Жертвы

 ГЛАВА ПЕРВАЯ , ВЕЧЕР

  Темнота, опустившаяся на лес, была какой-то необычной, более тусклой, но в то же время яркой, особой и пропитанной до самых своих неизведанных глубин терпким духом хвои, прелой листвы, сырой земли , а так-же чем-то тягостным и невыносимым , что исходило от ноши, пригнувшей к земле спину партизана, шагавшего с нечеловеческим усилием сквозь живую, дышащую сыростью мглу, где каждый корешок хотел стать петлей для ноги, а незнакомые сосны теряли очертания, превращаясь в безмолвных стражей леса на пути к убежищу, стоящему, как было ведомо партизану, у двух негромких ручейков, в самой глуши. За его спиной, увязанным и пропитанным серой глиной и запекшейся кровью немецкий бушлат, безжизненно болтался недавний вражина, совсем со светлыми, прилипшими ко лбу короткими волосами и аккуратным отверстием чуть ниже левой лопатки. Партизан метко попал ему пулей из засады у разбитой дороги.
 От безумной усталости и накопившейся злобы зачем-то тащил мертвую тяжесть через половину леса, вместо того чтобы оставить на съедение животным или птицам. Зарывать его в придорожные канавы он тоже не хотел, точнее, не мог – вдруг заметят. Для него было важнее всего движение , так у него больше шансов остаться незамеченным. Оружие и документы были при нем.
 На самом-то деле партизану было даже как-то жалко юнца. Такой молодой и уже погублен им же. Но если бы партизан не убил его как можно скорее, сам мог бы помереть. Партизан старался много не думать об этом. Он уже начал смертельно уставать, ноги сводило, глаза сами собой закрывались.
 Туман укутал всю близь, но партизан продолжал идти в неизведанную пустоту.
 Вдруг партизан наконец наткнулся на избу. Она была низенькой, почерневшей от старости и непогоды, словно вросла в землю под сенью вековых мохнатых от времени елей. Окна были темными и слепыми, даже не отражали ни искорки света. Видно, жилец, живущий по неумолимому распорядку леса, ложился с последним лучом и вставал с первыми, еще невидимыми птицами, которых уже давно не было слышно здесь.
 Партизан подошел ближе к избе, собрав остатки сил, грубо постучал костяшками пальцев в грубо сколоченную неровную дверь. Стук был негромкий, но настойчивый, повисший во внезапно наступившей тишине. Сам лес притаился, затаив дыхание.
 Изнутри избы начал слышаться медленный, тягучий скрип половиц, тяжелые и размеренные шаги. Железный засов звякнул сухо и громко, партизан даже встал в ступор от неожиданности. Дверь отворилась ровно настолько, чтобы в узенькой щели возникло лицо старика, словно вырубленное из корявого мореного дуба, испещренное глубокими морщинами, больше напоминавшими трещины. Щетина у него была седой и жесткой. Глаза узкие и пронзительные, как стальное шильце.
– Кто здесь? – Голос старика был сухой и безжизненный. Но этот вопрос как будто и не требовал ответа, а лишь был необходимым.
– Свой пришел, – выдохнул партизан, пытаясь выпрямить онемевшую спину под невыносимой тяжестью, – с западного отряда.
– Кого ты несешь там, и зачем? – сразу же последовал другой вопрос.
– Только что убитого немца... – слова в горле партизана давились комом.
– Так несешь зачем ты его? – глаза старика сузились. Голос оставался металлическим и бесстрастным. Было видно, что он не одобрял поступок партизана. – Зачем ты его нес? – еще раз, резче повторил старик.
Партизан молчал.
– Зачем ты притащил ко мне эту заразу на крыльцо? Животинку пировать зовешь?
– Никто не найдет его тут, дед. – наконец проговорил партизан. – Я сам его похороню, – сердце партизана дрогнуло. – где-нибудь в трясине, сожгу, может быть, кремирую.
– Закопай где-нибудь подальше, и все.
 Старик и партизан ненадолго замолчали, но для них это короткое время казалось невероятно длинным. Испытующий взгляд старика скользнул поверх головы партизана в темноту еще более сгустившегося леса, будто выискивая там погоню или обман, а потом дверь беззвучно распахнулась шире, впуская в сени струйку теплого, печного воздуха, смешавшегося с запахом дегтя и сухих трав.
– Сейчас же в сени. – Приказ старика прозвучал негромко, но с не допускающей возражения силой. – Немчуру тут оставляй, в избу не тащи. Самое главное — ни капли крови не оставляй здесь, никакой на моем полу, понял меня?
– Я понял вас.
 Партизан с облегчением шагнул через низкий порог, чуть не упав. Попал он в небольшое помещение, но весьма компактное. Запах был довольно странным: смола, старое дерево, деготь и пыль. На стенах громоздились спутанные сети и ржавые капканы. Еще была печь и небольшой столик.
 Он сбросил свою страшную ношу на утрамбованный землей пол возле наружной стены. Труп упал с глухим мясным звуком, странно скорчившись, лицом к черным бревнам, пахнувшим сыростью.
 Дед встал напротив порога в избу, заслоняя собой слабый, желтый свет лучин, и его фигура во мраке казалась партизану огромной, недвижимой и грозной.
– Ты как убил этого? – задал старик новый вопрос.
– Был у дороги, в засаде, – партизан отряхнул руки, стараясь не глядеть в сторону темного свертка у своих ног. Запах здесь стал плотным, сладковато-тягучим, почти осязаемым. – Я сидел один, он тоже один шел куда-то, торопясь, выпытать не удалось. Сразу убил.
– Как он один в тылу глубоком идти мог? Они обычно парами минимум ходят. – Голос старика был холодным и недоверчивым.
– Дезертир, думаю.
– Когда в голову тебе пришло такое?
– Не помню, вроде бы вскоре после убийства.
– А может, шпионом он был?
– Не думаю.
– А документы проверял его?
– Он сам потерял, наверное, до встречи со мной.
– Точно?
– Точно.
– Знаешь, откуда?
– Просто верю.
– Ну и я поверю тебе.
 Они немного помолчали. Партизан рассматривал окружение, а старик смотрел на партизана.
– Я у вас переночевать смогу? – спросил партизан, вымолвив эти слова с какой-то дрожью в уставших руках.
– Сможешь. – Старик кивнул, отошел подальше, все так же смотря на партизана. – Сиди тут хоть до рассвета.
– Воды еще можно?
– Можно, только сначала руки помой.
 Партизан ничего не ответил.
 Изба его потрясла своей стерильностью, чистотой и порядком, хоть и была небольшой. Каждый предмет – веник у печки, вымытая до блеска посуда, связки сухих трав, развешанные как обереги, и тщательно вычищенное ружье над дверью. Воздух был густым от запахов дыма, хлебной закваски и крепкого самогона.
 Старик указал одной рукой на стальное ведро с теплой водой и кусок мыла, лежавший у печи. Партизан медленно подошел, немного шатаясь, долго и тщательно умывался, смывая с рук грязь дорог, лесов и то невидимое, липкое ощущение смерти, которое как будто въелось в кожу.
 Затем он сел на табурет у стола, чувствуя, как мышцы всего тела ноют и гудят от перенапряжения.
 Дед сел напротив него, приготовив на столе две помятые кружки и кувшинчик, в котором, вероятно, был налит то ли спирт, то ли самогон.
– Пей давай, согреешься, может, расслабишься, – фраза прозвучала негостеприимно. – Расскажешь, где наши отсиживаются, а где фашисты шастают? – наливая в кружки какой-то алкоголь, спросил старик.
 Партизан отпил, сделав пару маленьких глотков. Прилив сил хлынул в него. Он начал говорить сухо и отрывисто, будто на докладе командиру:
– Деревушку Б. чуть не сожгли несколько дней назад, не слышали?
– Не слыхал. А почему не стали сжигать?
– Нашего В. С. побоялись. Он вышел из домика своего пьяный, да как накинулся на пару эсэсовцев! Они разбежались и не стали трогать его. Вообще не пойму, как В. С. не убили на месте. Он там и орал на всех, немцев скотом обозвал, русских свиньями, поляков пшеками проклятыми...
 Старик стал смеяться, не дав договорить партизану:
– Да В. С. кто бы не побоялся. Так ведь?
– Именно так, – серьезно сказал партизан.
– Окружений или прорывов не было недавно никаких?
– У нас не было. Вот под Курском и другими городами прорываемся наконец, неделю назад где-то, как я слышал.
– От кого слыхал?
– От немцев, подслушивал ,было дело дня три назад. Спрятался вдалеке.
– Ладно. А ты немецкий знаешь что ли?
– И латышский тоже.
– Ладно.

              ГЛАВА ВТОРАЯ, НАЧАЛО НОЧИ И
                САМА НОЧЬ
                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 Они еще проговорили где-то сорок минут. Партизан рассказывал и про передислокацию вражеских частей, и про места засад на дорогах, и еще о многом другом. Изредка острый и все тот же недоверчивый взгляд деда скользил к запертой двери в сени, будто бы проверяя надежность засова.
 Ночь за маленькими, затянутыми мутной тканью окнами сгущалась до темноты. Лес наполнялся чьими-то голосами, чаще завывал ветер в вершинах сосен, сучья скрипели и стонали, раздавались неясные и нелепые далекие звуки, похожие то на вой, то на чтение каких-то заклинаний. Но партизан, силясь слушать деда, ловил и другие звуки, гораздо ближе к ним, доносившиеся из-за тонкой перегородки. Чаще был тихий, едва заметный шорох, будто кто-то крайне осторожно шевелился на земляном полу, переворачиваясь с боку на бок. Реже – глухой и мягкий стук, словно чье-то колено или локоть невзначай ударилось о нижнее бревно стены.
– Крысы что ли там? – отрезал дед, даже не поворачивая головы к двери. Его голос был твердым и непробиваемым.
– Или хорек?
– Да и хорьки тоже сюда забредают, твари этакие. На самогон их тянет, наверно, наш. Вот и прибежали, не обращай внимания, ничего особого. – усмехаясь, пошутил старик, желая обидеть партизана своим юмором, что видимо у него и получилось в дальнейшем. – Самогон не дадим, наш только. – произнес он уже с ледяным презрением ко всему, что не касалось его напрямую; да и партизана он посчитал слишком тревожным.
– Но там... – начал говорить партизан. Его спина вся вспотела.
– Грызун там, или ты про труп еще мне сказать хотел?
– Да, я хотел и про труп сказать...
– Там труп, – опять перебил старик. – Не шумят же они. Или газы какие внутри остались, или сухожилия дергаются и сжимаются. Еще попей, затем на лавочке поспишь.
– Так и быть.
– Что так и быть?
– Выпью я еще, потом лягу спать.
– Выпьешь еще, а потом спать ляжешь. На лавочку.
 Партизан выпил еще. Алкоголь уже давно не согревал, а лишь туманил сознание.
 Он прилег на жесткую, негнущуюся лавку, скинув тяжелые и промокшие сапоги. Дед же продолжал сидеть у стола, откуда-то достав маленький острый нож и сосредоточенно стесывая им какую-то деревянную деталь от малозаметной в полумраке охотничьей снасти.
 Ритмичный и монотонный скрежет стали по твердой древесине заполнял избу, сливаясь с потрескиваниями лучины и теми самыми, теперь уже приглушенными звуками из сеней, похожими на тяжелое и мерное волочение. Что-то очень массивное и негнущееся, превозмогая законы трения, упрямо пыталось сдвинуться с места, скребя сапогами по утрамбованной земле.
 Партизан закрыл глаза, но страшная картина предстала перед ним с удвоенной яркостью: мертвенно-бледная щека юного немца, прилипшая к холодному полу сени. Рука у него была неестественно вывернутой, словно сломанной. Его широко открытые голубые глаза застыли, как будто в непонимании чего-то.
– Дед, а может, шевелится он там? – прохрипел партизан, не открывая глаз, а голос его был жгучим, сиплым от ужаса.
 Скрежет ножа прекратился на одно мгновение, а потом возобновился с прежней, удручающей монотонностью.
– Может, шевелиться там, говорил же. Сухожилия могут дергаться, хотя сколько времени прошло уже с его гибели, – ответил старик. Голос его прозвучал грубо и твердо, не оставляя места сомнениям. – Труп уже не может шевелиться. Спи давай, поскорее.
 Но сон бежал от партизана. Каждый шорох и каждый стук за дверью впивался в его сознание, как заново.  Он видел это с ужасающей ясностью за сомкнутыми веками. Он видел, как бледные пальцы мертвеца медленно, с тихим, костлявым хрустом распрямляются; как голова, скрипя позвонками, поворачивается на затылок; как его затянутые глаза находят узкую щель в двери и останавливаются на ней, немигающе и бездушно смотрят внутрь.
 Партизан вскочил с лавки, сердце его колотилось неимоверно быстро.  Кто-то начал скрестись.
– Слышите, кто-то скребется! Кто-то по стенам скребет там, – голос его сорвался на брезгливый шепот.
 Дед медленно, с невероятным для его лет спокойствием, поднял голову. Глаза его в полутьме блеснули холодным, хищным блеском, как у загнанного зверя.
– Да скот какой-то, – сказал он с прежним леденящим душу спокойствием, а после этих слов неспеша, как-то нехотя привстал. Взял со стены свое ружье, всегда державшееся в полной боевой готовности. – Пойду проверю, что там шебуршит постоянно, самому надоедает. Сиди здесь и не шевелись, – тихо добавил он.
– Буду благодарен.
 Он подошел к двери в сени, толстые пальцы его нащупали тяжелый деревянный засов. Железная скоба звякнула, засов со скрежетом отъехал. 
 Дверь, жалобно скрипнув, открыла черный, бездонный провал в сени. Запах ударил с новой, невыносимой силой , уже не просто тления, а чего-то затхлого, тяжелого. Дед шагнул за порог, держа ружье наперевес, готовое к мгновенному выстрелу. Партизан, затаив дыхание, приник к дверному проему, впиваясь взглядом в сгущающуюся темноту.
 Бледный, дрожащий свет лучины из избы слабо выхватывал из мрака лишь ближний угол сеней. Там, где был сброшен труп, на земляном полу теперь лежала лишь смятая, темная от пропитавшей ее грязи и запекшейся крови ткань бушлата. Самого немца не было, место было пусто.
 Дед замер на пороге, его всегда прямая, как стрела, спина вдруг согнулась, будто под невидимым грузом.
 Он медленно повел стволом ружья из стороны в сторону, вглядываясь в непроглядную тьму дальнего угла.
– Нету никого здесь, даже трупа. Куда деться он мог? – вырвалось у него, и вопрос этот, короткий и гортанный, был обращен не к партизану, а к самой этой темноте, к нарушившемуся порядку вещей. Голос его впервые потерял привычную железную уверенность, в нем прозвучало нечто новое: настороженность, граничащая с леденящим душу изумлением перед свершившейся невозможностью.
 Старик замер. Дыхание его, прежде ровное, прервалось на миг, застряв где-то в горле, превратившись в короткий, хриплый всхлип. Взгляд его метнулся по пустому углу, где оставалась лишь вонючая от чего-то тень.
 В лесу послышался близкий и неожиданный вой филина.
– Ну и дьяволиада тут начинается, – усмехнувшись, произнес старик. – Слыхал, партизан, там чертенок завыл?
– Слыхал. Филин, может, какой?
–Филин, чертенок.
 Дед подошел ближе к скрипучей двери, быстро, осторожно и бесшумно прикрыл ее, а сам встал напротив, приготовив свое верное ружье к выстрелу, дожидаясь, пока дверь кто-нибудь распахнет.
 В избе повисла тягучая тишина, нарушаемая лишь треском лучины да прерывистым дыханием партизана, который стоял, прижавшись к косяку, не сводя расширенных от ужаса глаз с темного прямоугольника двери в сени. Старик застыл у порога. В полутьме белели его костяшки пальцев, судорожно сжимавших приклад ружья. Сладковато-гнилостный и тяжелый запах из сеней струился в избу, смешиваясь с запахом дыма от табака, который кончился у старика перед приходом партизана, и с запахом алкоголя, создавая смесь неприятных ощущений. Голова начинала болеть у обоих.
– Нету никого там, – еще раз прошептал старик, и в его голосе, всегда таком твердом, слышалось непонимание, граничащее с суеверным страхом. Он продолжал стоять на одном месте, ствол ружья в его руках дрогнул. – Пустовато. Странным не считаешь? – еще тише спросил он партизана, сделав пару шагов вперед.
 Не выдержав, партизан рванулся к порогу, заглядывая через плечо старика. Свет из избы охватывал лишь небольшой круг утрамбованной земли. Там, где он бросил тело, валялся лишь пустой, грязный и пропитанный кровью бушлат немецкой формы, как бесформенная грязная тряпка. Никаких следов рядом не было – земляной пол казался гладким и нетронутым, никаких следов волочения тоже не было, как и кровавых отпечатков.
– Ну и зачем ты полез сюда? – резко спросил старик.
 Партизан не ответил, осматривая местность.
 Старик опять резко обернулся. Глаза его сверкали в темноте, как у загнанного зверя.
– Куда? – хрипло вырвалось у партизана. Его охватила холодная паника. – Куда делся мертвец?
– Тихо ты! – свирепо прошипел старик.
 Партизан отпрянул.
– Не ори! Быстро закрываем дверь! – живо произнес дед.
 После этих слов он отступил из сеней, толкая партизана назад в избу. Дверь в сени захлопнулась с глухим стуком. Старик с неожиданной силой втолкнул засов на место, скоба звякнула.
 Потом он повернулся, вжавшись спиной в дверь, упершись в нее плечами. Ружье он все еще держал наперевес. Дыхание его было свистящим. Партизан, прижавшийся к косяку напротив, чувствовал, как холодный пот струится по его вискам.
 Внезапно, оглушительный и сухой треск от удара содрогнул тяжелую, грубо сколоченную дверь в сени всем ее массивным полотном. Казалось, что дверь ударили изнутри. Щепки, пыль и старая краска посыпались с косяка. Железная скоба засова завизжала, не выдержав чудовищного напора. Старик громко и хрипло вскрикнул, инстинктивно отпрянул, прижимая к плечу ружье. Партизан вжался в стену; сердце его колотилось неистово, затем на мгновение замерло, захлестнувшись ледяной волной чистого, животного страха.
 Дверь треснула второй раз, массивные доски разлетелись как щепки. В дом ворвался светловолосый ходячий мертвец. Бледность лица его приобрела землисто-сизый оттенок, губы стали серыми и оттянулись, обнажая оскал, но зубы оставались белоснежными. Взгляд его был пустым и слепым. Он встал на пороге в грязной рубахе и брюках, слегка покачиваясь.
 Он не шагнул прямо, а яростно ринулся на старика, сгорбившись.
 Не успел мертвец подойти и протянуть свои синие от мертвенной синевы пальцы к горлу старика, как тот выстрелил в него, даже не целясь, но попал. Раздался резкий и оглушительный выстрел, наполнивший помещение едким запахом пороха.
 Пуля вошла чуть левее прежней дыры под лопаткой. Мертвец вздрогнул и остановился, едва не падая.
 Он повернулся не по-человечьи ловко.
 Партизан застыл у стены в немом ужасе.
 Затем мертвец устремился к распахнутому настежь входу в избу и помчался как загнанный зверь. Его движения были нелепыми и дерганными. Он убежал, немного рыча от злобы, а возможно, и боли.
 Потом в избе воцарилась оглушительная тишина; лишь треск лучины теперь казался невыносимо громким.
 Старик медленно опустил ружье, мелкая дрожь пробежала по его рукам. Партизан сполз вниз по стене, едва не падая, его колени подкосились. Он смотрел на деда несходящим взглядом.
– Ты ведь попал, – прохрипел он. – Куда он убежал?
Старик очень медленно повернул голову, его глаза тоже уставились на партизана.
– Отсюда убежал он.
– Да это я понял, что отсюда. Ты попал прямо в грудь?
– Да, попал прямо в грудь. Сам видел же, зачем спрашиваешь?
– Больше не буду распрашивать.
– И не надо.
 Партизан содрогнулся, разбирая в памяти весь свой день подробнее.
– И что делать нам теперь? – неуверенно спросил партизан, голос которого дрожал до сих пор.
– Окна сначала запереть, тебе проспаться.
 Партизан с усилием поднялся, ничего не говоря, опираясь на стену. Его ноги все еще дрожали. Дойдя до стола, он опустился на табурет. Старик подошел ко входу и увидел, что засов был согнут, а скоба погнута.
– Не закроешь толком теперь, – пробормотал он. – Стоять придется теперь, караулить... А ты спи давай, – опять командным голосом произнес старик. – Завтра прогоню ранним утром. Если спрашивать будут, почему дверь сломана, скажу, что медведь врывался.

  ГЛАВА ВТОРАЯ, НАЧАЛО НОЧИ И
                САМА НОЧЬ
                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Все замолчали. Старик подошел к партизану, взял кувшин и налил в две кружки алкоголь, себе и партизану.
 – На, пей, если хочешь.
 – Пожалуй, откажусь...
 Старик хмыкнул и поставил кувшин на стол. Его лицо, освещ;нное неровным светом лучины, вероятно разгневалось.
 – Откажешься? –повторил он, и в его голосе зазвенел холод. – Зато мертвечину привел ко мне в дом, тот переполох навел, для чего? Бродит по лесу теперь мертвец, или не бродит уже,  не живой больше?
 Партизан молчал, вжавшись в стену, усталость его сменилась леденящим страхом, но теперь к страху пришла и злоба. Злоба эта была и на упрямого, непонятного старика, и на м;ртвого немца, и на войну, и даже на сам лес. Он не сам не понимал, как воскрес немец, и даже не догадывался, как такое могло случиться, и почему он оставил его со стариком. Но в мыслях, ему было даже жалко немца, как будто он переродился и впервые в новой жизни, в том же теле прочувствовал такую сильную боль, от которой и умер раньше, такой сильной боли партизан никогда сам не чувствовал, а тело этого немца уже познало два ж;стких удара. У него появилась идея, а вдруг разум его переродился в детский. Могло и такое быть, но фактов , подтверждающих это никаких не было, и никогда не будет. Партизан ощутил, что этот немец и был как жертва всех обстоятельств, ведь если бы проходил какой-то другой немец, то он бы убил другого. А может быть и не убил, теперь не убил бы, как раньше. А может немец и хотел быть убитым, хотел лежать спокойно без разума, но что-то вселилось в него. Никогда партизану не понять его,так  как не  знал о н;м ничего.
 – Я.. я... – глухо начал партизан.
 – Что ты?
 –Я не знал.
 – Ах, не знал ты! – старик громко ударил по столу кулаком. – Кто тебе велел сюда ташить труп?
 – Я сам его тащил, что-бы не нашли.
 – Что-бы кто не наш;л? На съедение волкам ты его тут оставил, или тем же сусликам да крысам, если бы он дальше валялся. Может к немцам побежал уже он? Рассказать про то, что прячешься здесь. Вдруг со своими заговорит?
 Партизан резко поднял голову, глаза его горели в полумраке.
 – А может он не к немцам пош;л, а здесь остался? – голос партизана сорвался,  вся накопившаяся истерика вышла наружу. – Кто там шебуршал в сенях ещ;? Вы на крыс наговаривали,  а там он двигался ..
 – Я говорил, что и он тоже мог двигаться там, не помнишь?
 –Помню. –нехотя сказал партизан. –А вдруг не один он там был? Может вы ещ; кого-то прячете там?
 Старик замер. Казалось, что воздух в избе стал железным, так сильно сгустился. Глаза его сузились так-же, как при первой встрече. Партизан отшатнулся к стене, уже по привычке.
 –Ты, хочешь сказать что я прячу сам кого-то? – слова выходили медленно и раздельно. – Я  прячу кого-то? На своей земле, где каждый гвоздик сам ставил? Ты про меня подумал...
 –Я слышал... – уже не в силах остановиться стал перебивать партизан.–Как-будто не он один там стучал.
 – Один он стучал там!
 – Мне так не кажется.
 Старик побледнел под седой щетиной, его рука потянулась к ножу, лежавшему на столе,  рядом с недоделанной снастью. Партизан схватился за пистолет на поясе.
 – Вон отсюда! –дрожащим голосом прохрипел старик, указывая дрожащим пальцем на дверь. – Сейчас же вышел из моего дома, паршивец. Вон! Ищи себе другую нору, тварь неблагодарная, надумываешь на меня здесь.
 – Сам уйду!  – рявкнул партизан,  шатаясь от усталости. – С вами и не хочется под одной крышей дышать. Может и сам нежить!
 Он судорожно натянул промокшие сапоги . Старик стоял у печи, почти не шевелясь,  лишь его глаза горели ненавистью. Партизан шагнул к выходу, к сломанной двери, за которой зияла чернота сеней и ночи .
 – И знай, – голос старика остановил его на пороге. – если сюда придет кто, кровь на твоей голове . Ты их своей глупостью привел сюда.
 – Почему же глупостью?
 – Потому , глупостью.
 Партизан больше никак не ответил. Он с силой оттолкнул покосившуюся дверь и шагнул в предрассветную мглу. Холодный и сырой воздух ударил ему в лицо. Лес стоял неподвижным и затаившимся, полным невидимых угроз. Мысль вернуться в избу и извиниться даже не приходила в голову партизану. Пути назад у него не было. Он отошел на несколько шагов, спрятался за толстый ствол ближайшей к домику сосны ,  прислонился к нему замерзшей щекой. Силы окончательно покинули его. Глаза слипались, и единственное что было в его мыслях теперь, поспать хоть часок. Он съежился, втянув  голову в плечи,  пистолет положил рядом с собой, на траву.

                ГЛАВА ТРЕТЬЯ, СОН

 Тяжелый ,  беспокойный сон накрыл его почти мгновенно , как черная пелена.
 Во сне ему было тепло. Невыносимо, непривычно, но очень хорошо. Не полная угрозы тишина леса была у него во сне, а мирная, густая тишина своего дома. Он сидел на родной кухне. Запах супа, дымящегося в печи, насыщал своим ароматом все. Пахло свежим ржаным хлебом, сушеными яблоками на печной лавке, воском и чистотой.
 Мать сидела за столом, освещ;нная ясными лучами солнца, не ослепляющими и не режущими глаза. Лицо е; было не молодое. но спокойное, с маленькими морщинками. Она неторополиво и привычно чистила картошку. Белые и влажные стружки падали в таз, стоявший на столе .
 – Ну что, Артем? –говорила она,  не поднимая взгляда, как и головы. – Настроение как у тебя?
 – Дела у меня хорошие. святая Мария.–вместо матери появился силуэт девы Марии — матери Иисуса Христа.
 Ноги партизана приросли к полу. Он стоял в своих промокших, грязных сапогах посреди чистого половика.
 Она наконец подняла на него глаза. В них была какая-то грусть, очень странная, с каким-то пониманием ,  от которого сжимается горло.
 – Знаю, сынок, знаю, – говорит она тихо. Мария положила нож и вытерла руки о фартук.
 –Откуда знаешь то?
 – За тобой все время следила, и буду следить. – она встает, подходит к нему. Кажется, вот-вот обнимет.
 – Зачем это?
 Она смотрела не на него, а на его пояс, на кобуру, в которой лежит пистолет.
 – Что-бы не убивал бедолаг, свинота. Еле воскресила того немца. Ты его зачем убил? Он ведь даже вооружен не был, выбросил все. Ты его зачем н;с через лес до избы старика?
 Партизан хотел ответить, однако слова застряли в его горле комом.
 Ее рука вдруг резко, с неожиданной силой, потянулась к поясу партизана к его поясу. Не к нему, а к пистолету. Пальцы его сжались на рукояти.
 –Живо отдал пистолет, – промолвила дева Мария, – Не нужен он тебе.
 Он инстинктивно хватился за оружие, пытаясь оттолкнуть ее руку. Лицо девы Марии стало чужим и  страшным. Глаза ее потемнели, превращаясь в бездонные ямы.
 –Не отдам! – вскрикивая промолвил партизан.
 Женщина никак не ответила.
И в этот миг пистолет вырвался. Не из его руки и не из ее руки. Он просто вырвался из кобуры сам. Ч;рный, холодный кусок металла, его верный товарищ и проклятие, взвыло в воздух. Не падает, а взлетает, как птица, голубь. Он описывал в воздухе короткую, стремительную дугу , прямо мимо его виска. А затем перенаправился в сторону Святой Марии и выстрелил прямо в нее, наверняка прямо в лоб.
 Партизан дернулся всем телом, как от удара током. Он вырвался из сна с диким, подавленным всхлипом. Холодный пот ручьями стекал по спине и вискам. Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот разорвет ребра. Он судорожно вдохнул сырой, предрассветный воздух, впиваясь пальцами в мох под собой.

                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, УТРО

 Первые, жидкие лучи холодного рассвета едва пробивались сквозь хмурую пелену туч и густую хвою. Лес просыпался неохотно и ворчливо. Капли росы, тяжелые и холодные, падали с веток массивных деревьев.
 Внезапно, из-за деревьев, со стороны тропы, ведущей к избе, донесся резкий окрик на ломаном русском, тут же перекрытый грубым немецким командованием. Партизан вжался в кору, сердце ушло в пятки, а потом рванулось в горло, забиваясь бешеным молотком.
 Он видел, как группа солдат в серо-зеленых мундирах, человек восемь-десять, с автоматами наготове, вышла на поляну перед избой. Две овчарки на поводках рвались вперед, рыча, упираясь лапами в землю, ноздри раздувались, ловя запахи. В центре группы, сгорбленный и маленький на фоне здоровенных конвоиров, шел старик. Его руки были грубо скручены за спиной колючей проволокой. Лицо, освещенное бледным рассветом, было землистым, но спокойным, почти каменным. Только глубоко запавшие глаза горели тусклым, упрямым огнем. Один из солдат грубо толкнул его прикладом вперед, к избе.
– Здесь, старик! – рявкнул молодой офицер с холодными, как сталь, глазами и безупречно выбритым подбородком. Он подошел вплотную к старику, тыча пальцем в сломанную дверь. – Кто был тут? Где бандит?
 Старик медленно поднял голову. Его взгляд скользнул по сломанному косяку, зияющей черноте сеней, где валялся лишь смятый, грязный бушлат с темными пятнами запекшейся крови ,  это было все, что осталось от вчерашней ноши.
 –Сказал! – Офицер резко ударил старика перчаткой по лицу. Голова старика дернулась, из уголка рта выступила тонкая струйка крови. Он сплюнул красное на мокрую землю, прямо на лакированный сапог офицера. Его глаза встретились с ледяным взглядом немца.
 – Вот ведь свинья. – Его лицо исказила ярость. Он махнул рукой солдату с собакой. –Ищите! 
 Овчарка, почуявшая запахи давней борьбы, страха и крови, рванула к сломанной двери, увлекая солдата. Пес яростно облаял порог, заглядывая в черноту сеней, потом рванул вдоль стены избы, обнюхивая землю. Его лай стал целенаправленным, злобным. Он потянул солдата в сторону , прямо к тому месту за деревьями, где прятался партизан.
 Партизан рванул в глубь леса, спотыкаясь о корни, цепляясь за мокрые ветки. За спиной раздался предупредительный выстрел в воздух и резкий окрик:
 –Стой!  Буду стрелять!
 Пули с визгом впивались в стволы деревьев рядом, срывая кору. Партизан бежал, задыхаясь, ноги подкашивались. Он оглянулся на долю секунды : собака, как черная молния, уже метрах в десяти, солдаты бежали за ней, офицер стоял на поляне, наблюдая.
 И в этот миг он увидел старика. Солдаты, державшие его, на секунду ослабили хватку, увлеченные погоней. Старик стоял неподвижно, его взгляд был прикован не к убегающему партизану, а к офицеру.
 Офицер, не отрывая бинокля от глаз, следивший за погоней, резко опустил его. Его взгляд скользнул по старику, по сломанной двери, по окровавленному бушлату на пороге. Лицо его стало ж;стким. Он что-то коротко, отрывисто бросил одному из солдат, оставшемуся рядом.
 Молодой парень с расстегнутым воротником, неуверенно переступил с ноги на ногу, но приказ был ясен.
 Офицер повернулся, чтобы снова наблюдать за погоней.
 Солдат поднял автомат не целясь, почти не глядя. Ствол был направлен в грудь старика.
 Партизан, споткнувшись и падая в мокрую папоротниковую поросль, успел увидеть как старик закрыл глаза и приподнял подбородок.
 Прозвучали три громких выстрела.
 Старик дернулся и рухнул на землю лицом вниз, рядом с темным пятном своего плевка на сапоге офицера. Его скрученные за спиной руки неестественно дернулись и замерли.
 Партизана сбили с ног, навалились, скрутили, а он не сопротивлялся.
 Его  подняли и потащили обратно.
  Солдаты грубо подтолкнули партизана в сторону тропы. Одному из них офицер кивнул на тело, лежащее  возле избы.
 –Оставь.
 Партизана оттолкнули в сторону тропы и он оглянулся в последний раз. Поляна пустела , солдаты уходили за офицером, уводя собак , лишь труп старика оставался лежать на мокрой земле перед своей избой, под сенью вековых, безмолвных елей. Сломанная дверь зияла черным провалом, как вход в никуда. На пороге, как  напоминание, валялся смятый, грязный бушлат.
  Утро в лесу было серым, мокрым и абсолютно безнадежным. Осталась только гнетущая тишина, холодный ветерок, шелест мокрых веток и немой укор двух мертвых тел.