Бангкокский сюр

Глава 2

Машину скорой помощи, вывозившую бессознательного ребенка в госпиталь, резко качнуло на повороте. Пронзительный вой сирены, до этого бывший лишь фоном, вонзился в его сознание, вырывая из пустоты.

Лянь пришел в себя.

Первым пришло ощущение — тупая, раскалывающая боль, сдавившая виски. Он попытался приподняться, но мир поплыл. Он не увидел ни папы на переднем сиденье, ни мамы рядом. Лишь незнакомые лица — мужчины и женщины в униформе, яркий свет и гул мотора. Женщина-парамедик мягко, но твердо помешала ему подняться.

— Не вставай, малыш. Лежи. Мы везём тебя в больницу. Не бойся, хорошо? — её голос был спокойным, но отстранённым, как заученная фраза.

Где они? Почему его мама не отвечает?

—Dov'; pap;? — его собственный голос прозвучал хрипло и чужой.

Женщина удивлённо уставилась на него, моргнув. Она не поняла ни слова. Её растерянный взгляд метнулся к напарнику.

Боль и страх, не найдя выхода, сжались в комок в горле.

—;; (M;ma)... ;;...(W;)(p;) — прошептал он, уже почти беззвучно. Мама... Мне страшно...

Второй медик лишь покачал головой, слыша лишь странные, певучие звуки. Они оба поняли, что это китайский, но не могли разобрать слов. И уж тем более — не могли на них ответить.

Уже в самой больнице он продолжал звать маму и папу — на чужих, незнакомых тайскому уху языках. Никто не понимал. Он пытался спросить о них по-тайски, но язык не повиновался и не складывался в нужные фразы.

Он понимал, когда ему говорили «Сабай», кивал, но не мог ответить.

А когда подходила очередь процедур, Лянь замирал и стойко терпел все манипуляции. Как учила мама: «Нельзя бояться врачей. Врач — очень важный человек. Он лечит и простуду, и даже перелом».

Как тот перелом на пальце левой руки у папы прошлым летом.

Ночь стала для Ляня настоящим испытанием. Он никогда не спал вне дома, всегда рядом были родители.

В палате, куда его поместили, у окна читал книжку мальчик чуть старше. Тот совсем не обратил на него внимания. А после десяти, когда свет погас и стало темно, Лянь уткнулся в подушку, непрерывно думая о родителях. Где они? Почему не идут?

Он проваливался в короткий, тревожный сон, но постоянно вздрагивал и просыпался — то от призрачного воя сирен за окном, то от писка аппаратов из коридора.

Когда за окном небо тронула первая полоса света, Лянь поднялся с кровати. Голова кружилась, мучили жажда и желание в туалет. В палате его не было, и мальчик, пошатываясь, вышел в коридор.

К нему сразу подошла дежурная медсестра.

—Ты куда, малыш? — присев на корточки, спросила она.

Лянь молча потупился,глядя на свои больничные пижамные штаны.

—Туалет? Пойдем, я покажу.

Буквально через пару дверей находилась заветная комната. По пути Лянь заметил у сестринского поста кулер с водой и поспешил набрать себе стаканчик. Выпил один, потом второй — жадно, почти не дыша.

Медсестра проводила его в палату. Он молча устроился на кровати и уставился в окно, где постепенно светало. На каждый шорох у двери он оборачивался, сердце замирая в надежде: вот-вот войдут родители. Но их всё не было.

Когда палату залило утренним солнцем, соседний мальчик проснулся. К нему подошла медсестра и помогла подняться с кровати; на его ноге был гипс, и передвигался он с большим трудом. Вскоре принесли завтрак. Лянь без аппетита ковырял рис в тарелке. Есть не хотелось. Совсем.

После завтрака в палату зашёл врач. Сначала он осмотрел мальчика с гипсом, негромко о чём-то расспрашивая, а потом подошёл к постели Ляня.

— Здравствуй, Счастливчик, — невесело поздоровался врач и присел на край кровати. По рассказам тех, кто привез мальчика вчера, лишь его детское кресло не оказалось под колёсами большегруза. Мгновенная смерть родителей — и невероятное везение, что сам малыш отделался лишь сотрясением. Машина — в смятке. Новостные кадры с места аварии были одними из самых страшных, что врач видел за свою карьеру. — Позволь, я тебя осмотрю?

Мальчик внимательно смотрел на мужчину. Он ждал, что тот расскажет ему о родителях, но врач говорил про осмотр. Это было неинтересно. Он хотел к маме и папе.

Мужчина достал фонарик и, посветив в глаза, проследил за реакцией. Мальчик смотрел на него так же, не моргнув, не реагируя на свет.

— Как ты себя чувствуешь? У тебя что-то болит?

Лянь дотронулся до головы, зажмурив глаза, показывая, что голова действительно болит. Он хотел сказать. Он ведь знал, как это произнести. Но не мог.

— Голова, значит... Тогда тебе скоро принесут лекарство, и она обязательно пройдет. Ты молодец! Но если что-то заболит ещё, обязательно сообщи, хорошо?

Лянь слабо кивнул и отвернулся к окну. Врач сделал запись в истории болезни и покинул палату.

В палату зашла медсестра с металлическим лотком, на котором лежал шприц.

— Доброе утро, малыш. Нужно сделать укол, чтобы голова не болела. Потерпишь немного, хорошо?

Лянь кивнул. Медсестра предложила ему лечь на живот. Он послушно лёг. Укол оказался почти безболезненным, но Лянь всё равно инстинктивно сжал зубы.

— Молодец! Скоро тебе станет легче.

Закончив, медсестра так же покинула палату.

Лянь сел в кровати, потирая пальцами место укола, и взглянул на мальчика с гипсом, который снова увлечённо читал книгу.

Утро медленно перешло в день. Голова действительно перестала болеть, но Лянь был натянут, как струна. Он проваливался в короткий, тревожный сон, но вздрагивал и просыпался от каждого громкого звука — будь то плач из соседней палаты, взрыв смеха из другой, громкие голоса в коридоре или даже монотонный гул кондиционеров. Ладони его постоянно потели. Он вытирал их о рубашку, но через минуту они снова становились влажными.

Ближе к обеду в палату вошли две женщины: одна в белом халате, другая в строгом костюме. Они сразу направились к его кровати.

Женщина в костюме, представившаяся социальным работником, присела на стул перед Лянем. Вторая, врач, села сбоку, на край кровати, как до этого делал доктор.

— Здравствуй! Меня зовут Прия Варакун. А тебя как зовут? — Она внимательно смотрела на мальчика, но он не отвечал. Эта женщина с самого начала ему не понравилась. В её взгляде была не жалость, а проверка.

—Ты знаешь, как зовут твоих родителей? Расскажи мне о себе!

Лянь лишь сжал губы в тонкую нитку. Если она не знает маму и папу, то он не будет с ней разговаривать. Но он не мог даже сказать, что она ему неприятна. Учитель всегда говорил быть честным. Как и родители. Мысль о них снова пронзила сознание. Он вспомнил иероглиф «честность» — ; — и ярко представил его у себя в голове. Ему захотелось его написать, но под рукой не было ни тетради, ни карандаша.

Женщина перестала давить на ребенка, откинувшись на спинку стула. Но разговор продолжила вторая. Она достала из кармана халата небольшую игрушку — смешного мышонка — и тонким голосом, подражая зверьку, сказала:

— Тебе, наверное, очень тяжело? Я тут, чтобы поддержать тебя. Я могу дать тебе ручку и лист бумаги. Сможешь передать мне послание, если напишешь или нарисуешь что-то?

Лянь посмотрел на мышонка и кивнул.

В его руках оказался планшет с листом бумаги и ручкой.

Он вывел на нём ещё кривым,детским почерком: «Мама» и «Папа». А под ними — тот самый иероглиф, который так ярко засел в голове: ;;;(ch;ng) — честность.

Женщина внимательно посмотрела на лист, и её лицо на мгновение дрогнуло. Она обменялась быстрым взглядом с коллегой.

—Я понимаю, ты скучаешь по родителям. Может, ты что-то хочешь? Или что-то тебя беспокоит?

Лянь снова опустил голову к бумаге. На этот раз он вывел другой иероглиф: ;;;(w;n) — вопрос.

А потом обвёл его несколько раз,словно заключая в рамку. Он не знал, где его родители. И никто ему не говорит. Это был его единственный, безмолвный крик.

В следующую минуту дверь в палату открылась, и на пороге появился хорошо одетый мужчина лет пятидесяти. Его лицо было искажено тревогой. Взгляд сразу же нашел Ляня, который, не отрываясь, смотрел на нарисованные им иероглифы ;;;;;;;;;;;.

Мужчина медленно подошёл и тихо, но отчетливо позвал, вкладывая в голос всю нежность:

—;;! (Li;nli;n!)

Мальчик вздрогнул, голова резко дёрнулась на звук. Это было его имя. Его настоящее имя, так, как называла его мама. Не тайское обращение медсестер, а тот самый звук, что означал дом. Он сорвался с кровати и бросился в объятия учителя.

—;;... (Sh;fu...) — вырвалось у него, голос сдавлен от сдерживаемых слез.

Учитель крепко, почти торопливо обнял его в ответ, прижимая к себе, словно боясь отпустить.

Социальный работник и психолог молча отошли к двери, наблюдая за этой сценой. Их профессиональная отстранённость на мгновение сменилась тихим изумлением.

—Он откликнулся на китайскую речь. Это первый, кто говорит с ним на его языке, — тихо констатировала психолог, обмениваясь с коллегой многозначительным взглядом..

— Учитель, где мама и папа? Почему они не приходят?

Мужчина крепче прижал к себе ребёнка. Он знал Ляня с самого рождения. Стал для него Пхи Лианг, когда тому исполнилось три года. И теперь именно он должен был сообщить ему эту страшную весть. Сердце сжималось от боли — ведь в аварии погибли его близкие друзья. Его яркая ученица, Ван Тянь из Китая. Она пришла к нему, тогда ещё простому учителю, в восемнадцать лет. Он становился успешным, а она была его лучшим, самым талантливым «цветком» — невероятная, сильная и по-настоящему добрая. Он скорбел вместе с мальчиком.

Учитель мягко отстранился, чтобы посмотреть Ляню в глаза. Он взял планшет с листом бумаги и твёрдой рукой вывел иероглиф, который теперь приобрёл новый, страшный смысл:

; (l;)

— Они ушли, Лянь-Лянь. Мы больше не сможем с ними встретиться.

Лянь знал этот иероглиф. Но не мог соединить его значение с мамой и папой. Уйти. Как это — уйти, если больше не сможешь увидеть?

— Никогда-никогда? Даже на минуточку? — в надежде, глядя учителю прямо в лицо спросил мальчик.

Тот лишь с бесконечной болью в глазах молча кивнул в ответ.

— Прости, Лянь-Лянь. Но я сделаю всё, чтобы быть рядом. Ты не один. У тебя всё ещё есть я.

Учитель снова обнял мальчика, и они так и сидели, не разжимая объятий. Никто не мешал их общему горю.