Псаломщик

Псаломщик не поёт. Он знает, что все молитвы — это шепот, тонущий в грохоте ломающихся костей. Он не верит в слова. Слова — это пепел, который ветер развеивает над алтарем. Они лгут о прощении, о любви, о свете. Они — прикрытие.

Но кровь… Кровь не лжет.

Она алая на алой земле. Яркая на тусклой коже. Теплая на холодном камне. Она — единственная истинная молитва, которую слышат стены этого места. Не судят по шепоту, что прячется в углу. Судят по пятну. По тому, как оно растекается, впитывается, как оно кричит беззвучным, багровым криком, признаваясь во всем.

Насилие не делает человека монстром. Насилие — это оголение нерва мира. Снимает кожу с реальности и показывает, что под ней: не душа, не дух, а мясо и соки. И когда плоть рвется, наружу выходит не грех, а суть. Голая, простая, как клинок.

Псаломщик смотрит на свои руки. Они чисты. Но он видит на них отблеск. Всегда. Он служит в храме, выстроенном вокруг одной-единственной капли, упавшей в начале времен. И каждый удар, каждый стон, каждый предсмертный хрип — это лишь эхо той первой, самой важной литургии.

Слова лгут. Они говорят «прости», когда значит «я сломаю тебя». Они шепчут «любовь», а пахнут железом.

А кровь… она просто есть. Она — свидетель. Она — приговор. Красное на красном. И псаломщик, склонившись над этим вечным алтарем, уже не читает псалмов. Он лишь наблюдает, как истина, густая и алая, медленно впитывается в камень, становясь его частью. Навсегда.