Рояль в кустах

          У Нинки, когда она злилась, краснел кончик носа, а губы белели и вытягивались ниточкой. Она швырнула шумовку в раковину и перегородила Кузякину вход в кухню:

- Завтракать будешь там, где вчера ужинал - у своей поварихи!

- Нин, ну не начинай, ну какая ещё повариха - сто лет прошло, - Кузякин попятился в прихожую, - Вчера - так это Агафонов. Вечно притащится в конце рабочего дня и давай  ровнять и строить. Ему хвост накрутят в управе, а он нам потом подкручивает. Пока всех перекусал – полночь. Ну а там… В общем, зря ты…

- Ах это я зря! Так вот что, Кузякин, разбираться я сейчас не буду, мне на работу пора. Вечером приду и все порешаю окончательно. Так что время обдумать свое последнее слово у тебя есть. Но учти, соврешь – спущу с лестницы.

***

         На улице моросил мелкий холодный дождь. Голые ветви тюремными решётками закрывали суровое, как глаза прокурора, небо. В животе с голодухи урчало и ныло.

          Ткнулся было в пирожковую на углу, но дверь оказалась закрытой, к стеклу косо приклеена бумажка: «Переучет». Что там они могут переучитывать? Бурду для кофе не успели разбавить что ли…

          Тут в витрине появилась кудрявая голова продавщицы Верки. Её мелкие злые глазки перечёркивала надпись «Моспищеторг».

- Василий Иванович, вам как всегда? Я вынесу. У нас сегодня переучёт, так что пирожки вчерашние. Без сдачи есть? Ну или - ладно, потом, не ищите.

Кузякин принял бумажный пакет с двумя пирожками с картошкой и одним с капустой. В животе заурчало сильнее.

           В их с Петрищевым кабинете было пусто, темно и холодно.

           Разгильдяйство какое! Уж мог бы этот Петрищев приходить на работу хотя бы одновременно с начальством. Тем более, что его начальство, т.е. Кузякин, само опоздало на полтора часа.

            Кузякин нацедил из кулера теплой воды и уселся завтракать. Пирожки были холодными и явно не вчерашними. Скорее всего, прошлонедельными. Хотя, не исключено, что и прошломесячными. Кузякин икнул. Или прошлогодними?

            На втором пирожке распахнулась дверь, и в комнату ворвался румяный и весёлый, как весенний ветер, Петрищев.

- Здравия желаю, товарищ капитан! О, пирожки? А я сунулся было, а там переучёт.
Кузякин, игнорируя голодный взгляд Петрищева, доел последний пирожок, ощутил замену голода изжогой и грозно воззрился на подчинённого:

- Петрищев, у тебя рабочий день во сколько начинается?

- В девять о клок, товарищ капитан!

- А сейчас вич воч, Петрищев?

- Одиннадцать почти. Только так нельзя говорить, Василий Иванович, надо – what time is it, потому что…

- А ты часом не английский шпион, Петрищев? Быстро, не думая: баквит поридж – что это?

Петрищев выпучил глаза и гаркнул:

- Гречневая каша!

- Вот так и валят вашего брата! Не может этого знать простой полицейский, Петрищев, плохо вас там в Лондонах готовят.

- Так я в иняз поступал, английским с репетитором занимался. Не прошел. А вы откуда про гречневую кашу знаете? Хорошо вас готовят в контрразведках, товарищ капитан, - Петрищев развязно рассмеялся.

Кузякин хотел было грозно рыкнуть на подчиненного, но вместо рыка громко икнул и миролюбиво пояснил:

- Да знакомая у меня была – повариха в посольстве. Я этих пориджей и сосиджей наелся у неё до самого... Мда… до сих пор икается. Ладно, Петрищев, к делу. Кто у нас там в обезьяннике, Чича?

- Да, товарищ капитан, Чича. Задержан ночью при совершении антиобщественного поведения – распевании в кустах песен и алкогольных напитков. Распивании. С ним был еще дворник Семёныч, но он скрылся из кустов в неизвестном направлении.

- Понятно. Тащи его сюда, Петрищев. Будем поглядеть на этот антиобщественный элемент…

               Чикунов Альберт Измаилович, он же Чича, личность без определенного места жительства, возраста и источника доходов, страдал от похмельного синдрома, бессонной ночи в обезьяннике и отсутствия калорийного завтрака. Галантно раскланявшись перед Кузякиным, он скромно присел на краешек стула и уставился мутными честными глазами на капитана.

- Ну что, Чича, опять на тебя жалоба поступила от жильцов девятиэтажки. Что ж ты вечно таскаешься по нашему району? Ну что тебя все время тянет именно в наши кусты? Ни лавки там, ни стола, ни песочницы, что у тебя там, клад зарыт?

                Чича поправил замызганный воротничок когда-то клетчатой рубашки и, прикрывая рот ладошкой, доверительно сообщил:

- Там – Рояля.

- Чего? – Кузякин аж привстал и потянулся к Чиче ухом.

- Ро-я-ля, - старательно просипел по слогам Чича.

- Какая еще рояля? Пианино, что ли? – Кузякин недоверчиво принюхался.

- Ха - пианина! Рояля в полный рост! Чёрная, в лаке, чешского происхождения - Petrof на крышке, - Чича быстро изобразил грязным пальцем в воздухе золотые вензели, - стало быть, импорт.

- Откуда же чешский рояль в кустах? Да ты не протрезвел, что ли?

Петрищев заржал в своем углу:

- Есть там рояль, товарищ капитан. Сержант Михеев докладывал - в овражке, в кустах между девятиэтажкой и старым особняком валяется. Чича с дворником Семёнычем на этом рояле играли и распивали алкоголь. И песни тоже. Распевали.

- И откуда же она там, тьфу ты, он - рояль этот - взялся? А, Чича, откуда?
Чича потупился:

- Так она, Рояля, там, стало быть, давно стоит. Ну а мы к ней давно ходим, - он грустно улыбнулся, – Филармония, прости господи. В другие ж нас не пускають.
- Так… И что же вы там делаете с этой Роялью в кустах? И зачем? – Кузякин грозно воззрился на Чичу. Тот подтащил свой стул поближе к начальственному столу, прокашлялся, закинул длинные пегие волосы назад и заговорил томным тенором:
 
- Если бы вы видели её… Она такая… Хоть и потрёпанная, а видно, что – высший класс. Я когда впервые к ножке её привалился, чувствую - тёплая, гладкая, выпуклая. В чёрном атласном чулочке как будто. Гладил её, плакал – как же ТАКАЯ во всем этом дерьме…

          И далее в течение целого часа Чича, печально вздыхая и заламывая костлявые пальцы, рассказывал Кузякину грустную историю о прошлой жизни Рояли. Да так увлекательно расписывал, что капитан как наяву увидел печальный образ дамы в чёрной вуали и атласных чулках - как она жила в старинном особняке среди паркетов, свечей и концертов. Как пылинки с неё сдували, восхищались красотой и голосом. И ходили к ней не какие-то там, а всё образованные, с обхождением. Романсы исполняли о любви, сюиты, полонезы, само собой. А она – трепетала, дрожала, ви…вибрировала. Иногда расстраивалась, если вдруг сырость случалась, или дети шалили - собачий вальс играли заместо гамм.  Ну и от этого западало там внутри что-то, слабело. Тогда приходил к ней Мастер. Он всё про неё знал, умел привести в чувство, вернуть, так сказать, исходные данные. Хоть и старик уже был, но она-то помнила его молодым. Любила. Руки его, пальцы, запах канифоли. Только ему она открывала своё естество, только ему позволяла прикасаться к струнам своей души. И всякий раз, прощаясь, Мастер исполнял ей Полонез Огинского. Да…

           А потом… Потом Мастер перестал приходить. Потом и все другие перестали ходить.  Дети выросли, у них появились новые увлечения – современные, громогласные, бесстыжие. Её уже никто не слушал, задвинули подальше. Потом даже пытались сплавить за умеренное вознаграждение. А потом продали вместе с особняком и старой мебелью. Продали…
 
           К финалу истории Чича снова осип и заканчивал хриплым шёпотом:

- Продали… Новые-то хозяева старьё всё выкинули, а её долго не могли вынести – негабаритная, тяжёлая, стало быть. Сговорились с грузчиками из гастронома, вот они ночью её вытащили, да и бросили за девятиэтажкой в кустах. Там низинка, с дороги не видать. Вот так вышвырнули, да и забыли. Да-с, вышвырнули и забыли - так завсегда и начинается ента беспризорная жисть…
 
            Чича пожевал губами, посопел и продолжил:

 - Она всё спала сначала, всё грезила о прошлой жизни. А как дождями ливануло, как ухватило морозцем, начала Рояля тосковать сильно. Всё вздыхала, скрипела. А потом крышу ей и вовсе сорвало – местные под домино приспособили. И стала она выть по ночам, как ветер подымался. Да так страшно стонала, не иначе зверь дикий. Будто нечисть какая Полонез Огинского завывает, душу рвет… Такую я её и нашёл – старую, облезлую, покалеченную. У неё и клавиш много выпало, скалилась, как старуха беззубая. Однако я на ей Собачий вальс сбацал, умею со школы ещё… Хотелось бы Полонез Огинского, но…

             Так что, зря, начальник, ты привлекаешь, мы с Семёнычем очень культурно, очень тихо под этой самой Роялью асам-бля-блею отмечали. Мы теперь к ней завсегда ходим - какая ни на есть, а музыка в ней. Душа… Опять же, знаешь, посмотришь на неё, на себя, на небо со звездями над головой, и начинаешь понимать, что всё это… не главное… Что есть что-то, чего надо ждать! Ждать, чтобы пришёл и сыграл тебе кто-то Полонез Огинского! Понимаешь?
      
             Чича зашмыгал сизым опухшим носом и низко опустил косматую давно немытую голову…

***

              Когда вечером Кузякин пришёл домой, Нинка уже грозно гремела на кухне.

              Не успел он снять куртку, как жена появилась в прихожей с давешней шумовкой в руке. «Шуметь будет», - невесело подумал капитан и стал виновато топтаться вокруг домашних тапочек.

- Ну? Что скажешь? Придумал? Кто у тебя? Правду говори! – Нинка постукивала шумовкой о мокрую ладошку в криминальных ошмётках свеклы.

Кузякин исподлобья глянул на супругу и неожиданно для себя ляпнул:

- Там… Рояля в кустах.

Нинка крякнула, побелела губами. Кончик её носа зловеще порозовел.

- Что?! Что ты сказал? Рая в кустах?!

               Кузякин увернулся от летящей в голову шумовки и выскочил за дверь в одних носках. Через секунду дверь распахнулась и на лестничную площадку вылетела куртка и ботинки Кузякина. Они шлёпнулись у его ног исковерканным неопознанным трупом. Из-за двери раздались рыдания Нинки.

***

               На улице было темно, холодно и сыро. От порыва ветра заслезились глаза, задрожало, заныло что-то внутри тоскливой позабытой мелодией.
 
               Капитан добрел до угла дома и повернул к оврагу. Из кустов доносилось невнятное дребезжание.
 
               Кузякин решительно шагнул на звук в мокрую кустистую чащобу, раздвинул ветви и увидел морду большого чёрного рояля, щербато оскалившего чёрно-белую пасть.  От маленького дымного костра по чёрной лакированной боковине инструмента пробегали золотистые тени. У изящных изогнутых ножек на деревянных ящиках сидели Чича и дворник Семёныч. Чича одним пальцем бил по клавишам, Семёныч подбрасывал в костёр доски от ящиков.

- О, начальник! Да ты проходи, проходи, - Чича гостеприимно развёл руками, - вот, Василий Иванович, убедись, как я и говорил, - Рояля. Хошь, сыграй что-нибудь. Полонез Огинского сможешь? Она ждёт…

               Кузякин подошёл к роялю, погладил влажные матовые клавиши, ощутил даже лёгкий трепет, исходивший изнутри - Рояля действительно вибрировала, будто ждала чего-то. Наморщив лоб, капитан несколько раз сыграл чижика-пыжика, но больше ничего припомнить не смог.

- Кузякин, ты здесь? - за спиной с треском раздвинулись кусты и из темноты к роялю выпала Нинка в расхристанном пальто и шляпке набекрень. По её страдальческому лицу катились чёрные от туши слёзы.
 
- Здравствуйте, проходите пожалуйста, - Чича встал и галантно предложил даме место на ящиках.

                Нинка хмыкнула, медленно обошла рояль. Сдёрнув перчатки, протёрла ими золотые вензели Petrof. Ещё раз хмыкнула, отодвинула боком Кузякина, подула на озябшие пальцы и осторожно, сбиваясь и исправляясь, начала играть.
 
                Дребезжащие поначалу звуки крепли, наливались мощью, уверенностью, складывались в прекрасную щемяще-знакомую мелодию. Она постепенно нарастала, ширилась, превращалась в крик измученной души, взвивалась иступлённой молитвой и – оседала, таяла в ответной смиренной благодати.
 
               За спиной обомлевшего Кузякина всхлипнул Чича, затрещали ящики под осевшим  Семёнычем, заголосила в кустах перепуганная птица.
 
               Нинка играла Полонез Огинского!
 
               Дождались!..