Васильковое кольцо. Дедушкины рассказы

 
ВАСИЛЬКОВОЕ КОЛЬЦО

Владимир Владимирович Архипов, [18.10.2025]

В селе Зелёном Гомельского уезда Могилевской губернии свадьба шла полным ходом. Солнце медленно катилось к краю неба, окрашивая деревянные хаты в медовые тона. Над вытоптанным плясовым кругом стоял густой малиновый звон — то не церковные колокола, те уж отзвенели, а гул десятков голосов, смех, притоптывание под переливы гармошки и напевы скрипки.
Пыль, взбитая плясунами, висела в воздухе розоватой дымкой, и сквозь неё проступали длинные вечерние тени. Под яблонями во дворе дома был богато накрыт стол, украшенный цветами и лентами.
Жених Василий Литвинов и невеста Олеся сидели во главе стола, окружённые подвыпившими родственниками и гостями. Отец жениха, Петр Иванович, сидел рядом. Одной рукой он приобнимал сына, другой — сельского батюшку Трифона, намедне обвенчавшего молодых. На его лице читалось глубокое, почти торжественное удовлетворение.
Сегодня его старший сын женился на купеческой дочери из Гомеля! Это был не просто брак — это был добрый шаг к лучшей жизни. Престиж семьи в маленьком селе взлетел до небес. На свадьбу Петр не поскупился, сделал всё по-купечески!
Недалеко от молодых играли гармонист Степан и еврейский скрипач Абрам,хорошо  известный на Гомельском Полесье. Говорили, что на одной из зимних свадеб он так увлек гостей, что во время плясок провалился пол в доме. Эта история сделала его еще более востребованным на гуляниях.
Для артистов накрыли небольшой столик с вином, рюмками и закусками. Рядом стояли три табурета. Скрипач и гармонист играли непрерывно, иногда вместе, иногда по очереди. Внучка Абрама, Хана,часто подхватывала мелодии и пела на польском, русском и идише. Её высокий, мелодичный голос добавлял празднику особую атмосферу.
Звуки инструментов и пение то настраивали на лиричный лад, то побуждали к танцу. Музыка и пение переплетались, наполняя гостей радостью за молодых. Периодически собравшиеся говорили тосты и звучало протяжение «Горько!».
Свадьба Василия была важным событием. Олеся, его невеста, была единственной дочерью зажиточного купца Егора Плашкина. Её приданое было щедрым, а союз Плашкиных и Литвиновых обещал укрепить деловые связи и авторитет семей.
Отец невесты их брак с Василием счел достойным одобрил и благословил.Дал хорошее приданное и отдельную лавку в своих рядах под конскую упряжь.
В те годы мастеров хомутчиков уважали,а их товар пользовался неизменным спросом и не залёживался на прилавке.
Особо ценились мягкие, отороченные кожей хомуты, которые не так просто было найти, секреты их изготовления в семье передавались из поколения в поколение.Литвиновы работали с душой, заботились о красоте и удобстве снаряжения, делали его с великой любовью. Заказов на их изделия было много, а доход с них мог стать для молодой семьи основой материального благополучия, а уж где качественные дерево и кожу достать, это тесть подскажет, подсобит!
Праздник удался, гости были довольны!
К ночи, как водится, дело дошло до  драки! — Парни из соседних сёл, Зелёного и Красного, не поделили чего-то пустякового, а может и просто искали повода померяться удалью. Завязалась свалка, добрая, сгоряча, не злая — так, чтобы выплеснуть молодецкую прыть.Гости, знавшие этот обычай, наблюдали драчку с ухватками знатоков: кто-то одобрительно покрикивал, кто-то с умным видом давал советы, пока те, сцепившись, катались по траве, сверкая глазами исподлобья и пуская в ход кулаки. Но  вот азарт пошёл на убыль, пыл поостыл — и старшие, дождавшись своего часа, ловко и с прибаутками растащили буянов.И теперь те обнявшись,кто с разбитыми носом и губами, а кто и с синяком под глазом,в возбужденые от пережитого, сидели за общим столом. После жаркого обсуждения подробностей драки и удали каждого, обиды были забыты, а вражда старта. «За мировую окоянные!» — прозвучал хриплый глас батюшки Трифона, и стопки драчюнов опрокинулись разом, скрепляя искреннее примирение и те пустились в пляс!.
Иван, младший брат жениха, стоял у круга танцующих в тени яблоневого сада и не спускал глаз с Ханы. Яркая, стройная, с белоснежной кожей, высокой грудью и болотными глазами-омутами — она полностью соответствовала его представлениям о женской красоте. Густые тёмные волосы Ханы были заплетены в массивную косу, а простая одежда — кофта с ручной красной вышивкой и тёмная юбка — удивительно элегантно подчёркивала её скрипкоподобную фигуру.
Музыка лилась непрерывно. Весёлые плясовые мелодии, после того как гармонист, хлебнув очередную чарку, заснул под столом, свернувшись калачиком, сменились грустными, задушевными. Абрам выводил их виртуозно; под его смычком скрипка пела то с нежностью и тягой к жизни, то с болью утрат. Одна из таких мелодий особенно легла на душу Ивану, и он наконец решился подойти к Ханне...
— Танцуешь? — спросил он, стараясь скрыть волнение.
Ханна улыбнулась:
— Если приглашаешь.
Их руки соприкоснулись, и незримая искра тепла коснулась их душ. Они начали танец. Иван чувствовал лёгкость её пальцев на своём плече. Они молчали и кружились в танце, ловя каждое движение друг друга, — но скрипка говорила за них и пела, пела о любви...
— Ты не похож на жениха, — вдруг сказала Хана, нарушая тишину. — Твой брат значительно плотнее и... самодоволен, как индюк, а ты смотришь на мир как-то особенно, словно хочешь понять, из какого дерева он сделан.
Иван вздрогнул. Как она это поняла?
— Я... хомуты делать учусь. На каждую кобылу своя упряжь нужна, почувствовать надо,что из чаго робить следует, какая сбруя ладна на ей буде, чтоб работа в тягость не была... А дерево — оно тоже с душой. Отец сказывает: понять надо и сродство оценить хомута и лошади. Коль с любовью подойти тогда и хомут невесомым шарфом станет.
— То, что ты рассказал, прекрасно, — тихо ответила Хана. — Творить что-то полезное, нужное и для людей, и для лошадей, с добром... Наверное, это как сочинять музыку... Об этом можно только мечтать! Чтобы хомут шёлковым шарфиком лёг...
Сказав это, Ханна заливисто, звонко засмеялась. Абрам, не прекращая играть, наблюдал за ними с грустью и лёгкой улыбкой. «Эко ладно смотрятся, — думал он. — Вроде разной масти, а подходят друг другу, дополняют. Славные детки могут у них получиться...»
Веселье разгоралось от зажигательных мелодий и танцев, как пламя в печи, когда в неё подбросили сухих дров. Василий, раскрасневшийся от вина и всеобщего внимания, поднял тяжёлую стеклянную чарку.
— За семью нашу! За родителей! За село Зелёное! И чтобы корни наши стали крепче, чем у старого дуба!
Гости довольно что-то рявкнули в ответ, и очередная чарка была опустошена.
Отец жениха, Пётр, улыбался, но улыбка его стала натянутой, а глаза, острые, как скорняжное шило, на мгновение задержались на Иване, примёрзшем к Хане. Он кашлянул и подозвал сына жестом, не терпящим возражений.
— Иван, кончай чудить. Чего девке петь не даёшь, мало девиц, что ли, свободных вокруг? Иди лучше чарку с братом подними. Отдохни, расслабься, сегодня добрый день для нашей семьи. Жаль, мать до него не дожила...
Иван молча отпустил Хану и пошёл к молодым.
Гости веселились. Иван ловил кокетливые взгляды соседских девушек. Молодёжь залихватски пела частушки под гармонь на краю села. Но их смех был для него как гул из-под воды — глухой и бессмысленный. Он думал о своей Ханне, вспоминал, как её глаза зажглись, когда он сказал про дерево и хомуты... Она одна чуяла его душу, увидела особый смысл в его грубом ремесле...
Праздник удался, вечерело, но музыка не утихала. Скрипка звучала с короткими перерывами до первых петухов, пока не перегорели свечи и не осела пыль на опустевших столах.

Иван проснулся ближе к полудню и, стоя на пороге, увидел, как две фигуры — старика и девушки — медленно идут по дороге на выход из Зеленого. И вдруг девушка обернулась и заметила его. Всего один миг — и он всей душой ощутил взгляд её болотных глаз. Немой вопрос: «отпускаешь, прщай!?» — застыл не её устах!
Душа его кричала: «Ханочка... коханая... не уходи!»
Он отчётливо осознал, что жизнь его, такая ясная и понятная ещё вчера, подошла к развилке. Один путь — предопределённый, подчинить всё интересам семьи. Другой — зыбкий, пугающий неизвестностью, но с ней, с Ханой. И этот второй манил его с силой неодолимой.
Сердце его билось, как у пойманной птицы. Он сделал шаг, другой — и побежал, почти не чувствуя земли под ногами.
— Хана! Ханна, не уходи! — вырвалось у него, запыхавшегося, когда он нагнал их на выходе из Зелёного.
Она обернулась, и в её широко раскрытых глазах он увидел не удивление, а трепетную радость. Старый Абрам остановился, и его мудрое, иссечённое морщинами лицо смягчила улыбка.
— Может, мы и впрямь поторопились? — тихо сказал он, глядя куда-то поверх их голов. — Негоже старику и девушке под палящим полуденным солнцем по пыльным дорогам идти... Как думаешь, внучка? Может, таки вернёмся? Надеюсь, вы не возьмёте с нас денег за постой? Переночуем, отдохнём, а там видно будет?
— Конечно! — Иван готов был обнять старика. — У нас рядом амбар, там и сена мягкого свежего полно, и прохладно. Отдохнёте!
Иван светился от счастья, но сердце его колотилось всё так же бешено, когда он вёл их к пропитанному запахом сушёных трав и кожи амбару.

Абрам, поднявшись на сеновал, снял сапоги, сбросил картуз. глубоко вздохнул, улёгся и вскоре засопел ровным, усталым храпом. А для Ивана и Ханы начался самый памятный в их жизни день.
У дороги их настиг грибной дождик, и они бегали, смеясь, по лужам, как бывает только в детстве; кормили яблоками с ладони лошадей; целовались, прячась в высокой ржи, и смеялись без причины. А когда вернулись к амбару, тёплый летний вечер укрыл их своим пологом, как одеялом.
В его сумерках они отдались друг другу — неумело, стремительно, безудержно, без слов и мыслей, подчиняясь лишь предвечному зову и внезапно хлынувшему через край чувству, под безмолвными очами вечных звёзд.
Утро вставало над селом Зелёным розовым и ясным. Первые лучи, просочившись сквозь щели амбара, разбудили их. Мир как будто заново рождался! Хана пошла в правое крыло амбара искать деда... Дедушка, дедушка, где же мой дедушка, зашептала Ханна, но старого Абрама не нашлось ни в амбаре, ни около него. На сеновале лежала лишь его потрёпанная сумка.
Иван развязал ремешки, а там, аккуратно сложенные в тряпицу, лежали ассигнации и несколько серебряных и медных монет — все деньги, заработанные на свадьбе.
Старик ушёл... Он не простился, оставил их одних — перелистнув очередную страницу жизни и открывая своим уходом новую для них страницу, на которой не видел себе места...
Хана не сдержала рыданий. Слёзы катились по её лицу, оставляя солёные дорожки на загорелой коже Ивана. «Дедушка, зачем же так?..» — мысленно взывала она, хотя в глубине души понимала: его жертва была последним и самым горьким даром их родившейся любви.
Она чувствовала себя страшно одинокой, брошенной всем миром. Всё, что у неё осталось, — это сумка с горстью монет и Иван. Добрый, простой, самый лучший на свете её Ванечка, который стоял рядом и смотрел на её полуобнажённое тело с таким обожанием, любовью и растерянностью, что сердце разрывалось на части.
«Это судьба, — пыталась утешить себя Хана. — Он мне нравится, чего уж там. Эта ночь была прекрасна. Я отдала ему всё, и я буду счастлива, если он станет моим мужем».
Но сквозь романтический туман пробивался холодный, острый луч реальности: «А что дальше? Примет ли его семья чужую, безродную еврейку? А если я уже ношу под сердцем его ребёнка? Где и чем нам жить? Куда бежать, если нас прогонят?»Эти вопросы висели в утреннем воздухе, как тяжёлые капли росы перед грозой.
Она опасалась за будущее, ведь вся её недолгая жизнь была чередой потерь: ранняя смерть родителей, побег от гонений из разорённого дома на окраине Варшавы, бесконечные странствия с дедом... И вот его уход. Такой неожиданный и трогательный — он оставил ей всё, всё, что мог...
И вдруг она ощутила необычайный эмоциональный подъём! Она была не одна. Рядом с ней был Иван, смотревший на неё очами, полными любви и решимости.
— Ванечка, что же нам теперь делать? — голос её дрожал, был тонок и прозрачен, как летнее марево...
«Это судьба, — пронеслось в её голове. — Этот парень мне очень нравится, и чего стыдится перед самой собой, ночь с ним была неповторимой. Я отдала ему всё, что могла, а он всего себя, и буду счастлива, только если он станет моим мужем!.
— Ванечка! Что нам теперь делать? — голос её дрожал, как натянутая струна.
— Не бойся, я с тобой, — убежденно сказал Иван и сам удивился твердости, прозвучавшей в его голосе. Он ощущал себя гранитной скалой, о которую должны разбиться все возможные проблемы. — Я — мужчина. Ради любви я приму любую долю и испытаю любые трудности. А сейчас, Ханна, мы пойдем к отцу, и пусть он нрава крутого, расскажем ему о нашей любви и желании быть вместе! И пусть там будь что будет! Сказал Иван и неожиданно Иван опустился на колени перед избранницей своей. Его пальцы, знавшие грубость топорища и нежность деревянной резьбы, ловко сплели из василькового стебля маленькое колечко. — Дай свою руку, попросил он Ханну, она робко протянула ему свою узкую с длинными пальцами бледную ладонь. А когда увидела васильковое колечко на безымянном пальце правой руки, по лицу её покатились тихие жемчужные слёзы счастья. Взяв её маленькую ладошку в свою широкую мужскую, Иван повёл навстречу судьбе в родительский дом.

Пётр лежал на лавке. Голова была тяжела с похмелья, но душа пела. Старший сын семью обрёл, род Литвиновский продолжаться будет! Несмотря на похмелье, мысли его были ясны и просты:Василий с невесткой вот-вот уедут в Гомель, там хозяйство у тестя большое, рук мужских не хватает, да и лавку надо держать, благо упряжи на продажу хватает..
А младший, Иван, с ним останется, его любимец, помощник и опора, а там его на девушке из местных поженят. Кум его Николай Машеров, кузнец из Красного, свою дочку Светлану в невестки уже давно прочит, осталось только сватов заслать, да пока мала ещё!
Жаль, супруга его Олеся Никитична счастья его разделить не может! Всё у них хорошо, как и обещал, идёт своим чередом. «Только бы Ванька из в примаки не ушёл, династию продолжил, руки у него золотые, хомутчик знатный выйдет!..»
Скрип двери прервал эти рассуждения. На пороге стоял Иван — всклокоченный, с пылающим взором. А за его спиной — вчерашняя певунья, внучка скрипача Абрама... — Батька... — решительно, с надрывом начал Иван, голос его дрожал и прерывался.
— Не карай, помилуй... Попытайся понять сына своего. Знаю, что желал бы ты другого, но прими всё как есть... Я люблю Ханну более жизни! И если не дадите отцовского благословения на женитьбу, уйдём мы из села навсегда. Если же нас вместе с Ханной примешь, век благодарны будем!
Пётр тяжело поднялся.Выражение его его лица менялось, как узор в калейдоскопе, отражая полное непонимание, неприятие реальности. В глазах метались гнев и растерянность. Впрочем, это быстро прошло, и минуту спустя его лицо застыло каменной маской.
«Ишь чего удумал, ирод окаянный... Благословение пришёл просить! На что? Она же, чай, иудейской веры! Из еврейских бродяг — попрошайка бездомная».
Гнев, горячий и слепой, застилал разум. Так ему хотелось дать Ваньке отцовского леща. — Батька... — чётко произнося слова, сказал Иван. — Не бей сразу, подумай! Уйду, коли не примешь. Я не могу иначе!
Но здесь взгляд Петра, против воли, скользнул по ладной фигурке и лицу Ивановой избранницы — испуганному, но необыкновенно красивому и полному смятения.
И в голове, уже отдельно от гнева, пронеслось: «А может, и ладная жена из неё будет? И красива-то как, и на еврейку не сильно похожа... Видать, много кровей в ней помешано...
Вона как глазами своими болотными, ведьмовскими зыркает,ладная вся, пёс её подери! Этакая и страстью не обделит и в обиду свою семью не даст!..» И тут же вспомнилось ему, как услышал впервые он её голос — месяц назад, в мае, на гомельском базаре, — чистый и высокий, от которого замирало сердце и по коже бежали мурашки.
— Ладно... — выдавил он с прижимкой. — Твоя воля, коль умом обделён, но наследства лишаю. Будешь моим подмастерьем, покуда я силён, а там как бог даст...
А пока... ступайте к батюшке Трифону в Покровский храм в Красном, где брата обвенчали. Пусть он даст совет, как быть, а может, и окрестит Хану в Анну, коли согласна, и обвенчает вас к осени.
Таких вот уж разных бог дал сыновей. Ты, Иван, все планы мои перевернул, но знаю, что против любви великой грех идти, ведь чую, что ни перед чем не отступитесь, глупостей натворите, и потому разлучать тебя с Ханой силой не стану, ГРЕХ на душу не возьму. Идите с глаз.

Абрам шёл по пыльной дороге с ночи, одиночество шло рядом с ним, как верный пёс. Солнце только начинало подниматься, роса блестела на траве, а в душе у него бушевала буря.
«Всевышний, дозволил ли Ты мне отдать внучку в хорошие руки? Надеюсь, с этим парнем она не пропадёт. Он станет хорошим мастером и таки позволит ей безбедную жизнь. Кто-то же должен это сделать за меня. Я чувствую, как неровно бьётся мое сердце и стынет кровь в жилах, мне недолго осталось ходить по этой земле! Это лучшее, что я оставил её здесь, а не вернулся с ней в Варшаву, где к евреям относятся много хуже, чем в Полесье. Люди здесь не сильно богаты, но добрее и щедрее».
Он отошёл довольно далеко по пыльной дороге, убегавшей в туманную даль полей. А село Зелёное давно уже скрылось за холмом. Сердце сжималось от боли, но разум твёрдо говорил, что он поступил правильно.
«Ханочка, не волнуйся, я не пропаду, одному легче найти себе на поесть... У меня таки скрипка. Буду играть на свадьбах, покуда руки держат смычек...»
Но голос его дрогнул. Тишина и одиночество начали давить на него.
«Внученька у меня такая добрая, что заслуживает лучшего. Но я сейчас ничем не могу ей помочь. Это не бегство, а таки достойный поступок... Сколько можно нам скитаться? Да я несчастный бедный еврей, которого гонят отовсюду, но я сделал для Ханны всё, что мог».
Абрам поправил сумку и тёплыми пальцами сжал в руках футляр со скрипкой. Впереди его ждала дорога, полная одиночества, но он чувствовал, что поступил правильно.
«Эх, Мойша, сын мой... Как же ты рано умер, оставив нашу девочку одну. Но, может, так и нужно было? Твой ранний уход — испытание для меня. И вот... кажется получилось. Я таки нашёл для неё парня. Хорошая партия, поверьте мне».
Он вздохнул, смахнув слезу. «Говорил я тебе ещё до ее рождения. Говорил, что ты таки испортишь её судьбу, когда взял в жёны Ядвигу.Мало того, что не еврейка так  и слаба она оказалась, умерла в родах... Тебя же после её смерти  братья Янош и Зденек  из дома выгнали и избили до смерти. Она, конечно, была красивая женщина, но — не пара тебе. Теперь вот  дочка твоя Ханочка — полукровка сирота. Так и это плохо для неё. Какая еврейская мама отдаст своего сына за полукровку без денег и приданного. Бабушка твоя тоже ушла от нас рано... Однако за её спокойствие там я сейчас не переживаю. Иван Ханочку не обидит. У них будут хорошие детки».
Он посмотрел на дорогу, по которой шел, и вдруг ощутил необъяснимую радость. «Теперь и уйти не страшно. Что мог таки сделал, а теперь буду молить Всевышнего за Ивана и Ханочку, покуда жив...».
Абрам остановился посреди бескрайнего поля. Пыльная дорога уходила вперёд, а над головой раскинулось огромное, бездонное небо. Он поднял к нему лицо, изрезанное морщинами. И воздев руки молился на идише, а в его молитвенном шёпоте звучали слова благодарности и великой любви.
Музыкант достал свою скрипку — свою единственную спутницу,  голос и вместилище души. Прижал её к щеке, почувствовав знакомую шероховатость старого дерева. И заиграл. Он играл посреди поля, и казалось травы застыли, внимая этим звукам.
Это была еврейская мелодия — древняя, как тоска, и горькая, как полынь. Мелодия, в которой сплелись плач по утраченному Иерусалиму, радость мгновения и молитва за счастье единственной внучки. Пронзительная неповторимая мелодия неслась к небу, а ее величие ощущали цветы, колосья и ветер разносивший её по бескрайним просторам.
Он играл для Ханы, для своих ушедших жены и сына и для самого Всевышнего. И в этой музыке была боль, тоска, радость и надежда на милость Божею.