Марс Восстание Мур-мур

Марс (Восстание Мур-мур)
Фантасмагория
 
«Чем дороже хлеб, тем дешевле права человека» «Мрак надвигается со скоростью света»

«У нас всё впереди. Эта мысль тревожит»
Леонид Шебаршин


Часть первая. Темень 1997-го года

Я брел по черному городу на маяк – фонарь в конце улицы. Кое-где горели окна в домах, но тьма не рассеивалась. Люди экономили электричество – многим из нас нечем стало оплачивать коммуналку. Я шел и боялся. Не за себя – за свой рабочий инструмент – фотик. За себя бояться сил не было. Так устал, что хотелось лечь, где стою, и больше не подниматься! Изнемог по самое не могу от вчерашней, сегодняшней, завтрашней безнадеги, а мне еще предстояло объясняться с Мур-мур. Объяснять ей, почему мне не заплатили за работу. У нас с Мур-мур третий день, как повесились на кухне все мыши. Одна – в холодильнике, остальные – в шкафчиках, и когда мне предложили поснимать свадьбу буратин, я, конечно же, согласился. Снимал весь день – сперва возле загса, потом в загсе, потом на смотровой площадке и в ресторане, а потом в аппортаментах молодоженов. Ни в кабаке, ни в особняке меня не кормили – я был обслугой, приложением к аппарату. Какой-то подвыпивший дедок, правда, предложил рюмку водки, но я отказался. Побоялся, что меня развезет, и я нахалтурю. А потом меня просто выставили за дверь, пообещав рассчитаться по результату работы. Это если моя работа понравится.

Я заподозрил, что продинамят. Богатые люди – жадные. За копейку и удавятся и удавят. Потому и процветают, пока мы вымираем. Буратины даже на такси не расщедрились, а я не стал унижаться. Себе дороже! Знал, что Мур-мур на меня не наедет. Разозлится на буратин и на свою подругу Бьянку, которая подогнала мне халтуру, а меня попробует успокоить. Прорвемся с боями, типа того! Были бы бои, может, и прорвались бы, а в как бы мирной жизни – куда?! Попытайся я качать права, еще и в бубен бы схлопотал от какого-нибудь пьяного мажора. А то и от нескольких. Под конец застолья гости так раздухарились, что могли оторваться и на мне, и на технике, так что лучше было с ними не связываться. Вернусь, Мур- мур выяснит у Бьянки про фигню с заказом от матери невесты, по совместительству – директрисы супермаркета, где Бьянка работает бухгалтером. Бьянка не могла меня кинуть – кинула директриса. Решила, что раз я от Бьянки, то я – свадебный подарок. Бьянка, может, и объяснит своей шефине, что я не мать Тереза, но шефиня понять этого не захочет. Не выгодно! А Бьянке не выгодно нарываться на конфликт и терять довольно-таки хлебное место. В общем, все, как всегда, и никакого просвета, и вся надежда, как всегда, на Мур-мур, что она себе отыщет работу с гарантированным доходом. С предыдущей Мур-мур ушла, когда начальник заявил, что он расширяет фирму, у него поэтому финансовые проблемы, и поэтому сотрудникам платить он в обозримом настоящем не может. Пусть потерпят, в войну и не такое терпели! Мур-мур пригрозила шефу, что расширяться он будет в одиночку – сотрудники не только уволятся, но и объяснят тем, кого шеф наймет вместо них, что фирма гонимая, и ловить на ней нечего. Коллеги на словах Мур-мур поддержали, а на деле остались ждать у моря погоды. Побоялись отправляться на поиски другой гонимой фирмы. Так что ушла одна Мур-мур, напоследок сообщив и шефу, и коллективу, что она про них думает.

Мой друг Ермолай, муж Бьянки, сказал как-то, что Мур- мур нас погубит, она мятежница, а такие люди опасны и для самих себя. Если ее и не замочат, а заодно с ней – меня, то мы умрем от голода под мусорным баком, потому что не сможем оплачивать счета. Умереть нам Ермолай с Бьянкой не дадут, будут подкармливать, но крыши над головой мы лишимся. Из-за характера Мур-мур. Не то время на дворе, чтобы бороться с социальной несправедливостью.
Мур-мур все понимает и про время, и про себя, но она и правда мятежница. Такие, как она отстреливаются до последнего патрона, а потом идут в штыковую, по-другому у них не получается. У меня не получается себя защищать. Может быть, поэтому мы совпали, бунтарка и конформист. Мы совпали, потому что полюбили друг друга.

По-настоящему мою жену звали Руслана Вольская, но все в нашем окружении называли ее Мур-мур, хотя на ласковую кошечку Руслана не походила. Она бывала ею в редкие часы передышки, когда позволяла себе расслабиться, но таких часов становилось, чем дальше, тем меньше.

В такие часы мы сидели рядышком на диване, и она прижимала меня к себе. Прикрывала глаза, улыбалась, не размыкая губ, и мне казалось, что она и правда вот- вот замурлыкает. Мы смотрели разную чушь по телеку, пока не начиналась программа новостей, и тогда Мур-мур напрягалась. Телеящик обрушивал на нас потоки чернухи, и Мур-мур спрашивала, то ли у экрана, то ли у себя: «Это когда-нибудь прекратится?!»

— Должно, – старался я вернуть ее в мирное настроение, хотя сам в перемены к лучшему не верил.
— Моя мама так думала, но не дожила, – отвечала со злой усмешкой Мур-мур.
— Она была старенькая...
— Вот и мы скоро станем старенькими, если вообще сохранимся при таком геноциде нации, – прерывала она свирепо. – Если будем сопеть в две дырки и ждать доброго барина!
— А что мы можем? – пытался я ее вразумить, – Запустить гранату в избранников? Но мы тогда станем такими же, как они. Даже хуже.
— Твоя правда, – хмуро соглашалась Мур-мур.– Гранатами погоду не делают.
— А чем ее делают? Я не знаю. Мне кажется, надо просто приспособиться к обстоятельствам, попытаться пережить их, а там...
— Бог вмешается и спасет люди своя! – как выплюнула Мур-мур.
— Твоя мама в это верила.
— А ты помнишь поговорку, Кондратий, на Бога надейся, а сам не плошай?
— У меня не получается не плошать. Много у кого не получается. У Ермолая – тоже. Разве что, у Бьянки.
— У нее получается улыбаться всякой сволочи за шмат колбасы.
— Ты ее осуждаешь?
— Я ей завидую! У нее получается содержать Ермолая, а я срываюсь, и мы с тобой оказываемся в черной дыре.
— Это потому что я такой бестолковый.
— Да тебе цены нет, Кондратий. Ты добрый, терпеливый, ты кроткий, это я идиотка, вечно лезу, куда не надо! И ведь знаю, что ничем хорошим это не закончится, а лезу!
— Тебе надо было стать депутатом.
— Вот в этой клоаке? – указала Мур-мур на телеэкран, где тузили друг друга наши избранники. – Те, кто порывался что-то менять, погибали на охоте, в ДТП и так далее, а потом их забывали, и все шло своим ходом.
— К концу?– уточнял я покорно.
— О конце нам думать запрещено, – отвечала Мур-мур уверенно. – Этим мы его приближаем, а живым живое, Кондрат! Если противостоять хаосу, хотя бы на уровне души, сохраняется надежда на будущее. Пусть мы до него не доживем, кто-то же все-таки доживет! Не они! – снова ткнула она в экран и расхохоталась.
— Нет, ты глянь, как они друг друга молотят! У того, мелкого, штаны сзади лопнули, но он не сдается! Бодает здорового! Ай, молодца! Только зря усердствуют. Через год-другой никто их не вспомнит, как они тут рубились за историческое бессмертие! Хрен им, а не оно!

Я подумал, что Мур-мур противоречит себе, но ничего ей не сказал: мне хотелось, чтобы пума вновь стала кошечкой!

— Это наша главная национальная традиция – ждать доброго барина! – заявила раздраженно Мур-мур и выключила телеящик. – Вторая – пускать красного петуха, когда барин не оправдывает доверия! Но до этого нас надо как следует довести! Чтоб уж – никаких упований!

На вопрос, почему Руслана переименовала себя в Мур- мур, она объяснила: «В честь мечты, Кондрат. В честь заветной мечты об уютной, тихой, спокойной жизни!»

— Правда? – не поверил я. – Тебе такая жизнь очень быстро надоест.
— Для того, чтоб узнать это, надо попробовать. Вкусить! Полежать на гальке, посмотреть в море.
— В надежде увидеть алые паруса?
— Только не алые! – вскинулась Мур-мур. – Алые – символ стресса. Для меня, по крайней мере. Просто посмотреть вдаль. Или на тахте полежать, под пледом, намурлыкать нам светлый день. Найти фильм хороший. Не боевик про лысых бандитов, которые посредь города палят во все стороны из всех видов оружия.
— Я, кстати, все время путаюсь, кто из этих мужиков наши, кто не наши. – признался я .
— Так они одинаковые! – засмеялась Мур-мур. – Да и мы не сильно отличаемся от них. Дать нам с тобой по автомату, остальное приложится – цель, идея, благое намерение. Ты ведь служил в армаде, Кондрат.
— Я в людей не стрелял.
— Тебе не приказывали. А если бы приказали...
— Я бы постарался промазать, – сообщил я скорей себе, чем Мур-мур.
— И тогда кто-то не промазал бы по тебе.
— Мирная жизнь невозможна в принципе? – спросил я с долей вызова.
— «И все-то в нашей жизни есть борьба» – процитировала Мур-мур старую революционную песню. – С другими, с собой, за других. Хорошо, когда за других, это сильно повышает самооценку.
— А иначе ее никак не повысить? – уточнил я несогласно.
— Можно,– ответила Мур-мур, помолчав. – Кто-то растит хлеб, кто-то пишет роман, кто-то лечит. Люди все разные, но каждый должен соответствовать своему предназначению. Люди все разные, если их не построить и не вооружить глобальной идеей. – добавила она после паузы. – Если вооружить, то личность растворится в идее, в толпе, а значит, в борьбе.
— Тебе не кажется, что ты сейчас поставила крест на своей заветной мечте? – посочувствовал я Мур-мур.
— Она потому и заветная, что не исполнимая, она противоречит предназначению, – подтвердила она печально. – А его я не выдумала, я его ощущаю и сильно от него устаю. Тем более, что всегда проигрываю.
— Тебя это достает? – я хотел обнять ее, но она отстранилась.
— Меня все достает, – произнесла в сторону. – И реальность, и я сама, и мои поражения. Сказать, чем я утешаюсь?
— Ты сначала бегаешь по стенкам, а потом посылаешь меня за пузырем.
— И это тоже, – она сама меня обняла. – Я сперва утихомириваюсь маленько, а потом утешаюсь мыслью, что в каждом поражении есть зерно будущей победы.
— Той, до которой мы не дотянем? – мне захотелось согреть ее. Укрыть пледом и найти ей хорошее кино, без бандитов. Она поняла и посмотрела на меня благодарно. А потом спросила, и ласково и насмешливо: «Кондратий, ты в детстве любил вышивать крестиком?»

В детстве я ходил в кружок авиасудомоделирования, а потом в фотокружок, а потом в фотокиностудию. А еще мы с Ермолаем ходили в ДЮСШ, в секцию баскетбола. Руслана и Бьянка занимались волейболом и даже играли за юношескую сборную города. В те годы Бьянку звали Анжелой.

— Ей не нравилось это имя? – полюбопытствовал я, когда Руслана познакомила меня с подругой.
— Оно ей не подходит,– объявила Мур-мур. – Ну, какой из волейболистки ангел?! А Бьянка – это сокращенное от Белянка. Она же вся белая, и кожа, и волосы, и фамилия у нее – Беленькая. На соревнованиях, на сборах парни на улицах ей кричали: «Белянка! Белянка!».
— Парни только к ней клеились? – уточнил я сурово. Не потому что заревновал, а потому что обиделся за Руслану. Для меня она была самой красивой, гораздо красивей Бьянки, темная шатенка с яркими голубыми глазами, с упрямым ртом, раздвоенным подбородком и легкой горбинкой на носу.

– Ко мне – лучше не надо, – рассмеялась Мур-мур. – Я послать могу, а ей нравилось. Она б удивилась, если б на нее не обращали столько внимания. Но такого быть не могло, потому что Бьянка – обаяшка. Так стрельнет глазами, так засмеется, что никто не устоит.

Не устоял Ермолай. С Бьянкой они совпали на областных соревнованиях, а по возвращении в город стали встречаться. Еще до меня. В смысле, до моего знакомства с Русланой. Я из спорта ушел, Ермолай остался в команде, а теперь работает в школе физруком. Бьянка и Мур-мур тоже ушли из сборной. Бьянка – в судостроительный техникум, а Мур-мур – в секцию спортивных единоборств. С подачи своего папы. Можно даже сказать, по просьбе Игоря Валентиновича, после того, как его обокрали и побили какие-то ублюдки на улице. Заявлять в милицию он не стал – все равно бы никого не нашли, да и стыдно было, что его, взрослого дядьку, отмутузили подростки. А еще он испугался, что такие же отморозки нападут на его жену и дочерей, а он не сможет их защитить, потому что совсем не умеет драться.

Заботу о безопасности семьи Игорь Валентинович возложил на Руслану, она на роль защитника вполне подходила. С маленькой куклам предпочитала пистолетики, а играм с девчонками – дружбу с пацанами. Руслана не подвела. Даже медаль получила на гордость и радость папе. После школы поступила в институт физкультуры и спорта, а потом отучилась заочно в институте культуры. Она бы и еще куда-нибудь поступила, но изменились обстоятельства, надо было работать. В Клубе по интересам Мур-мур вела и детскую спортивную секцию, и подростковый драмкружок. Ребятишки ее любили. Невзлюбили руководители, в прошлом комсомольские вожаки. В те годы всевозможные вожаки – партийные, комсомольские, профсоюзные – занялись бизнесом, открыли ЗАО, ООО, прочее и стали уклоняться от уплаты налогов. От их уплаты освобождались детские организации, как раз такие, в каких трудилась Мур-мур. Уклоняться вожакам показалось мало, им захотелось, чтоб их «крыша» еще и приносила им деньги, и тут их алчность схлестнулась с характером Мур-мур. Руслана Вольская разоблачила вожаков на общем собрании коллектива, пригрозила и прокуратурой и прессой и... ушла по собственному желанию, потому что Система своих не сдает.

Произошло это года за два до нашего знакомства, после того, как я вернулся из армии, куда ушел можно сказать добровольно, подальше от родительских свар. Их свары привили мне отвращение ко всем видам борьбы. Начинала «бои местного значения» мать, она всегда была чем-то недовольна, а свое недовольство жизнью срывала на нас с отцом. Потом в «бой» вступал отец, орал матери, что она дура и стерва, сидит на его шее, горя не зная, но постоянно чего-то требует – то поездки в дом отдыха, то новое платье, то букет, шампанское, торт!

Апогей высоких отношений наступил, когда корабль отца пустили на «иголки», а его вместе с другими офицерами выгнали в чуждую им гражданскую среду. Для многих это означало крах не только карьеры, но и судьбы. Отец впал в запой, а мать потеряла берега. Требовала, чтобы он куда-то ходил и писал, доказывая свою нужность государству, бил во все колокола, съездил к правительству, а он бухает, как последний слабак! Отец бухал месяц, а потом совладал с собой, устроился охранником в частную фирмочку. Мать это разозлило сильней, чем его запой. Она выходила замуж за потенциального адмирала, а не за сторожа ша- рашкиной конторы! Ей теперь стыдно людям в глаза смотреть! И не надо ей рассказывать про тех, кому еще хуже! В каждой избушке свои погремушки! Почему она должна себя сравнивать с торговкой из табачного киоска, а не с супругой президента или, на худой конец, с супругой ком- флота?! А о сыне думает Михаил Полунин?! Так пусть подумает, напряжет свои связи и пристроит сына в Нахимовское училище! Может, хоть Кондратию повезет со звездами на погонах!

– Ты идиотка, Рогнеда?! – гремел отец. – Ты его спроси, хочет ли он туда! И он не хочет, и я не хочу подорвать через него обороноспособность страны!
— А она есть, обороноспособность?! – наступала мать с новой силой. – Есть что подрывать?! А ты видел, на каких иномарках рулят курсантики, мажоры в погонах, сынки, кого надо?!
— Нет у меня денег на машину, а моему сыну ни машина не нужна, ни погоны!
— Уж скажи честно, что не любишь Кондратия!
— Дура! Не любил бы, подарил бы ему мопед, чтобы он на нем на фиг разбился!
— Он бы не разбился! Он осторожный! Ты его совсем не знаешь!
— Ты – знаешь?! Курица безмозглая! Ты его на казенные харчи пытаешься сбагрить, чтоб купить себе еще одну шмотку! У тебя одни шмотки, одни цацки в башке! Это каким людям в глаза тебе смотреть стыдно?! Приялкам, с которыми ты в кафешках торчала, пока я с коробки не вылезал?!
— А и торчала, и что?! Ты меня в кафе когда в последний раз приглашал?! Еще до свадьбы?! Я для тебя не женщина – утварь!
— А пошла ты!...
Отец хлопал за собой дверью и отправлялся в гараж к соседу, а мать переключалась на меня.
— Твой отец – битая карта, у него в перспективе только цирроз, но у тебя есть я, а у меня есть знакомые в Судостроительном техникуме. Я не просто так сижу в кафешках, я забочусь о твоем будущем. Первый шаг – техникум, а потом...
— А потом ты меня куда пристроишь? – непочтительно прервал я Рогнеду Степановну. – Где у тебя еще связи, в Минобороны, в МИМО? Может быть, в Кембридже?! Меня везде ждут с распростертыми объятиями?! Точнее, не меня, а тебя!
Мать не ожидала отпора, я и сам не ожидал, что буду с ней резок, даже груб, но их с отцом скандал меня доконал. Мать растерялась прежде, чем выкрикнуть: «Ты такая же скотина, как Михаил! Тебя не в Кембридже ждут, а в гараже за магазином! Вот и вали туда! Оба валите от меня!».

В Судостроительный я все-таки поступил. Просто, чтобы не обострять до предела обстановку в «ячейке общества», а через год меня отчисли за неуды и прогулы, и я ушел в армию. Я, в отличие от многих, ушел в нее с удовольствием!

Я был в армии, когда мои родители развелись. Я об этом узнал из письма Ермолая – пана спортсмена служить оставили в родном городе. Родителям стало настолько не до меня, что они мне в армию не писали. Отец после развода исчез из города, а заодно из моей жизни. Навсегда. Я его не виню. Он исчез не потому что был плохим человеком или не питал ко мне родительских чувств – в те годы люди часто разрывали связи друг с другом. Одни из последних сил барахтались в омуте, другие сдавались, спивались и умирали. Дембельнувшись, я узнал от соседа, в гараже которого отец зализывал раны, что Мишка перебрался в Сибирь, где обзавелся новой семьей. Мне оставалось только пожелать ему удачи.

Я вырос и должен был сам заботиться о себе. Мать тоже позаботилась о себе. Распродала через комиссионку кое- что из имущества и устроилась продавщицей в магазин. Она активно старалась наладить личную жизнь, но с этим ей не везло. Ухажеры, люди немолодые, оказывались или женатыми, или пьющими, или соискателями жилья с бесплатной сиделкой. Мать их вычисляла, гнала, начинала охоту заново, но ей, как всегда, требовался крайний, и она сделала им меня: какой мужчина поведется на женщину, по квартире которой шастает взрослый сын?! Я старался появляться дома не часто, но совсем избежать контактов с потенциальными женихами не получалось. Мать, если я возвращался при женихе, реагировала так, словно это я сбросил бомбу на Хиросиму. Потом, правда, спохватывалась и звала к ужину. Я отвечал, что перекусил в столовке.

— У тебя деньги есть? – интересовалась мать не без задней мысли.
— На столовку хватает, но не на твоих мужиков, уж извини, – не проявлял я сыновнего понимания. Я не осуждал мать за ее потуги найти крепкое мужское плечо в сочетании с бумажникам, но не готов был ради этого снимать с себя последние трусы. Я собирался отдохнуть от воинской повинности, реанимироваться, а уже потом заняться поисками работы. Не абы какой, а интересной и с гарантированным окладом.
— Может, к нам пойдешь грузчиком? – подлизывалась мать.
— Нет, мама, с меня и дома хватает Хиросимы.

Зависал надолго у Ермолая – там Хиросимы и близко не было. Кравченко старшие меня знали с детства и относились, как к родному. Я сидел у них, читал и смотрел телевизор, и когда Ермолая не оказывалась дома. Ермо- лай вел себя загадочно, он даже мне ничего не рассказывал о своем времяпровождении. Его мама поделилась предположением: есть у Ермолая девушка, но домой он ее не приводил, с родителями не знакомил. Вероятно, молодые люди проверяют свои чувства!

Мне свои чувства проверять не пришлось, когда я увидел Мур-мур. К тому моменту я устроился на телестудию оператором, а Мур-мур работала там же, корреспондентом. Она была такой красивой и такой самодостаточной, что я не решался к ней подойти. Она сама ко мне подошла, объявила, что ей нужен оператор, и мы отправились снимать информационку. На обратном пути заглянули в кафе. Перекусили и разговорились. С ней было легко. У нее не было амбиций, которыми блистали многие из наших коллег. Ни пальцев в растопырку, ни взгляда поверх голов, ни желания привлечь к себе внимание простых смертных не было у Мур-мур. Мы пили кофе, смеялись и даже сплетничали немного о своих великих сослуживцах. Не злобствовали – прикалывались, и это сближало.

Я предложил Мур-мур посидеть вечером в баре на площади Ушакова, и она согласилась сразу: «Давай!». А потом в этом баре появился Ермолай с веселой блондиноч- кой, и Мур-мур подозвала их: «Ребята, сюда! Знакомьтесь! Это Кондратий, наш оператор, это Бьянка, моя подруга... »
— А это мой друг Ермолай! – подхватил я ей в тон.
Бьянка меня окинула внимательным цепким взглядом
и перевела взгляд на Мур-мур: «А ведь я его знаю, видела. Мы в одном тенхнаре учились!»
— Это ты училась, а он числился, – за меня ответил Ермолай. – Он там очень недолго числился, так и не приобрел полезную специальность.
— Их не там приобретают, – расхохоталась Бьянка. – Кто мне скажет, где учат на брильянтовых, нефтяных и газовых королей?
— Там же, где на других коррупционеров, – просветила телекорреспондент Вольская.– В системе под названием Мафия. Вам туда путь заказан, так что прибивайтесь к нашему шалашу.
На исходе вечера, улучив момент, я спросил Кравченко, почему он не знакомит Бьянку с родителями: « У вас что-то не так?»
— Все так,– заверил Ермолай. – Мы сегодня заявление подали, так что можно и к родителям. Они у меня немножечко старомодные.
— Они у тебя классные! – выдал я с чувством. И подумал, надо ли мне будет знакомить Мур-мур с моей матерью!
Мур-мур сама захотела познакомиться с Рогнедой Степановной: «Я о ней много слышала, но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!»
— И что ты слышала? – напрягся я. – Ермолай наболтал чего-то?
— Мир тесен, а город еще теснее, – не ответила Мур- мур – Вспомни, Кондрат, что тебя в армаду провожали от Кравченко, это они тебе накрыли столы.

Так оно и было, но я решил оправдать родителей: «Мать меня видеть не могла из-за того, что я бросил техникум, а отец дома почти не появлялся»

— Весело вы жили! – усмехнулась Мур-мур.– А сейчас у вас так же весело?
— У нас всегда весело, – признался я. – Вот поэтому я не хотел бы...
– Не парься. Веселуха – моя стихия!

На момент этого разговора мать отчаялась найти мужа среди соотечественников и переключилась на заграницу. Сочиняла сказки про то, как она любит природу, животных и классическую музыку. Женихи себя выдумками не утруждали. Среди тех, с кем переписывалась мать, преобладали вдовцы преклонного возраста. Этим требовалась бесплатная прислуга и сиделка или работница на ферму – ходить за скотом, но требования к соискательницам их рук и сердец они предъявляли непомерные. Будущая жена должна знать как минимум два иностранных языка, обожать оперу, управлять яхтой, разбираться в сельском хозяйстве и при этом иметь медицинское образование. Ровесники матери под видом жены мечтали заполучить универсальный рабочий инструмент, который бы вел их дом, отменно готовил и обожал детишек вдовца. Те, кто помоложе, искали по переписке не жену, а женщину для плотских утех: встретились, переспали, разбежались – «Извини, дорогая, ты мне не подошла!». Мать понимала, что ей в ее годы принца уже не встретить, но не оставляла надежду обрести обеспеченного бюргера. Мать мечтала уехать из страны, в которой жизнь сделалась выживанием. Вдобавок, проблематичным. Вот повезет ей, устроится она в благополучной стране, а потом и меня к себе заберет!

Я молчал. Посягать на химеры матери значило нарываться на скандал, а их с меня более, чем хватало. Особо, последнего, когда мать через свои каналы связи узнала, что я больше не работаю оператором. С телестудии я ушел из-за Мур-мур. Вместе с Мур-мур.
Наше начальство, как, наверное, всякое начальство, разворачивало на рабочем месте свой бизнес. Руководство брало заказы на рекламные ролики и фильмы, ваять которые должны были мы. Считалось, что деньги с этой продукции пойдут на нужды организации – на закупку новой техники и ремонт помещений. Ничего, конечно, не покупалось и не чинилось, но исполнителям поначалу отстегивались копейки, пока руководство не сочло это нерациональной тратой средств. Теперь руководство не только ничего не отстегивало, но и перестало выплачивать гонорары. Зачем, если и на них можно сэкономить в фонд государства, то есть, себя?!

Исполнители роптали, но тихо, по углам, а сексотство сделалось средством выслужиться и получить с барского стола кость. Все друг другу улыбались, вызывали на откровенность, а потом бежали закладывать. Так что о бунте на корабле начальство осведомлено было заранее. Бунт подняла корреспондент Вольская. Вывесила на доске объявлений призыв собраться на площадке перед зданием и положить конец чиновному беспределу. Коллектив собрался уже потому, что на собрание явилось начальство. От него Мур-мур потребовала, чтоб оно отчиталось, с цифрами в руках, на что были потрачены деньги коллектива.

Генеральный директор не стал себя утруждать расчетами, обошелся демагогией, но Мур-мур не прониклась речью о пользе общества. Спросила, во что обошлись начальникам их особнячки и машинки, и какая от этого польза всем остальным. Генеральный возроптал: Вольскую не учили, что считать деньги в чужим кармане – верх неприличия?! Вольская возразила: верх неприличия – заниматься грабежом подчиненных! Раз уж карман это наш общий котел, в который одни складывают свой труд, а другие – свой административный талант! Пора бы администрации предъявить плоды своего таланта, а то их что-то никто не замечает. Где наша монтажная, оборудованная по последнему слову техники?! Почему плановые сюжеты мы снимаем на уже использованных, архивных кассетах?! Почему на задания мы ходим пешком?! В общественный транспорт с камерой не полезешь, это запрещено, и правильно, а машины – где?! У руководителей они есть, а у организации их нет! Понятно, что руководителям приходится ездить на совещания, заседать, получать инструкции и отчитываться, но в чем они отчитаются, если корреспондент с оператором до объектов не доберутся? Все ближайшие объекты уже отсняты, и не по разу, а до совхоз-завода, например, топать и долго, и опасно. Прельстится камерой какая-нибудь шпана, а отвечать кому? Оператору! Так может, нам всем уволиться, всем коллективом, и пусть начальство само потрудится на свои показатели?!

В народе, дотоле безмолвствовавшем, нашлись те, кто поддержал Вольскую. Да, начальство, где транспорт, где оборудование, где деньги, которые на все это заработаны?! В банке деньги, положены под проценты, чтобы уж точно на все хватило! Будут вам, господа-товарищи, и белки, и свистки, но немножечко не сейчас, Москва ведь не сразу строилась! Что до недвижимости начальства, то на нее оно копило с персональных доходов, отказывая себе в самом необходимом. Кто-то, кроме Русланы Вольской, хочет это проверить? Пожалуйста! Приезжайте полюбоваться на замороженный недострой! Ну, а тех, кому сие- минутное важнее глобального, никто в коллективе силком не держит. Прозвучало это, как угроза, и народ стал расходиться. Нарываться на неприятности никто не рискнул, а так как Вольская уже нарвалась, то ей терять стало нечего, и в своем последнем слове к народу она перефразировала известную мысль: «Каждый коллектив достоин своих начальников. Ждите, когда вас заменят на их детишек, а уж те точно не останутся без доходов!».

В тот же день мы с Мур-мур подали заявления об уходе. Без Мур-мур я на студии чувствовал бы себя, как на острове, населенном людоедами.

— Ты хорошо подумал? – спросила Мур-мур. Я ответил, что не готов дожидаться, когда вырастет сын генерального директора, и она похлопала меня по плечу.
— «Молчание ягнят-2», украинский бестселлер, – обронила Мур-мур, когда мы забирали трудовые. – В прокат не поступит, потому что мы его не отснимем!

При увольнении расчет нам все-таки выдали, это позволяло продержаться до очередного трудоустройства. Мур- Мур с ее двумя высшими образованиями пошла на курсы экскурсоводов, а я – в фотоателье. Официальная зарплата была там никакая, люди снимались только на документы, так что выживали мы на халтуры. Находить их и договариваться с клиентами должны были мы сами, и для меня это оказалось непосильной задачей. Не умел я ни общаться с крутыми, ни рекламировать себя как товар. К счастью, сменщик мой и приемщица оказались деловыми людьми и порой делились со мной заказами.

У Мур-мур дела тоже в гору не шли. Экскурсантов было мало, а группы, что прибывали организованно, за счет профсоюзов, не горели желанием осматривать достопримечательности. «На фига нам ваша Панорама, ваш музей флота! – галдели в группе. – Сами туда ходите, а нам покажите, где у вас тут бар, ресторан! Расскажите, как пройти к пляжу, мы отдыхать приехали!».

Экскурсанты расползались по городу, и Мур-мур тоже приходилось отдыхать. Как и мне, когда была не моя смена и не подворачивалось халтуры. В один из таких дней мы слонялись себе под солнышком, и Мур-мур вдруг дернула меня за рукав: «Смотри!». Из дверей ювелирного магазина выходила толпа людей, нагруженных свертками, коробками и коробочками. «Довольные, как слоны, в водах Ганга! – определила Мур-Мур их настроение. – И правда, на фига им какая-то Панорама!».

Я удивился: «Неужели в их городах нет ювелирок? Обязательно было ехать сюда?»

— Ну, может, у нас лавки богаче, – пожала Мур-мур плечами. – А может, им захотелось привезти домой подарки! Материальные ценности важнее культурных.
— Вещь можно надеть, а какой-нибудь сказ на себя не напялишь.– оправдал я сограждан, отказавшихся от экскурсии.
— Материальные ценности это еще и вложение капитала. Копилка на черный день, – кивнула Мур-мур. – Но не златом единым жив человек! За злато, Кондрат, на смерть не пойдут, а за культуру пойдут. За ту же Панораму. И ведь они тоже пойдут, – указала она на людей с покупками. – За свой язык, свою историю, за наследие.
— Если раньше нас всего этого не лишат.
— Так, а мы на что? Это правители понастроили себе дворцов за буграми, чтобы было куда линять, когда нам надоест их терпеть, а мы никуда отсюда не собираемся.
— И когда нам надоест терпеть? – справился я с иронией.
— Уже надоело, – ответила Мур-Мур.– Просто сейчас мы разобщены, потому что запуганы всей нашей историей. В одиночку уцелеть проще, чем в толпе, в ней еще и свои затопчут!

Соглядатаи матери донесли ей, что престижной работы оператора я лишился из-за Русланы Вольской: связался хороший мальчик с жуткой девицей и подпал под ее дурное влияние! Если срочно не принять меры, до благополучия за границей Кондрат не дотянет: либо погибнет, либо сядет в тюрьму.

Мать испугалась: синица в руке, то есть я, показалась ей дороже сомнительных журавлей. От ловли журавлей мать не отказалась, но, параллельно, решила спасать меня. Делать это она умела единственным способом – наездом: упреками, обвинениями и оскорблениями. Не затем она растила меня, чтобы я ее позорил на всю ойкумену! Люди все видят, все подмечают, люди знают правду о моей девке! И в кого я уродился такой балбес, что дал себя заморочить?!

Внешне я уродился в мать – темно-русый, кареглазый, с тонкими чертами лица. От Михаила Полунина мне достались густые брови, крепкий подбородок и умение соблюдать спокойствие в ситуациях, приближенных к экстремальным. Хотя эту способность я, возможно, развил в себе сам: отец в последние годы то и дело срывался. Сослуживцы отзывались о нем как о человеке сдержанном, вдумчивом, невозмутимом, но дома он отвечал матери взаимностью, а потом, чтобы не наломать дров и не поднять на жену руку, уходил к соседу в гараж. Я так поступать не мог, я мог только закрываться от матери, ставить стенку между нею и собой. Но когда она набросилась на Мур-мур и пожелала заполучить ее адрес, стенка рухнула. Я жестко заявил матери, что никому не позволю лезть в мою личную жизнь и заперся у себя. Мать предприняла попытку штурма двери.

— Я же за тебя переживаю! – кричала она. – Я добра тебе хочу! Ты пропадешь, если я чего-нибудь не сделаю!
— Лучшее, что ты можешь сделать, это оставить меня в покое! – ответил я из-за двери, и мать разрыдалась.

Она так безутешно плакала, что мне стало ее жаль. В конце концов, это она меня родила, растила, заботилась обо мне – стирала мои пеленки, выгуливала меня в коляске, ходила на родительские собрания в школу. Как все дети моряков, отца я видел не часто, а мать всегда была рядом. Вкусно готовила, следила, чтобы я был чисто одет, обрабатывала мои детские ссадины. Ее вина – и перед нами с отцом и перед собой – в том, что в юности она придумала себе сказку и под нее подгоняла жизнь. Жизнь сопротивлялась, оперетта превратилась в фарс, а когда фарс выродился в трагедию, всеобщую, а значит, и личностную, мать ополчилась на мир в лице нас. На кого еще было ей ополчаться? В ходе трагедии каждый спасался, как умел, но всех напрягало, что конец действия неизвестен. Не написан или же засекречен. Ясно было одно – к сказке он отношения не имеет. Слушая причитания матери, я подумал, что сказку сочиняет себе каждый из нас. Мой отец сочинил мать из чувства, которое к ней испытывал. Пока они оба выдумывали друг друга, им было хорошо, но когда вымысел превращается в реального человека, человек выпускает наружу своего внутреннего джина.

Отец своего джина до поры до времени закупоривал в себе, джин матери заполонил собой все пространство. Ее джин оказался неистовее отцовского. У отца были служба, дело, товарищи по оружию, у матери – лишь нереализованные мечты. Что до меня, то даже если я придумал Мур-мур, я ее придумал такой, какая она мне необходима. Такой она и останется для меня. Тем более, что иллюзий на ее счет я не питаю – вряд ли она когда-нибудь образумится. Разве что в старости, до которой не дожить – нефиг делать. И не только из-за бунтарства Мур- мур – из-за ситуации, подвигающей Мур-мур на бунтарство. На него, как и на смирение, способны не все. Как-то я спросил Ермолая, не щемят ли его на работе. Он засмеялся: «Я тупой спортсмен, мои интересы ограничены размерами спортивного зала», а Бьянка вставила с гордостью за мужа: «Кравченко умный, он включает дурака!». И добавила с еще большей гордостью: «С него там пылинки сдувают, с единственного петуха в курятнике!».

— Не с единственного, – опроверг Ермолай. – Есть еще завхоз, военрук и трудовик, просто я самый молодой и красивый.
— А тебя не пугает твоя неотразимость? – улыбнулся я насмешливо Ермолаю. – И Бьянку не пугает?
— Так чего? Я же включаю дурака!

Мне бы научиться его включать. Но у меня не получится. У меня много чего не получается. Например, я не знаю, как успокоить и образумить мать. Образумить не образумлю, но поговорить надо.
Я вышел из комнаты, сел напротив матери и поглядел на нее с сочувствием: «Прости, мама, но я уже взрослый и не такой идиот, каким представляюсь твоим приялкам. Так почему их ты слушаешь, принимаешь на веру, все что они болтают, а меня не хочешь ни выслушать, ни понять? Я настолько взрослый, что вправе строить свою жизнь так, как нужно мне. Мне, а не кому-то другому! Поэтому очень тебя прошу не собирать сплетни про мою девушку и не предпринимать каких-нибудь действий. Ими ты не поможешь, а навредишь.

— Но ведь из-за нее ты ушел с телевидения! – всхлипнула мать.
— Не из-за нее, а с ней. – поправил я. – Считай, мы ушли из воровского притона, где бы нам все равно не дали жить и работать. Мама, я знаю, что говорю.

Мать, обессиленная рыданиями, не нашла в себе сил на новый наезд, но не сегодня-завтра он состоится. Мать моей речью не прониклась, а Мур-мур перемкнуло познакомиться с пани Полуниной. Что ж, может оно и к лучшему. Лучше мы придем к Рогнеде Степановне, чем Рогнеда Степановна отловит Мур-мур в городе и закатит истерику на глазах у сотни людей!

По дороге к моему дому я внушал Мур-мур – для подстраховки – что общаться с пани Полуниной – то же, что с глухим разговаривать о симфонии, а слепого пригласить в картинную галерею. Мур-мур в ответ улыбалась: «Не страшно. Таких людей ладно, если не каждый пятый!».

Я не стал оспаривать это утверждение: неизвестно, что за люди встречались на пути Мур-мур до меня!

Мать о предстоящем визите я предупредил заранее и не затем, чтоб она накрыла стол. Просто, чтоб была дома. Попросил, чтоб она была одна, без группы поддержки в лице ушлых теток или какого-нибудь приблудного мужичка. Эту мою просьбу она выполнила.

Мы втроем прошли в комнату, и мать жестом указала нам на стулья у стола. Сама она расположилась на диванчике напротив и принялась пожирать глазами Мур-мур. Выражение ее лица приятного вечера не сулило.

— Так вот вы какая, Руслана Вольская, – процедила мать, завершив осмотр.
— Какая? – справилась невинно Мур-мур.
— Авантюристка! – выдала мать.– И сами жить спокойно не можете, и другим не даете.
— Я не лезу в жизнь других и ничего никому не навязываю, – сообщила Мур-мур спокойно, даже доброжелательно.
— У меня другие сведения!
— Ваши сведения неверны.
— У мальчика, – подбородком указала мать на меня. – была приличная работа, были деньги!
— Ах, вот что вас беспокоит, деньги! – вскричала Мур- мур почти весело. – Ни он сам, ни условия работы...
— Меня интересует его рейтинг и его перспективы! – выкрикнула мать.
— Ни того ни другого у него не было и быть не могло!
— Это вы так заявляете! А я говорила со взрослыми, знающими людьми!
— Ну, так! У нас все люди знающие!
— Я с вами спорить не желаю и не хочу! Я требую, чтоб вы оставили моего сына в покое! Я вам запрещаю с ним встречаться!
— Вы – мне? – расхохоталась Мур-мур. – С какой стати вы нам, совершеннолетним людям, будете что-то запрещать или дозволять?!
— По праву матери, дорогуша! Для меня Кондрат навсегда останется сыном, и я не отдам его какой-то про- шмандовке!
— Мама! – счел я нужным вмешаться.
— Сучке! Дряни! – не вняла мать. Ее понесло. – Хитрой твари, которая глаз положила на мою квартиру!
— О, как! – развеселилась Мур-мур. – Мелко плаваете, Рогнеда Степановна! Я и на ваши цацки глаз положила, и на ваш кофейный сервиз! Что еще у вас есть такого, на что можно положить глаз?!
— А ты чего молчишь, чего смотришь? – обрушилась мать теперь уже на меня. – Твою мать оскорбляют в твоем присутствии!
— Оскорбляешь ты, – успел вставить я.
— Она меня оскорбляет одним своим видом! Своим присутствием в моем доме! Этой своей улыбочкой! Убери ее отсюда, Кондрат! Немедленно!
— Только вместе с собой, – заявил я.
— Вот как?! Может, ты еще и женишься на ней?!
— Да. Я на ней женюсь.
— Тогда вон отсюда! Ты мне больше не сын! Я тебя выпишу из моей квартиры! Я ее здесь не потерплю!
— А я нигде не потерплю вас, даже в муниципальном сортире! – сообщила Мур-мур ласково. – Мы уйдем, как только Кондратий соберет свои вещи.
— Какие вещи?! Какие свои вещи?!
— Трусы, носки, бритву. Или вы его вещи собрались раздарить бомжам?
— И раздарю! Все вынесу на помойку! Чтоб ничто мне не напоминало об этом негодяе!
— Браво! – восхитилась Мур-мур и зааплодировала матери. – Вы не только образчик прекрасных манер, вы еще и замечательная мамаша! Просто супер! Вот на этой высокой ноте мы простимся с вами, Рогнеда Степановна! На трусы и носки мы уж как-нибудь заработаем.
Мур-мур поднялась и поглядела на меня с кошачьим прищуром: «Ну, что, дорогой? Ты готов шагать в новую жизнь?!»

— Готов, – ответил я твердо.

Мне давно пора было вырваться из семейно-бытового кошмара, и теперь, когда Мур-мур фактически сделала мне предложение, я себя почувствовал свободным. Счастливым.

Жалости к матери я не испытывал. Она избавилась от меня, как в свое время избавилась от моего отца. Сачок ей в руки, пусть ловит журавлей!

Новую жизнь начал я в семье Вольских. Меня там приняли сразу, прямо с порога.

- Здравствуйте, Кондратий,- сказала мама Мур-мур. – Вы как раз к обеду, у меня гороховый суп горячий. Мойте руки, ребята, идите за стол.

Никаких смотрин, никаких расспросов! Как я понял, Мур-мур просчитала результат визита к моей Рогнеде Степановне и предупредила родителей, что придет не одна. Рассказала им то, что узнала обо мне через Бьянку от Ермолая и из моих обмолвок. Я о себе старался не говорить, но Мур-мур была внимательна к мелочам и умела слушать. Я с детства старался много не рассказывать о себе, чтоб меня не сочли ребенком из неблагополучной семьи. Моя семья была благополучной, но своеобразной, в ней парадом командовала мать с ее не удовлетворенностью жизнью. Не удовлетворенностью и социальной, и финансовой, и эмоциональной, и, может быть, сексуальной: отцу после авралов на службе рюмка водки была нужней, чем Рогнеда!

Микроклимат семьи, наши внутренние разборки не должны были стать темой широкого обсуждения, о них знал только Ермолай, становившийся порой очевидцем разборок, но Ермолай все понимал и молчал. Молчал он до женитьбы на Бьянке, исподволь, умело вытянувшей из него всю нужную Мур-мур информацию. Треп друга я не расценил, как предательство: редкий мужчина не выдаст своей женщине то, что она хочет выведать, а меня откровенность Кравченко избавила от необходимости рассказывать Вольским, почему я к ним явился, гол, как сокол, даже без зубной щетки!

У Вольских, как и у Кравченко, никаких разборок и близко не наблюдалось. Мама Тоня и папа Игорь, как я стал их называть, были людьми смиренными. Оба уверовали в Бога, ходили в церковь, а по вечерам в своей комнате вслух молились. Нас с Мур-мур приобщать к религии они даже и не пытались, почитая за грех посягательство на чью-то свободу совести.

— Многое можно делать из-под палки, а вот верить из- под палки нельзя, – объявил папа Игорь Бьянке, когда она спросила, почему он не промышляет миссионерством, это ведь теперь даже модно! И впрямь. Многие буквально помешались на Боге, поминали Его имя через каждое слово, а таких, как мы с Мур-мур гнали в храм пинками. Души наши спасали! Когда мы заявляли, что нам в храм еще рано, агитаторы начинали злиться: «А потом поздно будет!».
— Локти будем кусать на чугунной сковороде, – подхватывала Мур-мур. – Если будет, что кусать! Но уж лучше так, чем врать Богу!
Но в ответ на ехидные речения Бьянки в адрес афана- тевших сограждан, та же Мур-мур заявила жестко: «Людям необходима вера, а в кого им верить, кроме как в Бога? ».
— Да уж точно не в правительство! – вздохнул Ермолай.

В мудрость правительства, в его заботу о нас до поры до времени верили старшие. Мудрость правительства не подлежала сомнению, власть была всемогущей и вездесущей, высоко сидела, далеко глядела, четко видела перспективы, а населению оставалось лишь идти, куда укажут, с убежденностью, что оно идет верной дорогой. И оно шло, пока не очутилось на бездорожье. В результате шоковой терапии люди потеряли как веру в вождей, так и ориентиры, поскольку те являлись прерогативой вождей. Курс в завтра самостоятельно прокладывать запрещалось, и люди заметались по темноте, натыкаясь на обломки иллюзий. Должно было смениться два поколения прежде, чем народ понял, насколько он не движущая сила истории! Новые вожди замещали друг друга на трибунах, говорили одно и то же, а народ учил молитвы. Уповал на Творца и на тех, в ком присутствовали образ Его и подобие. В правительствах, по убеждению народа, присутствовал Дьявол.

Ермолай и Бьянка выслушали Мур-мур, и Ермолай с ней согласился, а Бьянка со свойственной ей язвительностью провозгласила, что Дьявол присутствует во всех, и в нас – тоже.
— Уж в тебе точно! – объявил Кравченко. – Когда ты всех жизни начинаешь учить, ты становишься, как правительство, сплошной Дьявол!
— Никого я ничему не учу, – оскорбилась Бьянка. – Я делюсь мыслями и знаниями, потому что ты, Ермолай, уже не мыслишь дальше штанги и турникета! Ты когда в последний раз брал в руки книгу?!
— Вчера! – объявил ей в тон Ермолай.
— И что это была за книга? – не подобрела Бьянка. – Как она называлась, помнишь? Ничего ты не помнить! Ты ее повертел в руках, отложил и задрых!
— А ты бы не задрыхла при моей физической нагрузке?! Я вчера соревнования проводил!
— Вот я и делюсь с тобой плодами своей умственной нагрузки, чтоб тебе не напрягаться после соревнований! Не слышу спасибо!
— Спасибо! – выдавил с остервенением Кравченко, Мур-мур рассмеялась, а я воззвал: «Ребята, кончайте развлекать Дьявола!».
В том, что он присутствует в каждом, включая меня, я нисколько не сомневался. Его нельзя уничтожить, разве только вместе с собой, но ему надо давать отпор. Хуже, что не всегда понимаешь, противостоишь ты Дьяволу или, наоборот, его тешишь. Как в случае с моей матерью. Когда злость на мать улеглась, а гнев испарился, я стал переживать за нее. Какая ни есть, она моя мама, и видел я от нее не только дурное. Было ведь и хорошее. Особенно, в раннем детстве.

Вспомнилось, как я прибежал со двора зареванный, с разбитыми коленками, а мама обработала ранки и стала дуть на них, приговаривая: «У кошки боли, у собачки боли, а у Кондратика не боли». Я не хотел, чтоб болело что-то у кошки и у собачки, и мама сразу же со мной согласилась: «Ну, тогда ни у кого не боли». Мне вообще странными казались эти народные наговоры. В частности – заговор на икоту: «Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого». Почему из-за меня должны мучиться Федот, Яков, кто-то еще, неужели нельзя без этого?!

Я вспоминал мать, какой она была красивой, хозяйственной, как радовалась моим школьным и спортивным успехам, и страдал. Молча. Вдруг ее уволили, и она сидит в пустом доме, без денег и без продуктов? Вдруг она заболела? К ней же никто не придет, ни коллеги, ни так называемые подруги. Нет у нее подруг, есть калейдоскоп знакомых. Сегодня одни завтра другие, послезавтра третьи. Ей они нужны были, чтобы изливать душу, рассказывать, каким козлом был мой отец, и как она стоически терпела его. Приялки восхищались ею, или делали вид, что восхищаются, и она начинала ощущать себя королевой. Она ни с кем не сближалась, и выручать ее никто не придет. А если, тяготясь одиночеством, она вселила к себе какого- нибудь хитрого мужичка, то это тушите свет!
Страдать я страдал, но матери не звонил. Может быть, под воздействием Дьявола! Не хотелось нарываться на оскорбления, еще и в адрес Мур-мур. Оскорбления в ее адрес разлучили бы меня с матерью навсегда.

Мур-мур видела, как я томлюсь, и однажды не выдержала, предложила связаться с Рогнедой Степановной, узнать, как она. Я отказался, но Мур-мур не отстала: «Ты молодой мужик, а она одинокая стареющая баба, вот и будь к ней великодушен! Мы не осуждаем человека за то, что у него нет руки или ноги, а твоей матери башку своротило. Она это едва ли осознает, а ты осознай! Ну, хочешь я сама ей позвоню?».

Этого я категорически не хотел, а потому набрал мать. Разговаривал с ней нарочито холодно, отстраненно. Спросил, все ли у нее хорошо, и она рявкнула истерически: «Что у меня может быть хорошо?!».
— Если нужна помощь...
— Ты уже помог! – выкрикнула мать и отключилась.
— Она перезвонит, – пообещала Мур-мур. – Ты молодец, сделал первый шаг, теперь она сделает второй.

Мать шаг навстречу сделала через два дня. Предложила приехать, забрать вещи, она их мне собрала.

— Неприлично молодому человеку ходить без трусов, пока единственные сушатся после стирки – объявила мать с толикой сарказма. – Но еще неприличней покупать трусы за счет пенсионеров. Так что приезжай вечером.
— Тебе ничего не привезти?
— Мне? – она рассмеялась невесело. – Пару брильянтовых колье и платиновый браслет. На мерседес-бенц ты еще не разогнался, его подгонишь в следующий раз, заодно с прогулочной яхтой.
— Отлично, Кондрат! – развеселилась Мур-мур. – У тебя появился стимул выбиться в миллионеры! Дерзай!

Дерзать не получалось ни у меня, ни у нее, так что, к моему стыду, жили мы в основном на пенсии тестей. Мама Тоня и папа Игорь ни в чем нас не упрекали. Их копейки и наши с Мур-мур копейки складывались до кучки, и мама Тоня распределяла доходы: что на еду, что на оплату коммуналки, что на предметы первой необходимости, в число которых вошла одежда для меня. Мои протесты Вольские отмели: «Кондрат, ты должен выглядеть прилично, иначе твои клиенты откажутся иметь с тобой дело. Твой внешний вид важен так же, как твое мастерство!». Сменное белье, аж две пары, купила Мур-мур, а электробритвой тестя мы с ним пользовались по очереди. В общем выживали, как могли, а тут такой подарок – чемодан шмоток!

Я поехал к матери с коробкой пирожных – их купила и всучила мне мама Тоня – и мы пили чай вполне мирно. Я держался настороже, но мать перемирие не нарушила. Поняла, что потеряет меня, если ополчится на мою женщину.

Квартира Вольских состояла из сравнительно большой общей комнаты, в которую выходили двери двух крошечных. В одной располагались старшие, в другой – мы с Мур-мур. Помимо нас, жила в доме кошка Муся, трехцветка, «приносящая счастье». С моим появлением она стала укладываться на ночь в нашу с Мур-мур постель, мне под бок, и я счел это добрым знаком.

— Значит, не так в тебе много Дьявола, Кондратий! – порадовала нас Бьянка. – Кошки чувствуют людей, их не обманешь. А еще они видят тонкий мир, то, чего мы никогда не увидим, потому что мы скорее собаки. Стайные, но без нюха! А кошки, они вообще не отсюда.
— Ты знаешь, откуда? – подколола Бьянку Мур-мур. – С Марса или из созвездия Гончих Псов? Убежали от собак и напоролись на нас. Непруха!
— Непруха! – подтвердила Бьянка. – Но это все, что я знаю. Я знаю не все, потому что тонкий мир недоступен моим органам чувств!
— Усовершенствуйся,– посоветовала Мур-мур, – у тебя должно получиться.
— А вот не надо! – запротестовал Ермолай. – Она тогда так загрузит, что хоть беги от нее в созвездие Гончих Псов! Она ж во всем разбирается лучше всех, и в кораблестроении, и в животноводстве, и в горном деле! Спасу нет, до чего продвинутая!
— А ты включай дурака, – посоветовала Мур-мур.
— На нее мой дурак не действует, – посетовал Ермолай. – Если ее перемкнёт изложить мне теорию Большого Взрыва, она ее изложит, сколько б я ни просил не выносить мне мозги.
— О них я и забочусь, Кравченко! Чтоб они у тебя там сохранились, – постучала Бьянка Ермолая по голове. – Радуйся, что у тебя такая умная, всесторонне развитая жена!
— Трудно радоваться, когда тебя стучат по башке! Тут не знаешь, как до завтра дожить, а она мне про Большой Взрыв! Меня тогда не было, меня это не касается!

Мама Тоня верила, что до завтра мы доживем, а послезавтра жизнь начнет потихоньку меняться к лучшему. Бог подверг нас испытанию, потому что Он нас любит, и если мы пройдем испытание, не разочаруем Творца, Он спасет нас и сохранит.

Мама Тоня веру в лучшее внушала и самой себе и нам всем, но ее веру, похоже, не разделял даже папа Игорь. Он молчал, но по нему было видно, что ничего хорошего он от послезавтра не ждет.

В будущее верила Бьянка, потому что верила в себя. Бьянка оказалась и практичной, и артистичной. Мур-мур называла ее беспринципной, но не осуждала: из принципа отбивную не приготовишь, а Бьянка содержала семью. Пенсии старших Кравченко по-народному назывались «слезы», а зарплаты Ермолая ему одному хватило бы дней на десять, при условии, что он резко сократит рацион. Бьянка интересовалась не только кошками, но и сослуживцами, в первую очередь – начальством, вычисляла их слабые стороны и к каждому коллеге искала свой отдельный подход. С кем-то была сурова, а с кем-то очаровательна. Бьянка не только поддакивала начальницам и осыпала их комплиментами, она их наводила на решение тех или иных задач, а потом бурно восхищалась их прозорливостью.

— Ты такая крутая манипуляторша, что тебе надо идти в политику! – сказала Бьянке Мур-мур.
— Еще чего! – капризно скривилась Бьянка. – Там скучно. У меня за первый час трендежа голова разболится и испортится цвет лица, а к концу дебатов я словлю инсульт!

Куда больше, чем Большой Взрыв, привлекали Бьянку люди, не только руководители, но и знакомые, соседи, бывшие подруги по сборной. Бьянка любила о них поболтать, обсудить их и дать им оценку. По ее оценке, младшая сестра Мур-мур Бронеслава имела гипертрофированное представление о себе.

– Они такие разные, что никогда не дружили, – поведала мне Бьянка.– Русланке учиться нравилось, спортом заниматься, ходить в походы, а Славка перед зеркалом крутилась часами. Любовалась собой в оба профиля и в анфас! На танцульки бегала, чтоб там парни обливались слюной и писали кипятком при виде такого чуда! Русланка красивей, но она не тащится ни от своей внешности, ни от шмоток.

Это я заметил и сам. Мур-мур была безразлична к нарядам и украшениям, ходила в джинсах, широких свитерах и куртках, не сковавших движение, а летом – в миниюбках. Вот когда мужчины на улицах исходили слюной и писали кипятком! Ноги у Мур-мур были суперские, длинные и стройные!

– Они со Славкой, как принцесса и разбойница! – резюмировала Бьянка.– Обе – ни в мать, ни в отца! Тетя Тоня и дядя Игорь – скромняги, тихие оба. Дядя Игорь в КБ за чертежной доской торчал, тетя Тоня – учителка биологии. И вот как у таких ботаников могла родиться Русланка?!

Вероятно, Наверху поняли, каким беззащитным себя чувствует Игорь Вольский. Об этом сигнализировали, в частности, имена, которые глава семейства дал дочерям. Папа Игорь был услышан – ему послали Руслану, девоч- ку-воина! Бронеслава свое имя не оправдала, рано вышла замуж за выпускника Нахимовского училища и уехала с мужем на Камчатку, где родила двух детей. Изредка звонила родителям, а сестре передавала приветы. Я видел Славу на фотографиях и согласился с Бьянкой, что Мур- мур гораздо красивей. Она еще и потому красивая, что человечная, храбрая, надежная.

Бронеслава свалилась на нас, как гром с ясного неба. Вероятно, так достала мужа своей неповторимостью, что он с ней развелся, и она с детьми, сыном и дочерью, вернулась в родной город, под родительский кров, от чего под кровом стало тесно, шумно и дискомфортно. Слава вытребовала для себя исключительных условий – у нее дети! – выселила нас с Мур-мур в общую комнату, а потом туда же определила своего десятилетнего сына. Она выживала нас отовсюду, цеплялась по мелочам, а готовила только для себя и детей. А пока она готовила, мама Тоня с папой Игорем не смели появляться на кухне. Я предположил, что Слава отрывается на родных за свой развод с мужем, но от моих предположений никому легче не становилось. В конце концов, не выдержала Мур-мур.

– Знаешь, сестренка, – сказала со сдерживаемым гневом. – Ты здесь давно уже не живешь, и никто здесь тебе не рад. Тебя здесь терпят из милосердия, но если ты намерена и дальше им злоупотреблять, вылетишь ближайшим рейсом к месту регистрации. И не надо мне орать про детей! У них есть отец, и расстался он с тобой, а не с ними. Кстати, правильно сделал, что избавился от тебя, балласт! Ты, конечно, собралась и дальше жить на его алименты и за наш счет, а нам устраивать построения, но этот номер не прокатит, сестренка. Я не дам родителям тебя у нас прописать. Трупом лягу, а не дам! Считай, что ты приехала в гости, на юга, отдохнешь и начинай решать свои проблемы. Сама!
— Мама! Папа! – завопила Бронеслава. – Вы слышали?! Она меня с детьми на улицу гонит!
— Не на улицу, а в Петропавловск-Камчатский! – опровергла Мур-Мур. – Вдруг ты там еще не всех доконала, и кто-нибудь проникнется твоим положением! Что бывший своих детей на улице не бросит, так это стопудово!
— Да что ты знаешь о нем, как мы жили?! – взвизгнула Слава.
— Ничего не знаю, – ответила Мур-мур. – Зато знаю, как ты живешь здесь, и я жизни с тобой врагу не пожелаю, не то, что родителям. Еще раз увижу, что ты их щемишь, и свяжусь с твоим бывшим, чтобы забрал детей, а ты вали на все четыре! Работенку ищи, комнатенку снимай в частном секторе, с временной регистрацией! Я не шучу! Сделаю, как сказала.

Мы с Мур-мур понимали, что в наше отсутствие Слава будет обрабатывать родителей, заливать им про свою кошмарную жизнь с мужем-садистом и свою психологическую травму, а они, скорей всего, поведутся, добрые христиане, пожалеют дочку и внуков. Знать не будут, как разрешить ситуацию, потому что против старшей дочери пойти не решатся.

Слава и меня пыталась пробить на жалость, но я не велся: обстановка в доме Вольских мне до боли напоминала микроклимат моего дома. Опять неудовлетворенная женщина отыгрывалась на близких за свои неудачи. А если точней, за свои амбиции. Объясняться с этой женщиной смысла не имело, я выслушивал ее молча, а при Мур-мур Слава тотчас же поджимала хвост. Так его поджала, что готовить стала на всех! Хлопотала по хозяйству и старательно улыбалась.
— Ты на море детей води, пока лето, – советовала
Мур-мур ехидно, – А то ведь им в школу скоро, в Петропавловске-Камчатском!

Дети ничего не имели против возвращения в Петропавловск. Против отца они тоже ничего не имели. По их словам, адекватный человек он, хороший папа. С мамой они ссорились часто, но мама первая начинала. Все, как у Полуниных!

Бьянке Слава пожаловалась, что в последние годы муж стал угрюм, после службы зависал с друзьями за пузырем, а потом еще и начал ходить налево. Этого Слава простить ему никак не могла!

— Ты вообще-то где живешь?!– не расчувствовалась, а напустилась на нее Бьянка. – Здесь тебе не Британское, не Испанское королевство! Снимай свою корону, снеси в ломбард! Хоть какая-то будет от тебя польза! Хоть на копейку!
— А от меня, что?..– задохнулась от негодования Слава. – Я двух детей родила!
— Чтобы сделать безотцовщинами?! Из великой любви к кому?!
— Нет, ну почему все такие жестокие? – всхлипнула Слава.
— Потому что Родина в опасности! – отчеканила Бьянка. – А такие как ты, идиотки с прибабахом, еще и бьют в спину!

Я слушал из кухни разговор Бянки и Славы и думал, что таких, как Бронеслава и моя мать стало много – людей, потерявших или так и не нашедших себя. Эти люди самоутверждаются через наезды на близких, но ни счастливей, ни свободней не делаются. Стать счастливей и свободней можно через взаимопонимание, но для этого надо познать себя. Хотя бы в малых, допустимых пределах. Надо стараться пусть не прощать, так хотя бы понимать, что движет тем или иным человеком.

Я свои отношения с матерью наладил еще до появления Бронеславы. Часто звонил матери, а иногда приезжал к ней. Если случались деньги. Тогда я покупал что- нибудь вкусное, а мать, в ожидании меня, заначивала к чаю печенье или конфеты. Разговаривали мы на общие темы. По преимуществу, о политике – чего нам ждать от нее? Склонялись к фаталистическому выводу: хорошо все, что плохо, потому что лучше быть не может. Когда я спросил об иностранных принцах, мать поморщилась: «Ерунда! Я ведь и не модель и не дура, готовая горшки выносить за старцем из Оклахомы, лишь бы оказаться в той Оклахоме! Помрет старец, его наследники вышибут меня под забор, а заборов и здесь хватает, но здесь хоть своя языковая зона, и я здесь все-таки не одна!». Помолчала и добавила вдруг: «Это мне воздается, за твоего отца, за тебя, за то, какая я была дура! Подавайте мне луну с неба! Вот и осталась без ничего!».
— Еще не вечер, – попытался я ее обнадежить и ...оказался прав.

За матерью стал ухаживать один из покупателей, отставник, вдовец. Он был немолод, но крепок и имел преимущества перед иностранными принцами: военную пенсию, трехкомнатную квартиру и машину, а два его взрослых сына давно и прочно обосновались в столицах, один в Москве, другой в Питере, удачно женились и материально не нуждались. Александр Серафимович за матерью ухаживал красиво: встречал после работы с букетом, приглашал в кафе или в ресторан. Ему не требовалась ни сиделка, ни домработница – он искал женщину, с которой ему было бы интересно. Интеллигентную женщину без меркантильных запросов. У матери таких запросов уже не имелось, и два одиночества совпали. Александр Серафимович предложил Рогнеде Степановне оформить отношения и переехать к нему. Рогнеда Степановна согласилась: галантный пенсионер был ее последним шансом, подарком небес, но прежде чем принять подарок, она посоветовалась со мной.

Я посоветовал не перебирать харчами. С Александром Серафимовичем она знакома лично, и если он ей видится человеком надежным, с серьезными намерениями, то почему бы не согласиться на его предложение?

— А что его дети на это скажут, как они воспримут меня? – высказала мать опасения.
— Его дети, мама, это его дело. Так же, как я – это чисто твое дело. Я не собираюсь маячить на горизонте твоего жениха. Поживите вместе, присмотритесь друг к другу, а там или пирком да за свадебку или разъедетесь.
— Александр хочет познакомиться с тобой, – сообщила мать неуверенно.
— Ты боишься, что мы не понравимся друг другу? – понял я. – Даже если так, я в ваши отношения не полезу. При условии, что Александр Серафимович тебя не обидит и не попробует развести.
— Это нет! – заявила мать убежденно. – Зачем ему? У него все есть, кроме хозяйки в доме! Он о тебе наслышан, Кондрат, он видел твои работы, назвал их талантливыми.
— Хорошо, я приду с фотоаппаратом. Мы придем.
— Мы?! – вскричала мать протестующе.
— Мама, я женатый человек, я без жены на собирушни- ки не хожу. Либо я приду с Русланой, либо я не приду.

Мать помедлила прежде чем признаться: «Я боюсь твою Руслану, Кондрат, боюсь, что она все мне испортит. Она какая-то дикая!»

— Она очень цивилизованная. Очень культурная, если не кидаться на нее с саблей.
— Все, что я о ней слышала...
— Не соответствует правде. Так и что мы решили?
— Приходите вдвоем.

Мы пришли в дом Александра Серафимовича, к накрытому матерью столу, и вечер прошел в самой что ни есть культурной обстановке. Атмосферу непринужденности создавали Александр Серафимович и Мур-мур, которую жених матери нашел приятным, остроумным человеком. О чем и сообщил матери: «У тебя прекрасный сын, а невестка просто чудо!». Мать нашла в себе мужество кивнуть. Мы с ней весь вечер просидели, как на иголках, ожидая друг от друга внезапной вылазки, но мать не проявила враждебности, и мне не пришлось давать отпор. На фото, которые я сделал в тот вечер, Александр Серафимович и Мур-мур выглядели веселыми, а мы с матерью – напряженными. Но все обошлось, и время спустя мать предложила нам с Мур-мур перебраться в ее квартиру. В нашу с ней квартиру, потому что сама она будет жить с Александром Серафимовичем, у него.

Предложение нам показалось заманчивым: на Вольских к тому моменту уже обрушилась Бронеслава. Но Мур-мур заколебалась – из-за родителей: «Как я их оставлю с этой стервой одних?».

— Будешь контролировать ситуацию.
— Как?! Родители не пожалуются на Славку, будут врать, что у них все хорошо.
— Зато дети врать не будут.
— И дети будут, если их заставят.
— По ним видно будет, что они врут.
— Ну, и что я предъявлю Бронеславе, свои наблюдения за детьми?!
— Мур-мур, а не сгущаешь ли ты краски? Может, Слава не такая уж и стерва, – я подумал о своей матери, о метаморфозе, которая с ней произошла. – Люди меняются.
— Не все и не в сердцевине, – возразила Мур-мур. – У таких, как моя сестренка злых обид больше, чем мозгов. Если таких не озолотить, они превратятся в одну сплошную обиду, в большую черную кляксу, которая будет расползаться во все стороны и заражать жизнь.
— А давай повременим с выводами! – попросил я. – Давай попробуем пожить отдельно, а там – как получится.

Я мечтал жить с Мур-мур вдвоем, в своем доме, чтобы в нем были только я и она. Мур-мур меня понимала, поэтому уступила. Правда, сразу же уточнила: «Попробуем». Ей и самой хотелось полноценной семейной жизни, без чьего-либо присутствия, но она была ответственным человеком.

Мы попробовали, и все у нас получилось. Бронеслава помнила угрозы Мур-мур, отнюдь не пустые. Вдобавок, семью Вольских держала в поле зрения Бьянка, она жила неподалеку и частенько заглядывала к Вольским с гостинцами для детей. Бьянка убеждала Славу помириться с бывшим мужем, восстановить отношения, пока бывший не нашел себе женщину, которая поддержит морально вместо того, чтобы размахивать скалкой. Или Бронеслава воображает, что за ней с двумя надовесками выстроится очередь состоятельных женихов?! На такую везуху Слава не надеялась, а потому пребывала в растерянности. Она реально не знала, как ей быть и что делать. Ни образования, ни опыта работы к нее не было, как не было и желания приобретать такой опыт. Мужики больше не снимали перед ней шляпы, прежние поклонники стали семейными людьми, а новых не появлялась: на принцессу Бро- неслава уже не тянула.

Государство, от которого Слава пряталась за мужем, достало и мужа: ему все чаще задерживали выплату жалованья, и алименты поступали нерегулярно, в количествах, недостаточных на содержание трех человек. Спасали пенсии родителей, и тут произошло страшное: скоропостижно умер отец!

Бог не спас папу Игоря. Или, наоборот, спас. Понял, как устал от безнадеги этот кроткий человек, и забрал к себе. Папа Игорь умер по дороге из храма, исповедавшись и причастившись. Оторвался тромб, и мама Тоня тем только утешалась, что перед Творцом предстал муж очищенным от грехов, а Творец в милосердии своем послал ему легкую смерть. Самую легкую из возможных.

– Он понять не успел, что умер, – говорила мама Тоня с благодарностью к Творцу. Она не плакала. Плакала Слава. Даже не плакала, а рыдала, и не столько по отцу, сколько по себе. Плакал я, потому что я любил папу Игоря и очень его жалел: не сподобился он спокойной обеспеченной старости! А вот Руслане скорбь пришлось перенести на потом, на после похорон, если удастся насобирать на похороны! Все, что Вольские скопили на книжках, сожрал дефолт, а их мизерные доходы, как и наши с Мур-мур, поглощались нуждами текущего дня. Надо было срочно что-то предпринимать. Мой сменщик уступил мне свою халтуру, Мур-мур на работе выбила маленькое пособие, а бывший муж Славы подсобил переводом. – Дожились! – мрачно констатировал Ермолай. – Умереть стало дороже, чем родиться! Я теперь даже рад, что мы с Бьянкой никого не родили». Кравченко ребенка хотели, но у Бьянки случились две внематочные беременности подряд. Ермолай переживал жутко. В основном, из-за Бьянки.
— Я мужик,– говорил он, когда мы топили его горе в стаканах. – Я себе могу на стороне кого-нибудь сделать, а она так не сможет! Вот как ей теперь жить?!

Бьянка, сильная и жизнелюбивая, смирилась с бездетностью. Процитировала моей жене маму Тоню: «Значит, так Бог решил!». И добавила от себя: «Правильно решил. Неизвестно еще, что завтра!»

Мне, когда я заикнулся о детях, Мур-мур заявила, что рожать детей для органов опеки – преступно. С нами, и с ней и со мной, может произойти, что угодно, мы изо дня в день стоим на краю, по лезвию бритвы ходим, мы своего ребенка вырастить не успели бы, даже если б выбрались каким-то чудом из нищеты. На поганое время пришлось время нашей жизни!

— Ты не веришь, что наступит другое время? – уточнил я обреченно.
— Ничто на это не указывает, Кондрат, – ответила Мур- мур жестко. – Никаких нигде примет возрождения. Мыто уже есть, домотаем свои сроки, а беззащитное существо отправлять на эту зону... Я такой грех брать на душу не готова!

Бьянкиным ребенком стал Ермолай. Ради него она прогибалась перед начальством. Ермолай говорил мне, что с Бьянкой они долго встречались прежде, чем пожениться. Бьянка поставила условие: замуж выйдет не раньше, чем получит образование и найдет хорошую работу. Не бывает в шалаше рая, даже с милым и даже летом, а уж в холодную пору года о рае можно забыть!

«Беспринципная манипуляторша» Бьянка больше всех помогла нам с похоронами папы Игоря. И с отпеванием в храме помогла, и с похоронами, и с поминками. И на девять и на сорок дней накрыла столы. Выбила из начальства деньги на своего любимого усопшего дядю, еще и продуктовые наборы пробила.

Мама Тоня после смерти мужа сильно сдала. В основном, молилась, то в церкви, то дома, и экспринцессе Бронеславе пришлось с макушкой погрузиться в суровый быт. Мы с Мур-мур помогали слабо – мы с трудом справлялись с собственным бытом, еще более неустроенным.

Ограничивали себя в чем только можно, лишь бы оплачивать коммуналку.

— С государством шутки плохи, – объявила Мур-мур. – Проглотит и не заметит!

Иногда нам казалось, что оно нас не только проглотило, но и переварило – когда сил не оставалось сползти с постели, а не то, чтоб добрести до работы. Мы себя превозмогали – брели. А потом закрылось мое фотоателье. Помню, я тогда воззвал к душе папы Игоря: «Забери нас отсюда! Попроси Бога, чтобы помилосердствовал! Мне б хоть в ад, лишь бы отсюда! Устал!».

Вместо папы Игоря отозвалась моя мать. Моя мать привезла продукты и оставила немного денег, на первое время, пока я не найду другую работу. Чем еще она может быть полезна? В конце концов, она моя мать!

Если папа Игорь и просил за кого-то Бога, то не за нас, а за маму Тоню. Мама Тоня воссоединилась с мужем меньше, чем через год. Сразу после смерти хозяйки исчезла трехцветка Муся. Вышла из дома и не вернулась.

— Не смогла она жить с чужими, – уверенно заявила Бьянка, – Здесь же теперь все заражено Славкой, ее энергетикой, а кошки очень остро чувствуют энергетику, и не к дому привыкают, а к людям.

Это откровение я воспринял, как обвинение в предательстве. Да, мы с Мур-мур не смогли бы содержать Мусю, наши сухари она б грызть не стала, и все же сердце завозилось в груди, как брошенный на пропадание котенок. Я страдал и по маме Тоне, и по Мусе, молча, внутри себя: нам предстояло преодолевать обстоятельства.

На сей раз с деньгами на погребение помогла моя мать. Точнее, Александр Серафимович, который проникся мной и Русланой. Мы сразу ему понравились, а фото, которые я передал через мать, его окончательно к нам расположили. Мы и талантливые, и умные, и с чувством собственного достоинства у нас полный порядок! И с патриотизмом! Не пытаемся, как многие, слинять за бугор! О стремлении Рогнеды слинять хоть куда, мы, понятно, ее мужу не проболтались.

Мать с Александром Серафимовичем присутствовали и на отпевании мамы Тони, и на похоронах, и на поминках в кафе неподалеку от кладбища, а когда расходились, отставной капраз наказал нам обращаться к нему при любых затруднениях. Просто звонить и говорить: «Выручайте, дядь Саша!». Мы обещали, что так и сделаем, хотя напрягать дядю Сашу просьбами даже не собирались. Взрослые люди должны сами заботиться о себе! Мы старались, но получалось у нас плохо. У меня так совсем не получалось! Не требовался нигде специалист моего профиля. Это удручало. Дожить до тридцати лет, чтоб оказаться ни Богу свечкой, ни черту кочергой!

— Я, что ли, не такой? – утешал меня Ермолай. – Ну, числюсь в штате, а по существу – Бьянкин захребетник. Бьянка содержит и меня, и моих. Это раньше мужики были кормильцами, а теперь женщины нас кормят. Они лучше приспособлены к катаклизмам. Энергии больше.
— Биологическая программа срабатывает, – не то согласился я, не то возразил. – По защите потомства.
— А у нас не срабатывает? – оскорбился Ермолай.
— Не у всех. У многих видов животных самцы вообще не знают о потомстве, никак его с собой не увязывают. Самки кормят, обучают, защищают детенышей. В том числе, от оголодавших самцов.
— И у предков тоже все на самке держалось? – вознегодовал Кравченко. – !Эго самки ходили добывать мамонтов?
— Нет, они оставались караулить детенышей, а самцы обеспечивали пищей весь род, включая себя. Но если в их отсутствие на племя нападал хищник, детенышей спасти могла только самка. Ты же сам видел в фильмах про живую природу, как самки дерутся за потомство. На любого набросятся, будь он хоть в сто раз сильней, и на охотника с ружьем.
— Значит, сила в инстинкте, – резюмировал Кравченко.– Мы его подменили разумом, и сидим теперь на шеях у баб! Ну, а куда нам идти при таком разгуле цивилизации, когда все везде схвачено-перехвачено?!
— Это «все» похоже на разгул цивилизации? – засмеялся я невесело. – Мне это больше напоминает упадок.
— Я к тому, что теперь ты никуда не пойдешь свободно, ни за какой добычей. Никуда тебя не пустят, если не согласуешь маршрут, время убытия, прибытия, цель похода. Должен письменно изложить и оставить на рассмотрение, а специальные люди решат, можно ли тебя выпускать из дома!
— На большую дорогу! – подсказал я с сарказмом.
— Да хоть на какую! Ну, наймемся мы на стройку разнорабочими, и чем это нам поможет? Там же сплошная эксплуатация, наглая! Выжмут из тебя все соки и вып- нут, не заплатив. Других наймут, а потом их выжмут и выпнут, а потом третьих!
— Так и в чем не права Мур-мур, когда с этими борется?
— В том не права, что это непобедимо! Для того, чтоб победить это, надо новый профсоюз создавать, настоящий, как в девятнадцатом веке!
— А если старый реанимировать?
— Ты наивный? Ты забыл, кто окопался в профсоюзах? Там на всех главных должностях воры! Так они и дадут какой-то Мур-мур оттеснить себя от кормушки!
– Если заручиться поддержкой рядовых членов...
— Нет, ты точно, как с Луны!
— С Марса!
— Заметно! Какая поддержка, если каждый боится за себя?! Тихо будешь сидеть, тебе что-нибудь отвалится, а возбухнешь, мыль веревку или ищи другую страну. Только там мы на фиг кому сдались! Там ученые нужны, балеруны, диссиденты, а такие как мы – чисто для эксплуатации! Да, там платят! – разошелся Ермолай. – Они оттуда семьям деньги посылают, но им платят как дешевой рабсиле! Не как своим!
— Так они и не свои! Все справедливо!
— Справедливо, когда платят по труду!
— Мур-мур хочет, чтоб так и было. И не где-нибудь, а здесь!
— Здесь – дохлый номер! Здесь всюду мафия!
— Как хорошо быть мафиозо, – пропел я на мотив песенки итальянского капрала.
— Не хорошо! – опроверг Ермолай. – На каждого мафиозо находится другой мафиозо, и никто из них даже под охраной не спит спокойно! А я хочу спать спокойно! Я мир не переделаю, а поэтому меня не унижает зависимость от Бьянки. Кто на что учился!
— Тебя любят твои ученики, – подсказал я ему новую оправдательную фразу.
— Любят! – подтвердил Кравченко.
— Вот и держись за свое место под солнцем. Ты не только востребован, тебе еще и стаж идет! Просекаешь, какая пруха?!
— А ты что, надеешься дотянуть до пенсии? – искренне изумился Ермолай. – Серьезно?!
— Серьезнее не бывает! – соврал я уверенным голосом.

Я пустых надежд не питал, потому что много чего боялся. Заболеть боялся чем-то серьезным, от чего не излечиться в домашних условиях. Например, от острого аппендицита! Операция платная, денег нет. Их не нашлось даже на удаление зуба! Его я сам себе выдрал плоскогубцами, и три дня потом ходил с разбухшей щекой и расшатавшимися нервами. Я боялся за Мур-мур – вдруг она сляжет, или попадет в ДТП, или нарвется на вооруженных уродов! Если свалится Мур-мур – с температурой, с раной, с дисторофией, что я смогу для нее сделать?! Разве только позвонить дяде Саше! Или Бьянке! Кому-то, кто способен помочь, потому что сам я ни на что не способен! Ничтожество!

Я себя ругал, но ничтожеством не считал, потому что был им лишь в материальном плане и в данном времени, которое потом назовут лихими девяностыми. Мур-мур нашу эпоху называла Непотребной. Мур-мур присутствия духа не теряла, и мне не давала впасть в уныние. Наши женщины не только с поля боя выносили нас на себе – они нас держали на себе изо дня в день в условиях «непот- ребки». Одни женщины гнобили, другие – спасали, и в этом разнообразии типажей крылись и тайна и смысл Жизни. Прозвучит неправдоподобно: мы с Мур-мур были счастливы!

Ермолай, рассуждая о преимущества инстинкта над разумом, спросил, есть ли разум у Мур-мур, раз она ведет себя так неразумно.

— У нее все есть, – ответил я. – В комплекте.
— А у тебя? – справился он с живым интересом.
— У меня – в недокомплекте.
— А у меня? – насторожился Кравченко.
— У тебя, как у меня, в зачаточном состоянии, но нам и этого хватает, чтобы комплексовать. Разум это большая редкость, разве не это нам доказывают политики? Разум вреден, потому что подбивает людей на бунт, а бунт, как ты правильно сказал, бесполезен. Так что будем довольствоваться малым.
— То бишь, висеть на своих женщинах? – хмуро уточнил Кравченко – Вот у Бьянки разума зашибись.
— У нее еще и характер ангельский, – слукавил я, чтобы разгрузить Ермолая. Ермолай с детства держал меня за умного: он читать не любил, а я любил не только стучать по мячу.– Угомонись, Ермолай: раз наши женщины выбрали нас, значит, им нужны именно мы. Не разумом единым ценна личность человека!
—
Бьянка, и разумная, и рациональная, и вкрадчивая – полный боекомплект! – убеждала Бронеславу наладить контакты с мужем, и чем скорее, тем лучше: если бывший муж снова женится, его женщина чужих детей не потерпит. Тетки своих рожать хотят, а к чужим ревнуют, злятся, даже если не показывают виду. Бьянка добивалась добра не для Славы, а для Русланы: с исчезновением Славы Мур-мур могла бы сдавать квартиру, и нам бы капала копейка.

Мур-мур поступила, как сочла правильным: зарегест- рировала сестру как поднанимателя, и дети, Ваня и Майя, в школу пошли в Севастополе. Наделять Бронеславу постоянной пропиской Мур-мур поостереглась: Бронеслава, утвердившись в правах, начала бы охоту на женихов, а она, в отличие от моей матери, не отличалась проницательностью. Отличилась ею, видимо, Бьянка: Славин бывший не предпринял попыток детей забрать или, хотя бы, встретиться с ними. Может быть, главной причиной стал крах страны, но могла быть и другая причина. Эксприн- цесса устроилась в школу техничкой, а Бьянке сказала в ответ на умные речи: « Я своих детей никому не отдам». Сказала, как припечатала. Инстинктом.

Я тащился по черноте и боялся, что не дойду. Я не зря боялся. Город оказался не таким уж безлюдным. От троих, что выскочили ко мне из проулка, убежать я не успел бы и не сумел.
– Это все! – успел я подумать прежде, чем меня вырубили шокером.


Часть вторая. Закат миллионолетия

Оказалось, это не все – я очнулся. Оказалось, в отрубе я пребывал очень долго, потому что очнулся не ночью, а утром или же ранним вечером. Невесть где!

Я сидел, привалившись спиной к стене дома, и смотрел на дома напротив – здания в стиле то ли классицизма, то ли сталинского неоклассицизма. Кто-то меня куда-то перетащил. Куда? Что не в больницу, так точно. Может быть, я умер и попал на тот свет? Никто же не знает, как тот свет выглядит! Вдруг это не сад, а город?
Город, в котором я сидел, мне казался смутно знакомым, но мне многое могло примерещиться после удара шокером или смерти! Город был пустынен. Ни ангелов, которым полагалось тут быть, ни предков, умерших до меня! Я точно знал, что не пьян. Значит, я либо умер, либо спятил. Скорее последнее, раз какой-то частицей себя воспринимаю незнакомый город, как свой, в котором я жил когда-то. Сознавая при этом, что я здесь не жил! А живет ли здесь хоть кто-нибудь вообще?! Каменный город утопал в сумерках, небо над ним было плотным, темно-желтым, и свет с трудом проникал через напластования облаков.

Я попытался закричать, позвать на помощь, но закашлялся. Встать, поискать хоть одну живую или уже не живую душу, я тем более, не в сумел бы. Меня как впечатало в асфальт. Не в асфальт – в ровное каменное покрытие тротуара. Оставалось либо умереть здесь (вторично?), либо внушить себе, что я брежу, а бред рано или поздно прервется. Я на это очень надеялся. Из бреда выбраться можно, а вот из местности, в которую меня занесло, или занесли, я своим ходом не выберусь! Никогда не выберусь, если умер! Но почему меня никто не встречает, не утешает, не ведет за пиршественный стол? Потому что я не в раю, а в аду! Здесь нет, и не может быть котлов, сковородок, рогатых и хвостатых чертей, плодов средневекового мифотворчества, здесь – пустота. Ни движения, ни звука, ядовито-желтое небо и серый воздух. Не серный-серый. Все здесь подернуто тревогой, скорбью и обреченностью. Средневековые черти хотя бы прыгают и хохочут, подбрасывая хворост в огонь, корчат грешникам рожи, а те воют и скрежещут зубами. Здесь не воют. Здесь некому. Здесь каждый сам-один на веки веков. Я – один! Но за что, за что, почему?! Мало мне было ада под названием «непотребна»?! Я собрался с силами и завыл, заорал.

— Папа Игорь! Мама Тоня! – вопил я.– Найдите меня! Пожалуйста!
Мой крик был услышан.
— Зачем ты вернулся? – спросил кто-то и с упреком, и с состраданием. Не папа Игорь – незнакомый человек неслышно ко мне приблизился и встал надо мной. Он был немолод, с седыми волосами и сединой в черной, аккуратно подстриженной бороде, с внимательными голубыми глазами. Очень печальными! Одет он был почти так же, как я, но причудливей – в широкие штаны песочного цвета, такого же цвета куртку, похожую на кафтан, поверх голубой рубахи навыпуск, и в кожаные домашние тапочки. Мне подумалось, что домашние. Он услышал мой крик, выглянул в окно ближайшего дома и вышел ко мне, чтобы задать странный вопрос, зачем я вернулся? Я не мог сюда вернуться, потому что никогда здесь не жил!

— Жил, – спокойно возразил седовласый и уселся рядом со мной. – Очень-очень давно ты здесь жил. Здесь тогда все было другим, ты поэтому и не узнаешь прародину. Тогда небо было синим, а реки чистыми, в них водилась рыба, много рыбы, а леса стояли зелеными, и в них жили звери. Ты запомнил свою родину красивой, ты скучал по ней, поэтому ты вернулся. Но ты вернулся к закату.
— Моя родина – Крымский полуостров, – пробормотал я.– Город Севастополь. А что это за город, я не знаю.
— Он тоже твой. Был твоим, но очень скоро его не будет. Ничего здесь не будет.
— Почему? – спросил я, сам не знаю, зачем. Под влиянием древней генетической памяти?
— Никто не знает, почему, – ответил старик смиренно. – Ни правители, ни ученые, никто не знает, что происходит, и как это предотвратить. Власти пришли к выводу, что предотвратить невозможно, коль скоро мы не поняли причин катаклизма. Этот мир доживает свои последние дни, так что ты зря сюда вернулся с Земли.
— С Земли? – обалдел я.– Мы разве не на Земле?
— Нет, конечно, – улыбнулся старец грустно и снисходительно. – Это Марс. У него есть и другое название, но вы на Земле называете его так. Это Марс накануне своей гибели. Нет, планета останется, – тут же уточнил он. – А вот жизнь на ней исчезнет.

Он говорил спокойно, как человек, смирившийся с неизбежным. Наверное, он был мудр, но меня он напугал. И меня нынешнего, и того, кто здесь жил когда-то. Все во мне взбунтовалось против всеобщей гибели.

— Но пока вы есть, можно что-то придумать! – вскричал я с протестом. – Если ваша цивилизация высокоразвитая, вы найдете выход! Еще не все потеряно!
— Все, – возразил он. – И, возможно, как раз-таки по вине нашей цивилизации. Куда-то мы не туда полезли, что-то не то совершили, нарушили законы Вселенной, закон ее самосохранения, и она решила убрать нас.
— И вы так спокойно говорите об этом!
— Что изменится от того, что я начну рвать на себе волосы?
— А другие? Вы же здесь не один? Они что?..
— Верят в чудо. Точнее, верят правительству. Правительство решило народ не пугать, объявило, что ученые работают над проблемой, и уже есть кой-какие подвижки. Облака скоро рассеются, а вода станет чистой... Хорошо, если гибель будет мгновенной, и люди даже не поймут, что погибли! – понадеялся старик от души.
— И что они сейчас делают, люди? Где они?
— Сидят по домам. Правительство им приказало молиться, никуда не выходить, не мешать эксперименту.
— Эксперименту?!– уточнил я с недоумением, и старик рассмеялся коротко. – Бегству правительства. Если люди поймут, что происходит, правительство не сможет удрать. Толпы людей бросятся к звездолетам, начнется паника, давка. Тогда, вероятно, никто не улетит.
— А есть, куда?
— На поиски планет, пригодных для жизни. Из них ближайшая к нам – Земля, на ней они высадятся, и тогда с ней рано или поздно случится то же, что с Марсом.
— Что такого они могут сотворить, что она погибнет? – не поверил я в пророчество старика.
— А ты не знаешь, что такое правительство? – рассмеялся старик невесело.– Там, откуда ты прибыл, нет вождей и жрецов, их челяди?
— Есть, Но все они хотят жить.
— Хотят, но не понимают, что их жизни связаны с жизнью всего сообщества. Когда здесь избранные превратили сообщество в свою кормовую базу, пришло время конца. Правда, никто не понимал этого, ни наверху, ни в низах, конец подкрадывался к нам постепенно. Я знаю, что говорю, я был вхож в правительство.
— Так вы из них?..– осмотрел я его явно не дорогой прикид.
— Я ученый. Был им. Занимался экологией, ресурсами, производил расчеты. Много раз я предупреждал правительство, что нельзя заботиться о сиеминутных выгодах за счет природной среды, но никто меня не слушал. Всем хотелось всего, сейчас, до отвала.
— После меня хоть потоп? – вспомнил я Людовика Пятнадцатого. Честно высказался король-Солнце. Прямым текстом.
— У вас не было никакого научного сообщества? – спросил я затем, спроэктировав марсианскую ситуацию на земную.
— Было, – усмехнулся он. – У нас было много всяких сообществ, но они существовали сами по себе, а правительство – само по себе.
— Лучше всех! – догадался я.

Он не ответил, не захотел зря тратить слова. Ни ненависти, ни презрения к правителям, ни гнева он не испытывал – только бесконечную усталость и горечь. Вероятно, последние дни, а то и часы жизни он собрался провести в домашней библиотеке. Где их буду проводить я?

— Смотри! – проговорил он внезапно – Вот туда смотри!
Я поглядел в конец улицы и офонарел: к нам быстрым
шагом приближалась Мур-мур!
— Слава Богу! – выдохнула Мур-мур, плюхнулась на камни рядом со мной, и обратилась к марсианину: «Здравствуйте! Это же вы его нашли?»
— А ты здесь откуда?! Ты как нашла меня?! – вскричал я, не веря глазам своим.
— Чуйкой! – отрезала Мур-мур.

Если я все-таки не спятил, то и Мур-мур отоварили шокером, и теперь у нас обоих в мозгах что-то сместилось!

— Это Мур-мур, – сообщил я аборигену на случай, если он не мой глюк. – Руслана. Моя жена. Я не знаю, как она здесь оказалась, потому что она не могла здесь оказаться!
— Ее ты позвал.
— Я не звал!
— Ты не осознаешь этого, но о ней ты тосковал больше, чем о прародине, а связь, что существует между вами, очень сильна. Твоя жена пошла по твоему импульсу, как ходят по дороге.
— Через безвоздушное пространство?! – огрызнулся я от бессилия что-либо понять.
— Важны точка ухода и точка прихода, и там и там воздух есть, а то, что посередине, легко преодолевается мыслью.
— Это ваша наука доказала? Научилась преодолевать миллионы световых лет?! Тогда почему вы сейчас бездействуете?! Мур-мур, их мир вот-вот погибнет, но они ничего не делают, чтоб спастись! И это – при их развитии науки!
— Не ори, Кондрат, – потребовала Мур-мур. – Им лучше знать, что для них возможно, что нет. А нам с тобой надо лечь на обратный курс.
— Это не так просто, – объявил марсианин. – Раз вы оба здесь, снова вместе, то и конец вашей дороги здесь.
— О, как! – вскинулась строптиво Мур-мур. – А по своим следам пройти не получится?
— Следы остаются лишь на твердой поверхности, – с сожалением вздохнул марсианин.
— Импульс не оставляет следов? – не смирилась Мур- мур.
— Он уже внутри вас. Будь у вас дети, они послали бы вам сигнал, но у вас, как я понял, детей нет.
— Да, это мы маху дали! – буркнула угрюмо Мур-мур.
— Вы вернетесь.– пообещал марсианин, – Вы проникните в звездолет, на котором бежит правительство.
— Это как? – не понял я. – Кто нас туда пустит? Мы похожи на сильных мира сего?
— Правительство само никуда не улетит, – терпеливо объяснил марсианин, – ему потребуются люди, которые разбираются в технике, в астрофизике, специалисты в различных областях знания, люди, которые умеют управлять звездолетом.
— Мы не умеем, – сообщил я за себя и Мур-мур. – Мы не специалисты.
— В неразберихе, неизбежной при эвакуации, легко себя выдать за обслугу, – просветил марсианин. – При посадке никто не будет выяснять, кто вы такие, а после старта... Те, кто поведет корабль, будет прокладывать курс, определяться с температурными и прочими показателями, такие же, как вы люди, и они скорей выкинут за борт вожаков, к которым добрых чувств не питают, чем кого- то из своих, вас.
— Почему бы им не взять на борт своих, а не гребаное правительство? – наступательно спросила Мур-мур. – Свои семьи, своих друзей, а не правящих уродов?
— Они возьмут свои семьи, – заверил старик. – Власти знают, что без близких они не полетят. Но количество мест ограничено, и взять всех они не смогут.
— То есть, мы займем чьи-то места? – уточнила почти гневно Мур-мур. – Кто-то здесь погибнет, чтоб спаслись мы, пришельцы?!
— Вы полетите на свою планету, чтобы выполнить свою миссию, – объявил старик сурово. – Чтобы ваша планета не повторила судьбу Марса. Вы спасетесь, чтобы предотвратить катастрофу.
— А вот это нам слабо! – выкрикнула Мур-мур. – Мы так много на себя не берем!
— Придется, – как приказал марсианин. – Такова воля Вселенной. По ее воле вы оказались тут в последний момент нашей истории.
— Так я сюда попал не из-за ностальгии? – пристально глянул я на ученого. – Я не отсюда родом?
— Отсюда, – ответил старик спокойно.– Ты здесь жил миллионы веков назад.
— А она? – кивнул я на Мур-мур.
— Она чистопородная землянка, но сейчас это не имеет значения. Вы совпали в вашей новой истории, и должны обезвредить нашего главного вождя.
— А здесь его никак нельзя обезвредить? – рассердилась Мур-мур, – Обязательно в пункте прибытия? Почему?!
— Он носит титул Сына Вселенной, личность священная, неприкасаемая.
— Он и для своих царедворцев неприкасаем? – усомнилась Мур-мур.
— Об их взаимоотношениях судить не могу, но для граждан любое его слово – закон.
— Для подданных! – поправила сердито Мур-мур.
— Пусть так, но закон подчинения наши люди впитали с молоком матери.
— А тех, кто не впитал, средь вас больше нет! – подсказала Мур-мур. – Они в прах рассыпались прикоснувшись к одеянью вождя, как-то не так на него взглянув?! Есть еще какие-то мифы и легенды?!
— Есть, – кивнул марсианин. – Поэтому Сына очень хорошо охраняют. Здесь. Но по прибытии на цель возникнут и другие задачи. Я не знаю, какие, но они возникнут, и решать их, скорей всего, придется военным, самым надежным, специально отобранным...
— Методом селекции! – вставила Мур-мур.
– Тем не менее, они – люди, и за пределами привычной среды будут вынуждены действовать по обстоятельствами, – заявил старик убежденно. – Не по приказу, а на свой страх и риск. Независимо от того, на каком этапе земной истории вы окажетесь, подсказки не получит никто, в том числе Сын Вселенной. Он останется, как все, в неведении настоящего, и это сделает его уязвимым. Раз планета пригодна для обитания, то она, конечно же, обитаема. Она уже кем-то заселена.
— Обезьянами! – выпалила Мур-мур, но тут же сменила тон, – Извините, но меня тогда не было, а наука в показаниях путается. Существует две теории происхождения мира, ну и вида, эволюционная и теософская. По первой, все возникло из кого-то одноклеточного, по второй все сотворил Бог по образу и подобию своему. Каждый волен выбирать, что ему ближе, эволюция или Промысел. Помимо теорий, есть еще и масса гипотез, но я ничего не знаю, поэтому ни к чему не склоняюсь, я из другой оперы, маэстро.
— Я тебя понял, – кивнул старик. – Но теперь и ты знаешь важное. Наши властители станут вашими вождями, из их клана веками будут формироваться ваши правительства. Отдаленные потомки властителей забудут, откуда они взялись, но сохранят стиль поведения пращуров, их образ мыслей, все, чем те были и сильны, и опасны.
— То, что вы предрекаете, уже совершилось, – сообщила Мур-мур с горькой иронией.
— Не так все безнадежно, – опроверг старик. – Те, кто прибудет на Землю вместе с вождями и жрецами – экипажи звездолетов, члены их семей – люди грамотные, с хорошим образованием и богатым багажом знаний. Они займутся выполнением своей миссии – просветительской, гуманитарной, от их корня пойдут живые ростки культуры. Да вы сами – производное от них. Поэтому вы справитесь. Должны справиться.
— Даже если мы уничтожим одного мерзавца, пусть самого главного, это ничего не изменит, – покачала головой Мур-мур. – Он там будет не в единственном экземпляре, а, как у нас говорят, свято место пусто не бывает.
— Гибель командира влечет за собой разброд в рядах армии, – провозгласил марсианин так, словно был когда- то главкомом. – Пока выберут нового, передравшись между собой, пока укрепят ряды, в роли лидера окажется достойный человек. Он сформирует новое правительство, разработает курс развития планеты...
— Да вы мечтатель! – грубо перебила Мур-мур. – Достойные люди или перерождались или гибли. И так – всю историю! Кто-то тщился изменить курс, но колесница катилась в заданном направлении!
— Так сломайте ее! – выкрикнул старик.
— И такое уже было, – усмехнулась Мур-мур. – Был у нас умный дяденька, призывавший сломать старую государственную машину. Сломал, но на ее основе тут же сконструировал новую. По тому же принципу, поскольку другого не существует! Он такое сконструировал, что знай держись! Прежняя все же давала сбои.
— У меня был садик за городом, – проговорил вдруг ученый раздумчиво, очень тихо.– У меня там росли цветы. – И поглядел на меня так, словно я мог его садик видеть. – Теперь там ничего не растет. Нигде ничего не растет, не хватает света.
— Чем же вы питаетесь? – сбилась с прежней ноты и даже растерялась Мур-мур.
— Что-то сохранилось на складах, что-то синтезировали, но мы зря старались. Законы Вселенной нельзя нарушать безнаказанно.
— Вы молитесь Вселенной? – утвердительно спросила Мур-мур. – Но тогда что получается? По ее воле у вас завелось правительство-убийца?!
— Наоборот, – опроверг старик. – Мы презрели ее волю, подменили своей, и Вселенная сочла, что мы недостойны называться ее детьми. Она давала нам шансы на исправление, но мы не воспользовались ими. Здесь когда-то было красиво! – тяжело вздохнул он и вновь поглядел на меня по-родственному. – В старых хрониках описано, как мы жили до своего грехопадения. Ни в чем не нуждались, не стремились к излишествам и занимались самоусовершенствованием.
— Все? – не поверила Мур-мур.
— Таков был общий стиль поведения, определяющий сознание каждого. Вселенная ориентировала нас на Любовь как средство самосохранения, но потом нам этого показалось мало.
— Разнообразия захотелось! – едко усмехнулась Мур- мур.
— Возможно, – не заспорил старик.– Когда ты многое можешь, хочется большего – прыгнуть выше себя и повести других за собой.
— То есть, ваши вожди, они из самых продвинутых? – вновь утвердительно спросила Мур-мур.
— Наверное, – кивнул марсианин. – Я родился, когда они уже сформировались в правительство. Мы ему верили, вот что самое грустное, мы с удовольствием выполняли его приказы, мы ждали для себя чего-то невероятного, чего нет ни в одной из хроник. От них мы отреклись, как от ереси.
— Но у вас они есть! – убежденно заявила Мур-мур. – А вы не могли бы?...
— Нет, – не дал ей ученый договорить. – Вы не должны тащить к себе чужую историю, чужой опыт, оказавшийся, вдобавок, плачевным.
— Поучившись на чужих ошибках, мы не наделаем своих! – заспорила Мур-мур.
— Это вряд ли, – чуть заметно улыбнулся старик. – Учатся лишь на собственных. Но если вы устраните тех, кто вас на них провоцирует, ваши ошибки не окажутся фатальными, они станут не приговором, а учебным пособием.
— Но почему вы не хотите снабдить нас своим учебным пособием?! – не вняла Мур-мур. – Ваши вожди к нам притащат своего Сына, свои пособия, будут нас по ним зомбировать, а мы чем ответим?!
— Тем, что наработаете в себе. То, что ты мне рассказала о машине, которую не сломали, а усовершенствовали, это, конечно, правда, но есть и другая правда, большая, внутри вас. Я ее называю верой. Тот, кто верит в себя, верит в мир, и все сделает, чтобы спасти его. Каждый на своем уровне. – Он глянул в небо, которое из темно-желтого стало оранжевым, и объявил. – Вам пора на корабль.
— И как мы туда попадем? – указал я на улицу, по которой не ходил никакой вид транспорта. По ней вообще никто не ходил и не ездил.– Мы даже не знаем, где космодром!
— Вы на нем окажетесь со скоростью мысли, по воле моего импульса, – пообещал ученый. – Но у меня к вам просьба.
Он полез под свою куртку-кафтан и вынул оттуда крохотного трехцветного котенка. – Я не хочу, чтоб она погибла вместе со мной. Возьмите!
Старик подержал котенка на ладони, погладил и передал мне. Котенок вел себя на удивление спокойно, не вырывался и не мяукал.
— Я ее усыпил, чтоб она смогла выдержать перелет, – объяснил старик. – Я не знаю, сколько он продлится, не знаю, доберетесь ли вы до цели, но другого варианта нет. И да хранит вас Матерь-Вселенная!

Я сунул котенка под рубашку и прикрыл ладонью, а старик отвернулся, как если б хотел скрыть слезы, и тяжело пошагал от нас к дому через дорогу.

— Вот оно как, – вслед ему пробормотала Мур-мур. – Виноваты одни, а отвечают другие, а виновные еще и спасаются!

Вероятно, марсианская культура была не чисто технической – мы с Мур-мур совершили ноль-транспортировку на космодром. Он являл собой огромную площадку с ангарами в отдалении, а на летном поле стояли в ряд корабли. Штук шесть или семь. Не летающие тарелки, как я предполагал – огромные двухъярусные торпеды. В нижней части, вероятно, располагалось машинное отделение, верхняя была пассажирским салоном. С улицы на поле проникнуть было невозможно – оно было оцеплено людьми в черном. Лица их прикрывали прозрачные щитки, сквозь которые они видели нас, а мы их разглядеть не могли. В руке каждый сжимал дубинку с кнопками на рукояти.

— Лазерное оружие? – шепнул я Мур-мур.
— Не хотелось бы испытать его действие на себе, – ответила она тоже шепотом. – Они тут много чего насоздавали, полезного и не очень, так что с боем нам на корабль не пробиться.
— Нам, наверное, туда вообще не попасть. Наверное, надо предъявлять пропуск...
— А вот это – навряд ли,– усмехнулась Мур-мур. – Вряд ли власти отпечатали пропуска. Времени в обрез, а мороки много. Плюс, утечка информации. Типографские рабочие половине населения сделали бы пропуска, и себе, и родне, и клеркам, которые составляли списки. Все их друзья, знакомые и соседи уже сидели бы сейчас в звездолетах.
— Может, они там и сидят!
— Не похоже. Они бы толпились на летном поле, потому что корабли туда выкатили только что, в предпоследний момент. Во избежание утечки информации, опять же! Скорей всего, они используют пароль-отзыв.
— Наш ученый нам пароль не назвал!
— Он и сам его не знает. Подождем тех, кто знает. Они скоро появятся, и мы смешаемся с ними. Не думаю, что в такой момент кто-то будет нас рассматривать, во что мы одеты. Ты только не делай такое перепуганное лицо!
— Так ведь всем страшно!
— Им не страшно – им хуже. У них трагедия! Они покидают родину. Навсегда. Они здесь оставляют дома, могилы предков, тех, кого любят. Оставляют их на верную смерть! Их страдание превозмогает их страх!
— Так и я страдаю, – сообщил я чуть ли не с вызовом. – И по нашему ученому, и по всем! А ты?
— А мне некогда, – соврала Мур-мур. По лицу ее я видел, что соврала. – Я думаю, как вытащить отсюда тебя и котейку. Ну, и себя, я вам еще пригожусь!
— Знаешь, мой командир, – признался я после паузы, хорошенько обдумав свои слова. – А я бы остался. Двум смертям не бывать. Мы-то знаем, что их бандюганы у нас и высадились, и захватили власть, и активно нас истребляют...
— Разговорчики в строю! – резко перебила Мур-мур. – Равнение направо! Идут!

К линии оцепления приближалась группа людей с узелочками. Взять с собой скарб людям не разрешили, но самое дорогое они все же взяли – то, без чего не смогли бы обойтись на чужбине: амулеты, фотокарточки, мелкие памятные вещицы. Немолодой мужчина нес цветок в горшке. К охране он приблизился первым. Произнес, запинаясь: «С нами милость Вселенной!». «Во всех обитаемых мирах!», – откликнулся охранник, а старший над ними крикнул: «Барахло оставляем! Ничего не тащим на борт!».

— Он маленький, легкий, – попытался мужчина спасти цветок.
— Ты приказ слышал?! – не смилостивился старший. – У всех что-то легкое, а в итоге – перегруз!
— Он у нас отберет котенка! – напрягся я.
— Спрячь получше, – прошипела Мур-мур. – В штаны засунь. Он в штаны к тебе не полезет проверять размер твоего хозяйства! Давай, пока не смотрят!

На нас никто не смотрел. Все смотрели в глубину своего горя, а охранники – на тех, кого должны были пропускать, по мере того, как избранные оказывались в поле их зрения. Мне оставалось надеяться, что ученый хорошо усыпил своего питомца.

Мур-мур чуть ли не пинком загнала меня в центр марсианской группы, и я деревянным языком выговорил пароль. Нас с котенком пропустили за оцепление, Мур-мур тоже, и мы вслед за аборигенами направились к ближнему кораблю. Поднялись по трапу и устроились в креслах справа от прохода.

Салон космолета напоминал салон земного авиалайнера, с той разницей, что в нем не было иллюминаторов. Когда салон заполнился, в проходе возникла бортпроводница, темноволосая и смуглая, как Мур-мур, в белых одеждах – широких штанах и длинной широкой блузе. Она всем раздала по коробочке, напоминающей ноутбук. Я хотел было коробочку открыть, но Мур-мур не дала.

— Делай, как они! – указала она на соседей по космолету. Люди через проход от нас нажали на клавишу в торце «ноутбука», и экран засветился. Мой экран тоже засветился, когда я нащупал клавишу, и я увидел на нем летное поле. Какие-то люди еще бежали к нему, но оцепление сняли, и бойцы споро грузились на корабли. Кто опоздал, тот пролетел. Тот не улетел!

Корабли взмывали в Космос один за одним, с интервалом в секунды. Командиры спешили покинуть зону катастрофы. Корабли не разгонялись, взлетали вверх вертикально и очень быстро превращались в точки на экране тутошнего компьютера. В нашем звездолете, под нами, глухо загудело, корабль дернулся, мне на миг заложило уши, а затем экран заполнила чернота. Кое-где вдали в ней что-то светилось, какие-нибудь туманности, вероятно, а приглядевшись, можно было заметить, что чернота лишь казалась абсолютной – ее во всех направлениях пересекали разноцветные линии, пунктирные и прямые.

— «И звезда с звездою говорит», – вспомнил я вслух строку из стихотворения Лермонтова.

Мур-мур не ответила, а котенок у меня в штанах завозился.

— Господи ты мой Боже! – взмолился я. – Спаси нас и сохрани!
Если котенок заорет, или какой-нибудь прибор обнаружит у меня контрабанду, нас, пожалуй что, выкинут в открытый Космос! И меня с котенком, и Мур-мур, которая попытается этому помешать!

И тут произошло странное: в салоне появился охранник – с дубинкой на поясе и цветочным горшком в руке. Огляделся, увидел хозяина цветка и отдал ему цветок. Он проделал это быстро и молча, вышел, а хозяин цветка заплакал. Для него его цветок был священен, он был частицей родины, живой памятью о ней, и охранник понимал это. Человек при исполнении, он оставался человеком, таким же обездоленным, как все. Вслед за первым военным, заглянули в салон другие – возвратили беженцам то, что приказали бросить на космодроме.

Памятные вещицы и в совокупности ничего не весили, и военные нарушили приказ Центра, такой же дурацкий, как большинство приказов. Скорее всего, служивые и сами пронесли на борт ценное – кто горсть земли, кто семена, кто подарки любимых женщин – медальон, кольцо, рюмочку с гравировкой... Глядя на них, грозных лишь снаружи, я успокоился за нас с Мур-мур и котенка. Да и котенок успокоился, когда закончился взлет. Я так растрогался, что чуть не заплакал, как тот мужчина, что прижимал к себе цветочный горшок.

Мне было очень и очень больно. Мур-мур косилась на меня встревоженно, но молчала, и я был ей благодарен за это. Мур-мур, коренной землянке, не было так больно, как мне, но она меня понимала. И меня и тех, кто отправлялся в неизвестность на одном с нами звездолете. Они, в отличие от нас, не знали, куда летят!

Бортпроводница раздала пассажирам не то обед, не то ужин – вручила каждому по зерновой булочке и по стакану коктейля. Мур-мур коктейль не понравился, она его лишь пригубила, поморщилась и спросила, можно ли заменить коктейль чаем? Нет, так нет, но можно ли вместо полезного напитка выпить стакан воды? Вероятно, забыла, что и чистая вода стала дефицитом на Марсе, они что- то синтезировали... На звездолете вода нашлась, Мур-мур стала запивать ею булочку, а я выделываться не стал, мне стыдно было выделываться. Выпил коктейль и – заснул. Нам в коктейль явно подмешали снотворное и, возможно, успокоительное. Для нашего блага и для блага экипажа. Люди в стрессовом состоянии собой не владеют, кто-то может впасть в истерику, кто-то спятить, а кому-то захочется покинуть корабль...

Сон вернул меня на Землю, в мою квартиру, за мой именинный стол. Бьянка и Ермолай притащили полный пакет снеди – деликатесы, на которые мы с Мур-мур только смотрели в магазинах – сырокопченую колбасу, сыр, ветчину, шоколадные конфеты и пирожные, овощи на салат. Я обрадовался, а Мур-мур посуровела, хмуро и тревожно посмотрела на Бьянку: «Не боишься тырить продукты?»
— Все тырят! – отмахнулась Бьянка. – И верхи, и низы. Но верхи тырят миллионами, а низы по чуть-чуть, только, чтоб продержаться!
— До чего продержаться? – уточнила Мур-мур. – До суда?
— А от чего не зарекаются, помнишь?– рассмеялась Бьянка. – Каждый берет свое там, где работает, кто гайками, кто краской, кто окорочками. Такова сэляви, Руслана, потому что кто не работает, тот и жрет. Так жрет, что аж из ушей лезет совокупный национальный продукт!
— Разница в том, Бьянка, что они берут по праву, которым наделили себя, а ты воруешь.
— Я не ворую, я списываю, – рассердилась Бьянка. – Это в цивилизованном мире каждый вечер уценивают продукты, которые не продали за день, а мы торгуем просрочкой как свежаком! По цене свежака! Вымочим осклизлую курицу в уксусе, в марганцовке, и она как только что с птицефабрики! У нас покупателей меньше, чем товаров, а сколько может храниться вареная колбаса?
— Так это все вредное? – и растерялся, и расстроился я.
— Ты меня за кого держишь, именинник?! – вознегодовала Бьянка. – Это я списала вместе с просрочкой. Мы ее все же списываем, когда она становится опасной! И тогда продукты утилизируют, килограммами и тоннами!
— Прикиньте! – вмешался Ермолай. – Люди старались, производили, а их труд идет на выброс! Нет, чтобы снизить цены или просто раздать нуждающимся – уничтожают! Ни себе, ни людям!
— Вот поэтому у нас люди сами заботятся о себе! – провозгласила Бьянка и воззвала к Мур-мур. – Чем смотреть на меня, как Ленин на буржуазию, помоги порезать салат. А мальчишки пока сходят в магаз. Алкоголь я у себя не брала, у него большой срок годности, спалят, так что, мальчики, шуруйте за алкоголем. Деньги у Ермолая есть, их и на вино хватит, и на шампанское, и на водочку.
— На что?! – недоверчиво переспросила Мур-мур.
— На национальный напиток, без которого стол сирота! – бодро оповестила Бьянка. – Да, подруга, я хочу загулять! Так, чтобы от винта! Я чертовски устала кланяться!

Я проснулся (или очнулся) от возгласа Мур-мур: «Ё моё!»

В первый миг мне почудилось, что возглас Мур-мур адресован Бьянке: мы сидим за моим праздничным столом, наслаждаясь едой и обществом друг друга, а Бьянка еще и приготовила мне сюрприз, как она это любит. Я выбрался из бреда, переместился в привычный мир, зловещий, но обжитой!

Ни откуда я не выбрался и никуда не переместился: я открыл глаза в салоне марсианского звездолета, когда Мур-мур толкнула меня в бок: «Смотри! Наши горят!».

На экране моей коробочки, на небольшом отдалении от нас, полыхало. Красные протуберанцы вырывались из огненной точки в черноту и в ней растворялись.

— Быть не может! – не поверил я тому, что увидел. – Что там может гореть?! В безвоздушном пространстве?!
— У них полный корабль воздуха, – мрачно сообщила Мур-Мур. – И, наверняка, очистная установка имеется, преобразователь углекислого газа в кислород. Они продвинутые были ребята!

Соседи по салону, разбуженные криком Мур-мур, тоже припали к своим экранам. Чем ближе мы подходили к месту трагедии, тем яснее становилось, что горит звездолет. Наш корабль, и тот, что летел справа от нас, изменили курс и стали по дуге, на безопасном расстоянии, приближаться к точке бедствия. Командиры понимали, что никого не спасут, но древний инстинкт оказался сильнее разума.

А вдруг? Вдруг кому-то удалось выбраться с обреченного корабля в скафандре, и теперь этот кто-то ждет помощи?! Обреченный корабль перестал сыпать вспышками, превратился в темный конусовидный астероид и, кувыкнувшись, провалился во мрак под собой. Выживших в межзвездном пространстве не оказалось, и корабли-спасатели вернулись на прежний курс.

— Где-то он теперь приземлится! – подумал я об астероиде.
— Лишь бы не приземлился! – процедила Мур-мур.

Я читал, что однажды на Землю уже свалился огромный астероид, где-то в районе нынешней Гватемалы, и последствия падения были катастрофичны. Поменялся облик планеты, а сама планета чуть не сошла с орбиты. Слава тебе Господи, устояла, а у всех народов мира появились мифы о великом потопе. Сохранилась и Земля, и часть ее населения, те, кто потом создал мифы, но если грохнется на Землю марсианский звездолет, неизвестно, что будет. Он, огромная махина, изготовленная из термостойкого металла, не сгорит в верхних слоях атмосферы, и сместятся континенты, пойдет трещинами земная кора, огромные волны обрушатся на сушу и затопят ее, а если еще и ледники расстаят... Мур-мур мои мысли прочла на моем лице и попыталась успокоить: «Обошлось! Раз мы с тобой есть, то та хреновина еще где-то носится. Возможно, в другой галактике. Мы с тобой сюда попали не из пещерных времен, когда они у нас приземлились... приземлятся».

— Как-то все не понятно, – пробормотал я беспомощно. – Я уже запутался, что уже было, что будет...
— А ты прикинь. Нас от гибели марсианской цивилизации сколько отделяет миллионов лет? Марсиане миллионы лет не в Космосе провели, у нас! Мы, Кондрат, окажемся на месте их высадки, в начале экспансии.
— Чтобы предотвратить! – усмехнулся я едко.
— А вдруг? Наш ученый не дурак был, и раз уж он так на нас понадеялся...
— Людям свойственно надеяться. В том числе, и ученым, – отказался я проникнуться высоким предназначением.
— Поживем – увидим, – не стала спорить Мур-мур. – Только б наши товарищи по полету не сбрендили и не сломали звездолет!

Товарищи по полету пребывали в состоянии ужаса. Кто-то молился, кто-то громко рыдал, а бортпроводница с лицом цвета своей одежды раздавала пассажирам лекарства. Она тоже была в шоке, но она была при исполнении и не забывала о долге. Помимо нас с Мур-мур, не поддались общей панике несколько человек, в их числе – мужчина с цветком.

Сгрудившись возле служебного помещения, они обсуждали случившееся. Что могло привести к гибели корабля? Какая-то неисправность? Диверсия? Или корабль столкнулся с огромным метеоритом? Тот пробил обшивку корабля, а когда команда стала заваривать пробоину, на борту возник пожар. О причинах гибели звездолета мы никогда не узнаем. Застрахованы ли мы от подобного? Нет, никто не застрахован ни от чего. Ни в процессе перелета, ни на чужой планете, где неизвестно, кто водится, и чего можно ждать... от людей, зверей, опасных микробов?.. Те ученые, что нашли для марсиан новую родину, сами никогда на ней не были! Мало ли что показывали приборы! Вдруг в реальности та планета – сплошное болото с ядовитыми испарениями? Или океан без конца и края? Или там вместо кислорода – азот?!

Мы с Мур-мур переглянулись сообщнически. Мы не будем успокаивать марсиан. Наша осведомленность им покажется подозрительной, а люди в состоянии страха отрываются на тех, кто оказывается у них под рукой. Да и для нашей миссии – пусть и невыполнимой! – лучше, чтобы пришельцы боялись аборигенов!

Я вспомнил отца, как мы с ним гуляли по городу. Мама легла в больницу, а отец взял неделю отпуска и посветил ее мне. Никогда больше – ни до, ни после – мы с ним не были так близки! Всю неделю я его обожал! Он ни разу не одернул меня, не повысил на меня голос, он со мной разговаривал как со взрослым, без скидки на мои шесть с половиной лет. Он умел готовить простые блюда, а я ему помогал – охотно чистил картофель, кромсал лук и следил за колбасой на сковороде, чтобы не пригорела, пока папа бегал за чем-нибудь вкусным к чаю. Мне с ним было так классно, что я даже хотел, чтобы мама подольше полежала в больнице!

После завтрака мы навещали маму, оставляли ей передачу и отправлялись то в кино, то в музей, то на аттракционы. Перекусывали в столовой и шли на Приморский, к морю. Стояли над ним, и папа рассказывал про моряков – и то, что прочитал в книгах, и свои собственные истории. Там, над морем, я и увидел НЛО. Яркая точка зависла над Северной стороной, а потом резко взмыла вверх, сместилась вправо и вновь зависла, теперь уже над бухтой.
— Папа! – закричал я. – НЛО! Настоящее! Видишь? Оно не разгоняется!

Я запрыгал от радости, а отец стал серьезным, даже суровым.

— Вижу, – проговорил он хмуро, себе под нос. – Может, наше новое оружие, может, американское, а может, и зеленые человечки! Но ты вот что, Кондратий! – обратился он ко мне жестко, по-командирски. – Ты, когда такую штуку увидишь, сразу беги и прячься. Это хищник. Сразу беги в укрытие – в подъезд, в магазин, в кафе, куда ближе. Не смотри на него – беги. Ты меня понял?
— Да, папа, – пролепетал я, хотя ничего не понял. «Тарелка» меня не трогает, просто перемещается рывками туда-сюда, и «зеленые человечки» не десантируются с нее с лазерами наизготовку! Но я папе верил. Папа умный, он офицер, он знает, что говорит!

Правда, с того раза инопланетных объектов я не наблюдал. Может быть, объект подобрал меня с ночной улицы, воскресил и доставил к себе на базу? А потом туда же привез Мур-мур? Мы не знаем, не помним, и спросить не у кого. Мур-мур так мне и не рассказала о своем перелете с Земли на Марс. Значит, не знает или не помнит. Буду ли я помнить старика-ученого, космодром, горящий корабль, когда снова окажусь в своем веке? Не факт, что я там окажусь!

Взрослым, из умных передач, статей и разговоров с людьми я узнал, что инопланетяне живут среди нас давно. С незапамятных пор они тусуются на Земле, но стараются не попадаться нам на глаза. Боятся испортить наш путь развития, или боятся нас, таких самобытных?! Инопланетяне, как свидетельствуют источники, делятся на хороших и плохих. Первые защищают нас от вторых, которые мечтают нас захватить. Планету плохие использовать будут как источник сырья, а нас обратят в животное состояние. Большую часть людей истребят, а оставшихся зазомбируют. Они бы уже так сделали, не проникнись нами хорошие инопланетяне, хранители. Может, они и есть наши ангелы-хранители? Так с какой из гипотез согласуется высадка марсиан, наша с ними ассимиляция, и наказ ученого не допустить вновь прибывших правителей до власти? Их попробуй не допусти! Они жизни своей не мыслят без возвышений! А уж если марсианские вожди и жрецы смешаются с земными владыками, их спайку никаким разумом не пробьешь, ни инопланетным, ни доморощенным! Правда, ученый намекал, что марсианская элита, радея о своей генетической чистоте, представителями земной элиты побрезгует. Слишком уж мы им не понравились – грязные, заросшие, в шкурах! Наши правительства формироваться будут только из марсиан! Но что тамошний ученый мог знать наверняка?

Жизнь вносит коррективы и в учения, и в теории, не говоря уже о гипотезах! Увлечется гранд прекрасной пейзанкой, а потом приблизит к себе бастардов, а потом бастарды уничтожат законных наследников престола, по определению – вырожденцев. Это в моем веке вельможики-мажоры посылают пейзанок на аборты, чтобы не усложнять жизнь себе и папикам. Прежде престижным считалось иметь много сыновей, и брачных, и внебрачных. Сыновья часто гибли, потому что не отлынивали от битв. Наоборот, участие в битвах почитали делом чести и славы. Теперешние не почитают. Да и битвы пошли такие, что не погеройствуешь – испытания оружия массового поражения! Мне повезло – я не угодил ни на Афганскую, ни на Чеченскую войну, не стал инвалидом ни психологически, ни физически, у меня есть будущее, какое ни есть, и у меня есть Мур-мур!

Внезапно мне стало весело (заразился от окружающих истерикой?): нам с Мур-мур не придется охотиться на вождей – нам сотрут память, чтобы мы, пришельцы из будущего, не обобщали, не проводили параллели, не умничали на публику. Мы очнемся с амнезией в севастопольской горбольнице, где нас опознают моя мать и Кравченко. Мур-мур, не дождавшись меня с халтурки, начнет всех обзванивать, а потом мать и Кравченко начнут обзванивать больницы и морги. Нас в больнице доведут до кондиции, до осознания себя в режиме 97-го года, но ни о старом ученом, ни о космодроме, ни о сгоревшем звездолете я помнить не буду. Нельзя, наверное. И, наверное, к лучшему, что нельзя: из реальности 97-го я уж точно не изменю ничего! Буду в ней болтаться, как... Неизвестно, где я буду болтаться. Хорошо, если не в межзвездном пространстве, как сгоревший корабль! Марсианский ученый не пророк, а мечтатель, но сегодня я еще могу его помнить и – немножко! – верить ему. Я вспомнил, как он от нас уходил неслышными шагами, не оборачиваясь, и сердце у меня защемило
.
— Мур-мур, а все-таки, кроме мистики, как ты меня нашла? Как ты догадалась?...

Мур-мур сидела рядом, полуприкрыв глаза, и о чем-то сосредоточенно думала. Мы, возможно, думали об одном и том же, о будущем, без которого человек не может жить в настоящем. Так мы устроены, что настоящее воспринимаем как временное, преходящее состояние, ступень к будущему, о котором должны знать хоть что-то наверняка. Поэтому люди посещали оракулов и бегают к вещуньям. Все проходит, кроме будущего, которого еще нет!

— Я пошла тебя искать, – ответила, не меняя позы, Мур-мур. – Напоролась на козлов, которые тебя раздевали. Бросилась на них, но силы оказались неравны, они меня вырубили, и я оказалась тут.
— Ты могла оказаться где угодно.
— Не могла. Ты все время говорил мне о Марсе, что ты – оттуда. Вспомни, ты вставал по ночам, смотрел на Марс и говорил, что ты там жил когда-то. Я не верила, но не спорила – каждый имеет право на фантазии, на свое бегство из реальности. Оказалось, ты не выдумывал, а чувствовал.
— Но и это ничего не объясняет.
— Ничего. На материальном уровне. Но, возможно, правы те, кто уверяет, что материальный мир – вторичен. Изначален – духовный, с него все пошло. Раз уж сначала было Слово!.. Как там котейка?
— Спит.
— Вот и нам бы надо поспать.
— Ты надеешься увидеть вещий сон? – съязвил я печально.
— Я надеюсь восстановить силы. Неизвестно, что нам предстоит.
— Боюсь, ничего хорошего.
— Ты на это не настраивайся, дружище. Лучше ни на что вообще не настраивайся! Что будет, то и будет, ну, и так далее, в духе нашего народного фатализма! Но, заметь, фатализм никогда не мешал народу бороться!

Как бороться против целого Космоса, против неведомого? Уповая на Бога, который сотворил все, и Космос? Но вдруг Он его не сотворял, а возник в нем наряду со звездами и планетами, одновременно с ними, вдруг подвластен тем же законам, которые не может изменить? Самоуничтожится при попытке изменить! Может быть, Бог не хотел, чтобы жизнь на Марсе погибла, просто ничего не мог сделать?!

Я вспомнил про комету Галлея, с каким страхом у нас ждали ее. Она пролетала в опасной близости от Земли, и под влиянием земного притяжения могла на нас грохнуться. Нас тогда постигла бы судьба Марса. У нас тогда молились и верующие, и атеисты, чтобы комета пролетела мимо! Радовались, что пролетела! А сейчас где-то в Космосе носится неуправляемый звездолет.

Мур-мур понадеялась, что его занесло в другую галактику, но ведь он держал курс к Земле! До нее ему ближе, чем до Кассиопеи! Одного тунгусского метеорита хватило, чтобы человечество встало на уши. Встать встало, но до сих пор не выяснило, что именно врезалось в планету. Хорошо, если сгоревший корабль! Тогда он нам больше не угрожает! Нам угрожает наша марсианская эскадрилья, целый рой огромных метеоритов, если что-то пойдет не так, что-то вдруг сломается, или обнаружатся просчеты в конструкции. Тогда вместо мягкой посадки произойдет падение, взрыв невиданной силы... Не произошло, раз мы с Мур- мур существуем! Мы с Мур-мур – залог жизни на планете Земля!

Мур-мур меня озадачила: «Если твои страхи верны, то мы – последние земляне, Кондратий. Будущее исчезнет с гибелью настоящего».
— Как оно исчезнет, если оно уже есть?!– заспорил я горячо – Подумай сама: нас от высадки марсиан отделяют века истории! Нашей истории!
— Значит, ее не будет, – не прониклась Мур-мур. – В Космосе прошлое, настоящее и будущее – совокупность, и одно может уничтожить другое. Подчистую! Достаточно толчка, чтобы все смешалось.
— И что тогда? – спросил я с протестом. – Все начнется сызнова, а мы с тобой станем прародителями человечества?!
— А что? – свела Мур-мур свои пророчества к шутке.– Чем не прародители? Сильные, здоровые, не дебилы! Плохо, что ядерную зиму нам не пережить, если корабли не приземлятся, а взорвутся, но давай верить в разум продвинутых ребят, в их знания и умение.
— Ничего другого нам не остается, – буркнул я.
— Кондратий! – Мур-мур шлепнула меня по руке. – При любом раскладе твое желание сбудется! Хотя бы отчасти! Ты хотел, чтоб мы жили долго и счастливо и умерли в один день!

Я не помню, в связи с чем Мур-мур заявила, что мы долго и счастливо жить вместе не будем. Она сидела такая же сосредоточенная, как в звездолете, и о чем-то размышляла. Явно не о добром и светлом. Я решил, что она опять во что-нибудь вляпалась. Потребовал объяснений. Скажи, кто тебе угрожает! Кто или что!

— Время, – не ответила Мур-мур, но я не отстал: «Ты должна мне сказать! Ты должна знать, что без тебя я здесь не останусь! Если ты погибнешь, я сразу же последую за тобой. Я не христианин, для меня самоубийство не смертный грех!»
— Забудь! – потребовала Мур-мур, засмеялась и привлекла меня к себе. Обернулась ласковой кошечкой, а когда я немного успокоился, призналась:
— Время нас с тобой разлучит, Кондратий. Женщины стареют раньше мужчин, ты еще будешь ого-го, когда я стану страшилищем.
— Не станешь! – убежденно заявил я. – Для меня ты никогда не станешь страшилищем.
— Ты у нас провидец, пророк?
— Нет, но ведь и ты не пророчица, и ты не можешь судить о чувствах других.
— Я других наблюдаю, – вздохнула Мур-мур. – Как все складывается у них. И это правильно, что пожилому мужчине нужна молодая женщина. Не только для хвастовства перед друзьями – мол, вот я какой! – для жизни. Мужчина подпитывается молодостью своей женщины, ему надо соответствовать ей, и он старается, а женщина вытягивает его. Старая не вытянет, она болеет, сдает, сама нуждается в уходе, а молодая спасает, старого кочета превращает в орла. Когда у тебя появится молодая, я сама тебя к ней отправлю!
— Мур-мур! – заорал я и расхохотался с облегчением. – Что за бред, Мур-мур?! Ты серьезно думаешь, что я променяю тебя на какую-нибудь куклу с ногами от ушей?! Ты за кого меня держишь?!
— За мужика.
— А по-моему, ты меня держишь за подонка! Или за идиота! Я хочу жить с тобой и только с тобой! Долго и счастливо, и умереть в один день!
— Для начала надо дожить до старости, – проговорила Мур-мур примирительно, даже благодарно. – Это далеко не всем удается. А уж там посмотрим, как карта ляжет!
— Я и так знаю! – заверил я.

Не знал я другого – как наладить жизнь, чтоб она была не только счастливой, но и долгой. Когда мы с Мур-мур поженились, она осталась на своей фамилии. Сказала: «Для меня так привычней, а для тебя – безопасней». Я спорить не стал, хотя о своей безопасности не думал. Я шел в кильватере Мур-мур и готов был разделить с ней любую опасность. Она это понимала и старалась меня беречь. На студии, когда мы вместе работали, за Вольской многие пытались приударять. Она выбрала меня, и один из тех, кто не добился взаимности, объявил ей громко, чтоб я услышал: «Опасно связываться со слабым мужчиной!».

— Сильной женщине опасно связываться с сильным, – парировала Мур-мур. – Такие начнутся терки, что и до криминала недалеко! А слабый уже тем хорош, что не полезет в пекло поперёк мамки! Вообще туда не полезет!

Она так сказала, чтобы обезопасить меня!

Сколько длился перелет, я не знаю, почти весь его я проспал. Плотно подсел на марсианский коктейль. Я не только слабый, но и нервный, да простит меня Мур-мур! Ей же лучше будет, если я не загружу ее своими прогнозами. Совсем не оптимистическими! В духе древнеримского завета «Хочешь мира, готовься к войне!».

Мои опасения не оказались совсем уж беспочвенными. Корабль не загорелся и не взорвался, но при посадке его так тряхнуло, что корпус деформировался и, наверное, что-то приключилось с приборами. Когда экипажу удалось разблокировать двери, и мы стали по одному выбираться наружу, то взорам нашим предстали не джунгли, не дремучие леса, не пещеры, а большой каменный город на берегу синего моря. Не городище – очаг цивилизации.
— Во как промахнулись пришельцы! – выдохнула Мур- мур. – Здесь уже все есть, свои вожди и жрецы!
— А наши где? – огляделся я озабоченно. – Может, мы их прямо сейчас – того, пока они не сместили тутошних и не испортили нам развитие?!
— Если оно такое, как описано в источниках, то его уже не испортишь! – усмехнулась мрачно Мур-мур. – Не в том времени мы приземлились, Кондрат, и я честно не знаю, к добру это или наоборот!
— Я вообще ничего не знаю,– сообщил я убито. – Это у тебя два высших образования и курсы, а у меня средняя школа!
— Мои образования здесь совершенно бесполезны, – поморщилась Мур-мур. – Будем, значит, определяться. И на местности, и с историческим моментом. А вон, кстати, правительство! Да не местное, Кондрат, то, что прилетело! И оно, заметь, в полном недогоне!


Часть третья. Утро древнего мира

Мы с Мур-мур от попутчиков отбились. Марсиане скуч- ковались подле своих вождей в надежде, что те вразумят их, и просветят, и нацелят на необходимые действия. Критичность ситуации вынудила людей поверить в мудрость вышестоящих! На себя самое никто не надеялся. Власти, кажется, тоже не надеялись ни на себя, ни на Сына, который выглядел, вдобавок, самым пришибленным. Они призвали пилотов и ученых и потребовали ответа: где, черт возьми, первобытные племена?!

Ученые объяснили, что абсолютно точными расчеты бывают лишь на бумаге, а в реальности необходимы поправки на дотоле неизвестные факторы. Космолетчики заявили, что конструктивные особенности марсианских кораблей не соответствуют местным условиям, ни атмосферному составу, ни почве, ни географическим особенностям планеты, изобилующей вулканами, океанами и горными кряжами. Пилоты и так сделали все от себя зависящее – не утопили корабли в первозданной жиже, обогнули ледниковый период и всемирный потоп, и не надо на них орать, угрожать им и предъявлять претензии! Они сейчас развернутся и уйдут осваивать территорию, а вожди ничего им не сделают! Улетели они из-под их начала, с концами! Ультиматум обслуги заставил вожаков присмиреть. Вожаки залебезили перед обслугой: может быть, можно переместиться вспять на пару-тройку земных тысячелетий? Это в общих интересах, ребята!

У пришельцев хватит людских ресурсов, чтобы на голом месте создать свою цивилизацию, по образу и подобию марсианской! На это летчики ответили, что корабли пришли в негодность, никуда больше не полетят, а ученые усомнились в наличии таких голых мест, где пришельцы смогли бы выжить. Пассажиры звездолетов приняли сторону обслуги, то бишь родни, и правительство испугалось бунта. Поэтому приказало массам рассредоточиться. Пусть идут в разведку, разберутся, что к чему, а разобравшись, доложат обстановку. Власти будут ждать подданных под флагманским звездолетом. Подданные разбились на группы – по семейным связям и профессиональным интересам, и двинулись по направлению к городу.

— Как бы их там не грохнули! – обеспокоилась Мур- мур. – У них все другое – и язык, и одежда.
— Не грохнут, – заверил я. – Это – Корокондама!

Я читал про Корокондаму, культурную столицу древнего мира, все, что моим современникам удалось про нее узнать. Корокондама, по предположениям современников, была столицей киммерийцев, самого в те века продвинутого народа, и сюда валили толпами – за знаниями и духовной культурой – обитатели окрестных земель, да и не только окрестных! Все, кто желал повысить свой уровень, устремлялись в Корокондаму, и там никого не удивить было ни цветом кожи, ни фасоном одежды, ни выговором. Наши марсиане вписывались в местный колорит на все сто!

— Интересно, как они объяснятся с местными? – проводила Мур-мур взглядом товарищей по полету. – Они знают хоть один древний земной язык?
— А как мы объяснялись с марсианином? – спросил я. – Мы ведь с ним разговаривали. Словами. Тебя это не удивило?
— Я так переудивлялась, что уже все воспринимала, как должное. Как недолжное. Даже подумала, что в меня через шокер ввели галлюциноген. А у тебя какая версия?
— У меня предположение. Они занимались не только техническим, но и гуманитарным прогрессом, телепатию перевели на вербальный уровень, для удобства.
— Если так, то землянам не повезет. У марсиан уровень развития выше.
— Зато нас больше, они растворятся в нашей массе уже через пару поколений. Наши не сумеют перенять их знания, достижения, опыт...
— Насколько я поняла, пришельцы далеки от идеи ассимилироваться.
— Их верхушка. А низы, похоже, дорвались до свободы воли.
— Если и дорвались, то погоду делать не им. При вождях, заметь, осталась охрана, сохранила верность присяге.
— Здесь их присяга не действительна, – вспомнил я развал СССР.
— Действительна, пока рядом те, кого они клялись защищать. Сам Сын Вселенной! А оружие у них – не мечи, луки и стрелы! С таким оружием им нефиг делать совершить здесь переворот. Так и что? Ты готов попробовать себя в роли киллера?
— Нет, – отверг я эту идею. – И не хочу, и оружия у меня нет.
— Это плохо, – помрачнела Мур-мур.
— Мы с тобой – наблюдатели, – попытался я ее вразумить. – Считай, мы сидим в зале и смотрим спектакль.
— Боюсь, мы недолго пробудем зрителями, – предрекла Мур-мур. – Если здесь начнется мочилово...
— Не начнется, – убежденно перебил я. – Никому это не надо, ни пришельцам, ни нашим. Скорей всего, марсианская элита с охраной нагрянет в резиденцию туземной элиты, пару раз вояки пальнут из бластеров, для наглядности, а потом вожди провозгласят себя богами, посланцами небес. Вспомни легенды о богах, сошедших с неба! Вот они и сошли!
— По легендам, дружище, они были мудрые и заботливые, сеяли разумное, доброе, вечное, просветители, а не узурпаторы!
— Просветители тоже здесь, народ с космолетов. Среди них не только домохозяйки и сантехники, но и пилоты, и ученые...
— Не известно, Кондрат, каких ученых взяли на борт, ученые ведь тоже все разные! Одни любят науку, но большинство любит деньги, вот и придумывают безумные проекты, чтобы под них получить субсидии и распихать по карманам.
— Ты судишь по нашей цивилизации.
— А по-моему, они одинаковы! Иначе б марсианская не накрылась.
— Мы не знаем, из-за чего она накрылась.
— Старик сказал, из-за человеческого фактора.
— Он это предположил, а сказал он, что причины не известны.
— Вот и давай не будем их придумывать! То боржоми пить поздно. Думать надо, Кондратий, что мы с тобой будем есть сегодня, и где ночку проведем. Мы ведь на корабль не вернемся.
— Нет.
— Вот и давай подумаем, на что мы горазды. Наши с тобой профессии в древнем мире никому не нужны. А что мы умеем?
— Считать, читать и писать.
— По-русски! Здесь это сразу же оценят!
— Но не в рабы же нам продаваться, не к правительству идти в счетоводы!
— В налоговики! Вот уж нет уж! Лучше уж в армию. Я – инструктором по рукопашному бою, а ты – моим ординарцем.
— Тебя не возьмут, – предрек я.– Ты женщина.
— А здесь пока еще не эллинский мир, где женщину не считали за человека! – объявила Мур-мур с напором. – У древних народов женщины взаперти не сидели, с детства учились владеть оружием, а у малочисленных народов все были воинами. Даже в наше время у тех же кубинцев практикуется всеобщая воинская повинность, потому что людей не валом, а в бою женщина – ударная сила! Мужчина может и отступить, и побежать, а женщина не отступит!
— Инстинкт не позволит? – справился я с издевкой.
— Не позволит! – подтвердила Мур-мур. – Для женщины каждый мужчина – сын, и она будет защищать его.
— А неприятельские мужчины – не сыновья? – попытался я подловить Мур-мур на противоречии, но она оборвала: «Их пусть защищают их женщины!».
— Это что ж у нас получится в результате, битвы амазонок? – против воли я рассмеялся. Представил себе поле боя, на котором одни женщины рубили других, пока мужчины прятались за камнями.
— Ладно тебе, Кондрат! – предложила Мур-мур с досадой. – Сейчас не время для абстрактных разговоров, сейчас надо осмотреться и помыслить конкретно.
— А вы разве не помыслили, командир?– улыбнулся я Мур-мур примирительно.– Кажется, вы уже сдали нас в тутошнюю пехоту. В кавалерию нас не возьмут, а в пехоту могут, если мы покажем класс владения мечом. Дело за малым – раздобыть по мечу!
— А иди ты! – рассмеялась Мур-мур и пихнула меня в бок.
Мы сидели на побережье, смотрели вдаль – на водную гладь с вкраплениями островов, и на синее, без единого облачка, небо. Наверняка мы знали только одно – что к марсианским кораблям не вернемся. Я, правда, знал и другое: я не убью Сына Вселенной, каким бы негодяем он ни был. Мур-мур, возможно, придерживалась другой точки зрения, она о чем-то думала напряженно и, возможно, не о контракте с местным военкоматом. Надо было отвлечь ее, и я стал рассказывать, что помнил, о жизни этого региона за тысячелетия до нас.
— Островов раньше не было, и Керченского пролива не было -сообщил я. – Черное и Азовское моря были одним водоемом, а на крупных островах стояли города. Это потом ландшафт поменялся, и острова, и большая часть побережья ушли под воду.
— Почему?– издалека спросила Мур-мур.
— Из-за Понтийского потопа, так пишут. Началось стремительное таяние ледников, уровень мирового океана резко повысился, и огромные волны разнесли перемычку на месте нынешнего Гибралтара, а потом и перемычку, которая отделяла Средиземное море от Черного, в ту эпоху – пресноводного озера. Под воздействием соленой воды пресноводная флора и фауна погибла, это из нее образовался на дне слой сероводорода, всю прибрежную долину затопило, кроме Крыма, он являл собой высокий горный массив и превратился в полуостров, а племена, что здесь жили, земледельцы, рыбаки, пастухи, бежали на север и распространились по Европе.
— И наши марсиане? – искоса глянула на меня Мур- мур.
— Наверное. Потоп случился в восьмом тысячелетии до новой эры. Точней не скажу. А киммерийцы ушли, уйдут. От потопа или от скифов, не знаю, так что не знаю, что произошло с марсианами, и когда. Факт, что здесь они не остались. Может, морем подались в Адриатику с частью киммерийцев, основавших потом Венецию, а может, ушли сушей на материк. При всех раскладах, их элита свою сверхзадачу выполнила. Правда, и подданные выполнили свою, хотя бы частично – привнесли культуру в массы.
— Это было обязательно? – ухмыльнулась Мур-мур. – При наличии здесь высокоразвитой культуры?
— Вероятно, она погибла при потопе. При великих катаклизмах сохраняются задворки цивилизаций, а культурные центры гибнут.
— Прямо Марс! – обронила Мур-мур в море. – В меньшем масштабе, в не окончательном варианте. То природный катаклизм, то нашествие! Не научились киммерийцы работать бластерами! Ты не в курсе, археологи ничего похожего не находят?
— Черепки они находят, рыболовные крючки и наконечники от стрел. Наконечники – в более поздних слоях, в допотопную эпоху люди жили мирно, им всего хватало, и никто ни на кого не нападал.
— Ты веришь, что такое возможно? – хмыкнула с сарказмом Мур-мур.
— О таком свидетельствуют находки.
— И каким веком они датируются? До или после пришествия, нашествия свыше?
— Мур-мур, я не историк, я всего лишь любознательный профан.

Для себя лично я понял, что история – это одна сплошная загадка, серия допущений, которые видоизменяются в зависимости от века. Что-то устаревает, что- то становится истиной. Не истиной, так фактом, но моих мозгов не хватит, чтобы вместить в них и малую толику информации. Разноречивой! Так что ты меня не слушай! Пойдем, что ли, в город, поищем какой-нибудь еды!

— В мусорном баке? Ты уверен, что там они есть?
— Можно же, наверное, что-нибудь разгрузить, или загрузить!
— Для этого есть рабы.
— А мне кажется, здесь еще не рабовладельческий строй.
— Это когда он был не рабовладельческим?!- вскинулась Мур-мур. – Назывался по-другому, но всегда кто-то имел кого-то, чтобы самому жить красиво!
— А давай проверим!
— Давай! Все равно ничего другого не остается!

Мы шли к городу, к центру обреченной цивилизации, и я думал о судьбе цивилизаций. Наверное, чтоб не думать о лепешке насущной! Жизни цивилизаций схожи с человеческой жизнью: рождение, развитие, смерть. Утро, полдень, закат. Люди на закате еще помнят расцвет, еще цепляются за отблески былого величия, но потом все неминуемо прекращается. Так предопределено. Кем или чем? Богом, сотворившим закон развития? Или Он сам жертва этого закона и вынужден ему подчиняться? Кто я такой, чтоб размышлять о неведомом?! Если я не достану пищи, то вообще перестану размышлять!

В город мы прошли беспрепятственно. Если кто и охранял ворота, то не торчал в них с угрожающим видом, и на нас с Мур-мур никто не косился подозрительно. В городе полным-полно было разного люда, кто-то в длиннополых одеждах, кто-то в коротких – видимо, греки, набиравшиеся ума-разума у продвинутых соседей, а кто-то в одеяниях из шкур.

— Тавры, что ли? – недоверчиво спросила Мур-мур.
— Не они – отверг я это предположение. – Тавры с гор не спускались. Если и спускались, то не за знаниями, а чтоб поймать кого-то и съесть! Это если верить греческим и римским источникам! – оговорился я тут же. – Но этих источников еще нет, и тавры, возможно, еще не одичали!

Мы шли по широкой центральной улице меж белых домов, одноэтажных и двухэтажных, в оживленной толпе. Соплеменники держались в ней группами, обсуждали что-то важное, а местные, которые знали все, занимались обыденными делами – торговали, завозили в лавки товар, отправлялись деловито в присутственные места. Мы заметили мужчину с цветком, пассажира нашего звездолета.

Горшок с растением красовался у входа в лавку, а мужчина изображал цветок на деревянной плашке. Люди, умевшие красить ткани, могли себе позволить картину маслом! Ну, не маслом, а темперой или гуашью, не знаю, чем, но картину, чтобы украсить интерьер! Удовлетворить эстетическое чувство! Пилоты и ученые, скорее всего, отправились предлагать свои услуги каким-нибудь обществам – философов, мореходов, негоциантов, астрологов... Должны были здесь иметься сообщества, координирующие общественную жизнь! Насчет актеров и литераторов не скажу, но спортсмены явно имелись и где-то тренировались. Уж кого точно не имелось, так это фотографов! Значит, надо нам с Мур-мур тряхнуть юностью. Может статься, мы расширим список физдисциплин за счет волейбола и баскетбола? Хуже не будет, цивилизация все одно погибнет, а волейбол и баскетбол мы объявим игрищами сакральными, развлечениями богов, благоволящих исключительно к киммерийцам. Но это при условии, что киммерийцы изобрели мяч! Не хочу я больше в армию, да поймет меня товарищ командир Вольская!

Я уже собрался спросить дорогу на стадион, в спорткомплекс или спорткомитет, что у них тут имеется, когда увидел на углу улицы... Ермолая! Одет он был в греческий хитон, из-под которого торчали домотканые порты и низкие кожаные сапожки. Сапоги и штаны убедили меня, что передо мной именно Ермолай! Грек не напялил бы на себя позорные варварские шмотки, а варвар погнушался бы хитоном.

— Мур-мур, видишь?! Это же Ермолай! – закричал я возбужденно и дернул Мур-мур за руку. – Это точно Ермолай! Бежим к нему!
— Погоди бежать! – удержала меня Мур-мур. – Для начала объясни, как он здесь очутился!
— Так же, как мы! Ты звонила Кравченко, искала меня, а потом и сама пропала! А Ермолай солидарный. Он пошел искать нас!
— В таком разе, тут должна быть и Бьянка. Одного его ночью она бы не отпустила.
— Бьянку он оставил на связи! Убедил ее, что так надо!
— Я на Марсе Ермолая не видела. А ты?
— Так он туда не попал. Он же никогда не мечтал о Марсе!
— Он мечтал оказаться в Корокондаме? Сомневаюсь, что он слышал такое слово!
— Вот мы сейчас у него и спросим!

Мур-мур попыталась удержать меня, но я вырвался и бегом припустил на перекресток.

— Ермолай! Стой! – вопил я на всю Корокондаму. – Не уходи никуда! Я здесь!

Ермолай на призыв не отозвался. Он, как и все, кто оказался поблизости, посмотрел на меня с недоумением и отвернулся, собираясь продолжить свой путь. Я ему помешал. Заступил дорогу и даже схватил за край хитона, что было с моей стороны крайне невежливо.

— Ты что, не узнаешь меня? – закричал я ему в лицо. – Я же Кондратий! Кондратий Полунин! Вспомнил?!
— Я не знаю, кто ты, – сухо объявил он, освобождая из моей руки полу одеяния, – Мое имя Кнемон, я прибыл из Милета, чтоб постичь тайны Мирозданья, ведомые лишь здешним учителям.
— А нарядился ты так, потому что поизносился за время ученичества? Или потому что замерз? – спросила Мур- Мур. Она меня нагнала и теперь с прищуром рассматривала Кнемона. Или, все-таки, Ермолая?
— Здесь важна не одежда, а сущность человека, его потребность в самоусовершенствовании, – с достоинством ответил Кнемон.
— Это хорошо! – одобрила Мур-мур.– Значит, ты тот, кто поможет нам. Мы сюда прибыли только что, и ничего и никого здесь не знаем. Скажи, добрый человек, где мы можем заработать на хлеб и ночлег, чтобы начать самоусовершенствоваться? Голодное брюхо к наукам глухо, как говорится в наших краях.
— Кто вы, из каких краев прибыли? – строго осмотрел нас Кнемон.
Мур-мур сходу не придумала, что ответить, и я объявил, что мы – из Гипербореи. Очень долго и трудно добирались мы до центра просвещения, и по суше, и морем, мы подверглись разбойному нападению и остались без ничего. Слава богам, живые! Слава богам, испытания лишь укрепили нашу тягу к знаниям, но нам срочно нужна хоть какая-нибудь работа!

Поиски работы, что в родном мире, что в этом стали моим главным занятием. Или – проклятием?!

Что мы умеем? Считать, писать и читать. Правда, и читаем и пишем лишь по-гиперборейски, но у нас прекрасная память, мы в ней храним полезные сведения. Много разных сведений о разных народах, их обычаях и традициях. А еще мы с Русланой немного вещие, мы владеем даром предсказания, хотя предсказываем не все, а только в допустимых пределах -допустимых богами, чья воля неоспорима.

Этим заявлением я Кнемона заинтересовал. Кто же не хочет проникнуть в будущее! Кнемон предложил нам следовать за собой – в жилище, которое он снимает. Если мы и правда провидцы, это обеспечит наше будущее и позволит обучаться у лучших корокондамских умов.

В комнатенке с выходом во внутренний двор Кнемон угостил нас печеной рыбой с лепешками и легким красным вином. Для провидений нам требовалась энергия!

— Котейку надо покормить! – спохватилась Мур-мур. И меня, как ожгло: котенок пропал! Пробудился и очень тихо сбежал, пока я погружался в размышления, разгильдяй! Я в растерянности уставился на Мур-мур и стал подниматься из-за стола: «Я пойду поищу. Он далеко убежать не мог».
— Да, – подтвердила Мур-мур с усмешкой. – Он не мог далеко убежать с планеты Земля!

И приказала мне резко: «Сядь! Мы слово сдержали, вывезли его с Марса, а здесь он, думать надо, не пропадет. Коты звери умные, а без нас ему будет безопасней, чем с нами. Сосредоточься на Кнемоне, он ждет».

По молчаливому уговору мы с Мур-мур не стали рассказывать о конце света в отдельно взятой стране. Такие пророчества настраивают против пророков, а пользы никому не приносят! Достаточно вспомнить Трою! Вот о ней я упомянул, и Кнемон восхитился Ахиллесом, Агамемноном и Менелаем, преисполнился гордости за эллинские победы! Пусть его, раз он сейчас не Ермолай Кравченко! Ермолаем он станет в будущем воплощении, свободном от стремления к знаниям! Рассказал я и про храм Ахиллеса на острове Левка. Появится такой остров в Великом море, а на нем построят храм. Поломникам на острове позволят находиться лишь до заката, но и многие из них, и моряки с проходящих мимо судов, сподобятся лицезреть на берегу Ахиллеса! Кнемон сильно захотел лицезреть и расстроился от того, что не доживет. Хотя, кто его знает, вдруг он из долгожителей, или в следующем воплощении останется греком?!

После меня слово взяла Мур-мур. Она рассказала о Риме, вечном городе, который разрушат германские племена, но ее рассказ Кнемона не взволновал: на его веку Рим не только не разрушили, но еще и не основали. Его больше насторожили скифы и сарматы, которые переселятся из Малой Азии в Таврику. Захотят ли они перенять духовный опыт киммерийцев? Конечно же захотят! Для того и переселятся! Наша неспешная беседа прервана была шумом с улицы. Кнемон вышел разузнать, что случилось, а когда возвратился, на нем лица не было. Вооруженные люди ворвались в правительственное здание! Чужестранцы с палицами, извергающими огонь! Их вожди объявили, что власть в Коро- кондаме теперь принадлежит им. Власть и над киммерийскими и над соседними землями!

- Ну, и что решили, дружище? – посмотрела на меня призывно Мур-мур. – Наш выход?

Во время котенок нас покинул! Как чувствовал!

Кнемон готов был провозгласить нас шарлатанами. Мы вещали про какую-то Трою, какой-то Рим, но знать не знали, что в миг сей творится в Короконодаме! Если знали, почему не предупредили?!

- Не хотели пугать, – соврала Мур-мур. – Разберемся.
- Кто?! Когда?! Как?!
- Найдется, кому.
Мур-мур, конечно, полагалась на звездолетчиков и пассажиров кораблей, их всех правители достали еще на Марсе, и снова попадать под их пяту они не хотели.
— У них нет оружия, – напомнил я тихо. – И у нас его нет.
— Мне б дорваться до их главного, я и без оружия справлюсь, – тоже тихо пообещала Мур-мур. – Справлюсь с главным, остальные растеряются, а там и наши подоспеют.
— Какие наши, Руслана?!
— Борцы за свободу. Оружие добудем в бою! Да и боя может не быть. Не захочется охране стрелять в своих.

Я вспомнил служивых, как они возвращали пассажирам их памятные вещицы, и понадеялся, что Мур-мур права: убивать сограждан на чужой, неизведанной планете по указке паразитов как-то уж слишком круто! Я не знаю, что прописано в марсианской присяге, но знаю, как современные мне военные отказывались выполнять приказы по уничтожению мирного населения. Совесть им оказывалась дороже. У марсианских военных совесть тоже была, а среди пассажиров были их близкие. Испепелить родную маму, жену, ребенка ради вождя согласится не каждый первый! Да никто не согласится, кроме полных идиотов! С идиотами разберутся товарищи по оружию! При условии, что охрану не опоят зельем, напрочь отшибающим разум. Но тогда в Корокондаме не останется ни единой живой души!

— Стойте! Стойте, безумцы! Подождите! – долетело нам в спины. Кнемон мчался за нами с обнаженным мечом в руке. Истинный эллин, преисполненный жаждой подвигов! Классный из него получится Ермолай! Кнемон был здесь такой не один. Все греки, оказавшиеся в Корокондаме, бежали оружные на площадь перед дворцом. И не только греки и киммерийцы – выходцы из других земных регионов спешили к эпицентру события спасать очаг мировой культуры! Бежали кто с мечом, кто с копьем, кто с тесаком! Против бластеров!

Мы с Мур-мур вонзились в толпу, и толпа вынесла нас в первые ряды. Перед дворцом – высоким зданием с колоннами, с лестницей, ведущей к широкой двери, толпа уплотнилась и попробовала податься назад: перед лестницей лежали обугленные тела, а на вершине ее стоял киммерийский военный в кожаном нагруднике, в шлеме, с копьем, нацеленным на толпу, и кричал в толпу: «Разойдитесь! Боги велят вам разойтись! Кто не подчинится, будет обращен в пепел! К нам спустись боги с неба, чтобы править нами по справедливости!»

— Это не боги! – выкрикнула Мур-мур. – Это пираты!

И в толпе кто-то – не иначе, из экипажа корабля – подтвердил: « К вам не боги прилетели – бандиты!»

Слова марсианина потонули в гвалте. Одни трепетали, другие протестовали: с неба сойти могли только боги! Кто- то попытался покинуть площадь, но это оказалось невозможным: в площадь вливались все новые потоки людей, и передние ряды спрессовались, с трудом удерживаясь на месте. Удерживали толпу не столько слова военного, сколько вид бесформленных трупов. В заданных обстоятельствах всего верней было поверить в богов, способных являть не только гнев, но и милость! Вдруг явят, если повернуть вспять?!

Киммерийский военный все еще потрясал копьем, когда из распахнувшейся двери появились охранники с их смертоносными дубинками.

— Тут есть черный ход? – воззвала Мур-мур к соседям по скопищу. – Есть другие двери, кроме парадной?! Есть еще кто-то в здании? Кто-то, кроме пиратов?!

Ей не ответили. Всем в толпе было не до глупостей, и мой командир наконец-то это просек. Исторг что-то вроде ругательства и положился лишь на себя. Ну, и на меня, раз уж мы решили умереть в один день!

Мур-мур взвилась в три прыжка по лестнице и остановилась рядом с военным. Я рванул за Мур-мур с последней мыслью в голове: «Будь, что будет!».

— Вы все вышли, все здесь? – обратилась Мур-мур к охранникам, как к лучшим друзьям. – Там только они?

И крикнула в толпу: «Успокойтесь! Это свои! Они вас не тронут, а бандитов арестуем и будем судить! Всенародным справедливым судом!».
— Мур-мур, что ты трешь?! – опомнился я. – Какой суд?! Какой всенародный?! Ты где находишься вообще?!
— Кондратий! – отмахнулась Мур-мур. -Ты же против беспредела!
— Я-да, но не они! – указал я на толпу перед зданием. Толпа дергалась под натиском напирающих сзади, но не решалась переступить через преграду – устрашающего вида тела. Да и мало кто в толпе верил, что люди в черном с их огненными палками – свои. Вот сейчас поднимут палки и сожгут всех подряд!
— Да с чего ты взяла, что все успокоилось?! Выйдут правители, возденут руки к своду, и вся эта толпа бахнется ниц. Все, кроме наших марсиан, на которых толпу науськают!
— Заткнись! – сквозь зубы процедила Мур-мур и воздела руки к своду: «Народ! Ваши истинные боги за вас! Мы, служители их, захватим пиратов, а вы!.. Вы не станете гневить ваших богов! – Мур-мур тронула за локоть киммерийца с копьем и приказала: «Наблюдай за порядком! А вы... – обратилась она к охране. – Вы давайте за мной. Окружим гадов, чтоб не выкинули фортель, и отведем в тюрьму. Здесь же есть тюрьма? – через плечо спросила она у киммерийца. – Вот и славненько! Работаем, ребята! Я надеюсь, оружия у гаденышей нет?

Оно у них было. «Гаденыши» тесной группой стояли в парадном зале правительственного здания, и, как я понял, сдаваться не собирались. Понимали, что пощады не дождутся? Или надеялись переиграть ситуацию?

Сын Вселенной – самый упитанный и надменный – с места в карьер набросился на охранников: как они посмели предпочесть свою родню самому Ему, Сыну?! Он еще орал о карах, которые обрушит на обслугу Вселенная, когда вперед выступила Мур-мур.

— Это вас постигнет кара! Уже постигла! – объявила Мур-мур правителям. – И за свой народ и за народы, которые вы решили поработить! Никакая Вселенная такое зло не потерпит, вот и наша – за нас! Это мы ее дети, а вы – жалкие выродки! Забирайте их, ребята! – обернулась она к начальнику охраны.
– Именем Вселенной! – начал офицер, и тут из кучки поработителей выстрелили. В Мур-мур. Я успел прикрыть ее собой, и яркая вспышка нас поглотила. Нам удалось умереть в один день! Более того, в один миг!


Часть четвертая. Декабрь 1825-го года

Оказалось, я не умер – я стал другим. А еще точней, и собой, и другим одновременно. Я не знал, как этого другого зовут, но я им был! Ощущал себя в нем физически, но мыслил, как Кондратий Полунин. И я помнил, что случилось со мной до воскрешения – и удар шокером, и Марс, и полет к Земле. И, конечно, Корокондаму, где нас с Мур-мур вроде как сожгли лазером. Неужели Вселенная нас спасла? Меня – да, а Мур-мур?!..

Этим вопросом я успел только задаться – моя вторая, новая ипостась заглушила во мне Кондратия Полунина. Здесь не я был Кондратием, а себя-здешнего со стороны видеть не мог. Видел свои ноги в форменных брюках и в сапогах, и свою руку с бокалом шампанского. Я сидел в кресле у стола, в комнате, где собралось много людей, по преимуществу военного звания, моих товарищей и единомышленников! Мы решали наиважнейший для России вопрос – ее будущего.

Мы давно пришли к убеждению, что жить и дальше в замшелом феодальном государстве – позор для человека передовых взглядов, для человека мыслящего и с чувством собственного достоинства, а Иностранный поход лишний раз показал нам, насколько Россия закостенела в своей социально-политической неподвижности. Мы победили Наполеона, но наш народ-победитель так и остался рабом, собственностью помещиков. Героя войны барин вправе выпороть на конюшне, продать или проиграть в карты. Император Александр даровал многие свободы полякам, но о собственном народе забыл! Цесаревич Константин отказался от престола не только из-за полячки-жены – счел слишком обременительной для себя такую ношу как Российская империя!

Николай эту ношу на себя взвалил с удовольствием – он не собирался что-то менять, он мог лишь усугубить положение государства, насквозь проеденного коррупцией, мздоимством и ложью. Его лично это мало тревожило и никак не касалось, а вот нас восшествие на трон Николая побуждало к решительным действиям. Может быть, торопливым, но обдумывать что-то тщательно времени не было. Время, отведенное на раздумья, мы потратили впустую – на разговоры, бесполезные споры и выяснения личных отношений.

Пестель многим не нравился, его даже обвиняли в бо- нопартизме, но он был последователен и он, единственный из всех, был политик, а не пылкий романтик или салонный говорун! Если бы я – точней, Кондратий Полунин – сказал об этом сейчас, на квартире у Кондратия Рылеева, меня осудили бы, но я знал, что мое мнение никому не интересно, и молчал. Говорили другие. До сих пор не определились промеж себя, быть России республикой или конституционной монархией! Я – через Кондратия Полунина – знал, что Россия останется абсолютной монархией, наперед знал, что чем закончится, но изменить ничего не мог. Меня не стали бы слушать. Рылеева – слушали. Небольшого роста, подвижный, он не мог усидеть на месте, вдохновенно сверкал глазами, и то внушал товарищам, что все должно решиться завтра, на площади, то, по просьбе товарищей, декламировал стихи, и товарищи проникались его неистовой верой в свободу. Тот, с кем я слился в одного человека, тоже проникался свободой, вытеснял из себя Кондратия Полунина с его информированностью, и Полунин смирялся, пил шампанское в уголке. Он был здесь не членом тайного общества, не участником последнего собрания тех, кого назовут потом декабристами – он был пришельцем, незваным гостем из будущего.
Оказалось, что не один Полунин сомневается в победе над самодержавием. Точнее, не сомневается в поражении. Кто-то захмелевший выкрикнул громко, с удалью: «Ох же, мы умрем! Смело, как Риего!».

Рафаэль Риего, испанский генерал-республиканец, стал кумиром передовой части русского общества. Некоторые негоцианты даже рисковали выставлять его портрет в витринах лавок, и возле витрин сразу собиралась толпа. Риего был повешен, когда офицерское восстание захлебнулось. Русское офицерское восстание обречено было на тот же финал. Пятерых «главных злодеев» повесили, остальных сослали в Сибирь.

Император надеялся там их и похоронить, в забвении, в отрыве от общества, но общество рассудило иначе. Россия своих мучеников чтила. Будет чтить, когда они проиграют и предстанут перед судом. Они окажутся достойны высоких званий – и героев, и мучеников, но сегодня, 24 декабря, им это неведомо. Они вносят в план последние коррективы. Диктатором, руководителем восстания, назначили Трубецкого. Он не стал возражать, хотя, скорее всего, уже тогда знал, что не выйдет на Сенатскую площадь.

Благоразумие оказалось сильней и намерения, и чувства товарищества. За товарищами князь наблюдал из дома напротив – как они теряют время в тщетном ожидании руководителя, как мерзнут неподвижно солдаты, приведенные на площадь младшими офицерами, и как собирает войска противная сторона. Товарищи не осудят князя. Из них никто никого не осудил – ни за показания против себя, ни за роковые обмолвки – общая судьба всех сплотила. Сплотит. Меня с ними не будет ни в Петропавловской крепости, ни в Сибири – я погибну раньше. Вероятно, из-за Кондратия Полунина, которому не положено находиться в декабре 1825-го года!

Я смотрел на товарищей, бессильный хоть кому-то помочь, и горевал. Оплакивал их, потягивая шампанское. Один из нас оплакивал, второй пил.

И тут в дверь вошла Мур-мур. И она, и не она, как и я, но я сразу ее узнал, по излучению, хотя предстала предо мной Мур-мур в образе молоденького гусара. Паренек был – вылитая Руслана, смуглый, темноволосый, с раздвоенным подбородком, с легкой горбинкой на аккуратном носу и голубыми глазами в гуще черных ресниц. Я так обрадовался, что Мур-мур жива, так возликовал, что подскочил в кресле, но Мур-мур взглядом усадила меня обратно, и я вернул себе невозмутимый вид. Мы с гусаром не ближайшие родственники, чтобы я бросался ему в объятия!

Мои товарищи на Мур-мур смотрели и удивленно и подозрительно.
— А вы как здесь оказались, корнет? – спросил один из них требовательно. – Вас кто-то пригласил?
— Нет, – признался Мур-мур. – Я ехал мимо и решил узнать подробнее о планах на завтра. Мне о них известно, и не мне одному!
— Откуда?! – нервно вскричал Рылеев.
— От вас, – объявил корнет. – Из ваших разговоров. О существовании тайных обществ давно все осведомлены. Как иначе вы бы вербовали сторонников, если б не делились своими взглядами, не вступали в споры с теми, кто придерживается противоположных взглядов? Тайна, которую знают двое, уже не тайна, а о том, что намечено на завтра, осведомлен, наверняка, и сам император.
— Он еще не император! – выкрикнул кто-то.
— Для кого-то нет, а для кого-то – да, – не по чину резко ответил парень.– Уже одно это не позволяет вам отказаться от задуманного.
— Кто вы такой, чтобы нас учить? – грозно осведомился один из старших офицеров.
— Корнет Вольский, к вашим услугам.
— Вы слишком молоды, корнет, чтоб врываться с улицы на наше собрание и объяснять нам, как действовать! Вы пороха не нюхали!
— Нюхал! – объявил корнет с вызовом. – Несмотря на юный возраст, я участвовал в войне, я следил Наполеона при его отступлении и был ранен под Ровно. Поэтому, к большому моему сожалению, в Париж не вошел. Но сейчас речь не обо мне – о вас, господа. Вы рискуете проиграть, если промешкаете.
Мур-мур знала, что они проиграют, но сообщать им об этом было нельзя. Да корнет и не смог бы – корнет не ведал того, что известно было Мур-мур!
— Господа! – вскричал Рылеев растроганно, – Мы должны быть благодарны этому юноше за его верность идеалам! Таким, как он, продолжать наше дело, если враги свободы выбьют из наших рук меч!

Он обнял Мур-мур, а один из товарищей подал парнишке бокал шампанского: «За победу, корнет, и да будет с нами милость Творца! Присаживайтесь!».
— Благодарю вас, господа, – смутился мальчишка, – но я должен сделать последние приготовления, ибо все мы под Богом ходим. Я был счастлив познакомиться с вами и... До встречи утром на площади!

Корнет осушил бокал, поставил на стол и взглядом предложил мне следовать за собой. Он вышел, щелкнув каблуками сапог, а я стал медленно выбираться из кресла: «Прошу прощения, господа, но и мне необходимо отдать кой-какие распоряжения. До завтра, господа!».

Меня никто не удерживал. Я не входил в число активных членов, не вносил предложения и не произносил речи, на собраниях присутствовал, как будут выражаться поздней, для мебели.

— Храни нас Бог! – пробормотал я, пожимая руки товарищей. Мне хотелось верить, что сохранит. В это верило мое здешнее Я!
Корнет Вольский ожидал меня на улице. Не корнет Вольский – Мур-мур!
— Как мне тебя называть? – спросил я.
— Руслан, – ответила она. – А можешь – Мур-мур. Я был младшим в семье, котеночком! Меня все ласкали, а я мурлыкал от удовольствия.
— А потом пошел на войну!
— Я умею не только мурлыкать, но и рычать! В зависимости от обстоятельств!
— Расскажи мне об обстоятельствах, – попросил Кондрат Полунин. – Почему мы и умерли и не умерли? Или мы – воскресли? А как?
— Спроси что-нибудь полегче! – поморщилась Мур-мур. – Главное, мы выполнили свою миссию, дружище, уничтожили марсианское руководство!
— Этого мы не знаем – возразил я. – Когда мы исчезли из Корокондамы, оно там еще было. Живехонькое!
— Мы исчезли в кульминационный момент! В момент, когда перевес сил был на стороне народа!
— Народ толпился на площади, – напомнил я. – Во дворце находились только мы и охранники.
— Они перешли на сторону народа!
— Это пока мы были живы, а когда погибли мы, зачинщики смуты, охранники могли вспомнить о присяге.
— Нам о другой присяге надо думать, Кондрат. О той, к которой приведут войска завтра! – объявил корнет Вольский настойчиво.– Нам надо ехать в войска, но сначала мы зайдем в Зимний.
— Зачем?
— Там сейчас мой старший брат. Я хочу знать, с нами он будет, против нас или останется в стороне. Он все время колебался, но другого времени – определиться! – нет больше. Я должен знать, будет ли мой брат стрелять в меня и, как бы то ни было, нам с ним надо проститься.

Я – тот, кто не Полунин – подумал, с кем надо проститься мне, и затосковал. По старикам-родителям, по невесте, по своей не прожитой молодости. Всем нам есть, о чем печалиться, но мы дойдем до конца, и лишь Кондрату Полунину известно, что терновый венец наш превратится в лавровый. Не одному ему это ведомо, другим – тоже. На уровне веры.

Мне вспомнились строки из предсмертного письма Рылеева к жене: «Какое это счастье – быть христианином». Счастье, если Кондратий Полунин растворится в своей тутошней ипостаси, потому что Полунин христианином не был!

Ночь на 25-е декабря выдалась студеной. На мне были шуба и меховая шапка, на корнете – полушубок и кивер, и он поднял воротник полушубка. Под редкими фонарями поблескивал снег. Снег скрипел у нас под сапогами, пока мы проулками, сокращая путь, шли ко дворцу. Там корнета знали, и брат, один из дежурных офицеров, сразу же к нему вышел, провел нас в тепло и ...я увидел его! Сына Вселенной, получившего прозвание помазанника Божьего! Выглядел он не таким, как в Корокондаме, но я его узнал... в Николае Павловиче Романове! Мур-мур тоже его узнала, но корнет поглощен был беседой с братом. Брат подтвердил, что Николаю сообщили о заговоре, и ему стало так страшно, что он не в силах оказался скрыть страх. Пробежал в сопровождении охраны по коридору и заперся в спальне.

— Государь никому не доверят, – обронил Вольский- старший. – Немудрено. Они с Михаилом всех против себя настроили еще на службе.

Цесаревичей не любили не только в армии, но и в гвардии. Они были высокомерны, грубы и публично оскорбляли офицеров, в том числе, тех, кто имел заслуги перед Отечеством. Сами они заслуг не имели, но, принцы крови, именитых дворян считали всего лишь слугами, которым полагалось знать свое место.

Ужасу Николая поспособствовал и Михаил Бестужев- Рюмин. Этот милый молодой человек, не способный муху обидеть, откровенно не дружил с головой. Он мог первому встречному вдохновенно рассказать о преимуществах республиканского строя перед монархическим, и о необходимости уничтожить правящую династию под корень. И Николая с Михаилом уничтожить, и вдовствующую императрицу, их мать, и жен их, и детей! Болтовню Бестужева довели до сведения Николая, и тот испугался уже не только за себя! Михаил Бестужев-Рюмин за свой язык заплатил ...заплатит... жизнью, но Кондратия Полунина в этот миг озаботило другое – их с Мур-мур так и не выполненная в Корокондаме миссия! Получалось, что спаслись марсианские вожди и жрецы! Может, и не все, но самый главный избежал народного гнева. И, скорей всего, не он один. Что же тогда произошло во дворце?! Кондрат Полунин воззвал взглядом к Мур-мур, но корнету было не до Полунина. Корнет с братом обнялись, и в глазах обоих блеснули слезы.

Опечаленный корнет раздумал ехать в войска. Или Мур-мур ему шепнула, что не стоит этого делать?

— Ты куда сейчас? – спросил я его, когда мы снова оказались на темной улице.
— Домой, – ответил корнет. – А тебе лучше пойти со мной. Нам не следует разлучаться, чтобы не потерять друг друга.

Эта фраза принадлежала Руслане, и я согласился, что нам надо держаться вместе, чтобы в предстоящей сумятице нас не раскидало в разные стороны.

Мы взяли извозчика и подкатили к дому на Литейном. В доме не спали. Мать и сестра корнета сидели в трапезной, в стороне от стола, на котором были расставлены приборы. На коленях у барышни дремала трехцветная кошка, и нас с Мур-мур ожгло радостью: наш питомец выжил! Пусть не он, а его потомок нежится сейчас в этой комнате, он, возможно, хранит память о прошлом, и возможно, он ее хранит лучше нас!

— Это ты, котенок! Так поздно! – воскликнула мать и поднялась навстречу Руслану. – Ты голодный, Мур-мур? Ты с другом? Я распоряжусь подать ужин?

Мур-мур замешкался, обнимая мать, и пробормотал смущенно: «Да, мы, пожалуй, не отказались бы от ужина».

— Никто не передумал?.. – утвердительно спросила сестра, черноволосая барышня с нервным ртом.
— Никто, – и виновато, и твердо ответил брат, – Нам другого случая не представится.

Члены семьи знали о заговоре, о предстоящем восстании, но не пытались отговорить своего Мур-мура от участия в нем. Их котенок давно стал тигром. Женщинам оставалось только страдать, и они страдали. Пока что – от неведения будущего
.
Мать корнета, пожилая дама в чепце и вдовьем платье, заняла место во главе стола, и слуги внесли закуски – буженину, дичь, фрукты. Мур-мур отпустил слуг, сам вынул из буфета вино и сам же всех обслужил. Налил дамам шампанского, а нам водки.

— За наш успех! – провозгласил он. – За свободную, великую Россию!

Мать прикрыла на мгновенье глаза, а сестра прошептала в сторону: «Дай-то Боже!»

— Мы будем молиться за вас, – пообещала мать.
— Помолитесь за Россию! – потребовал сын и, устыдившись своей пафосности, смешался.
— Кроме нас, никто не освободит ее от оков, – добавил он так, словно оправдывался. – Мы готовы рискнуть собой, но не вами. Вам неведомы ни планы наши, ни настроения.
— Да, котенок, – послушно кивнула мать. – Мы с Катрин ничего не знаем.

Но они знали все. Они, вероятно, знали то же, что Кондратий Полунин. Не умом, а женским чутьем они знали, что больше своего котеночка не увидят, но прощались с ним без слез и стенаний, с покорностью воле Свыше.

По примете, трехцветка приносит счастье. Семье Вольских кошка счастья не принесет.

После того, как нас покинули дамы, мы с Мур-муром крепко напились. На посошок. На прощание с прежним укладом жизни и с самими собой. Мур-мур, человек азартный, предполагал, что погибнет при взятии дворца. Я не предполагал ничего. Тосковал и боялся, в чем, конечно, никогда не признался бы корнету. Я и себе самому не хотел признаваться в малодушии, но инстинкт самосохранения взял верх над высокими чувствами. Сопричастность историческому событию стала достоянием ума, но не сердца сержанта Советской Армии, и карбонарий девятнадцатого века, как ни старался, не мог совладать с сержантом! По природе своей Полунин был мирным человеком!
Ворочаясь с боку на бок в отведенной ему опочивальне, Полунин вспоминал армию.

Для меня армия не была ни школой мужества, ни кошмаром – лишь испытанием, которое надо преодолеть. От оборзевших от безнаказанности дедов я укрылся в себе. Не участвовал в драках по национальному, региональному и еще какому-то принципу, не искал выход на Союз солдатских матерей, не пытался вразумлять орангутангов с одной извилиной в копчике и не вступался за тех, кого унижали. Знал, как это бесполезно, и чем закончится для меня. Я фотографировал сослуживцев, а они посылали фотки родным и девушкам. Поэтому я не драил по ночам казарменные полы зубной щеткой, и горящую бумагу между пальцами ног мне не вставляли, когда я спал. Я фотографировал сослуживцев, прапорщиков, офицеров и членов их семей. Я стал отличником боевой и политической подготовки, и мою фотографию разместили на доске почета части! Мне присвоили звание сержанта, высшее, можно так сказать, звание, потому что армия держится на сержантах. Они живут в казармах, в солдатских массах, и знают каждого солдата в лицо. Знают, от кого чего ждать и требовать. Когда офицеры расходятся по домам, главными в подразделениях делаются сержанты.

Я в этом качестве попытался навести у себя подобие порядка, запретил измывательства над рекрутами. У меня для этого имелись и кнут, и пряник, я был живой прослойкой между рядовыми и командирами, да еще и гордостью части! На человека с доски почета не попер бы и самый отмороженный. К тому же, все знали, что от меня зависит, попадут ли парнишки в ближний городок к девочкам, и достанется ли служивым за принятия одеколона вовнутрь. Я скрыл от вышестоящих даже грубейшее нарушение всего, когда солдатики протащили в казарму проститутку и всей ротой по очереди ее поимели. Жрице любви это было по фиг, она лежала на животе и ела яблоко. Я в празднике плоти участвовать отказался. Не потому, что был сержантом, отличником и так далее – мне было бы противно барахтаться в чужой сперме.

Товарищи по оружию пытались настаивать: «Ты чего? Все оплачено!», им хотелось связать меня круговой порукой, но я их заверил, что о прециденте не доложу, если не случится нового прецидента. Если случится, пусть пеняют на себя. Как бы я себя повел в «горячей точке», если б нас туда бросили? На этот вопрос могла ответить только Жизнь, но она от ответа воздержалась. Мне повезло. Я от жизни ждал дембеля, а за ним – всего самого хорошего: возвращения в родной город, пьянки с друзьями, знакомства с девушкой...

Перед зарей ко мне в комнату вошел Мур-мур с графином водки и рюмками.

– Не спишь? – спросил с порога. – Вот и мне не спится. Я и мыслями и чувствами там, но страшусь за маменьку, сестрицу и брата! Каково им придется, если мы потерпим неудачу?
— Их не тронут, – напомнил я из будущего. – Наша участь будет плачевна, но близкие наши не пострадают.
— Дай-то Бог!
— Он даст, Мур-мур. Дал.
— Выпьем за это!

Мы выпили по рюмке, а потом еще по одной, по третьей. Наши нервы были напряжены, и мы успокаивали их водкой, пока не опорожнили графин. После этого Мур- мур ушел, а я отрубился. Так забылся пьяным сном, что чуть не проспал восстание!
К часу нашего с Мур-мур пробуждения старший Вольский уже был дома. Рассказал, что полки выведены на площадь, но ничего не происходит. Штатские, оказавшиеся там же, попытались построить баррикаду, но им не дали. Все стоят и чего-то ждут.

Солдаты ждали команды, руководители – диктатора.

Мы с Мур-муром застали именно такую картину: прелюдию проигрыша с последовавшей затем расправой. Каховский уже выстрелил в генерала Милорадовича, чего делать было никак нельзя: Милорадовича, героя войны, любили в войсках, и его смерть не послужила нашей славе, а Николай уже оправился от потрясения и собрал верные ему части. Момент внезапности был утрачен, но еще не все было потеряно, однако руководители продолжали бездействовать. Руководители перехватили Мур-мура, когда он бросился к солдатам, чтобы построить их для атаки: никакой атаки, пока не появится диктатор!

— Он не появится! – закричала Мур-мур. Теперь уже она взяла верх над корнетом, или же они слились в единое целое. – Трубецкой сдрейфил, а по нам вот-вот будут палить из пушек! Тогда – всё, кранты! Вы хоть понимаете, как подставили солдат?! И их, и себя, всех кинули!

По этим воплям я сразу же опознал Руслану и попытался одернуть. Куда там! Руслана снова бросилась к полкам, но тут-то и заработали пушки. Пушки, как и при штурме Константинополя, решили все. Люди, и военные и гражданские, кинулись врассыпную. Побежали на лед в надежде перебраться на другой берег Невы, проваливались под лед, но никто никого не вытаскивал, даже и не пытался. Паника парализовала не только разум, но и рассудок. Мой – лишь отчасти, потому что меня было два! Один несся, очертя голову по льду, но другой тормозил. Другой помнил о Мур-мур и не терял ее из вида. И когда лед под ней треснул, и она, вскинув руки, стала погружаться в мутную холодную воду, я успел схватить ее за руку. Дернул к себе, ощутил толчок в спину и рухнул вниз головой к Мур-мур, в черноту.


Часть пятая. Восстание Мур-мур

И опять я не умер. Если и умер, то не весь, не совсем. На дно Невы ушел тот, другой, а Кондратий Полунин выплыл. И не на лед – на опушку леса. Выбраться из воды самостоятельно я не смог бы. Значит, кто-то меня вытащил. Мур-мур? Но она утонула первой. Или не Мур-мур утонула? В таком случае, где она? Почему в незнакомом месте я оказался один? Как вообще получается, что мы то гибнем, то воскресаем? Потому что не исполнили свою миссию, не уничтожили инопланетных агрессоров? Вселенная через ученого поручила нам покончить с бандитами, вышедшими из чрева ее, а мы не справились! Или же это Бог, небесный Отец землян, загрузил нас невыполним, в принципе, поручением? Ощутил, что бандиты опасны и для Него?

Но с какой стати на борьбу с ними он бросил нас, ничем не примечательных людей, вдобавок, потомственных атеистов? Рассудил, что верующие будут взывать к Нему, полагаться на Него, а нам дано полагаться лишь на себя?! Не о Боге мне сейчас надо думать, не о Вселенной – о себе, многогрешном, и о Мур-мур!

Я сидел на опушке смешанного леса, елового и березового. Судя по количеству берез и по их размеру, находился я в центральной России. У нас в Крыму не растут березы, они появились у нас вместе с переселенцами. Те, ностальгируя, стали сажали дерево-символ на дачных и придво- ровых участках. Березы в нашем климате росли плохо, но переселенцы старательно их выхаживали. Местность, в которую меня занесло, явно была родиной берез. Занесло меня невесть куда без шубы, но в мундире, брюках и сапогах. В таком прикиде неведомая сила извлекла меня из Невы. В сапогах булькала вода, я стащил их, чтоб вылить воду, и увидал Мур-мур.

Верхом на гнедом коне, в красной рубахе под расстегнутым кафтаном, в штанах и в шапке, лихо сдвинутой на затылок. На сей раз Мур-мур предо мной предстала не юношей, а вполне зрелым парнем с усами и бородкой, с кудрями по плечи, но и в этом виде я узнал ее, и совладал с потрясением. Ступор сменился радостью – мы с Мур- мур снова вместе!
— Вот ты где! – произнесла Мур-мур с облегчением, мужским низким голосом, и кинула мне ворох одежды. – Переодевайся. Живо! Недосуг волындаться!
— Для начала ответь мне на три вопроса, – не внял я приказу. – Где мы? Когда ты научилась ездить верхом? Почему ты опять мужчина?
— Отвечаю! – снизошла до меня Мур-мур. – Мы, дружище, не то в пятнадцатом, не то в шестнадцатом веке, точней не скажу. Ездить верхом я научилась в мою бытность сыном боярина. Родитель услал меня учиться за кордон, и я там обучился и многим тамошним премудростям, и языкам, и обычаям. Научился, помимо прочего, фехтовать и доставлять наслаждение дамам!

Последние слова принадлежали не Мур-мур – сыну латифундиста. Он их произнес с удовольствием и глянул на меня горделиво.

— И что? – не проникся я его неотразимостью. – Ты теперь всегда будешь мужиком?
— Не знаю, – ответила Мур-мур с раздражением. – В этом веке, дружище, опасно быть женщиной, а что будет потом... Никакого потом не будет без конкретного сейчас! Не тупи, Кондрат, переодевайся! Время, время поджимает! Время нашей жизни, дружище!
— И как мне теперь тебя называть? – спросил я с сарказмом, избавляясь от мокрого мундира. Мундир оказался прострелен на спине, но Кондратий Полунин не пострадал. Погиб тот, другой. Не зря он так тосковал накануне!
— Русланом зови, – бросила Мур-мур.
— В этом веке это имя уже было популярным?
— Так меня прозвали на Западе.
— Они там Пушкина читали? Еще до того, как он родился? – нашел я в себе силы снасмешничать.
— Они это имя образовали от моей национальности – русский, – нетерпеливо объяснила Мур-мур. – При крещении меня нарекли Трофимом, но ты меня так не зови пока – запутаешься. И не вздумай называть меня Мур- мур! Здесь это не прокатит! Не копайся, Кондрат. Сапоги свои оставь, они крепче и тебе по ноге.
— А могу я узнать, куда мы так спешим? Что у нас тут творится?
— Крестьянское восстание у нас тут! – объявила Мур- мур сердито. – Апогей буйства! Усадьбу сожгли!
— Нашу? В смысле, твою?
— Соседскую. Я туда свататься приехал, а там уже всех на вилы подняли!
— Кажется, тебя не сильно это расстроило, – заметил я с осуждением.
— Не расстроило, – честно признался сын угнетателя. – Я невесту видел только на порсуне, и мне девка не глянулась. Воле батюшки перечить не посмел, но все вышло по воле Свыше! Так что я теперь вожак восстания, батька-атаман!
— Круто! – усмехнулся я недоверчиво. – Кто ж тебя, молодого, еще и помещика, в атаманы произвел?!
— Я себя произвел! – отчеканил Трофим-Руслан. Он, похоже, начинал гневаться. – Я грамотный, умный, и с военной подготовкой к меня полный порядок. Так в Париже покутил, что остался без гроша, пришлось в наемники податься к германскому герцогу!
Воспоминание о парижском кутеже, видимо, оказалось приятным, Руслан расслабился и потрепал по холке гнедого.

Его конь бил копытом и тряс гривой. Призывал седока не мешкать.

— Крестьяне, дурачье сиволапое, как сожгли усадьбу, так и решили, что все – победа! Напились на радостях и давай землю делить! Ну, и передрались! А тут я! С саблей наголо! Устроил им построение! «Быстро встали все! – ору. – Вилы, колья разобрали и все за мной! Рать на вас идет, недоумки! Стрельцы с пищалями! Всех сейчас уложат, как перепелок!»

Они струхнули, лишь один, самый здоровый, заводила, не поверил: «Откуда здесь стрельцам взяться?». И попер на меня: мол, я и сам из кровопивцев, и сам Бог велит меня порешить!

— Ты за Бога не решай! – отвечаю. – Его Промысел не твоего ума дело! А про бунт ваш уже ведомо воеводе, он и послал стрельцов. А меня к вам Провидение послало, чтобы я, человек в ратном деле сведущий, спас вас от гибели неминучей! Придут стрельцы – порубают вас в капусту и перевешают, и баб ваших, и девок не пощадят, и ребятишек не пожалеют! Уже скоро они здесь будут, так что надо оборону крепить, а до того засаду учинить на дороге. Мне какая корысть защищать холопов? Никакой. Клятву дал я своим наставникам заступаться за простой люд, не допускать его истребления. И на клинке поклялся и перед алтарем, а клятвы надо держать!

Тот здоровый не унялся, очень уж ему хотелось быть главным, с топором ко мне метнулся, а я саблей обрубил топорище, соскочил с коня, предложил ему поединок. Без оружия! Он себя оглядел, меня, захохотал. Да недолго он хохотал, заломал я его в два счета.

Заломала, как я понял, Мур-мур, вспомнила, чему училась в двадцатом веке! Она же и предложила дядьке пойти к себе есаулом: он к народу близок, знает и быт и нравы, может что-то дельное присоветовать. Тут же вызвались в советчики еще двое – седобородый старик, носитель жизненного опыта, и местный попик, хилый мужичонка, которому вера в Господа не придала храбрости. Мур-мур обе кандидатуры одобрила, повелела восставшим идти в леса, там разбить лагерь, подкрепиться и ждать атамана. У Руслана-Трофима дело важное имеется, закадычного друга надо сыскать, а как сыщет, воротится, и обсудят они с ближними план дальнейших действий.

— «Здравствуй, Маша, я Дубровский!», короче! А не лучше ли нам было остаться в Неве?!
— Пошевеливайся, Кондратий,– подстегнула меня Мур- мур. – Мои сваты, поди, доскакали до воеводы, он, поди, уже стрельцов собирает.
— Послушай! – не на шутку разволновался я. – Что твои крестьяне с топорами сделают против армии? Да и ты... Пусть ты даже и был наемником! У тебя что, есть талант военкома?! Я его прежде за тобой не замечал!
— Прежде его, может, и не было, – не заспорила Мур- мур. – Проявился, когда возникла в нем надобность. И в тебе возникла надобность! Ты ж у нас сержант запаса, Кондрат?
— Я сержант Советской Армии, атаман! Я обучен стрелять из автомата, но ни разу не держал в руках саблю!
— Не беда, научишься.
— А я не хочу!
— А тебя никто не спрашивает! Есть такое слово «надо», забыл? И то слово, что мы дали марсианину, значения не утратило!
— Хочешь сказать, стрельцы – потомки марсианских вождей?!
— Не стрельцы. Воевода с присными. Ну, и царь-государь, Сын Вселенной!
— Да ты спятил, атаман! Мы из этой дыры пойдем маршем на Москву свергать государя?!
— Как получится, Кондрат, как получится. Сейчас важно, чтобы нас тут не перебили.
— Извини, я не силен в феодальных разборках, а потому не уверен, что государь и Сын Вселенной одно и то же лицо! Претендентов на престол могло быть до фига и больше!
– Мне плевать, как теперь называется главный перец! Руку давай. Сядешь позади меня.
— Я уж лучше пешочком!
— Долго – пешочком. Не боись, не свалишься, я шагом поеду.

Конь мне показался высоченным, вдобавок он двигался, шевелил боками, и все же я взгромоздился на него. Обхватил руками Мур-мур. Не Мур-мур – атамана!

Господи, за что мне такое?! Моя любимая женщина вторично обернулась мужчиной! А вдруг это – навсегда?! Повезло, что я попал в русское средневековье не Матреной, Агафьей или Марфой! Бог учел, что в средневековье опасно быть женщиной?
Лагерь повстанцы разбили на обширной поляне. Здесь горели костры, над ними жарилась дичь, а в большом котле что-то булькало.

— Раз умеют добывать зверя, и с людьми справятся! – удовлетворенно констатировал атаман.
— Мы их будем убивать?! – ужаснулся я.

Положительно, в этом веке мне всего сподручней было
б оказаться Марфой или Матреной! Сидел бы сейчас в светелке за пяльцами, а не охотился на ближних!

— Как пойдет! – отмахнулся от меня атаман. – Если сдадутся, обезоружим и отпустим к семействам.
— Если сдадутся, их потом свои показнят, – предрек я.
— Они тоже ведь давали какую-нибудь присягу, клятву верности сюзерену!
— Им решать, что для них важнее, жизнь или сюзерен,
— скривился Руслан. – Если всех казнить, кто бросил оружие, завтра станет некому живот положить за царя и Отечество. За сюзерена с Марса!

Мне – некстати, наверное, – вспомнились строки древнегреческого поэта Архелоха: «Где-то на поле брани щит мой лежит, что я бросил позорно; ну, да ладно – пусть лежит, куплю себе новый; зато вот сижу, пью вино с друзьями, а не лежу, словно падаль, на этом поле». Архелох, как и мой атаман, был воином-наемником, профессионалом, но жизнь с ее простыми удовольствиями привлекала его больше, чем слава или великая идея! Вот и меня привлекает жизнь. И не только моя, но и жизнь Мур-мур, жизни стрельцов. Жизни крестьян, впрочем, тоже, и раз уж люди не способны не побивать друг друга, каждый должен определяться, с кем он, против кого. Что до меня, то судьба словно взялась компенсировать былую промашку: не загнала меня в «горячую точку» в двадцатом веке, зато подставила под бластер в античности, утопила в Неве, а теперь вовлекает в кровавую разборку между крестьянами и стрельцами, людьми одинаково подневольными. Хотя... мой атаман дал крестьянам волю! Новый Пугачев! Точнее, его предтеча!

— Ну, здрав будь, атаман! – поднялся от костра навстречу нам здоровенный мужик. – Мы уж думали, не приедешь! Уж подумали, грешным делом, к воеводе ты подался, стрельцов приведешь!
— А вы их, гляжу, с кашей-мясом ждете? – поддел его атаман.
— А чего? – ухмыльнулся мужик в бороду.– Сытый человек добрее голодного!
— Это ты про барина своего? – ухмыльнулся и атаман.
— Не, его, аспида, не прокормишь! Он без нашей кровушки сытым не был!
— Им пусть черти лакомятся в аду, а вы друга моего накормите. Друг это мой, Кондрат, мы с ним вместе и у немцев побывали, и у латинцев, он премудрость книжную много знает!

Мужик глянул на меня, как если б сказал, что на хрена ему моя мудрость, но сделал приглашающий жест – к котлу. Руслан-Трофим спешился, и я сполз с седла, поковылял к костру за ним следом.
На еду наш атаман не набросился, подманил к себе свой штаб – старика, попа и громилу, и принялся чертить на земле что-то вроде плана.

— Дорога тут одна, – тыкал он в чертеж палочкой. – Слева лес, а вот здесь овраг. А над ним, с той стороны, – что?!
— Пустошь там, – сообщил старик.
— Местность голая, стало быть! Мы их, стало быть, увидим издалека, а они нас за деревьями не увидят.
— Они вышлют дозор, если не дураки, – встрял сержант Советской Армии, неожиданно для себя.
— Не дураки, а не вышлют, – возразил Руслан-Трофим. – Не против войска идут, против лапотников. А и вышлют, мы дозорных в лес заманим. Подошлем к ним дурачка. Или, лучше, попа. Тот им скажет, где мы хова- емся, а нас там близко не будет!
— Не губи, милостивец! – затрясся поп. – Зарубят они меня! Как поймут, что обманул, так и к Господу воззвать не успею!
— А ты с этим не спеши! – прищурился атаман. – К Господу мы всегда успеем, но сперва нам стрельцов надо спихнуть в овраг. Как начнут перебираться через него, так мы их сверху и одарим. Что у вас тут есть, стрелы, дротики? – обернулся атаман к коренастому. – У кого нет, каменьями запаситесь. Мы передних в лес заманим, а замыкающих – в овраг. Ни там, ни там они строй не удержат, а вы, ребята, на краю не маячьте, кинул, что у тебя есть, и назад, уступил второму ряду позицию. И не стойте бегайте, прыгайте, пригибайтесь! А в лесу и того проще. Вы свой лес знаете, а они – нет. Выскочил из зарослей, оглушил, пищаль, саблю прихватил и все, скрылся! Ну, а те, у кого луки, охотники, те с деревьев будут палить.
— А не полезут они в лес? – покачал лохматой головой есаул.– Как мы их туда заманим?
— Псалмами! – заявил атаман и расхохотался, поглядев на растерявшегося попа. – Мы молиться будем громко за упокой души барина, и чад, и домочадцев его, и челяди. Будем каяться, виниться, просить прощения!
— Для молитвы церковь поставлена, – посуровел поп.
— Кто ж молитвы возносит не в храме Божием, а в лесу?!
— Так, а мы, душегубы, в храм войти не посмели! – объявил атаман с наигранной кротостью и чертиками в глазах. – Ты ж нас, отче, сам туда не пустил!
— Я?! – ошалел священник.
— Ты, отче, ты! Замахал на нас кадилом: «Изыдите!». К воеводе нас послал в город, чтобы мы повинились, искупили грехи кровью своей, страданьями! А мы забоялись! Это ж кому охота в лапы к кату попадать?! Уж такая жуть на нас напала, такая жуть! Не до искупленья нам стало, забурились мы в лес и давай молиться, и за убиенных, и за себя, несчастных, и за домочадцев своих! Спаси нас и помилуй, Господи!
Атаман перекрестился размашисто, и все, кто нас окружал, последовали его примеру.
— Извини, Руслан-Трофим, но твой план это какая-то дичь! – заявил я, когда мы с атаманом остались одни. Атаман своим людям скомандовал разойтись. Он им приказал отдыхать, но бухать запретил – не время! – и они подчинились. С неудовольствием. Мы сидели с ним вдвоем у костра, ели мясо и прихлебывали из мисок жидкий крупяной суп.
— Это не план, а сказка Венского леса, Руслан! Никакие стрельцы на такое не поведутся!
— Стрельцы, Кондрат, не профессора университета, это люди, которые до сих пор верят в леших, кикимор и домовых! А уж в кающихся злодеев, которые не рвутся на дыбу, я и сам бы поверил!
— Их начальники тоже темные люди!?
— Тоже! Даже те, кто обучен грамоте, владеет искусством интриги, маневра и взятия городов! Они не знакомы с особенностями партизанской войны!
— А ты знакома? – поддел я Мур-мур.
— По книгам, – ответил Руслан. Честно признался, что не такой уж он лихой атаман и выдающийся стратег. – Читал, как молдавские крестьяне воевали с османской армией, большой и хорошо вооруженной. Османы оказались бессильны перед партизанской войной. Войной не по правилам!

Кто из них про это читал, Мур-мур или Трофим, меня мало волновало сейчас. Ни ей, ни ему, не приходилось проверять свои знания на практике, а мне так подавно.
— Но про нашу партизанскую войну 1812-го года я знаю не из книг, хотя лично в ней не участвовал, – сообщил корнет Вольский через Мур-мур, – Свежи в памяти рассказы участников.

Корнет ушел в глубину личности Мур-мур, а Трофим остался обдумывать собственные слова. Это ему не мешало есть с аппетитом. Бывалый человек, бывший наемник! Я же так нервничал, что мне кусок не лез в горло.

Атаман это заметил, глянул неодобрительно: «Жуй давай! Кто как ест, так и работает! Так и дерется!

— Я слыхал, что перед битвой есть вредно.
— Не сейчас еще битва.
— Но она будет? Неизбежна? Ты обещала, что мы не будем убивать! Ты обещал!
— Не обещал! – резко опроверг атаман. – Я сказал – как пойдет! Или, думаешь, стрельцы лапки вверх поднимут, когда нас увидят?
— Но ты ведь можешь к ним обратиться...
— Не дадут они мне слова молвить, дружище! Не те люди! Наша коронка – внезапность! Если мы свой шанс упустим, перебьют нас всех до единого, даже батюшку, и сан не спасет!
Я промолчал, помешивая похлебку, и атаман глянул на меня сострадательно. Или это Мур-мур на меня так глянула?
— Ты хороший воин, Кондрат, – произнес проникновенно кто-то из них. – Мысли, чувства – одно, а дело – другое. Ты дело справишь. Ты это доказывал и в Каро- кондаме, и не Сенатской площади.
— Мы с тобой проспали восстание декабристов, – хмуро напомнил я. – Мы явились к шапочному разбору.
— И что? – не вняла Мур-мур. – Даже если б мы там мерзли с утра, мы бы не изменили ситуацию! Там до нас все закончилось, а здесь мы – участники. Почему? Да потому что этот бунт в истории не описан! – и продолжила, уже Русланом-Трофимом. – Нам разделиться надо, разбиться на две группы. Одна пойдет к оврагу, ударит противнику в лоб, другая останется в засаде, в лесу. Ты возглавишь первый отряд, я – второй. Но, если хочешь, поступим наоборот, – посмотрел он на меня проницательно. – В лесу останешься ты.
— Я пойду к оврагу, – ответил я.
— Твоя воля. И там и там жарко будет. Ты на это заранее настройся, дружище.

Атаман отставил пустую миску и потянулся всем телом, с наслаждением. Откинулся на траву. Я рассматривал людей на поляне. Кто-то ел, кто-то точил косу, кто-то молился, шевеля беззвучно губами. Эйфория взятия усадьбы прошла, ее сменили тяжелые, тревожные мысли. Громила Никодим выписывал круги на небольшом отдалении от нас с атаманом, старался подслушать наш разговор. Мне этот кадр сразу же не понравился, о чем я и сообщил Руслану-Трофиму: «Ты есаула своего в мою группу не включай, атаман. Нет у меня к нему доверия».

— Так и у меня нет, – откликнулся легко атаман. – Я его перед людьми опозорил, он мне этого ни в жизнь не простит.
— Как бы он тебе нож в спину не вогнал!
— Может,– согласился атаман беззаботно. – Но не теперь. Знает, шельма, что без меня новый день ему не светит. Это после, коли наша возьмет, он со мной поквитается, либо сам уроет в темном углу, либо сдаст властям. Всех нас сдаст с потрохами, и меня, и тебя, и прочих.
— И ты, зная это, держишь его подле себя?! – возмутился я.
— Близ меня он не так опасен, – рассмеялся атаман самодовольно. – Близ себя я его не упускаю из вида, так что он останется близ меня. Ты себе сам выберешь заместителя. Мало ли! А отряд без командира, что тело без головы. Приглядись, кто подойдет.
— Уже, – сообщил я, потому что из толпы на поляне успел выделить одного – богатыря-косая сажень в плечах, основательного, спокойного. Ермолая в очередном воплощении! Или же кого-то очень похожего! Богатырь внушал мне доверие, и атаман окликнул Никодима: «Подойди, есаул! Вон тот парень, он кто?
— Ерошка, кузнец, – отрапортовал Никодим.
— Позови его.

Никодим позвал, и Ерошка встал перед нами. Он улыбался, но глаза у него были внимательные. Как у Кравченко на баскетбольной площадке.

— Назначаешься к моему другу есаулом, его правой рукой, – объявил свое решение атаман.
— Как велишь, – пожал Ерошка плечищами.– Говори, чего делать надо.
— Кондратий скажет. Ты присядь пока. И ты, Никодим.
Отберите, есаулы, человек пять охотников, кто места хорошо знает, в дозор пошлите. Пусть следят за дорогой, а как увидят над ней пыль облаком, пусть бегом назад. Коли пыль взовьется, живность встревожится, значит, идут на нас. Выполняйте, есаулы!
Ерофей и Никодим отошли, коротко о чем-то поговорили и направились к кострам на поляне.
— Костры надо бы затушить,– высказался я как зам стратега.
— Пригодятся, – отозвался стратег. – Не молитвы, так костры привлекут противника. Завлекут в наши братские объятия! – добавил он с удалью, и я поморщился. Справился недовольно: «Ты прием этот часто применял во время службы у герцога?»
— Все когда-то случается в первый раз! – ответствовал атаман.

Стукнул меня по плечу и расхохотался.

Отличник боевой и политической подготовки это все- таки не зам атамана по боевой и политической части! Как зама я себя оценивал низко, а как командира еще ниже. Не имел опыта сражений, да и атаманским заразительным азартом не обладал. Подчинился слову «надо», выбрал с помощью Ерошки проводника, и наш отряд в пятнадцать штыков, точней – орудий труда, стал скрытно, лесом, продвигаться к оврагу. На последний смертный бой, как я заподозрил.

Важно было, чтоб бойцы не заподозрили то же самое, и я придал себе вид человека, который знает, что делает. Отряд занял позицию за деревьями и затаился. И овраг, и дорога с позиции просматривались отлично, но из-за пыли и расстояния я не смог определиться с количеством неприятелей. Ясно было, что противник в численном превосходстве, и я не стал утруждать себя арифметикой. Куда важней был моральный дух – и моих людей, и стрельцов. Мои, кроме самых молодых и Ерошки, откровенно боялись. Биться с профессионалами, овладевшими новейшим оружием, это не в помещика втыкать вилы, не гоняться с топорами за визжащими от ужаса женщинами эксплуататора! Я был готов к тому, что большинство крестьян дадут деру при приближении стрельцов, но все остались на месте. Может быть, из-за стрельцов, которым не фиг делать было перебить их поодиночке.

Стрельцы не спешили, знали, что в усадьбе им спасать некого. Вдобавок, пребывали в убеждении, что взбунтовавшиеся холопы, дорвавшись до барских погребов, перепились. Все холопы всегда так делают! Шли поэтому стрельцы скорее гурьбой, чем строем, с пищалями на плечах. Шли с песней! Перед оврагом остановились. Их начальник заглянул в овраг, определяясь с глубиной и шириной природной преграды, нашел ее легко преодолимой, и человек десять начали спуск. Оружие им мешало, земля под ногами сыпалась, и теперь они не пели, а матерились. Выбрались, поправили амуницию, отряхнули кафтаны и двинулись дальше. Мы их пропустили мимо себя. Честно говоря, я боялся, что у кого-то из моих сдадут нервы, и он либо выметнется на дорогу, либо побежит в чащу. С криком, который нас выдаст! К счастью, страх моих бойцов парализовал, и очнулись они, когда в овраг уже спускалась замыкающая колонна.

Очнулись по моему призыву: «Пора!». Призыв я подкрепил ударами – и кулака, и сабли плашмя. Саблю мне пожертвовал атаман – она мне придавала вес в глазах подчиненных! Рукоприкладство подействовало, хотя не на всех. К оврагу с ревом «Ура!» рванули молодые и Ерофей, а кое кого из зрелых мне пришлось гнать на бой пинками. Поэтому командир не оказался впереди отряда, и не пал одним из первых, когда противник опомнился. А опомнился он быстро, хотя пищали зарядить стрельцы не успели. Они карабкались по склону, когда в них полетели камни, а вслед за тем удальцы во главе с Ерошкой принялись сбрасывать их в овраг. Сами спрыгнули туда же с топорами наголо, и на дне оврага началось светопреставление. Люди яростно рубили друг друга. Я остался наверху, потому и заметил во время, что к стрельцам спешит подкрепление. Те, что нас уже миновали, повернули назад, на помощь к товарищам. Если Руслан-Трофим со своими коммандос не окажет немедленно помощь нам, то мы и десяти минут не продержимся!

Вероятно, Руслан-Трофим так и понял. Те, что к нам бежали, замешкались. Приостановились, смекая, где они в данный миг нужнее, а я свистнул своих наверх. За гвалтом они меня не услышали. Сейчас бы пальнуть в воздух из пистолета, но пистолета у меня быть не могло! У меня была сабля, в моих руках бесполезная, но я стиснул ее двумя руками, развернулся к дороге и... замер! По дороге на стрельцов мчалась конница, ударная сила той эпохи. Впереди на лихом коне скакал атаман! Прямо воевода Боброк на поле Куликовом! Даже мне, гад, не сказал, где спрятал коней! Побоялся, что нас подслушают?

— Сдавайтесь! – орал Руслан-Трофим. – Мы вас не тронем! Христом Богом клянусь! Не сдадитесь – пожжем- порубим, а так – отпустим!

В руках у всадников вместо сабель были горящие факелы, и они вполне заменяли сабли. Ими можно было работать с дистанции. Если псалмы и не сослужили службу Руслану, то костры пригодились.

— Ваш начальник уже сдался! – кричал Руслан-Трофим, – Ваши все сдались!

Он гарцевал на своём гнедом и потрясал над головой факелом.

— Сдавайтесь, и вы свободны! Слово Трофима Вольского! Руслана! Слышали о таком?!

Если стрельцы о нем и не слышали, то гибнуть бездарно не захотели. Зачем, если сдался их командир?! А он предстал перед ними, хмурый, чтоб объявить им: «Амба, ребята!».

— Амба! – проорал я в овраг, где все еще дрались, и атаман, подскакав ко мне, грянул вниз: «Амба! Вылезай все наверх!». Его и увидели и услышали, и те, кто мог двигаться, поползли из оврага – вперемешку и стрельцы, и крестьяне. Они даже подсаживали друг друга. Наверху разделились и я, заметив, что многие ранены, обратился к атаману: «Врач нужен. Медбрат, хотя бы».
— И где я тебе возьму такого? – отмахнулся с раздражением атаман.

Я не внял. Я был воспитан в традициях гуманизма. Приказал Ерохе поднять из оврага тяжелых раненых, а

Руслана попросил погрузить их на коней, отвезти в деревню, где наверняка, есть какая-нибудь знахарка. Атаман на меня глянул сердито, но и в нем гуманист победил наемника.

Он велел своим парням взять раненых на седла, а пехотинцам – заняться убитыми. Надо их похоронить по христианскому обычаю, всех, потому что все они православные! Старший над стрельцами рискнул оспорить решение Руслана-Трофима: им своих мертвых надо отвезти к семьям, чтобы родные их оплакали. Не найдется ли у атамана подводы, уложить тела? Не на руках же нести?!

Атаман ответил, что подвода найдется, в деревеньке, куда все сейчас и отправятся. Назначил троих – охранять трупы от хищных птиц и зверей, и недавние враги пошагали к селу. Конники с ранеными на седлах умчались вперед. Мы с атаманом замыкали процессию. Я шел рядом с его гнедым. Наша победа не подняла мне настроения, наоборот. Я не праздновал победу – я переживал Смерть. Смерти русских людей, погубивших друг друга сами плохо понимая, зачем.

Атаман словно прочел мою мысль.

- Знаешь, – заговорил он доверительно. – А мы считались. Те, кого герцоги нанимали за плату. Не хотелось нам за герцогов помирать, вот мы и становились друг против друга и не битву начинали – считались. Их пятнадцать, а нас десять, значит, они победили! Ну, и расходились. Иногда и выпивали все вместе, когда было, что. Только здесь другой случай.
- Здесь одни погибали за царя, а другие за тебя, атаман.
- Не за меня! – гневно возроптал он. – За себя самих, за свободу! Мог и я погибнуть! И ты! Тут, кому как повезет!
- Повезло, – буркнул я, не желая обострять отношения, и поспешно сменил тему: «А псалмы тебе помогли?»
- Еще как! – он сразу повеселел. – Церковный хор отдохнул бы!
- Только хором не я командовал – есаулы. Я подался за своим засадным полком, и как наши стрельцов из леса вытеснили, тут и мы налетели с гиканьем!

Глянул на меня и утешил: «Напугать напугали, но никого не зарубили. Они сразу же оружие побросали. Куда им против конницы!»

Деревня встретила нас воем. Голосили вдовы и матери погибших, плакали дети. Какие-то бабы попытались наброситься на стрельцов, но их оттеснили, стали угомонять: « И они свое получили, своих убитых! И у них зарыдают завтра!». Наконец-то стал востребован священник – он и утешал, и вразумлял страждущих, а потом читал поминальную молитву. Атаман велел Никодиму подогнать две подводы, запряженные лошадьми, и передал их стрелецкому начальнику.

На одну из подвод уложили раненых стрельцов. Их знахарка обезболила мазями, перевязала и напоила целебным отваром. Руслан–Трофим произнес краткую напутственную речь: Передайте воеводе, чтоб ждал меня. Пусть сам выйдет с хлебом-солью встречать. Я беру город под свою руку!». Вслед за атаманом стрельцов напутствовал поп: « Ступайте с миром!».

Их оружие свалили в кучу посреди площади. Атаман первым в этой куче покопался, выбрал саблю, два кинжала, пищаль и обратился к своему воинству: «Разбирайте, что кому нравится!». Взрослых опередили дети, но Никодим с Брошкой их отогнали: «Малы еще!».

Пока народ вооружался – хватали что покрасивей и, стало быть, подороже, а не что поострее и по руке! – мы с атаманом устроились на завалинке. Он попросил у хозяйки пить, и та вынесла ему кваса.

— Будешь? – предложил он, опустошив пол бадейки, передал ее мне и занялся пищалью: «Никогда из такой штуки не стрелял! А ты?».
— Я – тем более.
— Ничего, освоим! Не лыком шиты!
Рассмеялся горделиво, сообщил с еще большей гордостью: «Полусотней шли! На мужиков с дрынами!» и добавил – от Мур-мур: «Почет нам и уважуха!»
Наши крестьяне разбрелись по своим избам, и площадь опустела.
— Ты и правда собрался идти на город? – спросил я в надежде, что атаман лишь грозно сотрясал воздух. – Зачем?
— А зачем воеводу у себя в тылу оставлять? – удивился атаман. – Чтоб он войско собрал и двинул на меня? Так он и соберет, и двинет. Не захочет перед царем, перед Думой ответ держать, почему так опростоволосился, что какой-то холоп его рать разбил!
— Ты же не холоп.
— Для царя все мы холопы.
— Марсианин говорил, мы должны уничтожить главного вождя, вспомни, очередного Сына Вселенной! – воззвал я к Мур-мур. – Воевода – не главный!
— Марсианин был наивный, – отмахнулась Мур-мур по-атамански. – Не понимал, что они размножатся. Не остановили мы их в Корокондаме, дружище, вот они и расползлись по белу свету! Может быть, воевода – потомок их главаря, кто знает! Не главаря, так кого-то из его присных!
— Квиритов, – выдохнул я.
— Кого? – не поняли ни Мур-мур, ни Руслан-Трофим, и я пояснил: «Квириты – это вояки при древнеримских царях, особо приближенные, с правом голоса. От них многое зависело.
— И цари зависели? – уточнил Трофим с интересом.
— Цари – нет, цари были там всему голова, но без квиритов обойтись не могли. Лучшие люди, надежные и при своем интересе. Гвардия!
— Не по нашим традициям жили древние, – позавидовал Руслан римлянам. Позавидовали разом и Трофим, и Мур-мур. – У нас и обворуют, и оклевещут, и предадут. Еще и отравят, или удушат, как Павла Первого! Гвардейцы и удушили! А не такой он был урод, Павел, как пишут историки! Флотом занялся, когда флот почти совсем развалился, барщину сократил до трех дней в неделю, чтобы крестьяне не повымирали с голодухи! Они ж утра до ночи на господских полях корячились, на свои наделы ни сил, ни времени не хватало.
— В Риме тоже потом стало не шоколадно, когда Рим
стал империей! – осудил я исторический процесс.
— Да, дружище, жить в империях – то еще удовольствие! – отозвался с глухой тоской атаман.
Мы замолчали, потому что к нам подошел Ерошка.
— Смеркается, – указал он взглядом в небо. – Вы уже решили, где на ночь расположитесь? А то давайте ко мне! Изба у меня просторная, и жена моя хозяйка хорошая, так что милости прошу, атаманы. У меня и зелье хмельное сыщется!
— Зелье это хорошо! – оценил Руслан-Трофим и поднялся. – Веди, квирит! Отведаем, чего тебе Бог послал!

Не знаю, как атаман, а я у Ерошки (у Ермолая!) себя почувствовал в безопасности. Опрокинул чарку зелья и забылся спокойным сном. Удивительно спокойным – без сновидений. Сцены боя в овраге, и те меня не преследовали! Начал, что ли, привыкать к экстремальному?

Пробудился я от криков петухов. Сел на лавке и стал натягивать сапоги. Спал я одетый, только сапоги снял, чтоб не запачкать постель и чтоб как следует выспаться. Саблю сунул себе под бок, за ночь дети кузнеца на нее не покусились, и я ее нацепил. Лавка, на которой почивал атаман, оказалась пустой. Мой товарищ накануне выпил больше моего, но встал раньше. Положение обязывало?

Я прошелся по горнице в поисках воды – захотелось напиться и умыться – и в дверях возникла хозяйка, крупная женщина с добрым белым лицом.

Я спросил, где атаман, и хозяйка ответила, что они с Ерофеем на площади, собирают народ. Меня атаман велел не будить, а когда проснусь, накормить. Кузнечиха отвела меня в сени, к бочке с водой, а затем к столу, сервированному кружкой молока и краюхой хлеба. Пока завтракал, сообщила, что атаман рвет и мечет, большинство деревенских уклонилось от похода на город. Нечего им там делать, а вот в хозяйствах работы невпроворот! И не затем народ от барина избавлялся, чтобы подчиняться чужаку, пришлому!
Атамана я услышал издалека – он гремел голосом на всю площадь

— Смерть вам будет, а не работа! – надрывался с седла Руслан-Трофим. – Не возьмем гнездо паучье, бросят на вас завтра большую рать, все поля ваши кровью затопят! Ох, и люто отомстят вам за барина, чад и домочадцев его, за управляющего с семейством!
— Да на что мы воеводе сдались?! – от лица всех, кого удалось вытащить на площадь, прокричал старец, не иначе, предводитель местного мира. – Будем ему оброк слать, он и умилостивится. Без людишек, без нас, с кого ему казну пополнять?!
— С других! Кто не забунтовал! Много вас таких на Руси! А чтоб им неповадно было хвататься за топоры, вас по- казнят!
— Показнят, коли на город сунемся! – донеслось из редкой толпы. – Город сильно укреплен! Нам в него и не войти, войску лапотному!
— Войдем! – заверил атаман и завертелся на гнедом перед народным собранием. – Посадские пособят. Очень им их воевода не люб, кроповивец под стать вашему барину!
— Атаман дело говорит! – поддержал Руслана-Трофима не кто-то, а Никодим! Вот кого я не ожидал увидеть при атамане! Был уверен, что Никодим создал и возглавил сельскую оппозицию!
— Ты – молчи! – цыкнул на него староста. – Знаем, для чего ты в поход собрался! Лавки в городе пограбить, добром разжиться!
— Так разжился я уже, барским добром! – подбоченился есаул. Он сидел на низкой лошадке по правую руку от атамана и глядел победителем.
— Ненасытный ты! Жадный! – заклеймил его старец.
— А то вы тут все ангелы! – обличил односельчан Рус- лановский есаул. – Уж такие все безгрешные, хоть в святые посвящай!
— Не кощунствуй! – возмутился священник. – За свой грех всякий перед Богом ответит сам!
— Вот и я отвечу в свой срок, – рявкнул Никодим. – А пока мой срок не вышел, слушайте, что скажу. Не перечьте атаману, ежели жить хотите!
— Время, время теряем! – Атаман взметнул коня на дыбы. – Воеводе известно, что я на город пойду, он гонца послал к царю за подмогой. Надо нам допреж стрельцов город взять, укрепиться!
— Челобитную писать будем, царю-батюшке! – выкрикнул святой отец и обернулся к народу. – Царь на то и батюшка добрый, чтоб народишку быть заступой. Правду надо довести до царя, в обход негодных, что у трона сгрудились, правду от царя таят, врут ему! А коль в руки батюшке отдать челобитную...
— Это кто ж тебя подпустит к нему?! – перебил атаман со смехом.
— Бог поможет! – объявил поп.
— Бог высоко, царь далеко, а надежда, братцы, у нас только на нас самих! – провозгласил атаман и выхватил саблю.– Вот на что у нас надежда!
— Э, нет! – загалдело вече. – Земплепашцы мы, не ратники! Саблями махать не обучены!
— Бой обучит! – пообещал атаман. Заметил меня рядом и прошипел. – Это и тебя касается. Садись на коня.

Накануне, за ужином, атаман поведал, где разжился лошадьми и группой быстрого реагированья, лихими наездниками. Реквизировал коней у крестьян, те их собирались к пахоте приспособить, но Руслан с конюшими не дали забивать гвозди компьютером: больно уж хороших скакунов держал барин для охот своих и выездов! А вот конюших, как и весь подвластный люд, держал барин в черном теле! Атаман же и деньжат им отсыпал, и оклады посулил не смешные, если пойдут к нему на службу. Они пошли. Но когда Руслан-Трофим успел провернуть эту операцию, если даже я не заметил его отсутствия?! Он все время был у всех на виду!

— Не все время, – прищурился атаман, довольный собой. – Я сперва сформировал кавалерию, а уж потом поехал тебя искать. А ты б что сделал на моем месте?! И потом я к кавалерии отлучался. Это ты, Кондрат, впадаешь в отсутствие, много думаешь о небывальщине разной.
— О небывальщине?! – оскорбился я. – О какой такой небывальщине?!
— О Марсе, – подмигнул он и опорожнил чарку. – О мире, каким он быть должен, но не бывает.
— И не будет? – справился я с протестом. – Если нет, что мы сейчас здесь делаем?!
— Сопротивляемся злу насилием, как заведено. Ну, и пьем помаленьку, так тоже заведено.

Я не понял, кому принадлежал пессимистический прогноз, Руслану или Руслане, но не стал уточнять в присутствии кузнеца: Ерофей, человек простой, за непосильные задачи не брался. Он о них и не думал!

Ерофей сидел в седле по левую руку от атамана и внимательно его слушал. Он расслышал адресованный мне приказ, свистнул паренька из ватаги конных, и тот подвел ко мне лошадь.

— Забудь, кем ты был когда-то – свесившись к самому моему уху, потребовала Мур-мур. – Не было этого!

Атаману при участии Никодима удалось, казалось бы, невозможное – он извлек крестьян из их изб. Может быть, именно благодаря Никодиму: тот не волей соблазнял, а трофеями! В городе купцов, что грязи, и у всех лавки ломятся от товаров, а сундуки – от золота! Ну, а стрельцы те же люди, и у них свои хозяйства имеются в слободах, и достаток им важнее, чем воевода. Если с ними по- людски, и они по-людски поступят, отчитаются потом, что пленили их!

Бабы, пятая колонна, вцепились в своих кормильцев, нипочем не хотели отпускать их на войну, и отчасти это решило дело: мужики постыдились выказывать зависимость от баб! Они сами с усами, еще и с бородами, сами за себя решат, что им делать! Атаман их оглядел скептически – он, как и я, не почувствовал в них удали молодецкой, а я напомнил: «Именно так заканчивались все крестьянские бунты: расползались по домам мужички. С верой, что уже устроили себе счастье!».

— Дурачья сиволапое! – как сплюнул атаман. – Ты, Кондрат, иди с ними, смотри, чтобы дорогой не разбежались.
— С ними пусть идет Никодим, от него больше прока.
— С Никодимом мне расстаться нельзя! – усмехнулся ядовито Руслан-Трофим.– Зело доблестный есаул!
— При тебе Ерошка будет, он верный. Да и конники твои...
— Береженого сам Бог бережет! – перебил атаман. – А доверие у меня есть только к тебе, дружище. Так что в оба смотри, пресекай анархию. Она, конечно, против всякой тирании полезна, но на марше недопустима!

Он отъехал от меня в авангард, и мы выдвинулись. Впереди – кавалерия, за ней пехота, и не стройными рядами – гурьбой. Хмурые шли мужички, роптали, но крестьяне привыкли подчиняться тем, кто сильней. Взбрыкивали изредка, если чуяли, что сила – за ними, но сейчас она была за Трофимом.

Неповиновения проявил я, на седло не вскарабкался. Шел пешком, придерживаясь за стремя. Не захотел позориться. Как-никак, я был другом самого атамана, и насмешки в мой адрес рикошетом бы задели его! Объяснять подчиненным, что я дни проводил, карпея над книгами в университетских библиотеках, было бы и долго и глупо. Увлеченность премудростью лишь понизила бы мой рейтинг в глазах крестьян. Шел я сбоку от колонны, смотрел вперед, потому и не заметил, что колонна поредела: кое-кто из повстанцев сильно соскучился по женам! Я утешил себя мыслью, что туда им и дорога: ненадежный воин так же опасен, как враг!

С численным составом пехоты определился я близ достопамятного оврага – там атаман устроил привал, чтобы провести совещание с комсоставом. Ни священник, ни староста в него уже не входили. Я спросил, где они, и атаман отмахнулся: «Не нужны они мне здесь!». Помимо меня и лихого кавалериста Устина, на оперативке присутствовали Никодим и Ерошка.

Наши голоса, как я понял, были совещательными – атаман уже все решил. В город надо выслать разведку, подстрекателей и лазутчиков, городскую чернь переманить на нашу сторону. Выяснить, послал ли воевода гонца к царю, и если послал, перехватить. До Москвы путь неблизок. Гонцу лошадь менять придется на постоялых дворах, и да и самому подкрепиться, передохнуть будет не лишне. Гонца атаман поручил Устину, а разведчиков

— Ерофею. Никодим вызвался самолично сходить в город
— он и умнее, и представительней, но атаман заявил, что не рискнет таким ценным кадром! Он без правой руки все равно, что без рук! Никодим на лесть повелся, но едва ли отказался от замысла. Коварного, как мы с Русланом- Трофимом заподозрили. Не к профсоюзным лидерам сапожников, гончаров, булочников направит Никодим стопы своя в городе – к воеводе. Ему станет доказывать, какой он ценный кадр!

Атаман – демократ античности! – предложил присутствующим высказаться, но никто слова не взял. Проще жить, когда все за тебя решает другой! Кем был этот другой – Русланой или Русланом – я так сходу не разобрался, скорей всего, они синтезировались, похожие сущности, но Трофим зачастую преобладал над Мур-мур, потому что был местным. Он и саблей владел, и скакал на коне, и придумывал военные хитрости. Этот сын то ли пятнадцатого, то ли шестнадцатого века, как и мы, плохо разбирался в ситуации, зато был свободен от комплексов и – заряжен Мур-мур – ее жаждой воли и справедливости! Я же остался самим собой, Кондратием Полуниным, и от злой реальности спасался бегством в себя! Ничего я не мог противопоставить реальности, кроме инстинкта самосохранения! В этом я и повинился перед Мур-мур, когда атаман распустил совет.

– Да с чего ты взял, дружище, что мы с Трофимом разные люди? – удивился атаман. – Мне-Трофиму, каким я была пять веков назад, передались только знания Мур-Мур, совершенно здесь бесполезные. Даже вредные, потому что перегружают сознание!

Я спорить не стал, хотя остался при своей точке зрения. У меня от прошлых жизней ничего не уцелело, кроме чувства обреченности.

Городок не охранялся как твердыня, и наши разведчики просочились в него кто под видом нищих, кто в поисках работы, а кто-то в роли беженцев, чудом спасшихся из барской усадьбы. Нам хотелось думать, что их не рассекретили, раз ничьи головы не выставили на стенах нам на устрашение и в назидание!

Мы свою разведку ждали в лесу, хотя слабо верили, что крестьяне справятся с заданием, еще и вернутся. Вернулось три человека. Может быть, потому что путь к родным очагам лежал через нас. Про еще троих засланцев ничего сказать не смогли. Зато про стрельцов поведали. Им воевода учинил великий разнос. Осрамили воеводу служивые! И себя опозорили в веках, и главу города! Их бы в темницу заточить, да слишком их много, хорошо обученных людей! А ну как обидятся, взбунтуются, своего гонца отправят к царю с жалобой на некудышного воеводу! Только и умеет, что грести под себя и что плохо, и что хорошо лежит! Чтобы этого не случилось, воевода стрельцов разместил не в тюрьме, а в съезжей избе, с правом выхода в город, а в тюрьму засадил только старшего над ними, пятидесятника.

В каждом деле необходим козел отпущения! Из несчастного начальника в застенке выбили нужные показания – дескать, по его приказу стрельцы оружие побросали, продались за горячительные напитки, за жаркое, яйца и молоко! Изменили государю государевы люди еще и потому, что на каждого имел их командир компромат. Знал, кто и где злоупотребил хмельным, кто в чей адрес бранное слово молвил, а кто пожелал жену ближнего своего и поимел ее! Злодей в преступлении сознался. На его месте, в руках палача с подручными, воевода и сам признался бы, что с младых ногтей верой и правдой служил Антихристу! Злодей был приговорен к смертной казни. Но не к колесованию или четвертованию, а всего лишь к отсечению головы.

Такая милость была явлена к нему за сотрудничество со следствием! Не рискнул воевода баламутить стрельцов. Те понимали, что не своей волей их начальник возвел напраслину и на себя, и на них! С приведением приговора в исполнение воевода рассудил не спешить – а ну, как стрельцы разозлятся сильно и отобьют у исполнительных органов товарища по оружию!

Воевода послал за подкреплением в ближний город, где стоял сильный гарнизон. Гонца к государю он, конечно, тоже отправил!

В нашем лагере наворот событий породил разные настроения. Одни призывали разойтись по домам от греха подальше, другие, напротив, прониклись долей стрельцов. Это ведь из-за нас им достается! Последние, по преимуществу молодняк, предлагали проявить со стрельцами солидарность, освободить пятидесятника, и всем вместе отбиваться от тех, кто на нас полезет! Вместе отобьемся, стрельцы ратное дело знают, а тех, кого вышлют против них, надо переманить на свою сторону! Стрелец стрельцу брат!

Никодим и о стрельцах и о людях вообще был плохого мнения: всякому своя рубаха ближе к телу, за свою рубаху и с родного брата шкуру сдерут! Тем не менее, высказался за то, чтоб в город войти, учинить там суматоху, а уж дальше, под шумок, кого надо поднять во власть, а кого не надо – на пики. Себя Никодим пожелал назначить казначеем. Он хоть и безграмотный, но считать умеет! Ерофей ни на какой пост не претендовал, а свое мнение, если имел его, держал при себе: как поступит атаман, так и будет правильно!
Атаман же, как мне чудилось, пришел в замешательство. Не ожидал он от воеводы публичной казни стрелецкого начальника со всеми вытекающими последствиями. Неизвестно, какими. Однако, медлить было нельзя. Бунт в городке не исключался, а прибытие подкрепления исключало возможность взять городок. Проникать в него мы будем малыми группами, соберемся на площади, растворимся в толпе – народ поглазеть на казни сбегается, как на праздник! – а в кульминационный момент о себе заявим. И расправу предотвратим, и воеводу захватим – уж он-то не пропустит впечатляющее зрелище!

— Я, дружище, не вижу другого выхода,– признался мне атаман. – Я эту кашу заварил, мне и расхлебывать. Риск велик, но по-другому поступить не могу.
— Ты правильно поступаешь! – заверил я, потому что тоже не видел другого выхода.

Весть о казни большого человека разлетелась по округе со скоростью звездолета, так что в город мы прошли беспрепятственно, без соблюдения правил предосторожности: многим в округе захотелось не только хлеба, но и зрелищ. Одни шли пешком, другие ехали на телегах, а некоторые – в возках. Эти претендовали на места в партере, и воевода их ими обеспечил – на возвышении, рядом с собою, героем дня. Второй герой дня, точнее, главный участник действия, выглядел скорбно.

Он насилу передвигал ноги, хотя голову держал высоко. На его появление в толпе отреагировали по-разному: кто-то ужасался, кто-то жалел несчастного, а кто-то потешался над ним. Те, главным образом, кто сидел на почетных местах! Прочие, «согласно купленным билетам», давились внизу, и задние напирали на передних. Стрельцы тоже присутствовали, но безоружные и под надзором воеводиных квиритов. Часть ближних людей главы оцепила помост со знатью, чтоб бояр и муха не потревожила, часть – караулила потенциальных мятежников. А те, судя по их лицам, мрачным и сурово-сосредоточенным, в любой момент могли превратиться в мятежников реальных. Призови их пятидесятник к действию, они бы с голыми руками набросились на охрану. Пятидесятник рассудил, что лучше пусть он один погибнет, чем многие.

Воевода улыбался своим высоким гостям, но напускное радушие не могло скрыть его озабоченность. Задуманная им мера всеобщего устрашения устрашила и его самого. Он привык, что его боятся, но сейчас убедился, что боятся не все. Стрельцы не боялись, да и кое-кто в толпе смотрел на главу города волком.
– Никуда ты от меня не спрячешься, марсианин! – процедил мой атаман с недоброй улыбкой.

Я хотел сказать Руслану, как опасно быть самодовольным, когда все вокруг и смутно, и зыбко, но не стал сбивать с высокой ноты: как знать, вдруг эта нота станет первой в гимне нашей победы?!

Воевода атамана в толпе не различил, фразочку его не расслышал, но настрой толпы его напрягал. В ней не все жаждали зрелища, а те, кто жаждал, настроены были на продолжение. На какое, они и сами не знали, но ярость благородная уже ощущалась, и кровь закипала. Чтоб ее остудить, нужна была пауза. Долгая и утомительная, чтобы народ устал ждать. Поэтому вместо приговоренного на помост взошел глашатай. Громким, хорошо поставленным голосом он стал перечислять вины преступника. Среди вин были и такие, о которых никто прежде не слыхивал, но пятидесятник показал, что ходил он к болоту выкликать злобных духов, дабы вселять их в людей. Люди под воздействием духов совсем дурели, и ум теряли, и душу. Вот и подчиненных своих зарядил начальник демонами, оттого и сдались они холопам без боя. А холопов заразил злыми демонами шпиён, прошедший спецподготовку у немцев. Те давно на русские земли зарятся, но в открытом бою победить не могут, потому и прибегли к мистике!
Атаман, услышав такое, затрясса от беззвучного хохота, но я толкнул его в бок: «Не смешно! Они же поверят! Они в любую чертовщину поверят!».

Обвинению не поверили стрельцы, они возроптали. Из их группы понеслись выкрики: «То оговор! Напраслина! А холопский вожак не демон, русский человек, поступил с нами по-божески, милосердно!»
Охранники кинулись было на стрельцов, те их отпихнули, завязалась потасовка, пока бескровная, но площадь заволновалась и те, кто особенно хотел поразмяться, протолкались поближе к месту действия.

Тогда и воевода перешел ко второму действию – на помост ввели обреченного. Последнего слова ему не полагалось, он имел право только поклониться народу. Он и кланялся, с трудом, когда Руслан-Трофим свистнул заливисто, и рявкнул, почему-то украински: « Хлопцы! Геть воеводу! Бей кодлу, хлопцы! За мной!»

Он одним прыжком вскочил на помост, с лета саданул палача ногой в пах, раскидал его помощников и скинул их в толпу, которая уже забурлила, задвигалась во все стороны: из нее на зов атамана выбирались наши люди. С оружием! Этого не ожидали ни воевода, ни его ближние. Они растерялись, но не растерялись стрельцы. Стрельцы набросились на гвардейцев и, наверняка, порешили бы их на месте, если б не атаман. Атаман с помоста разглядел, что творится, и заорал, перекрывая шум площади: «Стоп, ребята! Пленных не рубить! Сюда их давайте! Мы с пятидесятником разберемся, что с ними делать! Воеводу! Воеводу хватайте, пока не сбежал!».

Воевода метался по возвышению, как заяц. Он бы и рад был сбежать, но сбежала его охрана. Не кливриты, как оказалось! Воевода вопил самым позорным образом, а его высокие гости оцепенели. Ждали, что их, одного за другим, потащат к колоде, а кто-то из черни возьмет на себя функции палача. Может, сам предводитель и возьмет!

Предводитель на такое не был горазд. Он стоял над толпой, поигрывая и лицом, и саблей, а потом взметнул саблю вверх, требуя тишины.

— Народ! – воззвал он во весь голос. – Слушай сюда! Праздник сегодня! Большой! Великий! А по праздникам я никого не казню! В праздник пить надо, петь, плясать! Веселиться надо в праздник, народ! Вот и повеселимся! Ты! – указал он саблей на воеводу. – Веди людей в погреба, пусть выкатывают бочки на площадь! Но сперва ключи мне дай от казны, да скажи, где хранишь ее! А ты... – обратился он к Ерошке, уже тихо. – Ты за ним последи. За ним и за прочей знатью. Запри и охрану поставь, из наших. Пригодится мне еще воевода!
— Ты его взял в заложники? – понял я.
— Взял! – подтвердил Руслан-Трофим. – А без башки, сам понимаешь, он не ценный кадр!
— Боюсь, Руслан, народ тебя не поймет!
— Народ гулять будет! Свобода, брат, свобода, брат, свобода! – И, словно заражая других праздничным ликованием, атаман пустился в пляс по помосту. Спасенный им пятидесятник сидел, привалившись спиной к колоде. Рядом с ним корчился палач. Стрельцы обезоружили своих охранников – не удержались от того, чтобы поколотить их! – и часть стрельцов поднялась на лобное место.
— Лекаря ему надо! – указал им атаман на спасенного. – Есть у вас на примете умелый, знающий?
Стрельцы заверили Руслана, что есть, и бережно снесли своего начальника вниз. Толпа перед ними предупредительно расступилась. Теперь в толпе все жалели мученика.
— Народ! – снова крикнул Руслан в толпу. – Власть злодеев кончилась, теперь я ваша власть, атаман Трофим Вольский! Я справедливый, мои люди подтвердят, но беспорядков не потерплю! Чтоб никаких мне грабежей, никаких сведений счетов! Тяжбы ваши сам буду разбирать, я человек ученый, законы знаю, а неправедные законы я отменю, и налоги упорядочу. Мастеровые на себя будут работать, а в казну отдавать малую долю прибыли, на общее благо и на нужды обороны! Прямо скажу, что придется нам волю защищать от таких, как бывший ваш воевода, но за нами не заржавеет! А сейчас, ребята, гуляйте!!

Атаман тряхнул головой, оттолкнул ногой палача и уселся на колоду. Весь его азарт сменился усталостью, и я почувствовал глубокое сострадание к нему. (К нему или к Мур-мур? А неважно! К человеку, который взял на себя непосильную ношу!)

— Ты решил создать город-государство? – спросил я, опускаясь на помост возле Руслана, – Ты уверен в успехе безнадежного дела?
— Нет, – процедил он. – Но назад пути нет.
— А что у тебя здесь будет, народовластие? Древнегреческая агора, древнеримский форум, новгородское вече? – указал я на площадь, куда уже выкатили бочки с хмельным. – Ты уверен в самосознании своих подопечных, в их гражданской позиции?
— Нет, – глухо повторил атаман. – Я уверен лишь в себе. И в тебе.
— Этого мало, чтоб управлять хотя бы заштатным городком. А с заложниками ты что делать будешь? Ты уверен, что здешний воевода очень дорог царю? Что в обмен на его свободу царь примет твои условия, с его точки зрения, дикие, утвердит тебя в должности главы самоуправления?
— Не утвердит, – процедил сквозь зубы Руслан. – Мне и не надо, чтоб он меня утверждал. Для меня он кровосос,
марсианин! Я дам народу пример свободной жизни!
— Если успеешь, – тяжело вздохнул я.
— Если успею, – скорбно подтвердил атаман.

Я смотрел то на него, все еще собранного в сжатую пружину, но погасшего внутренне, то на площадь, где вовсю шло гуляние. Смотрел и думал, что добром пьянка не закончится, перейдет в мордобитие, а то и в поножовщину. Вероятно, атаман думал так же. Встал рывком с колоды, подошел к краю помоста и гаркнул вниз: «Никодим! Подойди ко мне! Живо!».
— Ну, и чем нам поможет Никодим? – справился я с тоскливой иронией. Раз уж сам атаман осознал свое бессилие перед разгулявшейся народной стихией, что сделает Никодим, вразумит матерным словом?! Да и мог ли есаул внять атаманскому покрику, если к тому часу основательно нализался?! Никодим не нализался, чем весьма меня удивил. Верно, дорожил есаульским званием и счел неприличным для лица его ранга пьянствовать с кем попало.
— Где тебя черти носят?! – оторвался на нем Трофим. И прибавил, в формате Мур-мур.– Есаул ты или балалайка?!
— Я?! – опешил Никодим. – А я что?!
— Ты, Никодиша, назначаешься главным правоохранителем, – перешел Руслан на лексикон Русланы.– За порядок в городке отвечаешь! Чтобы никакого, блин, разбоя и близко не было! Я воров, насильников и грабителей с младых лет ненавижу зело! К ним беспощаден! К ним и к предателям! Ну, и за собой следи, Никодиша, чтобы не поддаться соблазну! Не вздумай что-нибудь стырить, опорочить наше воинство! Я, как с богатствами воеводскими разберусь, награжу каждого по заслугам, щедро награжу, а своевольничать не смейте, урою! Так что я колоду не убираю пока!

Атамана (или атаманшу?) я слушал в недоумении. Неужели мозг Трофима так перегрелся, что потребовалась помощь Мур-мур?! Никодим тоже пребывал в недогоне, но ему было легче – он мог решить, что атаман перебрал и теперь плохо соображает. Главное, что речь вождя до Никодима дошла.

— Это теперь наш город, мой! – напутствовал его атаман, и есаул заверил, что все понял. Он спустился в народ и, оторвав от бочек пару наших повстанцев, объявил им командирскую волю. Те, судя по всему, не прониклись, и Никодим широким жестом указал им на плаху. Это подействовало. Есаул и патрульные пошагали в дозор, а Руслан-Мур-мур сморщился и сдавил виски пальцами.
— С этим – ладно! – обронил он. – Перейдем, Кондрат, к делам государственным.
— А с этим что? – указал я на палача. – Здесь оставим, при колоде?

Палач взвыл. Ломанулся к атаману, обхватил его ногу и принялся целовать сапог.

— Не губи, милостивец! – умолял он, рыдая. – Я ж не по своей воле, не сам! Что приказывали, то делал!
— Работа у тебя такая, – пробормотал атаман и заставил себя встряхнуться. – Потолкую я с подследственными, тогда и решу, что делать с тобой. А пока забейся в свою нору и сиди там, как мышь! Пошел!

Палач вскочил проворно, но никуда не пошел. Глянул вниз и задрожал крупной дрожью: с его подручными народ расправился люто. Не любили в народе представителей этой профессии, и в едином порыве их разорвали.

— Со мной иди, – понял ката атаман. – Со мной не тронут.

И обернулся ко мне.

— Как ни претит мне говорить это, дружище, – признался он виновато. – Но этот спец еще может нам пригодиться! Вряд ли кто из наших его заменит, а уж мы с тобой и подавно!

Резиденция воеводы, как и все дома в городе, была деревянной – высокий просторный терем, поделенный внутри на этажи. Я их насчитал три, не считая подвального. Там хранились припасы и, возможно, там держали арестантов, для удобства воеводы, чтоб он допрашивал их, не выходя из дома.

На первом этаже, по сторонам широкого коридора, располагались кухня, подсобные помещения и комнаты челядинцев. Сами челядинцы, лица разного возраста и обоего пола, жались вдоль стены и смотрели на нас затравленно.

– Все хорошо! – ободрил их атаман. – Никто вас не обидит. Ежели кто обидит, мне жалуйтесь, я по справедливости разберусь!

Он потребовал к себе главного над прислугой, и от стены оторвался толстый субъект с залысинами, с одутловатой физиономией и заплывшими глазками, в данный момент – вытаращенными от ужаса. Субъект отвесил атаману земной поклон. Живот мешал ему выполнять этот ритуал, но он с перепуга справился. Распрямился наполовину и уставился на Руслана с подобострастным выражением «чего изволите?». Руслан-Трофим велел накормить и заложников, и наших людей, а нас с есаулами сопроводить в хранилище. Мажордом, дворецкий, или как он тут звался, закивал головой, заулыбался дергающимися губами и повлек нас наверх, в жилую часть комплекса.

Здесь находились покои воеводы, его жены, светелка их дочери и комнаты гвардейцев, пустые. Воеводины ближние дрызнули, пока народ исследовал погреба, и я их не осуждаю: и в Африке своя шкура дороже шкуры гиппопотама. Теперь и комнаты гвардейцев, и их имущество переходили к нашим, и Никодим улыбнулся удовлетворенно: в спешке ближние воеводы похватали с собой только малогабаритные ценности, а и кафтаны из добротного сукна, и крепкие, из кожи тонкой выделки, сапоги, и льяные рубахи, и шапки, и порты стали достоянием победителей. Хранилищница, кладовая с большим висячим замком на двери, располагалась в конце коридора, ключи и от замка, и от сундука с червонцами воевода атаману отдал без возражений, но мы не заспешили брать банк: на этаже проявились живые души. Души эти стенали и причитали, готовясь к депортации на небо, на женской половине домовладения. Вход туда посторонним мужикам был заказан, но мы вошли, и две женщины, молодая и постарше, с визгом метнулись за занавесь. Остальные, человек шесть девиц обслуживающего персонала, замерли на коленях, низко склонив головы.

— Вы, что ли, такие страшные, что свои лица нам показать боитесь?– спросил у них с хохотом развеселившийся Устин.
— Это мы – страшные! – объяснил ему Ерофей. – Ждут они, что мы их снасильничаем, а там и жизни лишим. Так мы с бабами не воюем!
— Никому из вас зла не причиним, обещаю! – провозгласил атаман.– Как служили своим барынькам до нас, так и служите! А коль захочется кому любовных утех с моими молодцами, так то мною не возбраняется! По обоюдному согласию! – уточнил он с нажимом. – Непотребства не потерплю, но против разума природы не возражаю! Вы, как погляжу, красавицы, – оглядел он потупившихся девиц. – А парни мои орлы!

Никодим крякнул, польщенный, и Руслан тут же поправился: «Не все! Мужи зрелые блюдут себя от соблазнов, а молодым сам Бог велит пароваться! Барыньки ваши чтоб за порог ни ногой, а вы свободны! Ходите, где хочется, а парней моих не пугайтесь. Они статные, горячие, голодные, но не обидят. Ежели кто обидит, мне скажете, разберусь! А вы, барыньки-сударушки... – крикнул он в глубину помещения. – Выходите! Приветствуйте победителя! Я теперь здесь главный, а я спеси боярской не потерплю! На хлеб и воду посажу за неуважение!»

Такой рацион барынькам не понравился. Обе вылезли из-за занавеси и нашли в себе силы поклониться атаману разбойников. Атаман им поощрительно улыбнулся.

— Так-то лучше, барыньки-сударыньки! А теперь пора нам. Честь имею, доброго дня!

Он взмахнул рукой, и мы с топотом покинули горницу. Задержался Устин – разглядывал девок, пытаясь определить, которая попригожей. Ерошка его окликнул: «Ты чего замер? Не до баловства нынче!», и Устин нас нагнал у двери кладовой. Здесь держал воевода и городскую казну и дорогие его сердцу вещицы. Деньги хранились в небольшом, но увесистом сундучке, а золотая и серебряная посуда – на полках. Управителя хозяйством Трофим из кладовой выставил прежде, чем открыть сундучок. Он монетами был полон почти до верху, и есаулы не сдержали радостных криков. Атаман всучил каждому по пригоршне золотых – награду всем участникам предприятия и за битву со стрельцами, и за взятие городка, пообещал выдать вскорости денежное довольствие и обежал глазами полки в поисках мешка – сложить в него деньги на текущие расходы, как то: заработные платы челядинцев, пополнение продуктовых запасов, пособия по потере кормильцев семьям погибших, как наших, так и стрельцов, соблюдение старинной традиции бросать деньги в народ. Мешка не нашлось.

Я предложил ссыпать монеты в подол моей рубахи, но Руслан рассудил иначе. Снял с полки большой серебряный кубок и зачерпнул им кругляшек из сундучка. Кубок передал мне, пропустил вперед себя есаулов, напутствовав их суровым: «Вы там смотрите, разделите премию честно, чтобы никого не обидеть!», и мы с ним спустились на этаж ниже, в залу, всю длину которой занимал дубовый стол с лавками по сторонам и высоким стулом в дальнем торце. Рядом с этим почетным стулом имелось еще несколько. Вероятно, для особых гостей, для иноземцев или для немощных, не способных пировать без сиденья со спинкой. Атаман пересек залу, сел с хозяйским видом во главу стола, но тут же встал и принялся озираться. – Ни за что не поверю, что наш гаденыш аскет, или спартанец, и у него нет кресла! – пробурчал он.

Шагнул к дальней стене, задрапированной синим бархатом, обнаружил за занавесью дверь и толкнул ее с торжествующим: «А вот!».

За дверью оказалась уютная комната с окном, выходящим на площадь и примыкающие к ней улицы, лежанка, покрытая периной и стеганым одеялом, с двумя пуховыми подушками в изголовье, пара-тройка сундуков, что-то вроде бюро, столик под льяной скатертью, два широких стула и мягкое кресло.

– Красота! – оценил атаман комнату отдыха, улыбнулся, не размыкая губ, и в глазах его остро блеснула ненависть. – До чего я люблю таких парней, сибаритов!

Старший над прислугой горбился за порогом с прежним подобострастием во взгляде. Мы и не заметили, как он к нам примкнул. Теряем важные навыки!

— Нам обед сюда несите! – махнул ему рукой атаман. – Вино неси, чарки! Если водка есть, тащи водку! Атаман гулять будет!
— Может, не надо?! – запротестовал я. – А то, как бы не догуляться! Вспомни! Стеньку Разина почему схватили?
— Предала его верхушка казацкая! – проинформировала Мур-мур. – Собутыльнички! Навалились и повязали!
— Он был мужик сильный, яростный, пару-тройку иуд точно мы порубил, так бы просто не дался! – проинформировал я. – Но он был в отрубе! Он не только саблей взмахнуть – пальцем пошевельнуть не мог.
— Бедняга! – посочувствовал Степану мой атаман.– Каково было очнуться! Мало что в застенке, так еще и с бодуна! Да и помяли его, наверное, когда брали! Чисто по злобе человеческой, – Трофим покачал головой, соболезнуя последователю, взглянул на меня и пообещал: «Мы с тобой не надеремся, Кондрат. Стресс снимем, расслабимся, может статься, на душе веселее станет! Что-то мрачно на душе у меня, Кондратий! Зело пакостно!

Веселья не получилось. Наоборот. Атаман закручинился. Думал думу тяжкую, полуприкрыв глаза, с чаркой медовухи в руке. Менделеев не родился еще, водку не изобрели, но народ не удручался, потреблял, что производил. Для себя производил, грамотно, не фальсификат!

— Я могу тебе помочь чем-то? – подался я к атаману.
— Ты уже помогаешь, – ответил он, не меняя позы, – Тем, что ты рядом.
— Хочешь, я с воеводой потолкую? – вызвался я.
— Вместе потолкуем, – оказался он от моих услуг дознавателя. – Но не сегодня! Дело нам важное совершить надо, Кондратий, народишко избавить от искушения. Нам с тобой казну надо пересчитать и по кучкам разложить.
— Что?! – офигел я. – Нам с тобой?!
— А кому? – бросил он на меня из-под ресниц смурной взгляд. – Кому ты доверишь достояние?! Это когда такое бывало, чтобы люди не велись на соблазн?! Простые люди богатства в глаза не видели, а тут всего столько, что никто и не заметит, если сунуть пару монет в карман или за щеку!
— Бывали и такие, кто не совал!
— Назови!
— Не могу.
— Тогда молчи. Мы с тобой народное добро не расхитим, нам и считать!
— Не гони беса, Руслан! – восстал я. – Мы с тобой, великие арифметики, до двадцатого века будем считать!
— Предложи что-нибудь другое. Кого-то другого!
— Казначея воеводского. Он в теме. А наши приглядят за ним.
— Наши два и два не сложат, Кондрат! А вот оттеснить казначея от ларя могут. Перепроверить, куда он неучтенный золотой сунул! Чтобы сунуть, куда надо! Ты, дружище, уже не маленький, чтобы обольщаться человеческим фактором! Встать бы надо, глянуть, что там фактор вытворяет...

Он вздохнул, глотнул медовухи и остался сидеть.

— Тяжела ты, шапка Мономаха! – посочувствовал я.
— Да и шапка атаманская тяжела, – кивнул он. – Все мозги отдавила, потому и пью. Уж как зело мне не нравится все, что делаю! Почти все! – поправился он. – Но не получается по-иному. Злюсь я на себя, когда вру, будто все у нас хорошо, а дальше будет еще лучше.
— На какое-то время будет, а навсегда не получается никогда, ни у кого, – успокоил я.
— Хуже будет, а потом – совсем худо, – предрек он страдальчески. – Городок сей, мой город-государство и века не простоит, и год не продержится.
— Если месяц продержится, уже слава тебе в веках! – польстил я, чтобы придать атаману бодрости. Командирам уныние не прописано ни в уставах, ни на скрижалях. Взялся за гуж, делай что должно, и будь, что будет! Руслан меня понял и решил оправдаться.
— Идиот я, вот и взялся за гуж. За саблю. Натуральный идиот. Одно дело за герцога, за монеты по чужой земле потоптаться, а тут и земля своя, и люди свои. В меня верят, а я на гуманиста учился, я философам, развесив уши, внимал!
— Не всегда, – опроверг я уверенно. – Ты к философам попал не в пеленках!
— Да, – подтвердил Руслан со вздохом, осушил чарку и потянулся за кувшином. – Мечтал я по малолетству о ратной славе, но ни в каких снах мне не снилось, что я стану вождем восстания! Вот уж кем я никогда не был, так вожаком!
— Всегда был! – заявил я убежденно. – Не проявлялся в тебе вожак, пока нужды не возникало. В тебе, Трофим.
— Таково, выходит, мое предназначение? -усмехнулся он и горестно, и язвительно. – Положить людей под сабли, под пули, под бердыши, а там и под топоры?!
— Ты сейчас об этом не думай, – посоветовал я. – Не заморачивайся на результате. Делай, что должно, и будь, что будет!

Я оставил атамана топить тоску – печаль в медовухе – на другое он сейчас не годился – и пошел глянуть, что творится в тереме и в окрест. В тереме, казалось, все было спокойно, чинно и благолепно. Вельмож накормили, и вельможи в своей горнице не скандалили. Тихо молились, уповая на милость Божью и атаманову. Раз не порубили сразу, на потеху толпе, то, глядишь, обойдется... Кто-то из повстанцев шепнул заложникам, что атаман – не из простых, он не лаптем щи хлебал, а учился многим премудростям за кордонам.

Это вселяло веру, что ворон ворону глаз не выклюет! Сами караульные под дверями не скучали. Развлекали их бабенки их числа челяди, те, что помоложе и пошустрее. И глазки им строили, и на шутки их отзывались хохотом, и потчевали охранников деликатесами с воеводской кухни – и рыбой, и икрой ее, и отварной говядиной. Вином тоже потчевали, но караулыпики оказались на высоте, не злоупотребляли! Видно, опасались женского коварства, о котором героиня из современных мне когда-то киношек высказалась и определенно, и честно: «Всякая женщина опасна для мужчины».

Караульные, понятно, сериалов не смотрели, но имели жизненный опыт. И предков, и собственный.

В городе жизнь с наступлением темноты не замерла, как это случалось в обычные дни. Перевозбужденный люд продолжал праздник свободы. Бочки опустели, но кабаки работали, и в них осели те, кто еще стоял на ногах. Атаман о празднике позаботился перед тем, как впал в грусть: по его приказу Ерошка сыпанул монеты в народ. Полные жмени сыпанул с крыльца, чтобы всем хватило возрадоваться и восславить атамана Трофима, народного атамана, заступника!

Те, кто не разбрелся по кабакам, кучковались на улице. Вероятно, им продали на вынос, а на воздухе гулялось привольней: и не тесно, и не душно, и размяться есть, где, ежели на удаль пробьет! Улицы освещались факелами, а в окошках домов мерцали свечи или лучины.

Я себе тоже запалил факел перед тем, как покинуть резиденцию народного атамана. Встретил группу стрельцов на площади. Стрельцы меня знали, поприветствовали, приподняв бердыши, и показали дорогу к ближнему кабаку. Я справился о здоровье их начальника, и они, перекрестившись, ответили, что жив, слава Богу, и милостью Всевышнего, в строй вернется! Он мужчина крепкий, выносливый!

Стрельцы пошагали на подворье, где расположились кучно, своей тусовкой. Всем необходимым для доброй ночи они затарились. Я пошел в кабак. Где еще в этот час можно было разжиться инфой и услышать общественное мнение?! Оно было представлено гулом, в который я угодил через распахнутые двери. Помещение оказалось забито горожанами под завязку, но и здесь меня узнали. Даром я, что ли, возвышался над площадью рядом с батькой- Трофимом?! Гуляки потеснились, пропуская меня к стойке, и кабатчик, ни слова ни говорят, тут же налил мне полную чарку хмельного зелья. Даже денег не запросил! Неприлично деньги брать в атаманова ближнего! И неприлично, и чревато – а вдруг я разгневаюсь на не радушный прием?! Мне, чтоб не разгневался, еще и очистили местечко на лавке в глубине избы. Я бы предпочел сесть поближе к двери – факелы чадили, а от окружающих меня персонажей пахло далеко не благовониями – но, как говорилось в двадцатом веке, в большой семье клювом не щелкают! Я пристроился у заляпанного винным зельем стола с объедками на столешнице, и отхлебнул из чарки. Чуть-чуть, чисто для конспирации. Меня и без зелья замутило в очаге местной культуры. Повезло еще, что здесь не курили!

Ближние соседи по лавке – патлатый дед в расхлистан- ной рубахе и мужик средних лет в мало-мальски приличном платье, с волосами, перетянутыми кожаным ремешком – работник купца Акакий и гончар Нил – пожелали узнать мое имя, звание и должность при батьке. Я соврал, что, как и батька, происхожу из сынов боярских, обучался вместе с батькой в славном городе Лейпциге, а затем в не менее славном граде Париже, где сосредоточились наисветлейшие умы современности. Эти умы, среди прочего, наделили нас стремлением стоять за народ, потому что без народа ни страны нет, ни державы! Это заявление вызвало такой бурный отклик, что всем в кабаке потребовалось узнать, как мы с атаманом за народ постоим, если кинут на нас рать стрельцов государевых! А ведь кинут! Воевода, упырь, в областной центр гонцов отрядил!

Я ответил, что гонцов перехватили атамановы конники, но мало кто успокоился: земля слухами полнится, а воевода подстраховался – еще и под видом калик перехожих послал слуг за подмогой! Я призвал не сеять панику: на стрельцов всегда сыщутся другие стрельцы, и у нас они сыщутся, да и парни атамана себя в деле показали отлично! Те, кто бьется за дело правое, обладает мужеством большим, чем те, кто тупо выполняет приказ! Вся история – тому подтверждение! Подкрепить свои слова историческими примерами мне б не дали, даже если бы я вспомнил на вскидку, как побеждали не числом, а умением разные древние народы. На историю собравшимся плевать было, их волновали конкретные моменты! Запалят государевы стрельцы город, выкурят из него и защитников и жителей, и начнется у служивых потеха! Никого не пожалеют, ни старух, ни младенцев! И такое в истории случалось, и гораздо чаще, чем описано в источниках, но о таком не следовало упоминать. Следовало поднять дух населения! Есть и у нас козыри, люди добрые! Коль пойдет на нас правительственное войско, погибнут заложники, воевода с боярами! А плевать на них правительству! Ему важно ликвидировать прецедент!

И тут бражник Акакий выдал мысль, которая зрела во многих головах: атаман – залог спасения, козырь! Захватить его, сдать властям и, глядишь, помягчают, помилуют! Не зря, значит, вспомнил я Стеньку Разина!

Меня тоже захватить могли, прямо тут. Впрок, чтоб потом за мной не гоняться!

Я отодвинул чарку, встал и поманил Нила – он в этой компании выглядел самым трезвым: «Проводи до дверей, что-то шепну!»

Шепнул я ему за дверью первое, что пришло на ум: атаман мой – заговоренный! Его в Греции баба, кудесни- ца знатная, выкупала в священном ручье, и теперь не берут его ни сталь, ни свинец. Про уязвимое место, пятку, не рассказал. Мало ли! Обезумевшие люди на все горазды!

До резиденции я добрался без приключений. Народ устал, и улицы опустели. Атамана нашел там же, где покинул его, в воеводской горнице отдыха. На столе перед атаманом стоял ужин – миска с квашеной капустой, кусок вареного мяса и плошка с красной игрой, а сам он полулежал в кресле, с чаркой в руке. Атаман продолжал вести неправильный образ жизни, и меня это возмутило. Сведения из злачного места подкосили мою врожденную толерантность, я рассердился на Руслана-Трофима и грубо отнял у него чарку
.
— Хватит бражничать, атаман! – прикрикнул я на Руслана. – Возьми себя в руки, а то проснешься в кандалах, в подземелье, и никто тебе опохмелиться не поднесет!
— И ты? – спросил он недоверчиво. – И ты мне не поднесешь?
— Я там же буду, Руслан, на той же соломе!
— Это плохо! – констатировал он и приподнялся – дотянуться до горячительного. – Так и что у нас случилось, почему ты злой?
— Глас народа услышал! – отодвинул я кувшин с горячительным. – Повязать тебя хотят и властям сдать в обмен на обещание городок с землей не сравнять. Врубаешься?!
— Да, – кивнул он и затряс головой. – Это плохо. Но ведь это не сегодня, не завтра, я успею протрезветь, а сейчас отдай чарку. Это – последняя, обещаю!
— Ты обещал не надираться!
— Виноват, исправлюсь! Отвык я от красивой жизни, вот и повело!
— Закусывать надо!
— Так ты закусывай! Проверено, яда нет!
Руслан-Трофим таки добрался до стола, хлебнул из кувшина и, прихватив свою чарку, брякнулся на постель. И там – мало мне было на сегодня проблем! – в нем под влиянием спиртного пробудилась Мур-мур!
Мур-мур простерла ко мне руки, притянула к себе и промырлыкала: «Иди ко мне!»
— Спятил?! – заорал я, как никогда ни на кого ни орал. – Ты мужик! До тебя доходит, что сейчас ты не Мур-мур, ты мужчина! Мы здесь оба мужчины, а я не гомик, я с мужчинами не сплю!
— А потом? – так и не въехала Мур-мур в текущий момент. – Когда все закончится?
— Я не знаю, что закончится, чем! Я не знаю, станешь ли ты женщиной! Если станешь, вернемся к этой теме, а пока – откисай! Приходи в себя, Трофим, и чем скорее, тем лучше!
Атаман глядел на меня страдальчески, с недоумением, глазами Мур-мур, и я вышел быстро, пробежал через трапезную, овладевая собой, и очутился перед комнатой, где содержались заложники. Ожидал застать развал дисциплины вкупе с падением нравов, но и с тем, и с другим все оставалось на уровне. Караульные спали в очередь, пусть и в обнимку с девицами. Выпивать выпивали, но в меру, понимали, чем грозит потеря бдительности: чужой город, чужой терем, незнакомые люди. Кто поймет, что у других на уме! У тех же бабенок! Посули им воевода злато с жемчугами, могут и купиться, продать! Он им много чего мог посулить, пока они кормили заложников, а через них и еще кому-то пообещать сладкую жизнь! Могли клюнуть на приманку и мои парни, пусть и не все. Они люди простые, не семи пядей соколы, спят и видят, как бы разойтись по домам вместо того, чтоб отбиваться от полков государевых! От них хрен отобьешься, а вернуться к семье с монетами – прелесть, как хорошо!
Мне о людях думать нехорошо не хотелось, но инстинкт самосохранения брал верх над воспитанием.
Старший над караульными доложил, что заложники не бузят. Попросились, чтобы вывели их до ветру, их по одному вывели, и они, похоже, улеглись почивать. А когда сменят караул? Скоро. Разыщу Ерошку с Никодимом, и пришлем смену. Потерпите чуток, парни. Вам тут вроде как не в тягость терпеть!
Старший засмеялся и протянул мне чарку. Я отказался, и ко мне бодро подскочила одна из девиц, самая разбитная.
– Из его рук принять не хочешь, прими из моих! – улыбнулась она призывно алыми губами. – Не отравишься, сокол ясный!
Сделала из кубка большой глоток и вложила кубок мне в руку. Где вы, суровые летописцы, ревнители Домостроя?! Никакими запретами не обуздать женщину, когда она хочет. Чего-то или кого-то! А чем больше препон воздвигает общество перед женщиной, с тем большим умением она их преодолевает. И с умением, и с ражем. Достаточно песню вспомнить: «Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому!» Как же, как же! «Войду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней, была бы только ночка, да ночка потемней!». Челядинки воеводы беспрепятственно перемещались по терему, выполняя свои служебные обязанности, так что ночка потемней им не требовалась. Им требовалась любовь! Мне она тоже вдруг потребовалась. Не иначе, как после сцены в гостевой горнице. Я спросил у караульного: «Не возражаешь?», и когда он дал понять, что нисколько, обнял пышный стан случайной зазнобы! Моей Мур-мур больше нет, и не известно, будет ли. Не известно, буду ли я!
Руслан-Трофим, если и помнил о выходке Мур-мур, вида не подал. Оглядел меня с братским пониманием: «моя отрада» оказалась штучкой горячей, толк в любви знала!
Полечившись тем, что сохранилось в кувшине, Трофим наконец-то меня выслушал, а узнав о настроениях в городе, протрезвел окончательно. Вскочил и стал метаться по покою, исходя яростью.
— Мерзавцы! – рычал он, – Иуды! И этим людишкам я принес волю! Им я собирался дать демократию!
— Хорошо, что не успел, – похвалил я атамана. – Добром это не кончается. Давай с текучкой разбираться. Ты хотел заняться казной.
— А вот хрен теперь я буду что-то делить и раздавать, метать бисер перед свиньями!
— Еще не вечер,– напомнил я. – На нас никто еще не пошел. Если и пошел, не дошел, а заручиться преданностью масс не мешает.
— Преданностью?! – взревел атаман.
— Симпатией, – поправился я миролюбиво. – Их шкурным интересом, чтоб им было что защищать. За твою особу, Руслан, они к черту в пасть не полезут, а за свои деньги рискнут. Они должны быть материально в тебе заинтересованы.
— Жизнь или кошелек? – усмехнулся он ядовито. – Не прокатит! Мертвым не нужны деньги!
— На сегодня они не мертвые, а ты их воплощенная мечта. Ты сказочно щедрый, и ты – неуязвимый!
— Эту сказочку легко опровергнуть! Достаточно меня ранить!
— А ты побереги буйну голову, не суйся на толковища!
— Не сунусь – потеряю авторитет! Народ должен меня видеть. – Руслан-Трофим нахмурился, передернул сердито ртом и изрек фаталистически. – От судьбы не убежишь и не спрячешься!
Топнул ногой, хлопнул в ладоши и проорал: «Эй, кто там прячется за дверью?! Входи!».

Вошел бочком управляющий, спросил, подавать ли завтрак, а получив отрицательный ответ, не исчез, пролепетал, что атамана хочет видеть святой отец, настоятель местной церкви. Настоятель настаивает на аудиенции!

– Ладно! Зови! – разрешил Руслан с гримасой неудовольствия.

Я уже знал, что священнослужителей атаман не жалует. Высшее духовенство причисляет к эксплуататорам- кровососам, а таких, как деревенский попик считает невеждами, которые учились понемногу чему-нибудь и как- нибудь, нахватались цитат из Священного Писания, а веру противопоставляют знанию. Попы свою паству программируют на покорность и летаргию разума: мол, чем тупей человек, тем больше вероятность, что его будет царствие небесное! Атаман заподозрил, что именно святому отцу принадлежит идея повязать его и сдать «полканам». К кому народ кинулся в страхе перед гневом государевым? К церковному идеологу! Тот и вразумил прихожан, что негоже противостоять злу насилием, куда полезней снискать милость властей, выдав им баламута! Узнав об умонастроениях масс, Руслан-Трофим обвинил настоятеля в заговоре против себя и загодя попа невзлюбил...

Атаман походил по горнице, огляделся, прикидывая, в кресло сесть, на стул или встретить священную особу стоя, воздав таким образом дань уважения к сану, и остался на ногах. Правда, оперся о стол костяшками пальцев и подался всем корпусом вперед – словно собирался наброситься на священную особу. Выражение атаманова лица нельзя было назвать доброжелательным, и я отметил, как Трофим и Мур-мур похожи. Не внешне, конечно же! У Мур-мур глаза были светлые, у Трофима – темные, и волосы у Трофима вились круче, чем у Мур-мур, но ведь дело не в цвете глаз и форме волос. Мур-мур бы с такой же злостью смотрела на священника-подстрекателя! В той же позе льва, изготовившегося к прыжку.

Священное лицо, в свою очередь, не питало уважения к атаману. Лицо имело неудовольствие его лицезреть и навело о нем справки. Оно прямо с порога набросилось на Трофима: «На колени! Кайся, грешник! Злодей! Кайся, и Господь явит милость к тебе, заблудшему! Помолюсь я за твою душу!»

— Я в подачках не нуждаюсь! – ответствовал Трофим на удивление спокойно. – А уж, тем паче, от тебя, толстопузый! Господь сам со мной разберется, как я есть меч Его, гнев Его, и ты мне грозить Его именем не смеешь! Не Ему ты служишь, поганец, мошне своей!
— Замолчи, нечестивец! – грянул поп, как если бы проорал: «Заткни пасть!», и атаман разразился нарочито вызывающим смехом.
— Христос-Бог и Его апостолы по земле в дырявом платье ходили,– объявил он, распрямляясь. – А в чем ты щеголяешь, настоятель? Не в дерюгу ты одет – в рясу шелковую! Не пешком ко мне явился – в экипаже! Если скажешь, что сам Бог дозволяет тебе быть богатеем, то не мне – тебе впору каяться.
— Ты, Трофимка, в сундуках моих добро не считай, – потребовал священник воинственно и уселся напротив атамана. – Своего не имеешь, вот и заришься на чужое.
— Это я-то не имею?! – вскипел атаман.
— Не имеешь ты, Трофимка, ни кола, ни двора, ибо проклял тебя батюшка твой за непотребство твое! – провозгласил поп, с трудом скрывая злорадство. – Нахватался ты ересей иноземных, за ученость их выдаешь, а того не ведаешь, дурень, что для Руси Святой ты тот же лях, или немчин, или турчин! Не заступник ты народный – разбойник с большой дороги!
— От разбойника слышу! – ответствовал атаман с достоинством. – Не ко времени ты расхрабрился, святой отец, сейчас не я в твоей воле, а ты в моей.
— И какой новый грех ты возьмешь на душу? – не устрашился поп. – Голову мне снесешь?
— Не дождешься, слуга Божий! – зло прищурился атаман. – Не такой я дурак, чтоб из тебя делать мученика, а народ православный науськивать на себя. Аудиенция закончена! Вали с миром, святой отец, а будешь воду мутить, я тебя запру в одном покое с дружком твоим – воеводой и с прочими, будешь им нести слова утешения! Понял меня? Тогда – пошел вон!!
Святой отец окатил атамана презрением, которое выдал за сожаление, и медленно встал.
— Велика твоя гордыня, Трофимка, – изрек он со значением. – Одному лишь ты обучился – Дьявола тешить!

Атаман ему ответил взглядом и злым, и насмешливым.

— Что скажешь, Кондрат? – обратился он ко мне, когда священное лицо удалилось. – Зря отпустил я этого упыря?
– Его ты не мог не отпустить, – вздохнул я – Он – связующее звено между человеком и Богом! Служитель!
— Этого бы служителя да рыбам нам корм! – процедил Трофим. – Настолько бы воздух стал чище!
— Есть такое слово «нельзя».
— Есть, да не для всех, – резко погрустнел атаман. Он стоял у окна, смотрел, как святой отец усаживается в возок, запряженный белым жеребцом, а народ сбегается под благословение. Похоже, святой отец не только благословлял прихожан, но и сокрушался вслух о пропащей душе злодея Трофимки!

Белый конь унес священника с наших глаз, а народ, разделившись на кучки, зашушукался. Не иначе, обсуждал напутствие батюшки! Вот же как оно у нас! Может быть святой отец гадом распоследним, и вымогателем, и клеветником, и прелюбодеем, а все равно – батюшка! Понятно, что и поп – человек, и ему присуще все человеческое, да вот только позволяет он себе то, чего Бог на него явно не возлагал! Право говорить за Бога и решать за Него. Убежденность в собственной исключительности – не та же гордыня? Здешний батюшка мысленно уже сейчас сидит по правую руку от Христа, не на небе, так на земле!

Мои праздные раздумья прервал атаман. Он решил, что пора повидаться с воеводой. А на кой нам это, раз мы знаем уже о предпринятых воеводой действиях? Только, чтоб допортить себе настроение? Или, наоборот, повысить, если воевода начнет скулить, унижаться, ползать у Руслана в ногах?! Руслан-Трофим объявил, что собрался издать декрет, согласно которому вся полнота власти в городе – как законодательной, так и исполнительной – переходит к нему. Временно, до тех пор, пока путем всенародных выборов не будет сформирован Совет граждан, совещательный орган при атамане! Декрет полагается скреплять подписью и печатью, но своей печати у атамана нет, придется воспользоваться воеводской. А где она?! Наверняка, воевода с ней не расстается, прячет либо в одежде, либо на груди. Посулить ему жизнь в обмен на печать – отдаст, как миленький!

Мне совсем не хотелось общаться еще и с воеводой, я спросил, к чему такие сложности? На фига новой власти атрибуты низвергнутой? Почему бы атаману не скрепить документ отпечатком своего пальца? Атаман ответил, что это несерьезно – отпечаток пальца на документах ставят безграмотные, а с воеводой все едино надо что-то решать, или казнить, или миловать. Население, нахлебавшись произвола, захочет казнить, но атаману лишней крови не надо. Одно дело рубануть кого-то в сече, в зашоре, но с холодным умом отправить под топор человека, уже и так мертвого от ужаса, это попирает основы гуманизма! Воевода на месте атамана о гуманизме и не помыслил бы, но на то они и враги, чтоб не уподобляться друг другу. Атаман уже пришел к правильному решению? Еще нет, оно будет зависеть от поведения воеводы.

— Ну, ты даешь! – поразился я. – Ты что, только вчера родился?! Воевода политикан, опытный интриган, он тебе на Библии поклянется, что не будет копать под тебя, но будет, а потом ему и этот грех отпустит его братан-священнослужитель! Он, мол, под угрозой смерти клялся и для блага народа! А вот тебе святой отец грехи не отпустит, из личной неприязни! Не исповедует, не причастит и не соборует! Ты – исчадие ада, Руслан-Трофим!
— Короче! – оборвал атаман. – Ты мне что посоветуешь?
— Ничего. Я не знаю, что советовать.

Мне жаль было всех, и своих, и чужих, и себя, потому что мы все – заложники! Кто бы что ни затевал, с каким чувством, в чистом остатке – проигрыш!
— То есть, ты умываешь руки? – грозно уточнил атаман.
— Не умываю, но от советов воздержусь. Поступай по уму, по совести или по обстоятельствам, а я не знаю, как правильней. Не знаю, и все! А когда я не знаю...
— Понял. Как карта ляжет, – припечатал атаман. И попросил с толикой вины. – Ты не бей себя в грудь, дружище, я был неправ. Ты со мной пойдешь или здесь останешься?
— Да куда я от тебя денусь!

Мы никуда не пошли, потому что к нам ворвался с разгона взъерепененный Устин.

— Атаман! – заорал Устин, пылая глазами. – Атаман, мы немчина поймали! Лазутчика! Ехал он верхом в большой город! Мы с коня его ссадили, а расспросить не смогли! Ни бельмеса он не смыслит по-нашему! Все найн да найн, да какого-то майгота поминает!
— Так давай его сюда! – резко повеселел Руслан. Видно, вспомнил он юность свою боевую на службе у герцога! Беззаботное было времечко, не сравнить с нынешним!

Устин выскочил и тут же вернулся, толкая в спину тощего субъекта в черном ламсердаке, черных, по колено, штанах, того же цвета чулках и башмаках с пряжками. Шляпу, или что там у него было на голове, он потерял при пытке удрать от Устина, но седельная сума уцелела, вместе с содержимым, бумагами. Если в ней и было что ценное, типа гульденов или ювелирки, то ватажники этим распорядились по своему усмотрению. Руслан им не приказал выворачивать карманы. Что с возу упало... Парни не щадили ни себя, ни коней, выслеживая воеводских посланцев, и вправе были получить по труду!

Немец атамана принял за смерть свою, он стал молиться, поминая майн гота, и атаман ободряюще ему улыбнулся. Заговорил с ним по-немецки и жестом позвал к столу. Стол был пуст, его прибрали, пока Руслан-Трофим спал, а я предавался блуду, и атаман скривился досадливо. Посмотрел на меня просительно, и я понял, пообещал, что отыщу управдома.

— Да скажи ему, чтоб молодцов моих накормил, Устин- ку с кавалеристами! – напутствовал меня атаман. – И чтоб коням корма задали!
— За коняшками мы сами присмотрим, – заверил Устин. – Мы своих коней чужим не доверим. Повели, чтоб овса отсыпали полной мерой, а уж дальше мы сами!
— Быть по-твоему! – рассмеялся атаман.

Мы оставили их с немцем налаживать международный контакт и сошли вниз, искать управтеремом. Нашли как раз там, где надо, в кухне, я передал распоряжения атамана, а Устинка с товарищами расселись вкруг большого кухонного стола, за которым вкушала пищу прислуга. Места всем хватило, а парней порадовало наличие девушек. Девушки, если и порадовались, то вида не подали – им в присутствии старших предписывались робость и неприступность. Но это, пока за ними следили, а потом молодость восторжествует над правилами, потому что Природа-мать не валяла дурочку, поделив людей на мужчин и женщин.

Подтверждением правоты Природы стала моя пассия, мастерица плотских утех. Прекрасная вдова поджидала меня у лестницы на второй этаж. В руках у нее было помело, и я отметил про себя, что оно ей очень идет. Вдовушка поманила меня взглядом в комнатку возле лестницы, но я развел руками с наигранным сожалением: я на службе, при особе атамана, не могу отлучиться! Она, взглядом опять же, выразила надежду, что ближе к ночи я от атамана отделаюсь, и я пожал плечами: как знать!

Из кухни вышел управляющий теремом, и красотка заработала помелом, а я поспешил к Руслану-Трофиму. Хватит с меня сексуальных шалостей! В эту эпоху, да еще на суровой патриархальной Руси, они могут очень дорого обойтись! Атаман, пожалуй, мог бы взять себе и дочку, и жену воеводы, или даже поповну, но что позволено Юпитеру... Да и Юпитеру бы лучше не будить зверей в отцах, мужьях, братьях тутошних Лукреций! Атаман и не разбудит – Мур-мур не даст, а я из-за Мур-мур дал себе оторваться! В память о былом счастье, уже несбыточном. Мур-мур не вошла в образ Трофима – эпоха вживила ее в себя! И ее, и меня, пусть я и остался Кондратием Полуниным! Меня эпоха вживила в себя частично, и я, человек совершенно другой культуры, не сумел бы в ней раствориться, тем паче – в Московии.

В то время в Европе существовало две страны с фанатичной религиозностью и строгостью, даже жестокостью нравов – там, где Европа вплотную соприкоснулась с Азией – Русь и Испания. Слава Богу (или – Вселенной), что нас не забросило в Королевство Кастильское! Только бы не забросило! Попасть еще и туда – все равно, что попасть из огня в полымя! Мур-мур, вероятно, и там прижилась бы, окажись она там мужчиной, но я не способен ни драться на дуэлях, ни петь серенады, ни проникать в теремок отрады по шелковой лестнице! Я категорически не согласен всем этим заниматься, так что мне повезло – я стал участником восстания Мур-мур! Тоже беда, но меньшая, ведь в ряды повстанцев я влился не прежним Кондратием Полуниным, оператором, фотографом, безработным, я успел побывать офицером девятнадцатого столетия и теперь умею то, чего прежде не умел – владеть холодным оружием и, наверное, скакать на коне. И еще я, наверное, умею убивать. Вот в чем не хотелось бы убедиться!

Атамана и германца я застал за светской беседой. Немец нашел Руслана человеком образованным, обходительным, и перестал трепетать за свою жизнь. Руслан получал удовольствие от общения: в последнее время ему нечасто попадались культурные современники!

Я пропустил в покой вереницу слуг с яствами, с кувшинами горячительного и спросил атамана, нуждается ли он в моем присутствии. Немецкого я не знал.

– Сядь, – потребовал атаман. – Я тебе переведу, чего он глаголит.
Выяснилось, что Карл направлялся к московскому царю, чтоб предложить ему свои услуги знатного ювелира. В царстве московском обосновались многие его земляке, проживали кучно в немецкой слободе, и никто их не щемил. Любить не любили, но уважали за работоспособность и обстоятельность.

Немчура слов на ветер не бросала, обязательства выполняла в срок, вот и раскрутилась в безалаберном Отечестве нашем. О чем герру Карлу в письме не без хвастовства поведал его приятель. Предложил присоединиться к нему, посулил поддержку землячества, и Карлуша, человек одинокий, подался за длинным золотником. У него в фатерлянде дела на тот момент шли неважно, конкуренты одолели, менее даровитые, но более пробивные. Заручившись рекомендациями от важных заказчиков, герр пустился в путь. Кроме рекомендаций, вез он дары московскому царю – показать товар лицом! – но, гопники, наскочившие на герра, золотишко с драгкамнями похитили! Не соблаговолит ли господин Вольский приказать своим людям, чтоб вернули награбленное?

Атаман не соблаговолил. Выразил немцу сожаление – неспокойно стало в державе – и выразил надежду, что Карл в немецкой слободе изваяет государю достойные подарки. Соотечественники подсобят с материалами! Молодцов же своих атаман обижать не будет – и некрасиво это, и бесполезно. Молодцы, как любые вооруженные люди, захватили трофей, поделили и достойно потратили – обменяли на гуся и вино. Если что и заначили для жен, дочек, невест, так это святое, не один лишь царь московский любит подарки получать! Главное, не погубили молодцы подозрительную личность, даже и не помяли, а за это выпить надо. Выпить и закусить! И бумаги, и коня Карлу вернут. А чтоб Москвы достиг он без приключений, атаман его снабдит охранной грамотой!

– А вот этого не надо! – запротестовал я. – Его с твоей грамотой на первом же суку вздернут! Ты не государственный деятель – ты тать, воровской атаман!

Атаман на меня зыркнул свирепо – характеристики ему не понравились – но мою правоту признал. Сдвинул брови, крутанул ус и сказал германцу, что Руслановы подчиненные проводят гостя до шляха, а уж дальше... Кому судьба быть повешенным, не утонет!

Мудрость эта Карлушу скорее напугала, чем обнадежила, но выбора не было, и он поблагодарил атамана за душевный прием.

— Я б тебя попросил сопроводить его, так ведь ты лошади боишься. То ли ее, то ли себя, – поглядел на меня Руслан проницательно. – Ладно, взять с него больше нечего, еще и дать придется на дорогу малость гульденов в российской валюте, и жратвы ему надо дать. Кликни, друже, ко мне Устина и кого-нибудь из баб, чтоб жратву собрали. Не мне же этим заниматься!

Бабой, подвернувшейся первой мне под руку, оказалась сексуально обеспеченная вдова, такая роскошная, что Карл при виде нее забыл о своих невзгодах. Этот Париж точно стоил мессы!

Сытый Устин настроен был благодушно. Вывел коней, приторочил к седлу немца суму с припасами и даже хлопнул немца по плечу: мол, кто старое помянет, тому глаз вон!

Немец глаз терять не хотел, улыбнулся Устину со всей учтивостью, и тут наш «париж», красавица вдовушка, выразила желание проводить гостя до заставы! Устинка глянул вопросительно на атамана в окне – мы с Трофимом следили за отъездом иностранного гостя – и атаман бросил: «А пусть!».

Гость нам отвесил благодарный поклон, протянул руку даме, а Устин подтолкнул даму под зад – сама она с ее габаритами на коня не залезла бы.
— И на что девке дался этот сморчок? – пробормотал с недоумением атаман, – Впрочем, кто их, женщин, поймет!

Судя по этой фразе, Мур-мур впала в летаргический сон или полностью растворилась в своем прежнем воплощении, чтоб не мешать! Меня это так расстроило, что я отвернулся от атамана. Шагнул к столу и налил себе кубок хмельного, хотя и не собирался пить.

Руслан понял меня по-своему, усмехнулся не без лукавства: «Уж не в пику ль тебе, дружище, красотуля к немцу полезла? Видел я, как она на тебя глазом косила!».
— Так мы идем к воеводе или ну его? – резко пресек я разговор на личную тему.
— Идем, – тяжело вздохнул атаман.

Но мы снова никуда не пошли, потому что к нам ворвался Никодим с криком: «Воевода убег!».

– Как убег?! Как такое могло случиться?! Вы там что, перепились в карауле?! – орал атаман, буквально скатываясь с лестницы. Я с трудом за ним поспевал, Никодим пыхтел сзади, но пытался объяснить происшествие.

Никто не перепился, все честно исполняли свой долг, а Никодим самолично пришел проверить, как долг исполняется. Он же есаул, а не балалайка! Никодиму сообщили, что вельможи проявляют неудовольствие – не хотят хлебать щи, требуют пищи, привычной для их желудков. Меню они составили и готовы вручить его старшему из охраны. Старший, как и прочие, как сам Никодим, грамотой не владел, и есаул послал за управляющим. Пусть тот разбирается с гастрономическими пристрастиями заложников! Бить бояр за пристрастия команды не поступало, не то б не выделывались, аспиды, жрали, что дают!

Управтеремом вошел в горницу, и сразу затем дверь захлопнули изнутри. Затем слуха караульных достигли жалобный возглас и звуки возни. Караульные навалились на дверь, но она, как на грех, оказалась дубовой, толстой. Дверь не поддавалась, а за ней поднялась суматоха, перешедшая в потасовку. Пока бегали за лавкой-тараном, к потасовке добавилась перебранка, а потом дверь вдруг распахнулась, и на стражей, как камень из пращи, вылетел управляющий. Сбил кого-то с ног, просвистел по коридору и был таков. Догонять его никто и не подумал. Все вломились в покой и обалдели. Почтенные мужи непочтительно тузили друг друга, драли за бороды и крыли непристойными словами. Лишь воевода не участвовал в толковище, неподвижно лежал у стеночки. Никодим к нему рванулся – неужто убили, ироды?! – перевернул вверх лицом и тоже выдал непотребное: вместо воеводы очам его предстал управляющий, измордованный и без платья! Никодим велел подчиненным бояр разнять, не скупясь на затрещины, и бросился к атаману.

Атаман и провел дознание. Обвел хитрый воевода вокруг пальца атамановых людей! Заманил в покой мажордома, чтоб в его одежде сбежать, воспользовавшись неразберихой. Правда, неразбериха учинилась сама собой. Заподозрили бояре, что с них спросят за побег воеводы, а пока он, сукин сын, добежит до своих, отсечет боярам головы главарь бунтовщиков. В страхе за свои головы, знатные люди попытались удержать воеводу, но оказались нерасторопными, неуклюжими в своих парадных одеждах, совершенно непригодных для драки. Воевода же оказался на высоте, шустрым и смышленым, и загодя придумал, где затаиться. Не иначе, как в храме, под крылом у неприкосновенной особы! Но туда с оружием только бусурман вломится! Да и без оружия нельзя шорох учинять в церкви, выволакивать кого-то из дома Божия!

— Да и хрен с ним совсем! – постарался я угомонить атамана. – Что он нам сделает из настоятельской кельи? Будет сидеть там, трястись, носа в город не высунет. Город-то – наш!
- Я вот этих уродов! – указал Руслан-Трофим на бояр. – Я их в подполе, в подвале запру! В выгребную яму засуну!

Это обещание вельмож устрашило, они утратили подобие важности и загалдели наперебой, что всяко препятствовали побегу воеводы, за что пострадали и физически, и морально! Да они вообще не виноватые! Не они бесггре- дельничали в воеводиной вотчине, они в гости приехали, и нате вам, огребают похмелье в чуждом пиру!

Атаман был человеком отходчивым, приказал подать боярам вина – для лечения ран, а главного потерпевшего, управдома, отнести в его постель, осмотреть на предмет увечий, несовместимых с жизнью, одеть. Если жить будет, ублажить едой и питьем. К нему никаких претензий. Ни к кому никаких претензий, а Никодиму еще и благодарность за службу. Атаман Руслан-Трофим происходил из гуманистов!

Явление атамана народу прошло спокойно. Все знали, что казней не ожидается и не мчались на площадь, опрокидывая друг друга. Мы с атаманом, с Никодимом и Брошкой, со свободными от службы ватажниками, стояли на высоком крыльце, ждали, когда подтянутся самые медлительные – старые, хворые, сильно пьяные.

Когда площадь заполнилась, атаман зачитал указ номер один, о создании Совета граждан, новом органе власти, по типу Думы при государе. Каждая слобода должна выдвинуть в Совет наидостойнешнего своего представителя. Не по имущественному цензу – по степени полезности обществу, умению и стремлению кандидата служить интересам нации. Пусть пока лишь в масштабах города и окрестностей, но начало – далеко не всегда лиха-беда! От деревень, находившихся во владениях воеводы, в Совет войдут старосты. Горожанам на выдвижение кандидатов в депутаты сроку отпускается двое суток. Послезавтра избранники должны быть представлены атаману. Вторым пунктом указа Руслан-Трофим объявил всеобщую мобилизацию. Горожанам, чтобы сохранить жизнь, имущество и свободу, надлежит заниматься военной подготовкой не меньше двух часов в день. Население должно понимать, что силами стрельцов и ватажников не отбиться нам от государевой рати, так что лица мужского пола от четырнадцати лет и до дряхлости будут учиться владеть оружием. Да и бабы, кто помоложе. Эти бабы умеют Родину защищать! Эту мысль атаману подсказала Мур-мур. А Карлуша, не иначе, как он, подсказал Руслану мысль изготовить печать силами городских умельцев. Атаман распустил вече, попросив ювелира и кузнеца задержаться. Дал им задание либо сковать ему печать, либо вырезать из драгоценного металла. Сковать – быстрее, но пусть мастера обсудят, что лучше на печати изобразить.

— Свободу Делакруа, – подсказал я. Мур-мур промолчала, а Трофим не оценил шутку.
— Какого еще круа? – спросил раздраженно. – Мне не надо на печати креста, я не поп, я воитель!
— Ты еще вот про что забыл важное, – не унялся я. Меня вдруг понесло. – Деньги надо печатать, с твоим профилем на монетах! Профиль у тебя подходящий!
— Деньги – долго, – не врубился Трофим в мой стеб. – Обойдемся теми, что есть. Вот бы среди избранных в Совет оказались люди грамотные, с казной разобрались!
— Разберутся! – пообещал я.– Так разберутся, что ты казны не увидишь! Не было ее у тебя! Привиделась!
— Брось! – огрызнулся атаман. – Народ честных выберет, кто не заворует!
— Это кто не заворует, депутаты?! – расхохотался я издевательски. – Марсиане о землянах будут заботиться?!
— Да какие марсиане?! – разозлился Трофим. – Это наши люди, они...
— Изуродованы правительством! – перебил я – Переняли их шкалу ценностей!
— Все?!
— Нет! Пока нет соблазна! А ему все подвержены! И бессребреники, Руслан! У тех фишка – их свобода от материального! Но ведь тоже не святым духом питаются!
— А коль так, коли ты самый свободный, отправляйся считать ресурс!
— Не дождешься! У меня в школе тройка была по математике!

Я был усидчивый, мог часами ковыряться в приборах, рисовать и разрабатывать схемы, но цифры в голом виде меня не привлекали. А особенно отвращала тупая механическая работа. Ремонтируя или налаживая технику, я предвкушал, какие песни послушаю, какие посмотрю фильмы, сколько полезного и красивого сотворю на своей аппаратуре, но раскладывать по кучкам чеканые кругляшки, взвешивать слитки, производить опись ожерелий и сережек – извините, подвиньтесь, Трофим Савельевич!

Извиняло Трофима, что он был чистый гуманитарий, и я проговорил примирительно: «Мы с тобой оба те еще руководители! Обзавидуешься!».
— Мы людей своих приставим к счетной комиссии, – тоже примирительно сказал он, и я опять рассмеялся: « А наши люди – не люди? Они бедные люди, а бедные хотят быть богатыми, ну, или хотя бы зажиточными, так что первыми не устоят перед соблазном купить себе коня с ладной сбруей, жене красный сарафан, а всем детишкам по коврижке медовой! Ты же сам мне это втирал! Забыл, или тебя идея ослепила? Так вот, лучшие из лучших тебя сильно разочаруют! Нет, тебя они уважат, оставят пару медяков на поддержание твоих штанов атаманских!

Руслан спорить не стал – вероятно, не у идеалистов учился, осмотрел себя и промолвил сокрушенно: «Да, давненько не менял я штаны, аж залоснились! А как давно я в баньке не парился! А давай сходим! – оживился он. – Есть же тут банька! Не может в русском городе не быть баньки!

Русский населенный пункт без бани все едино, что Рим без терм, мне бы тоже не мешало заняться личной гигиеной, но я победил соблазн.

— Извини, Руслан, – сказал атаману, – но я не хочу, чтоб меня схватили в парилке, голого!
— Парни покараулят! – пообещал атаман.
— Порешат парней, – предрек я. – Набегут девки по- симпотней, в одних рубашках, обнесут ковшами, попри- жимаются, и расслабятся парни, и бери их голыми руками!
— Девки брать будут? – хмыкнул Трофим.
— Найдется, кому. Девки – приманка, на которую всякий клюнет. Кроме, разве, убежденных аскетов. А здоровый мужик, если его как следует обласкать, вряд ли не устоит. Ты б устоял?
— Я не мужик, – произнес Трофим веско и вскинул надменно голову. – Мужики, Кондрат, это крестьяне, посадские, а мы мужчины, кавалеры!
— Что-то я не заметил, чтобы здесь кого-то называли кавалерами!
— По-другому называют, боярами, барами, атаманами, как меня, но чтоб кто-то Трофима Вольского назвал мужиком... Не потерплю!
Разговор наш прервал Устин. Пересек рысью площадь, спрыгнул с коня и предстал пред атаманом в некоторой растерянности. Сам не знал, смеяться ему, или виниться.
— Ну? – подхлестнул его атаман. – Говори уже. С немцем что-то не так?
— Так, – потупился Устин и, не утерпев, прыснул в кулак. – С девкой, с Варькой, не так. Подалась она в Москву с тем стручком, не схотелось им разлучаться!
— Совет им да любовь, скатертью дорога, – снял атаман камень с есаульской души и добавил в сторону, со смешком: «Русская баба в немецкой слободе – это круто! Долго ли они с Карлушей друг дружку вытерпят?– Обернулся ко мне и обнадежил: «Не горюй. Выгонит ее немчура, воротится!».
— Я не горюю, – заверил я.
— Вот и ладно! – одобрил он. – Так давай все же в баньку?!
— В другой раз.
— Другого может не быть, – выдал себя с головой Руслан, и теперь уже я его ободрил: «Палачам будет все равно, грязных нас или чистых тащить на плаху, да и публике это будет без разницы».
— Не позволю я себя куда-то тащить, – процедил Трофим. – В битве сгину.
Я не стал расстраивать его изречением, что человек предполагает, а Бог располагает.
— К стрельцам надо наведаться, – после долгого молчания проговорил атаман. – Проведать пятидесятника. Все же из-за нас он пострадал, за народ!

Я не стал оспаривать это утверждение, по мне – спорное: пострадал пятидесятник из-за отказа принять смерть в битве с нашим отрядом. Но, как бы то ни было, пострадал, нуждался в заботе, и я спросил, сам не знаю, почему, где мы возьмем апельсины. В бывшей стране Кондратия Полунина больным полагалось приносить апельсины.

— Что, что? – переспросил атаман, и я озлился на себя: «Ничего. Глупость сморозил».
— А я знаю про апельсины, – объявил Руслан с гордостью. – Ел я их в южных странах. У нас они не растут, но мы яблоками, пряниками обойдемся. Ежели кухарка пирогов напекла, еще лучше. Ты сходи на кухню, узнай. Вели бабам собрать гостинчик, а я с Никодимом потолкую. Он город разведал, подскажет, куда идти.

Пирогов кухарка напекла и с капустой, и с рыбой, и с ягодой, больших, я попросил увязать мне по штуке каждого, чтоб хватило и на подчиненных старшого.

Воротился к атаману с сумой, набитой угощением – и яблоками, и пряниками, и огурцами. Собрался передать суму Никодиму, но атаман не дал: «Мы вдвоем пойдем. Не вельможа я, чтобы по своему городу с охраной разгуливать, от своих людей ждать злодейства».

Я хотел напомнить, что люди все разные, некоторые так совсем даже не свои, но Руслан-Трофим не стал слушать: «Мне позорно со стражей ходить по городу!».

Все, что я мог, это шепнуть Никодиму, чтобы он с точно нашими не терял атамана из вида. Мы с Русланом не слишком доверяли Никодиму, но от излишков подозрительности избавились: Никодим ни в чем дурном не был замечен, а в звании есаула проявлял себя на совесть! Образцовый, можно сказать, служака: грубый, но ответственный, исполнительный!

Мы шли от центра к окраине, и встречные в пояс нам кланялись. Руслан – он взялся тащить суму – отвечал наклоном головы и улыбкой. Он отменно был хорош в качестве отца народа – сильный, ладный, благожелательный, пусть и в грязных штанах! А что молодой, так это плюс, а не минус: не закостенел мыслями, не оброс жирком! Добрый царь получился бы из Трофима, полюби он математическую науку паче философской! Впрочем, и до него многие выдающиеся личности мало петрили в арифметических действиях, что не мешало им одерживать знаменательные победы, как на суше, так и на море. Трофим из таких, но не бывать ему царем, даже если он чудом Божьим возьмет Москву! Конкуренты, опытные борцы за престол, задушат, отравят или зарежут. Марсиане продвигают своих, а от чужих избавляются. От самых умных и сердечных – в первую очередь!

Дом, где кучно разместились стрельцы, нашли мы без труда – встречные охотно указывали дорогу. Дом был одноэтажный, но просторный, с большим двором, садом и огородом. Во дворе и на огороде стрельцы в одних рубахах, в закатанных портах, босиком, но с покрытыми головами занимались мирным трудом: кто-то возился на грядках, кто-то хлопотал у костров. Булькала в огромном котле похлебка, а на вертелах жарились поросята.

Не голодали стрельцы и последний кусок не доедали. Я знал уже, почему. Провиантом их снабжали родные из слободы.

Сами служивые сочли за благо не разбредаться, пока то да се, по домам, но жены и дети исправно их навещали, а подросшие сыновья не давали захиреть бизнесу. Полагалось стрельцам за службу по четыре рубля в месяц на человека, и не жалованья, а пожалований от государя, но и этот мизер получали они нечасто. Кормились за счет своих промыслов, с мастерских и торговли. Армия на самообеспечении!

Наше появление было стрельцами встречено без восторга – вежливо, но настороженно. Не спросили, какого нас принесло, только смотрели выжидательно, и атаман заговорил первым: пришли мы узнать о самочувствии пятидесятника, не с пустыми руками пришли, так что можно и посидеть, поговорить, выпить за свиданьице.

– Твоя воля, атаман, – ответил за всех крупный рыжебородый детина. – Знаем о тебе, что в битве ты храбрый, с людьми приветливый, и помошник твой добрый человек, так что милости просим, располагайтесь.
Он жестом указал нам на широкую завалинку, передал черпак пареньку наших лет и присоединился к нам. Остальные подтянулись, расселись на земле полукругом. Рыжебородый Аким поведал, что их начальнику полегчало, но он пока не встает, ослаб, раны медленно зарастают, а к ночи лихоманка его трясет, но, Бог даст, оправится. Коли выжил в воеводином застенке, жить будет! Бабка-знахарка обещала, что будет, а бабка дело свое знает куда лучше дохтуров иноземческих! Те только и умеют, что кровь пускать, а бабка отварами целебными поит, компрессы из травок ставит на больные места, лихоманку заговаривает, и все это работает!

Мы с Русланом пожелали повидать страдальца. Если спит он, будить не станем, сразу уйдем, и рыжебородый провел нас в ближнюю к двери горницу. Пятидесятник не спал, узнал нас, попытался приподняться навстречу, но атаман со словами «Лежи, дядька, лежи» присел на край его лавки.

— Нужен ты нам, дядька Пахом! – произнес он проникновенно. – И мне, и воинству нашему, и народу. Как нам без тебя врага одолеть?
А никак! Удаль у нас есть, а опыта нет. Я ведь атаманом стал не то волей случая, не то волей Провидения. Студиарием я был, дядька Пахом, хоть и довелось мне саблей помахать в немецкой земле. Но то в немецкой, наемником. Войском я не командовал и военному искусству не обучался, хотя имею талант к ратному делу. А вот коли мой талант скрестить с твоим опытом, никто нас не одолеет! Так что ты лежи, набирайся сил, от них жизнь зависеть будет и твоя, и людей наших, и жителей.

Атаман улыбнулся дядьке Пахому, потрепал его по руке, и мы вышли. Во дворе нас ждала накрытая стрельцами поляна.

Говорили мы за трапезой откровенно. Ни в победу, ни в пощаду стрельцы не верили. В храм посылали депутацию, чтоб священник прибыл к ним на подворье, подготовил их начальника к встрече со Всевышним. Ну, а заодно, их всех подготовил к самой дальней дороге. Поп, какой ни есть гад, в христианском милосердии заблудшим не отказал. Прикатил в возке. Исповедал, причастил, соборовал недужного, а потом собрал стрельцов во дворе и, чтоб не задерживать себя, им всем оптом отпустил грехи именем Божьим. Кому мало, пусть приходят в церковь, они-то ходячие! В церкви батюшка каждого внимательно исповедует. Из них кто-то сходил, кто-то удовольствовался коллективным прощением, но легче никому не стало. Каждый сам для себя должен был решать, что ему делать, когда пойдет на них рать таких же стрельцов. Сдаться и быть казненным за измену воеводе, или бой принять и грех на душу – убить брата своего-служивого человека.

— Когда он тебя убьет, не покается, – предрек атаман угрюмо. – Не за грех то почтет – за подвиг!

И заговорил, полыхая глазами, и с гневом, и с горечью, и с обидой: «Видно, много им чего наврали ужасного, и про меня с моими хлопцами, и про вас! Уж таких сказок насочиняли, что хоть записывай. Для истории! – глянул он на меня. И добавил для всех. – Зря стараются негодяи, народ правду чует, и до детей своих, до внуков-правнуков донесет! Оправдают нас, братцы, наши внуки, тех осудят, кто возвел на нас клевету! А еще раньше Господь со всеми разберется по справедливости! Уж Его-то никто в заблуждение не введет! Так что ободритесь, братишки. Будем делать, что должно, и будь что будет!

Бодрости атаманова речь не прибавила никому, включая меня. Атаманова речь лишний раз подтвердила то, что каждый знал сам: наши дни сочтены, гибель неизбежна. Если только Богоматерь не раскинет покров над нами, а Руслан не явит чудеса полководческого гения!

По окончании трапезы Трофим выложил на стол мешочек с деньгами.

— Перед вами три дороги легли, все нелегкие, – оглядел он стрельцов сурово и сострадательно. – Или с нами от государевых полков отбиваться, или уйти из города на верную смерть: воеводы с дезертирами церемониться не будут. Всего верней вам, ребята, за кордон податься, через Речь Посполитую, в Италию. Море там теплое, фрукты, девки добрые, веселые, да и дружок мой закадычный там обосновался, поможет. Я ему напишу, чтобы встретил земляков хлебом-солью, так что, решайте.

Стрельцы переглянулись с недоумением, и Аким спросил подозрительно: «А дружок твой какой веры теперь? В нашей святой вере остался или ересь латинянскую принял?».

— Того не знаю! – ответил Руслан. – Знаю, что везде люди живут по-разному, разные. И среди латинян есть люди добрые, праведные, и среди православных хватает иродов окаянных, таких, как ваш воевода. Ну, а Бог у нас один, и лишь Ему одному судить нас за деянья наши земные.
— Так-то оно так, атаман, – изложил Аким общее мнение. – Но мы люди семейные. И куда мы побредем с чадами, женами, стариками? Далеко не убредем, а и ушли бы, ничего бы доброго не нашли. Так что лучше нам со своей земли попасть на суд Божий, чем в чужих краях мыкаться, на чужих языках христорадничать или за чужих царей погибать.
— Воля ваша, – кивнул Трофим. – Прощайте. Не знаю, свидимся ли еще.
— Все в руце Божьей, – за всех ответил Аким и твердо, и скорбно, но мешочек с деньгами взял.

Мы расстались со стрельцами без слов – атаман уже все сказал – и стрельцы занялись обыденными делами. Были они угрюмы, но лучше многих знали, что раньше смерти помирать не положено. Мы с атаманом тоже это знали и, пока шли по городу, атаман улыбался встречным широкой улыбкой уверенного в себе человека. Я знал, что творилось у него на душе, но мысли свои, чувства, предчувствия он не выносил на публику. Молодец!

Встречные нам кланялись низко, так что выражения их лиц мы не видели. Может, и хорошо, что не видели, если лица у них были, как у стрельцов, с печатью обреченности на челе. Хуже, если святой отец уже сформировал общественное мнение и настроил горожан против нас – именем Божьим! Есть такой козырь в колоде святых отцов!

Я шел и думал, что оптимизм и пессимизм – две стороны одной медали, и от того, какой стороной медалька упадет в массы, будет зависеть умонастроение масс. Атаман, каким бы он орлом ни глядел, не одолеет волю Божью, сиречь проповедь настоятеля. Если только сам Господь не вмешается! Вот бы так и случилось!

Никодим с ребятами до окраины нас провожали скрытно, но на обратном пути обогнали – проверяли путь, и теперь Никодим бежал нам навстречу возбужденный до неприличия. Никодим утратил и солидность, и важность, и я признался атаману: «Хорошо, что у нас тут не революция! Не то треть населения беспредельничала бы в полный рост, треть пряталась в домах, а еще треть их оттуда выколупывала, чтобы сдать первой, активной трети! Благо, ты распорядился колоду не убирать!»

— Атаман! – кричал Никодим. – К тебе жалобщики пришли! Не расходятся, галдят, тебя требуют!
— Говори толком, чего хотят! – потребовал атаман, когда Никодим поравнялся с нами.
— Притесняют их, – сообщил Никодим одышечно. – Сборщики податей!
— Что за сборшики, откуда взялись?
— Всегда были. Только при воеводе в разы меньше драли, а теперь метут подчистую и товары, и денежки! Твоим именем!
— Моим именем?! – взревел атаман. – Ну, козляры! Ну, твари! Где они?!
— Там по домам, по теремам своим разбрелись.
— А подати?!
— Себе взяли, – объяснил я очевидное. – В награду за труды.
— Идемте! К ходокам идемте! Они-то знают, где искать упырей!

Мы прибавили шагу, и вскоре перед нами предстала группа лиц у подножия лестницы. Лица были поглощены перебранкой с Устином – тот орал, что нет атамана в тереме – а Ероша пытался всех угомонить. Безуспешно. Ходоки пребывали в уверенности, что атаман от них прячется. Так на его месте поступил бы любой высокопоставленный чиновник.
— Вот он я, – протолкался атаман через их сплоченную кучку. – В чем проблема, люди добрые? Слушаю.
Люди добрые принялись излагать проблему. Громко, возмущенно, все разом.
— Тихо! – воздел руку атаман. – Пусть один кто-то говорит!
Ходоки посовещались, и вперед выдвинулся самый авторитетный. Сходу напустился на Руслана-Трофима: это что же за разбой учинил он в городке?! На что злыдень был воевода, но и он берега держал!
— Толком говори! – возвысил голос атаман. – Что такое я учинил, о чем сам не знаю?!

И узнал, что повысил пошлины не в два раза даже, а ладно, если не в десять! Обанкротил и торговый люд, и производителей! Хоть беги из городка, от правления справедливого!

— Ерофей! – обернулся атаман к своим людям. – Без меня сюда что-нибудь приносили? Приходили сюда сборщики с податями?
Ерошка ответил, что никто не приходил, ничего не приносили. Наши отлучались по одному-двое-трое, возвращались налегке, без тюков и сундуков.
— Понятно! – пробормотал атаман, подкрутил гневно ус и развернулся к жалобщикам.– Вы тех сборщиков в лицо знаете? Где живут, знаете? Ну, так, ведите! Пойдем ваше добро вызволять, а воров брать под стражу. Чтоб впредь никто не посмел моим именем бесчинства прикрывать! Судить будем грабителей всенародным судом на площади, а кому сколько плетей всыпать, то суд решит!

Народ – и потерпевшие и любопытные – выразил полное одобрение атаману, а Руслан велел ватажникам во главе с Ерошей и Никодимом присоединиться к народу. Во избежание суда линча с экспроприацией экспроприаторов, не иначе. На охране резиденции остался Устин с небольшим отрядом конных.

Перспектива расквитаться с ненавистными мытарями народ вдохновила, в массах возобладало хорошее настроение. Дружной гурьбой мы вломились в ворота наипервейшего вора, и там Руслан-Трофим толпу осадил. Самолично схватил вора за бороду и потребовал немедля выдать награбленное. Если дороги мытарю его шкура и домочадцы! Мытарь понял, что крыть нечем, повел нас с атаманом, с потерпевшими, с Никодимом и пятерыми вооруженными молодцами к амбару, показал, где спрятал добычу.

Не ожидал он, что события примут такой оборот, даже не разобрал нетрудовые трофеи! Разобрали их потерпевшие, каждый – свое, и озадачились. Вопросом с транспортировкой. Верно, тоже не ожидали столь для себя удачного развития событий. Атаман решил и этот вопрос – забрал подводу у мытаря – и мы двинулись к дому следующего вора. Там сцена повторилась. Когда процесс экспроприации завершился ко всеобщей радости – торгаши и производители отблагодарили всех участников акции – всем потребовалось это отметить.

От благодарности в материальном эквиваленте и от торжественных возлияний отказались мы с Русланом-Трофимом и, как ни удивительно, Никодим. Он за жалованье трудится, не за мзду, выполняет свой служебно-гражданский долг! Парни наши благодарностью не побрезговали, за что Руслан их нисколько не осудил, а есаул, по моим прикидкам, свое возьмет в ходе праздника, после того, как проводит руководителей восстания в резиденцию. А пока то да се, Никодим возглавил конвой, под которым арестованных мытарей повели в подвал резиденции, ждать суда. Атаман сказал – атаман сделал!

Оказавшись вне зоны наблюдения за собой, атаман тут же перестал улыбаться. Сосредоточился, нахмурился и выдал с остервенением: «Ё мое!». Не иначе, как подумал про суд, «гуманный и справедливый», как, наверное, всякий суд! Тот, который Трофим пообещал сгоряча народу, мог закончиться в традициях эпохи – посечением голов или чем-нибудь покруче. Я и сочувствовал атаману, и осуждал его, а поэтому спросил прямо: «Ты хорошо знаешь свой народ? Ты его хоть сколько-то знаешь?».

— Нет, – выцедил Руслан. – Но уверен, что он ничем не отличается от любого народа ни в будни, ни в праздники, ни в годины потрясений! Все ведут себя одинаково, потому что все – люди! Так, а ты где был, когда я пообещал суд?! – зыркнул он на меня обвиняюще. – Рядом стоял! Советчик!
— Ты в советах не нуждаешься! – парировал я. – Ты их не слышишь, а если слышишь, то пресекаешь, как разговорчики в строю! Тут же!
— Вот такое я дерьмо?! – справился он остервенело.
— Вот такой ты человек! Сам себе голова! Ты, как я помню, собрался мытарей высечь. Таково было твое слово, а ты своему слову хозяин, и никому не позволишь супротив себя гавкать! Так что, тем, кто захочет крови, ты ее посулишь. Их кровь! За неуважение к твоей личности!

Собственные слова меня успокоили. Я Руслана-Трофима знал. Всякому, кто поперед батьки сунется в пекло, батька кузькину мать покажет, и в анфас и в оба профиля. Батька меня понял и повеселел. Его настроения – от дурного к хорошему и обратно – менялись быстро, в зависимости от обстоятельств и от собеседников. Кто-то мог загрузить атамана по самое темечко, а кто-то – разгрузить. При том, что внушаемым Руслан не был – он был эмоциональным.

По пути к нашей горнице Руслан велел слугам принести нам вина и фруктов, а в горнице опять впал в задумчивость.

– Надо бы мне батюшку проведать, – проговорил он, насупившись, – Разузнать, жив ли, здоров ли. Не идет у меня из головы разговор с попом! Не мог отец проклясть меня, наследства лишить! Когда я свататься ехал, обнял он меня, расцеловал троекратно. Это что ж ему такого про меня наболтали, что он поверил?! Не иначе, святой отец расстарался, подослал к нему кого-то с наветом, а то и с угрозами! Батюшка любил меня, он бы прежде меня выслушал. Я один у него остался. Старшие, четверо моих братьев, в белокаменной сгинули. Порешили их, кого на пиру, кого в собственной постели, кого на улице. Батюшка меня за кордон услал, чтоб спасти. Мол, пока я там учусь, здесь все утрясется... Никогда здесь ничего не утрясется, Кондрат, уж такая это страна, заговоренная!
- Не страна, – опроверг я после паузы, тихо. Откровения Руслана меня расстроили, а чем я мог ему пособить? Никак нельзя было Трофиму все бросить и мчаться к батюшке, и посылать кого-то было нельзя.
- Не страна заговоренная, Руслан, власть над ней чужая, марсианская. – заговорил я медленно, осторожно. – Подменили нам понятия, государство назвали Родиной, а народ поверил в подмену. Если кто почувствовал ее, то не понял, а тех, кто понял, истребили, как твоих братьев. Ты остался, чтобы помнить, что откуда пошло. Ты ведь в будущих своих воплощениях и на Марсе побывал, и на Сенатской площади, и в 1997-м году от Рождества Христова. Не скажу, в каком, по вашему летоисчислению, от Сотворения мира, путаюсь. Да и сомневаюсь я сильно, что кто-то знает, в каком году мир был сотворен, или возник, и мир, и мы в нем, да еще и пометил этот миг цифрой! Сомневаюсь, что тогда были цифры! Я обычный человек, я и сам не понимаю, почему ты уже побывал там, где тебе только предстоит побывать, но я тебя там видел. Считай, мне были видения! В двадцатом веке, Трофим, ты был... – я во время спохватился, прервался на полуслове, и закончил фразу иначе, – ты будешь хорошо образованным человеком. Многое из того, что ты знаешь сейчас – из будущего, ты уже к нему каким-то образом подключился. Ты поэтому часто оговариваешься, переходишь на лексикон другого времени, на сленг, а иногда и на суржик! Поверь мне, я не спятил!
— Верю, – проговорил он и взглянул на меня страдальчески, с надеждой на исцеление от неведомой хворобы. – Я и сам уже заметил, что со мной что-то не так. То видения одолевают, то откровения. Думал даже, кто-то мне подсыпает в пищу грибы особые, от которых человеку небывальщина мерещится, а он ее за явь принимает. Потом понял, нет, иная приключилась беда: одна явь вошла в другую, как матрешка в матрешку.
— Скажи, – помедлил я прежде, чем решился на вопрос, который меня тревожил. – Почему ты иногда переходишь на украинский? Ты его знаешь?
— Нет, – ответил Трофим. – Прорывается. Само.

Вот, с чего бы?! Ладно, если Трофим по дороге в Лейпциг поболтался по Украине, нахватался словечек! Хуже, если волей Вселенной занесет нас в Запорожскую Сечь, и Руслан – точнее, Руслана – подсознательно, готовится к такой перспективе! Лично меня она совсем не устраивает. Не готов я биться ни с султаном, ни с польским королем, смерть принять в лютой сече или, что еще кошмарнее, на колу! Чур меня!

Правда, – попытался я утешить себя, – казаки все ж свои ребята. Мне привычней будет бахнуть с ними горилки да сходить за зипунами, чем проникать к донье Мур-мур по шелковой лестнице, а потом виниться в грехах перед таким же уродом, как тутошний настоятель! Ну, а если Вселенная решит возложить на меня протестантский крест, то его я точно не потяну! Тогда – тушите свет по всему Европейскому континенту. Не проживу я средь англосаксов и суток, а Мур-мур и часа не проживет! Верно сказал рыжебородый Аким: уж если судьба лечь в землю, то ложиться надо в свою! Упаси нас, Всевышний, от альбионской! И от риска лезть на ложе кастильской дамы, чтоб на нем и остаться убиенным, спаси мя и сохрани, Божечка!

Почему-то вдруг вспомнилось, что в русской сказке затворница сбрасывала милому не шелковую лестницу или веревку – свою косу невероятной толщины и длины. Так бедняжку стерегли, что ничего, кроме косы, у ней не было?! А каким должен быть милый, чтобы не сорвать ненароком скальп со своей отрады? Хорошо, если худым, как мы с атаманом, а если он габаритами с Никодима, еще и в доспехах?!

Я представил себе нашего есаула – как он, пыхтя, звеня саблей, ползет в терем к милой, а та уже и не рада его увидеть у своих ног, и засмеялся. Себя я распотешил. Но не атамана!

От моих откровений Трофиму стало паршиво. До конца осмыслить то, что с ним произошло, он не мог. Ему предстояло жить в его шестнадцатом веке – я уже понял, что век у нас на дворе шестнадцатый! – но при ненужной памяти. Может, и не совсем ненужной – она расширяла кругозор и усложняла интеллект, но излишняя сложность так же вредна, как простота!
– Будь, что есть! – подвел Трофим черту под нашей беседой. – А там, будь, что будет!

Он все правильно сказал: не нам с ним менять непонятные нам законы, кто бы как их ни называл! Нам – готовиться к войне с государем, разбирать жалобы трудящихся, судить да рядить, обольщать надеждами и сдерживать инстинкты толпы. В общем, много у нас с атаманом дел важных и неотложных! До фига и больше!

Атаман изнемог от избытка информации, лег на перину и забросил руки за голову. Думал он не о своем городе- государстве – сама мысль об этом городе принадлежала не ему, а Мур-мур – размышлял о себе и обо мне.

— Оба мы с тобой странники, – проговорил он в потолок, удрученно, – Только раньше я странствовал от Балтийского моря до Средиземного, а потом вон куда меня стало заносить! Невообразимо, а главное, непонятно, зачем? А тебе это все – зачем? Если ради старца-марсиани- на, что заповедовал нам Землю спасать, так старика давно нет, не узнать ему, что мы задание провалили. Не могли не провалить, потому что не в нашей они власти, новые марсиане! И восстание свое мы продуем, оба мы это знаем! Мне – нельзя знать, а знаю, только не могу ничего. Кара это Господня – знание.
— Не всякое, – покачал я головой. – Бесполезное.
— А какое – не бесполезное? – усмехнулся атаман горестно. – Оно тоже переменчиво, знание, от текущего момента зависит, и от тех, кто рулит моментами. Взять историю! Что мы знаем о ней точно, наверняка? Тот, кто что-то записывал, писал с оглядкой на властителей, а ты сам понимаешь: если прошлое подгонять под настоящее, никакого прошлого не останется, будет вранье на вранье! Гусляры, сказители, те минулое приукрашивали, чтобы духом нам не пасть ниже подпола всенародно. Проникались мы былинами, поднимались, падали, опять поднимались, а менялось ли хоть что-то по-настоящему? Заменили слова «дань», «подати» словом «налог», но поборы остаются поборами, а размер их кто устанавливает? Можешь не отвечать! Мы с тобой, Кондрат, друг к дружке приставлены не чтоб планету спасать или цивилизацию – мы друг дружку должны спасать и тех, кто нам доверился. Вот что свято сейчас, а прочее – шелуха!
— Твоя правда, – подтвердил я.

Атаман затих, изнемогший, а я стал раздумывать о неисповедимости Господних путей! И впрямь, на кой мне все эти перемещения?! Для общего развития? А на что я употреблю свое развитие, кому от него легче станет и веселее? Современники из двадцатого от меня в лучшем случае отмахнутся, и правильно сделают. Им выживать надо, кто как умеет, в условиях государства, которое перестало прикидываться Родиной-матерью и насиловать себя демагогией! У людей в шестнадцатом веке были, по крайней мере, их нивы, придомовые хозяйства, птица, корова, лошадь, и господа не пытались все это конфисковать. Знали господа, что если холоп себя не прокормит, он и барина не прокормит. Что тогда с правительством будет? Сами встанут за плуги, пойдут грабить друг друга или отправятся войной на соседей, «за зипунами»?

Скорее, последнее, война – дело прибыльное даже для проигравшей стороны, потому что правитель правителя не обидит! На одном звездолете спасались с Марса! В веке двадцатом у любого любым указом отобрать можно все, вплоть до стоптанных тапочек. Продразверстка, так продразверстка, до раздевания! И частную, и личную собственность большевики отменили, как и неприкосновенность личности, а лозунг «Все вокруг народное, все вокруг мое» марсиане обыграли себе на выгоду. В их среде, конечно, происходили разборки, куда ж без этого, но народ в их разборках не участвовал. Народ превратился в термин.

Атаман лежал неподвижно, глядя в потолок так, словно надеялся увидеть на нем скрижали. Я рискнул прервать его меланхолию. Спросил, почему я свободно общаюсь с тутошними людьми? Язык меняется, причем, очень быстро, я изъясняюсь на языке двадцатого столетия, да и Руслан-Трофим использует обе лингвистические практики – и нынешнюю, и эпохи Мур-мур. Почему никого это не настораживает?

— Я за кордоном жил долго, – в потолок ответил Руслан. – Я там не только апельсинами лакомился, разного нахватался.
— А я? Я с тобой не мотался по заграницам!
— Мотался, – озадачил меня Трофим. – Сперва сам, а потом со мной.
— Почему я тогда немецкий не понимаю? Может быть, я знаю итальянский, французский?..
— Английский. На уровне средней школы, – влезла Мур- мур, и Трофим поморщился болезненно: «Хорошо тебе, дружище, дали по голове!».
— Где? – уточнил я резко. Не у Мур-мур спросил, у Трофима, аборигена.
— В Литве, в корчме, неужто на помнишь? – искренне расстроился он. – Мы там за национальное достоинство постояли, нас это сблизило.
— Да, это сближает, – согласился я. – Непонятно только, как я оказался на чужбине!
— Того не знаю, – признался он. – Ты о себе не говорил, а я не допытывался. Может, памяти ты лишился, а может, тайну хранил, какую никому нельзя открывать. Мне того хватало, что в бою ты не подведешь, а в беде не бросишь.
— Хотелось бы хоть что-то о себе вспомнить! – пробормотал Кондратий Полунин. Кондратий заподозрил, что шестнадцатый век – не его родное столетие, он в него провалился из девятнадцатого, вслед за Мур-мур. По следам ее импульса, как сказал бы марсианский ученый. Если и бывал он здесь раньше, то не в данном регионе, потому и не знает ни отца, ни матери, ни крестных – только Трофима Вольского. Не иначе, как Трофим отбил его у озверевших русофобов, когда Кондратий получил по башке. Может, то и ладно, что получил. Пусть его считают инвалидом мозга!
— Не вспоминай, – изрек Трофим после долгой паузы. – Завтра это никому не будет нужно, а сегодня... Что придумаешь, то и правда.

В кабаке я назвался сыном боярина. Кажется, я погорячился. Оставалось надеяться, что упившийся народ мои слова не запомнил, а если кто и запомнил... Ну, наврал я про себя, повысил свой рейтинг! Атаман о моем проколе не знал, поэтому посоветовал: «Ежли кто пристанет с расспросами, говори, что ты попович или дьяконов сын. Может, так оно и есть? – скосил он на Кондрата пронзительные глаза. – То-то Промысел Божий тебе покоя не дает!

— А тебе? – усмехнулся я. – Ты ведь тоже тщишься с Помыслом разобраться!
— Я судьбу понять хочу! – объявил атаман с вызовом судьбе. – Почему я знаю то, чего не бывает?! Вроде бы, грешил не более прочих, так за что мне такое?!
— Говорят, что судьба это характер.
— Говорить можно всякое, и характер у меня неугомонный, взрывной, но не каждый с таким характером попадает черте-куда!
— Не думай об этом! – потребовал я. – Все равно не поймешь.
— А ты что понимаешь? – приподнялся он на локте. – Объяснишь, по-каковски мы в Корокондаме говорили с людьми?
— Через ученого, наверное, – предположил я, потому что и сам не находил объяснения этому феномену. – Он нас зарядил высшими знаниями, достижениями...
— И они по сию пору целы? – перебил с сарказмом Руслан. – Старик исчез, а наука сохранилась, дает плоды?
— Почему бы и нет? – ополчился я на язвительность такого же, как сам я, невежественного типа. – Мы не одни прилетели с Марса, и те люди...
— Давно умерли, – оборвал Руслан. – Среди нас живут их потомки, такие же земляне, как мы. Или хочешь с этим поспорить, доказать мне, что ты особенный?
— Я – заурядный! – выпалил я. – Доволен? Вот и не задавай вопросы, на которые тебе никто не ответит!
— Хорошо, не буду, – сразу согласился Руслан. Слез с лежанки и предложил: «Давай-ка по чарке! Чтобы на душе светлей стало, а в башку не лезло дурное! За такое не грех выпить, дружище.
— Не грех, но ты сначала ответь, это я или не я остался в Италии? Жил там мирно, пока опять что-то не приключилось? – пожелал я разведать хоть какие-то извивы вроде как мной пройденного пути.
— Там другой остался, Матвей, – сообщил Трофим неохотно.– Полюбил там Матвей девицу, а она его полюбила.

Вопрос вероисповедания для меня никогда не стоял ребром, и все-таки я заметил: «Твой Матвей, чтоб жениться на итальянке, должен был принять католичество».
— И что?! – разозлился вдруг Руслан-Трофим. – А и принял, так что?! Любовь – высший дар Бога людям!

С этим утверждением не согласился бы рыжебородый Аким, но я согласился. Я как был, так и остался сыном своей эпохи, тоже отнюдь не толерантной, но немножко другой. Я был сыном не эпохи даже – среды, культивировавшей вечные моральные ценности. Возможно, поэтому смог сохранить себя целиком, и как участника событий, и как аналитика. Аналитика с провалами в памяти? Помнить все и невозможно, и вредно!

Трофим разлил медовуху по чаркам, но не выпил, замер с чаркой в руке. Он был угрюм и сосредоточен. Несчастный человек, побывавший там, где его, в обгцем-то, не было! Я не мог облегчить его состояние, потому что не мог ему объяснить: свои перемещения он совершал сознанием Мур-мур, вторым сознанием, которое становилось то ведущим, то дополнительным. Это мы с Мур-мур беседовали с ученым, совершали перелет от Марса к Земле, гостили в Корокордаме, а Трофим странствовал по Европе, учился, воевал, бражничал, в общем – жил в свое удовольствие, пока к нему не подключилась Мур-мур. Дух Мур-мур внедрился в прежнее свое тело, и никогда больше Трофим не сможет жить безоглядно. Просто жить! Его стало два в одном!

В дверь постучали, атаман крикнул: «Не заперто!», и в покой протиснулся Никодим.

— Садись! – пригласил его к столу атаман. Вино вернуло ему кураж вкупе с самообладанием.– Выпьешь за мое здоровье?
— Это мы с удовольствием, – не стал Никодим выделываться. – Будь здрав, атаман!
— Буду! Чтоб с такими молодцами, да не быть мне здра- ву да целу?! А ты по делу ко мне или соскучился?
— Надоело парням нашим бояр сторожить, – насупился Никодим и принялся комкать шапку. – Ропщут.
— Караул устал! – подытожил я доклад Никодима.
— Понимаю, – по-отечески улыбнулся есаулу Руслан. – Но ты скажи им, Никодиша, что не без толку они под дверями топчутся, а дело делают важное, очень важное. Пока знатные уроды сидят у нас под замком, воеводы против нас рати не двинут, согласятся на переговоры и примут наши условия.

Никодим задумчиво поскреб в голове. Он, как и я, не верил, что власти пойдут на переговоры с разбойником, но перечить атаману не стал. Спросил, как быть с крово- пийцами-мытарями. Народ хочет скорого суда над ворьем, а те требуют к себе и священника, и правую руку атамана, Кондратия. Он-де, богобоязненный, не будет рубить с плеча, даст обвиняемым слово молвить в свою защиту. Атаман глянул на меня коротко, с прищуром, словно говоря взглядом: «Вот ты каков! Само милосердие!», и объявил свою волю: «Попа к ворам проводить, всякий имеет право очистить душу, а Кондрату недосуг слушать гадов, у него других дел навалом».

Суд над грабителями состоится завтра в полдень, но на суд горожане прийти должны с голыми руками, без кос, ножей, топоров и другого инвентаря. И свою кровожадность справедливую пусть умерят – не позволит Руслан марать народовластие кровью, ибо зло порождает зло, а казнь сорвет переговоры с властями! Пусть эту мысль Никодим доведет доходчиво до повстанцев, а те – до широких масс! Никодим себе плохо представлял, как исполнить это сложное поручение – и широкие массы, и Никодим не владели и азами дипломатии, но пообещал постараться.

Когда он ушел, я в упор посмотрел на атамана, прямо спросил: «А не слишком ли ты лестного мнения о властях? Когда стрельцы получат приказ, им станет без разницы, красную кровь лить или голубую, а для воевод их карьеры важней жизни кучки бояр. Смею предположить, что бояр уже списали в неизбежные потери, заранее. Но даже если среди них оказались родственники высокопоставленных лиц, очень им дорогие, на твои условия никто не согласится. То, чего ты требуешь, не вписывается в рамки эпохи! Город-государство в дикой русской провинции?! Да, есть Государь Великий Новгород, вольный город с наместником и народным вече, которое назначает и смещает наместника! Есть вольный город Лейпциг, что-то еще! Но это – богатые торговые центры! Они ни одно столетие развивались как вольные города, там и население совершенно другое, обеспеченное, грамотное, с чувством собственной значимости. Ну, устраивают они потасовки, сталкивают в Волхов с моста политических оппонентов, так-то скорее, чтоб поразмяться, чтобы кровь не застаивалась!

А ты задумал каждый угол медвежий сделать Херсонесом Таврическим?! Кто такое потерпит в монархическом государстве?! А оно по духу монархическое, Руслан! Здесь верхи хотят удобного царя, а низы – доброго царя! Царя, а не архонта или наместника! Помазанника Божьего хотят, а не выборное лицо! Ты декабристов вспомни! Среди них не все были республиканцы! Многие предпочитали привычное – монархию, пусть и не абсолютную! Потому и не пришли к согласию, не решились действовать сообща, и народ всколыхнуть боялись. Но они-то его не знали, господа-офицеры, а ты, Трофим...

— И я не знаю! – перебил Трофим яростно. – Раз собрался дать им волю, которой они не примут! Раз не хочу царем быть и якшаться что ни день со всякой сволочью льстивой! С теми, кто братьев моих жизни лишил, а теперь, может быть, и батюшку смерти предал! Мне они враги кровные, а народ... В нем, дружище, сыщутся наши, со звездолетов!

Атамана суд над мытарями напрягал не менее, чем меня. Толпа есть толпа, а когда она объята одним порывом – бить, крушить, рубить головы – обуздать эту силу можно только насилием... чтобы им же настроить против себя каждого отдельного горожанина, когда он окажется вне толпы!

Атаман вызвал к себе Ерошу и Устина, поручил им провести разъяснительную работу с их подчиненными, чтобы те, в свою очередь, провели ее с населением. Пусть походят по городу, поговорят с городскими, вразумят их словом Евангельским и словом атаманским негодяев не казнить, только высечь. Они тем уже наказаны, что дома их разграбили сразу после того, как мы с Трофимом удалились. Так что, если судить по справедливости, то ворюгами оказались не только сборщики податей – все!

— Розг не напасешься, если соблюдать справедливость! – пробормотал я, глядя в историю.
— Их не розгами сечь будут – плетьми, а то и кнутом, – обронил атаман угрюмо. – Наше дело – следить, чтоб на смерть не запороли. А то ж, как разойдутся, берега потеряют! Я, конечно, им пригрожу, посулю тех выявить, кто чужого добра нахапал полные подводы и за то ответ держать должен наравне с мытарями. Глядишь, испугаются, затихнут. Эх, братцы, будь моя воля, я б и бояр и сборщиков выкинул за ворота в одном исподнем, как то древние греки делали, и пусть катятся! Да не то нынче времечко, не та ситуация! Отберу я из мытарей пару человечков, да отправлю к властям с моим ультиматумом. Изложу свои условия, а не примут их – и бояр и сборщиков показню. Что скажете?
— Дело!– горячо одобрил Устин. – А то ж кормим их тут, поим, а они на нас волком зырят, спят и видят, как бы всех нас перевешать!
— Лучше мы их, чем они нас, – подхватил Ерошка.

Я промолчал, налил вина есаулам, все выпили, и Ерошка спросил, что кручинит атамана – завтрашнее судилище, военные сборы воевод или что-то еще, сугубо личное? Атаман ответил, что не суд и не битва – к ним он готов, действовать будет по обстоятельствам, а гнетет его неведение о судьбе отца. После встречи с настоятелем чего только ни измыслил себе Трофим, одно страшнее другого, но как правду узнать о батюшке? Да никак!

Есаулы повздыхали сочувственно, поскребли в затылках, выпили еще по чарке и ушли работать с личным составом, а я обнадежил атамана: у дурной вести длинные ноги! Уж о смерти батюшки атаману бы сообщили. У святого отца есть свои каналы связи, и его каналы нам не перекрыть. Есть такое слово «слабо»!

Еще какое-то время мы с Трофимом просидели за столом молча. Слуги подали ужин, и Трофим к нему приступил. Думы тяжкие – о стратегии и тактике, об отце – не мешали ему есть с аппетитом, я же больше пил, чем ел. Потягивал заморское винцо, а на деликатесы смотрел так, словно пресытился ими. Может, и пресытился, в какой-то из прежних, неизвестных мне жизней, но, что скорее, сильно затосковал. Вспомнилось, как мы с Мур-мур оставляли друг для друга еду, последнюю порцию. Она уступала ее мне, а я ей, и в конце концов, пища портилась, шла на выброс. Мы это предвидели, но по-другому поступать не могли, потому что мы любили друг друга и ...мы были счастливы! Я был тогда очень счастлив, но осознал это лишь теперь! Настоящее счастье – в воспоминаниях.

Я пил фряжское (кажется, фряжское!) вино и смотрел в себя. Атаман додумал думу, отодвинул блюдо с куриными костями и воззрился на меня хмуро.

— Страшно? – спросил утвердительно.
— Грустно, – ответил я из девяносто седьмого года.
— А мне страшно, Кондратий, – признался он. – Не уверен я, что обуздаю стихию. А ну, кинется народ на грабителей, что мне делать? Уступлю толпе, лицо потеряю, а велю своим орлам прибегнуть к оружию, кровь прольется, и будем мы иметь бунт, бессмысленный и беспощадный!

Лично я всегда с опаской относился к категорическим утверждением, а потому не был согласен с классиком в оценке русского бунта как явления уникального по свирепости, по бессмысленности и беспощадности. Много ли бунтов наблюдал Александр Сергеевич, чтоб выделить русский как эксклюзивный, всем бунтам бунт? Он ведь даже до Сенатской площади не добрался. Заяц ему дорогу перебежал, он счел это скверным знаком и вернулся в усадьбу.

Зато своей максимой свой народ низвел до орды кровожадных недоумков, и меня его максима раздражала с тех пор, как я вступил в сознательный возраст. И она, и те, кто повторял ее с умным видом из комфортабельного безопасного настоящего. Меня злили и они, и наш классик, хоть сам я никаких бунтов не наблюдал, пока Мур-мур на гнедом коне не внесла меня в восстание Трофима. Я остался при убеждении, что бунт любого народа и бессмыс- ленен, и беспощаден, и обречен на беспощадное подавление. Куда более беспощадное, чем сам бунт! Но это – априори. На практике мне очень бы не хотелось стать участником мочилова.

— Может, все и обойдется. Должно! – счел я своим долгом успокоить Мур-мур: изречение про бунт явно шло от нее. – Ни к чему сразу настраиваться на худшее!
— Именно на худшее и надо настраиваться, – заявил Трофим жестко. – Чаще всего, оно и случается! А сейчас ложиться надо, отдых дать душе и телу, новый день трудный будет.
— А у нас когда-нибудь случались другие дни? – справился я с горькой иронией. – Легкие?
— Нам они не положены! – отрезал Трофим-Руслан.
—
Я хотел подняться наверх – мне на третьем этаже отведена была комната, рядом с Ерошкиной, но атаман меня удержал: «Останься. Лавка у воеводы широкая, мы поместимся». Я рассудил, что Трофим–Руслан прав: ни к чему нам разлучаться накануне трудного дня!

Мы улеглись на лавку рядом, атаман в одежде, но без сапог, я почему-то в сапогах. Может быть, из-за фряжского? Не захотелось лишний раз нагибаться? Лечь легли, но обоим нам не спалось. Атаман ворочался с боку на бок, я лежал тихо и, как в детстве, считал слонов. В конце концов, сон в союзе с фряжским одолел атамана. К счастью, он не храпел, это мне позволило задремать. Тут- то и случилось ужасное! Худшее, чем предполагаемый русский бунт! Для меня, по крайней мере! Пробудилась Мур-мур!

— Мне сейчас приснилось, что я плаваю в море, – произнесла Мур-мур тихо, не открывая глаз. – Мы с тобой аж до буйков доплыли, нам так весело было! Там и Кравченко были с нами, Бьянка и Ермолай...
— Что?... – переспросил я ошалело и заговорил сбивчиво: «Ты вернулась, Мур-мур, вернулась! Не уходи!»
— Это был только сон, – прошептала Мур-мур голосом атамана.
— Нет! – заспорил я. – Ты все сможешь! Ты возьмешь верх над Трофимом!
— Нельзя, – жестко заявила Мур-мур.
— Нужно! Ты знаешь больше, чем он, ты...
— Я знаю, как включать газ и свет, как вызвать такси на дом и перейти улицу в положенном месте! Из действительно нужного я знаю приемы рукопашного боя. Вот они нам пригодятся в ближнем бою, а всем прочим моим знаниям грош цена.

Она говорила медленно, так, словно сокрушалась о себе и, вместе с тем, над собой подтрунивала, а я не решался посмотреть на нее: знал, кого увижу вместо Мур-мур!

– Нет ее здесь, – догадалась о моем страхе Мур-мур. – Она еще нескоро родится, а он... то есть я... Короче! Не валяй дурака, Америка! Почивай!

И тогда я рискнул надеждой, и она тотчас же сменилась отчаянием: предо мной лежал, прижав ладони к груди бородатый мужчина в красной рубахе, атаман Трофим Вольский!

Может быть, я это предвидел, поэтому не разулся? Я вскочил, отодвинул засов и выметнулся из горницы. Оставаться в одной комнате с Мур-мур и не Мур-мур, в одной койке с Трофимом, у меня не хватало нервов. Мне хотелось рыдать, но рыдать в одиночку почти то же, что бухать в одиночку, нужен был кто-то, на чьей груди я смогу выплакать боль. Грудь атамана мне не подходила никак, и я отправился на поиски дородной отрады Вари. Вспомнил, что она уехала с немцем и сник окончательно. Мысль одолжиться у воеводши кем-то из сенных девок я отринул тут же, обозвав себя за мысль бранным словом. Потоптался у лестницы и вернулся к атаману – атамана негоже было оставлять одного. Тем более сонного и, наверняка, не врубившегося, что за морок на него накатил! Тем более что дверь в горницу я оставил открытой!

Прокрадется к атаману кто-то не добрый, и вождем восстания придется стать мне! А я эту роль не потяну! И не только потому, что я пацифист – мой пацифизм уже обзавелся саблей! – потому что ни на кого не рявкну доходчиво! Да и меня могут ликвидировать тут же, за компанию с Русланом-Трофимом! И куда мы перенесемся волей Вселенной?! Только б не к англосаксам!! Но, куда б ни перенеслись, нас всегда будет мучить мысль о незавершенном деле, мы везде себя будем чувствовать предателями!

Дверь я за собой запер, но почивать не лег. Сел за стол, положил на него саблю, наполнил кубок. Раз не вышло выплакаться в жилетку кому-нибудь сердобольному, прибегну к другому обезболивающему средству! Более эффективному!

Средство подействовало. Перед рассветом я заснул в кресле, с саблей на коленях и чаркой на полу. Проснулся от окрика атамана: «Подъем!».

Атаман возвышался надо мной, гневно подбоченясь, и сверлил меня взглядом.

— Ты какого набухался?! – свирепо справился он.
— С тебя взял пример, – огрызнулся я со сна нагло. – Но себя ты понимаешь, а меня понять не хочешь. Или не можешь!
— Понимаю, – заговорил он тоном ниже. – Но я также понимаю, что жизнь и безопасность людей не должны зависеть от твоих настроений! Или ты другого мнения? Тебе жалость к себе важней дела?
— Проехали! – устыдился я жалости к себе. – Пара минут, и я готов к труду и обороне!

Приподнялся, чуть не опрокинув кубок ногой, но поймал его и влил в себя остатки бургундского. Может, и не бургундского, но не мадеры и не хереса, точно. Эти сорта вин мне не нравились, ими я не стал бы врачевать свои душевные раны. Учти это, мать-Вселенная, если вздумаешь прогнать меня еще по каким-нибудь эпохам и государствам! Это правители везде – один к одному, а вот вина – разные!

— Не расслабляйся, – потребовал атаман, – бо денек нам предстоит невеселый!

Поговорка «утро вечера мудренее» подходила не ко всякому утру, включая сегодняшнее, и я пообещал – и себе, и атаману – что с расслабухой покончено.

Мимоходом подумал о днях веселых – были ли такие у меня? – и вновь себя пристыдил: были! В молодости, когда будущее не прогнозируют, а живут им! Новый день ждут, как праздник, даже зная, что он им не станет. Главное – настроение, с каким ты встречаешь рассвет!. С каким настроением его встречают те, кого на заре казнят?!..

Вот об этом лучше пока не знать!

Атаман стоял у окна. Не на площадь смотрел, а в небо. Молча молился.

— К заутрене опоздали, – произнес он с сожалением. – Ну да, Бог простит, сейчас сходим.
— К настоятелю?! – поразился я.
— К Богу! – рявкнул атаман. – С Богом мне поговорить надо!

Я не понял, почему с Богом говорить надо в вотчине святого отца – тот не примянет испортить атаману обедню, но Трофиму лучше знать обычаи его века. Поэтому я пробормотал покладисто: «Надо, так надо!», и мы пошли.

Есаулы и ватажники к нам примкнули за порогом резиденции, а прочие – особливо любопытные – на улице. Я заметил, что толпа любопытных состоит из мужчин, детей и старух: помятуя о боевой подготовке, мужики закрыли женщин в домах!
Настоятель нас встречал в дверях храма. Не встречал, а преграждал путь. Вид он имел значительный и заносчивый, я бы сказал – хозяйский.

— С чистыми ли помыслами, с отрытой душой ты пришел к Отцу своему, Трофимка? – вопросил он громко, чтоб все услышали.

Атаман не ответил. Перекрестился на дверь, отстранил священника и вошел. Мы вошли следом, а за нами потянулись любознательные. В храме атаман огляделся, велел служке подать зажженную свечу, а нам – подождать в сторонке – и направился к иконе с изображением Спаса. Молился он долго, и никто, даже настоятель, не приблизился к нему. Потом он подозвал нас. Выглядел Руслан-Трофим умиротворенным, спокойным и уверенным в себе! Просветленным!

Я в годы моей советской и украинской жизни церкви не посещал, не знал, как себя в них ведут, и равнялся теперь на товарищей: повторял за ними их жесты. Если что и делал не так, товарищам было не до меня: они молились, каждый о своем, истово.

Я тоже помолился о своем: попросил жизни долгой и счастливой, с Мур-мур, а смерти не мучительной и позорной!

Настоятель и на сей раз не помешал, не протолкался к нам, чтоб вразумить отеческим словом. Вероятно, поостерегся устраивать в церкви шоу с собой в главной роли! Шоу он устроил за дверью. Трофим в состоянии благодати решил попа проигнорировать, дабы не разрушать свою внутреннюю гармонию.

Трофим обратился к народу. – Порядок! – сообщил он толпе. – Получил я благословение на дела наши богоугодные! – и поп тут же возбудился.

— Не давал я тебе благословения, тать! – завопило священное лицо, становясь пунцовым. – Я тебя, злодей, анафеме предаю! Отлучаю тебя от церкви!
— Меня отлучаешь, а кровопийцу-упыря, воеводу, в храме у себя прячешь?! – развернулся к попу Трофим и чуть не схватил священное лицо за грудки. – Да не спрячетесь вы оба ни от Бога, ни от меня, Его орудия!
— Страшную кару навлекаешь ты, Трофимка, на себя и ближних своих! – возвестил святой отец. – И на этом, и на том свете не видать вам пощады!
— Мне угрозы твои, что комариный укус! – рассмеялся вызывающе атаман. – А благословение твое... – он чуть не сказал «до задницы», но осекся и выразился культурней. – Не нуждаюсь я в твоем благословении, ирод! С Богом я говорил, и был Им услышан!
— Не кощунствуй, еретик! – рявкнул поп, и раскинув широко руки, воззвал к собравшимся. – Люди православные, не внимайте речам лукавым! Дьявол вселился в Тро- фимку Вольского!
— От пособника его слышу! – грянул Трофим и таки привлек святого отца к себе, сцапав за рясу на груди.
— Заткнись, жрец Златого Тельца! – очень тихо, с улыбкой посоветовал атаман. – А то ж оступишься ненароком, скатишься со ступенек, шею свою жирную свернешь и подохнешь без покаяния! Понял?!

Он рывком оттолкнул святого отца и сам простер руки к собравшимся: «За мной, люди! На площадь! Пора проводить учения!».

По пути к площади толпа поредела: солидные мужички сочли военную подготовку пустой тратой времени. Бесполезное занятие! Коль пойдет на них войско, лучше сразу капитулировать, авось всех не перевешают! Остались подростки – самый мобильный контингент, и те из мужчин, кто хотел обучиться ратному делу. Очень может быть, перспективному, куда более прибыльному, чем нынешние их промыслы.

Атаман ополченцев по импровизированному плацу гонял до седьмого пота. Возможно, хотел, чтоб к часу суда над сборщиками они выдохлись и не проявляли социальной активности. А может быть, сам увлекся. Заставлял их сражаться – палками вместо сабель, чтобы не повредили друг друга, метать палки, как копья, а потом, уже саблями, рубить чучела.

Под конец Мур-мур провела уроки рукопашного боя, какого в шестнадцатом столетии не видали. Зрители ахали, охали, восклицали. Кто-то завидовал – вон до чего доразвилась Западная Европа! Кто-то насторожился – вдруг атаман и правда ученик Дьявола?!

Атаман распустил участников учений по домам – умыться, переодеться, перекусить – принял из рук челядинца ковш с квасом, выпил сам, передал ковшик мне и произнес с благодарностью: «Папе спасибо!».

— Которому? – полюбопытствовал я.
— Игорю, конечно! – удивилась Мур-мур. – Он меня сподобил заниматься борьбой!
Расхохоталась и, от избытка удали киданула меня через бедро. При всем честном народе, чем уронила еще и мой авторитет!
— Прости! – тут же спохватилась Мур-мур. – Я думала, среагируешь! Что-то ты, дружище, совсем закис!

Атаманша подала мне руку, обняла и пообещала на ухо: «Мы с тобой после поработаем, без никого!», а Трофим глянул на небо – высоко ли поднялось солнце, успеет ли он до второго из затеянных на сегодня мероприятий, смыть с себя пот и поменять рубаху. Но тут перед нами возникли Никодим и Устин, оба встревоженные.

— Ерошка ускакал, – сообщил Устин. – Взял коня, сказал, что в дозор поедет, глянет, все ли в окрест спокойно, и был таков!
— Нехорошо, – нахмурился атаман. – Один поехал?
— Один. Я ему предложил взять кого-то их моих, так он отказался. Мол, один человек не так подозрителен!
— Не воротится он, – предрек Никодим со скрытым удовлетворением. – По жене стосковался. Обмолвился давеча, что сердце у него не на месте, как, мол, там жена, старики, детишки, пропадут без его работы. Вот и двинул к ним с гостинцами, с денежкой!
— Отвезет гостинцы, воротится! – пообещал Устин твердо. – Не такой он человек, чтоб бросать нас, атамана своего! Я за Ерошку головой поручусь! – глянул он на Никодима с вызовом и стиснул рукоять сабли.
— Не разбрасывался бы ты головой, – буркнул Никодим – Не вырастет новая!
— За Ерошу, что не сбежал, и я поручусь, – поддержал я Устина. – Но вот как бы с ним беда не случилась! Воеводы дозоры выслали, а напорется Брошка на их разъезд...
— Не каркай! – резко перебил атаман. – Не дурак Ерофей, чтобы попасться, как желторотик! А вы, – глянул он сурово на Никодима. – Не говорите никому, что покинул Брошка расположение части! Не нужна мне болтовня в коллективе!
— Он покинул самовольно расположение части, – уточнил я угрюмо, когда мы вновь остались с атаманом вдвоем. – Его парни о нем спросят, что мы им скажем?
— Скажем, я его послал! С особым заданием! – отрезал Трофим и сорвал злость на себе самом: «Вот я дурак! Сменной рубахой не разжился, дурак!
— Все для людей, ничего для себя! – похвалил я борца за благо народа – Мою возьмешь, тебе подойдет.
— Не подойдет! – опроверг он сердито. – Мне нужна красная! Меня отовсюду должны видеть, издалека!
— Тебя и так увидят, а рубаха... Она и у палача красная!

Руслан-Трофим заморгал с недоумением, подергал себя за ус и промолвил с покорностью судьбе: «Ладно, давай свою!».

Это даже хорошо, что не имелось у меня красной рубахи! В красную был облачен палач. Атаман вытащил его из клети, где сидел он, как мышь за веником, для исполнения приговора народного суда! Правда, приговор Трофим огласил самолично, еще накануне, но об этом народ мог и забыть. Главное, чтобы он не забыл о главном требовании атамана – проявить милость к мытарям, никого не казнить! Эта идея не нашла отклика в сердцах горожан, но уж больно грозно прогуливался Трофим по помосту! Так, словно высматривал в толпе тех, кто нарушит его волю!

— Ведомо всем, что говорил я сегодня с Господом! – загремел Руслан голосом на всю площадь. – Благословил меня Отец наш на дела милосердные, но поступки жестокие Он мне запретил. Мне, а стало быть, и вам! Знаю, что натерпелись вы от прихвостней воеводиных, как желаете с ними поквитаться, так ваша взяла, народ! Стали они бедней любого из вас, и накоплений своих лишились, и должностей, а карать их смертью за произвол – слишком для них мягкая кара! Мертвые не страдают! Остудите ваши головы, православные, да возрадуйтесь, что не измарали руки в крови, а души – злобой! Нынче день у нас особый, день благости, посему не велю я злодеев сечь, дабы вопли их не поднимались к небу, не тревожили слух ангелов и святых! Пусть возносятся к своду слова их покаяния!

Кажется, атаман раздумал делать суд всенародным, и кто-то из толпы рискнул об этом напомнить: «Ты их нам пообещал, атаман! На наш суд отдать обещал!»

— Так на ваш и отдаю! – не смутился Руслан-Трофим. – Наш ваш суд великодушный! А чтоб ведали, что творим, каждый спросит себя: так ли я безгрешен, чтоб бросать камень в грешников? Выводите! – крикнул он в сторону, и ватажники втащили на помост кучку жалких существ, в которых невозможно было узнать наглых воеводиных сборщиков. Существа дружно рухнули на колени и взмолились плаксиво: «Не губите, православные! Пощадите!».
— Они так больше не будут! – шепнул мне с издевкой Руслан-Трофим. – Работа у них поганая, а сами они хорошие!
— Ты опять все решил за всех? – спросил я, тоже с издевкой.
— А ты чего хотел, бойни? – тотчас же посуровел он. – Так еще не вечер, дружище! Я еще не знаю, как карта ляжет! – и приказал обвиняемым. – Кайтесь! Клянитесь, что никого впредь не обездолите, не обидите! Даже если сам царь прикажет!
Этого в шестнадцатом столетии говорить не следовало. Эта фраза явно вырвалась у Мур-мур и привела в замешательство и судей, и обвиняемых. Царь, всеобщий добрый батюшка, помазанник Божий, не мог причинить вреда подданным! Руслан понял, что ляпнул лишнее и поспешил исправиться: «Если царь и прикажет, то по неведению, в заблуждение введенный злыднями, врагами державы! Но вы себя не пощадите за царя и Отечество, доведете правду до государя!».

Мытари пообещали, что доведут. Такая возможность им бы вряд ли предоставилась, но сейчас речь шла о том, чтоб обелить первое лицо в государстве, агнца в сетях вражьей пропаганды. Лицо обелили, и все лица посветлели. Атаман воспользовался моментом.

— Так что, люди добрые? – вопросил он весело. – Повинную голову меч не сечет, так у нас в народе с испокон века заведено! Отпускам, православные, мытарей по домам? Что скажете?!

Большинство отмолчалось, но нашлись и такие, кто выкрикнул: «Отпускаем!», и Трофим оборотился к ватажникам: «Бочки выкатывайте, парни! Отметим событие! Показал себя народ наш во всем блеске великодушия!»

Народ оживился, утратив интерес к мытарям, и Руслан-Трофим объявил им: «Ступайте с Богом, несчастные!».

Несчастные не поспешили воспользоваться соизволением – они явно ожидали подвоха. Мялись на помосте, тревожно вглядываясь в толпу. Я тревогу их разделял. Спросил атамана: «Не боишься, что их перебьют?»

— Я затем и велел доставить хмельное, чтобы не до них стало.
— Многим под воздействием хмельного станет очень даже до них! – не проникся я беспечностью атамана. – Осознают себя движущей силой истории, и будем трупы убирать с улиц!
— Так мне что, их под ручку, каждого, на подворья их провожать? – окрысился атаман.
— Никодиму поручи.
— А иди ты! – отмахнулся от меня Трофим-Руслан.
— И ты иди! На сегодня свободен! – бросил он палачу. Тот, явно не зная, куда девать себя, прятался за группой помилованных. Палач скрылся проворно с народных глаз, а за ним потянулись мытари.
— А и побьют их, невелика потеря для общества! – вслед им обронил Руслан. Гуманист в нем явно сдавал позиции. Он устал. Бросил померкший взгляд в мешанину человеческих тел и признался: «Домой хочу! Тишины хочу!»

Я не стал дознаваться, кому так резко захотелось домой, Трофиму или Мур-мур, предложил: «Ну так, пошли!», и мы спустились с помоста. О намерении послать воеводам ультиматум Руслан забыл, а я не напомнил: ничего путного из этой затеи не вышло бы. Наоборот. Один вид несчастных обворованных сборщиков побудил бы власти к жестоким ответным действиям. Не за ради мытарей – ради принципа! Может быть, Руслан подумал о том же, потому и захотел в тишину.

Никодим и Устин нас поджидали внизу, ждали распоряжений.

— Отдыхайте, хлопцы! – отдал им атаман самое ценное для хлопцев распоряжение.
— Мы с тобой в трапезной потренируемся, – объявила Мур-мур: уроки рукопашного боя сделали ее личность ведущей в тандеме Мур-мур-Трофим. Надолго ли?
— Давай не сегодня, – попросил я.
— Завтра у нас может не быть! – отрубила она.
— Так, может, распустим свою армию, пока не поздно?– спросил я посусерьезно-полушутливо. – Пусть идут по домам!
— Перебьют их по одному, – предрек Трофим. – И не их одних. Голов срубленных не счесть будет, а все деревья казненными увесят, землю кровью зальют, пока не насытят кровожадность.
— Есть какие-то идеи?
— Пир горой закатить, – не придумал Трофим ничего умнее.
— Пир во время чумы? – уточнил я. – Плохая идея.
– Чем она плоха? Наших собрать, самых верных... Как думаешь, все здесь поместятся?
— Все, – пообещал я невесело. – Разбредаются люди по домам. Для них дома, семьи, пашни важней твоих абстрактных понятий.
— Воля – понятие не абстрактное! – выкрикнул с негодованием атаман.
— Для кого-то очень даже конкретное, – не смутил меня его гнев.– Например, золотой запас, с которым можно урыть, куда подальше.
— Это куда? – справился Трофим наступательно. – Есть где-то райские места?
— Есть места более-менее безопасные, туда и бегут от воинствующего зла, как бы красиво оно ни называлось.
— И давно ты так плохо думаешь о людях? – прищурился атаман.
— Я нормально о них думаю. Все жить хотят, пусть не свободно, не богато, но сносно. Сам убедишься, когда соберешь своих народных избранников.
— Спасибо, напомнил. Надо бы им жалованье выдать авансом. Мы ж их от работы оторвем на время заседаний.
— Ты с ними заседать собираешься?! – поразился я и оглядел пиршественную залу.
— А я что, с крыльца с ними буду обсуждать вопросы государственной важности?! – разозлился Руслан-Трофим. – Сидеть здесь у меня будут по лавкам, как в Думе!
— Но все решения примешь ты! Единолично! – поддел я атамана.
— А это как в армии, дружище. Мнений может быть много, но решение принимает кто-то один. Пошли в кладовую!

В кладовой у заветного сундучка мы обнаружили Никодима.

— Ты здесь что делаешь?!– и изумился, и разгневался атаман.
Никодим объяснил, что народных избранников надо поощрить материально. Так, чтоб корысть оказалась сильнее страха. Ведь, ежели что, показнят избранников заодно с повстанцами!
— А ключ у тебя откуда?! – не успокоился атаман.
— Так у этого одолжился, у болезного, – напомнил Никодим об управляющем.
— А у него откуда?! – не угомонился Трофим.
— Говорит, от воеводы.
— Врет! – взревел атаман. – Оба врете! Чую, не вы одни казну мою расхищаете! Кто еще?!
— Да откуда ж мне знать! – не устрашился Никодим. – Я пришел, чтоб взять, сколько надо...
— А ты знаешь, сколько надо?!
— Сколько в шапку поместится. Я б к тебе потом пришел с этой шапкой, чтоб ты сам раздавал людишкам. Вот, держи.

Никодим сунул шапку атаману, тот передал ее мне, а сам остался возвышаться над есаулом. Рука атамана легла на рукоять сабли, а Никодим чуть не рванул кафтан на груди. Все это могло закончиться плохо. Кровь, пролитая над золотом, да еще и кровь товарища по оружию, перебаламутила бы много умов, и я постарался овладеть ситуацией.

— Атаман! – воззвал я к Мур-мур, – Войди в разум, атаман! Кто тебе сказал, что здесь не умеют делать дубликаты ключей? Здесь, как везде, где люди живут кучно, все знают всё. И друг о друге, и где что лежит, и где что плохо лежит. Кто-то спер мешок муки, чтоб продать на базаре, кто-то сцеживает вино, но у всех здесь круговая порука, а управляющий...
— Вот с него и спрашивай! – Никодим почувствовал поддержку и приосанился.
— Во время мы сходили к этой банковской ячейке, – похвалил я нас с атаманом.
— Христом-богом клянусь, я для дела старался! – Никодим перекрестился и выпятил грудь. – Хочешь рубить – руби!
— Управдома, кто надоумил, чтобы я избранникам заплатил? – убрал Руслан-Трофим руку с сабли.
— А как иначе? – удивился Никодим искренне. – Кто ж за так животом рискнет?!
— Вот оно как, значит, – процедил атаман. – Ладно. Ключ мне дай, а сам изыди с глаз моих! Живо!

Никодим вышел чинно, соблюдая достоинство, а Трофим развернулся ко мне. Он дышал тяжело, прерывисто, но старался сдерживать гнев. – Ой, до чего все умные! И этот, и управдом! Сговорились!

— Не пойман, не вор!
— Так ведь пойман! За руку схвачен!
— Есаул твой схвачен, знаток психологии! «Кто ж за так будет животом рисковать?!»
Вспомнил, как возвращался без копья по ночному Севастополю 1997-го года, и посмеялся над собой: «Только такой лох, как я!».
Ответила мне Мур-мур, зло и язвительно: «Мы не рабы, рабы не мы!».
— Мы, – опроверг я спокойно. – Кто-то раб своего бизнеса, кто-то – своего комплекса, а кто-то – своего идеала. Все мы рабы самих себя, атаман!

Люди, скучковавшиеся под резиденцией, совсем не напоминали счастливых обладателей мандатов. Вид у них был такой, словно их приговорили к пожизненной каторге. Из них всех только Нил не тупил глаза. Верил, вопреки очевидности, в перемены к лучшему?
Атаман депутатов рассматривал с грозным недоумением, а я, кажется, все понял, когда заприметил в группе Акакия. Этот точно не был лучшим из лучших, и он мое предположение подтвердил. На вопрос, кто его выдвинул в Совет, проблеял: «Хозяин. Купец. Он меня заместо себя прислал».

Остальных, вероятно, постигла та же участь: в лучшие выбрали тех, кого не жалко.

— Отправь их по домам, – посоветовал я Трофиму. – Это жертвенные агнцы, Руслан. Нила пригласи в трапезную, остальных прогони, а от своей идеи откажись, не дозрел народ до идеи народовластия.
— Так и не дозреет, если не разъяснить, – не сдался Руслан. – Как он дозреет до того, чего не знает?!
— Зато мы с тобой знаем, как кухарки управляют государствами! – обратился я к Мур-мур за поддержкой. Мур- мур не отозвалась, а Трофим не внял гласу разума. Оглядел с раздражением кучку агнцев и все же сделал широкий приглашающий жест. Агнцы последовали за ним, как на заклание. Их жалкое шествие замыкали мы с Нилом. У него я спросил прямо, что привело гончара в избранники? Банкротство? Неприятности в личной жизни? Стремление поквитаться с недругом?
— Воевода, сукин сын, – выдохнул Нил. – Не хочу, чтоб он воцарился. Он или другой такой же.

Нил питал классовую ненависть к угнетателям, но не знал, как сыскать на них управу. Понадеялся, что мы с атаманом – знаем!

В трапезной к появлению избранников стол был накрыт, но избранники, удрученные своей участью, на яства не набросились. Опасались, что их отравят? Лишь Акакий потянулся за утицей. Если уж помирать, так хоть на полный живот!

Атаман уселся во главе стола, мы с Нилом по сторонам от него, и Трофим поднял кубок: «Ваше здравие, люди добрые! Перекусим да и приступим к беседе. Перво-наперво подумаем, как нам город оборонять! У кого есть какие мнения?»

На этот вопрос никто ему не ответил. Я б и сам не ответил ему на этот вопрос. Избранники жевали, уставясь в тарелки.
Трофим вопрос уточнил: «Есть тут у вас пороховые погреба?», и Нил сообщил, что погреба есть, но нет пушек.

— А и ладно! – не огорчился атаман. – Мы рубеж обороны вокруг города возведем. Траншеи пророем, порохом забьем, фитили подведем, запалим, если кто сунется.
— Если большой силой пойдут, не выдюжим, – охладил его порыв Нил, а я прибавил: «А если с пушками пойдут...
— Мы не Казань! – перебила меня Мур-мур. – На фига в захолустье пушки тащить! А потащат, отобьем орудия...
— И на Москву! – прокричал Трофим. – Вот тогда можно и на Москву! Мы пойдем, и другие следом встанут! Наш пример всколыхнет Россию!

Я взглянул на него с сомнением – неужели с одного кубка можно «белку» словить?! Но он и кубок опорожнил только до половины – он был опьянен идеей свободы!

Под воздействием идеи он отдал депутатам приказ номер один: мобилизовать население на рытье окопа! Да и сами пущай роют, в первых рядах!

— Кто ж их послушает? – подал здравую мысль Нил. – А силком погоните, озлобятся, к воеводам переметнутся, и твой план, атаман, до них доведут. Акакий план твой уже нынче до хозяина доведет, а тот до прочих богатеев. Как бы худа не вышло.

Я был согласен с Нилом, что совещание с подставными лицами приведет к плачевному результату, и толкнул Трофима в бок: «Войди в разум! Гони взашей эту кодлу!». Подался к нему и зашептал горячо: «Тебя дерзкая мечта совсем ослепила?! Да ты всех нас похоронишь вместе с мечтой, если что-то еще ляпнешь своему военному совету! Ты на них погляди внимательно!».

Атаман тряхнул головой, сгоняя пелену мечты с мозга, и объявил-таки: «Все свободны!».

Кто-то сразу кинулся к двери, кто-то задержался, затариваясь закусками. Они-то, суетливо пихающие за пазухи куски снеди, окончательно отрезвили атамана. Он велел Нилу появиться у него завтра, а мне признался, скорбно и виновато: «Зря, Кондратий, я тебя не послушал! Не знаю я свой народ!».

— Меньше надо было кутить в Париже и служить в наемниках! – ответил я, как смог весело, и ободряюще похлопал атамана по плечу.
— Что ж ты деньги им не раздал? – спросил я усмешливо, когда мы с атаманом вернулись в свой покой.
— Прозрел! – огрызнулся он.
— Значит, ров копать не будем?
— А кто его копать будет, ты да я, да наши хлопцы?! – озлился он на себя.
— Нил присоединится.
— Нилу я мешочек сунул, еще за трапезой, но лучше б ему с нами ничего не копать, целей будет, – проговорил Руслан-Трофим покаянно. – Нет, не знаю я народ, а туда же! Полез чуть ли и не в цари народные, идиот!
— Не ты один такой, – капнул я бальзама на его рану. – Тебе хочется, как лучше...
— А лучшего не бывает? – перебила Мур-мур. – Но если не рыпаться, никаких землян не останется!
— И куда же мы исчезнем все разом? – улыбнулся я то ли Мур-мур, то ли Руслану-Трофиму.
— В рудниках будем уран добывать! На инопланетные нужды!
— Нет пока таких нужд.
— И сколько будет длиться это «пока»?! Пока Земля не превратится во второй Марс?!
— Тебе сейчас не об этом думать надо. Ты убогим много лишнего наболтал, а в любом городке есть не только беднота, но и господа. Им твоя счастливая мысль всколыхнуть Русь, расширить восстание, взять Москву, очень сильно не понравится, и они примут меры.
— Какие? – вопросил Трофим напряженно.
— Не знаю, – признался я. – Утро вечера мудренее, но чтоб дожить до утра, спать надо в пол-глаза в пол-уха.
— С саблей в руке!
— Под рукой.

Как все люди, я не хотел, чтоб мои мрачные прогнозы сбывались, но знал, что от предвидений отмахиваться нельзя. Очень часто прогнозы – не логические выкладки ума, а проявления инстинкта. В чувствах мы путаемся реже, чем в мыслях, может быть, поэтому веру предпочитаем знанию. Так надежней. Но когда чувства трубят тревогу, опасно утихомиривать их верой, как в авось, так и в волю Провидения, на Него перелагать ответственность за поступки, как свершенные, так и предполагаемые. По большому счету, в своих несчастьях виноваты мы сами. И когда гребем против течения, и когда позволяем ему себя нести. В обоих случаях невозможно предусмотреть все, лучше и не пытаться, важно довериться инстинкту, предчувствию.
Инстинкт приказал нам обнажить сабли, когда утром в дверь нашу затарабанили, и голос Устина прокричал: «Атаман! Беда!».
Мы разом оказались у двери, я отодвинул засов, и Устин ворвался к нам, встрепанный, и тоже с саблей в руке.

Ночью какие-то люди – не из челяди – попытались освободить заложников. Хорошо, наши парни спали в полглаза, в пол-уха! Спали с девками, и те подняли такой визг, что злоумышленники скрылись. Прям не девки, а гуси, которые спасли Рим! Никодим устроил челяди построение, но ничего не добился. То ли круговая порука сработала, то ли и впрямь никто ночью терем не покидал, и никому двери не открывал. Главное подозрение пало на воеводшу. К ней Устин с Никодимом, с нашими хлопцами вломились, когда там все еще спали. И воеводша с дочкой, и сенные девки оказались на месте, перепуганные и полуодетые. Клялись и божились, что не покидали покой. И косы, по которой могли бы подняться в терем пять вооруженных мужчин, ни у одной из них не было! Не разглядели злоумышленников и парни, стоявшие в карауле, и их голосистые подруги.

Темно было, и происходило все быстро. Так, словно в тереме орудовал спецназ! Правда, спецназ бы довел дело до конца, и хлопцев наших с девками положил бы, и заложников или вывел из резиденции, или пришил, оставив нас без главного козыря. Ни хлопцы, ни девки понять не могли, откуда возникли, и куда подевались молодчики. Счастье, что караульные не расслабились и не напились со скуки! А ведь могли! Опять же, инстинкт сработал? Провидение вмешалось?

Устин побежал за нами, а Никодим с кое-кем из челяди отправился осматривать служебные помещения. Не обнаружив следов взлома, Никодим предположил наличие подземного хода или лаза, но слуги о его существовании не знали. Ничего о потайных ходах не знала и воеводша, ей вообще не полагалось покидать женскую половину.

— Ниндзя! – пошутил я угрюмо. – Воевода из Японии выписал!

Меня никто не понял, и шутку не оценили. Мы сошлись на мысли, что за спецоперацией стоят святой отец с воеводой, а осуществляли спецоперацию охранники воеводы. Разбежаться-то они разбежались в краткий час нашего торжества, но куда потом подевались?! Торжество, да еще в обстановке всеобщего разгула, это хуже, чем легкомыслие – дурость роковая! Теперь, даже если усилить караулы, это ничего нам не даст. Тем более что людей у нас и правда, оставалось все меньше – возвращались кормильцы к семьям, подзаработав денежек на восстании! Хоть такая от него польза?!

Атаман, хмурый и озабоченный, мерил шагами трапезную. Резко остановился и покаялся, как исторг себе приговор: «Из-за меня! Из-за моего самодурства! Советчиков назначаю, а слушаю лишь себя! Еще и болтаю много, как баба!»

В его словесных излияниях не была повинна Мур-мур, она не была болтливой, и я сказал в утешение им обоим: «Ты не болтал, ты совещался с Советом депутатов. Просто ты его не видел поверх идеи!»

— Ну, так, честь мне и хвала!
Он опрокинул чарку и загорелся новой идеей: «Уходить надо из города. В леса уходить. Партизанить будем!»
— Разбойничать, – поправил я. – Здесь так это называется.
— Как бы ни называлось! Мы ж не народ будем грабить – мы ему возвратим награбленное!
— Боюсь, парни наши так в лесах одичают, что им не захочется что-то кому-то возвращать. А вот женщин им захочется, атаман! И где они их возьмут?
— Карать буду насильников! – рявкнул Руслан-Трофим.
— Как бы тебя самого не покарали за нарушение законов Природы!
— Ты мне еще про римлян расскажи, про похищение собинянок! – разгневался атаман. Разгневался на себя, потому что признал мою правоту. Признал, но принять не захотел.
— Очень похожая история, – ответил я дружелюбно. – Великая империя пошла от солдатского лагеря, где здоровые мужчины изнемогли от воздержания. Ты, чем яриться, вспомни, ты же образованный человек: за что всю историю велись войны? За территории и за женщин! Всякие там кубки золотые, бирюльки, ассигнации – мусор. Не будет территорий и женщин, чтоб эти территории заселять, и ассигнации станут не нужны! Ты только не ори! – пресек я его порыв заспорить со мной. – Ты б кому свои ассигнации оставил после себя, свое поместье, свой замок, поля и леса? Дяде чужому? Ни фига! Своему бы потомству завещал, на крайний случай – сыну лучшего друга! Для тебя они – страна, государство, будущее!
— Нет у меня потомства, – пробормотал Трофим, стихая. – Вот остался б я с Матвеем в Италии, нашел там подругу, детишек завел, не метался бы сейчас, как загнанный волк!
— Там бы тебе пришлось стать католиком.
— Плевать! Бог един, а попы везде одинаковы, что у нас, что у католиков, что у германцев. Бедность славят, а сами в ризах золотых щеголяют, и все пальцы у них в перстнях! На один такой перстенечек можно целую волость кормить! Целый год!

Мне известно было, от папы Игоря, что русская церковь существует на пожертвования паствы, и благополучие батюшек прямо связано с благополучием прихожан. Воеводы и бояре на своих душах не экономили, но в нищей глубинке пастырь нес слово Божие в массы за пару яиц и горшок молока.

— Ну, не все же попы злыдни, – заступился я за честных священников.
— Кто не злыдни, те аскету проповедуют, а это – против Природы! – не внял Трофим. – Не должно, не может учение идти против Природы!
— Аскета – дело добровольное... – попытался я угомонить Руслана-Трофима. У него с церковниками имелись, видимо, свои счеты, давние, еще с до знакомства с тутошним настоятелем.
— Не всегда! – грянул он. – Ссылали в монастыри. Сажали туда, как в тюрьмы. А те, кто добровольно целибату подвергся... Сколько из них выросло иезуверов?! Забыл?!
— Давай вернемся в сегодня! – призвал я. – Принимай решение!
— Я?!
— А кто у нас атаман?!

Тут мы и увидели ее. На столе, подле чарки атамана. Трехцветную кошку. И оба онемели от изумления. Если верить историкам, в ту эпоху на Руси еще не держали кошек.

— Кто это? Что это? – пробормотал Трофим.
— Символ, – ответил я. – Наш мыслеобраз. Мы так нуждаемся в счастье, что он материализовался.
Руслан протянул к кошке руку, и кошка исчезла.
— Это не глюк, – успокоил я. – Это фантом, образ мечты о будущем.
— Мне сейчас не до будущего, – пробормотал Трофим. – Мне сейчас не счастья надо, а вразумления!
Наш диалог – псевдофилософский, как большинство русских бесед о непознаваемом – был прерван криками снаружи. Толпа гомонила, а Устин, сложив руки рупором, выкликал атамана.
— Пошли, атаман! – встряхнул я Трофима. – Кажется, сейчас тебя вразумят.

Нас обоих вразумили. Да так, что меня вырвало под ступенями резиденции. Мне стало не до моего высокого статуса.
По словам Устина, некий конник, приблизившись к городу на расстояние выстрела, швырнул под городские ворота мешок и ускакал с гоготом. Других людей в окрест не наблюдалось, и караульные внесли мешок в стены. Передали Устину. Тот заглянул вовнутрь и помчался звать нас.
— Смотри, атаман! Смотри!

Мы посмотрели. В мешке находились две отсеченные головы, старика и молодого мужчины. В молодом я опознал Ерошу. Старческая принадлежала отцу Руслана-Трофима, ее узнал он и замер, окаменев. Проблевавшись, я положил руку на плечо атамана и выдохнул: «Это их ответ на твой ультиматум!»

Ерофей не бежал в родное село – он проникся кручиной атамана и решил разузнать об отце Трофима. Поскакал к усадьбе Вольских, но был схвачен...

— Батюшка... – пробормотал Трофим потрясенно. – Вот и свиделись...

И тут его прорвало.

— Показнить бояр! – заорал он. – На плаху их! Под топор!
Это предложение вызвало положительный отклик у всех, кроме меня. Вероятно, с нашим пришествием в городе давно никого не казнили, и народ истосковался по зрелищам. Устин со своими хлопцами устремился к лестнице, но я гаркнул по-атамански: «Стоять!» и непочтительно вмазал атаману по морде.
— Опомнись! – рявкнул я в его перекошенную морду. – Включи мозг! Еще не все закончено!
— Но все потеряно, – ответил он глухо, не отрывая взгляда от мешка с головами. – Сам сказал, это их ответ на мои предложения.
— Я был неправ. Они еще не получили твои предложения! Они тебя провоцируют на расправу, а ты и повелся, как последний дурак! Ты у нас батька-атаман или псих?! Ты не бояр сейчас порубишь – ты уничтожишь город, все его население! Доходит?! Если дошло, прикажи людям угомониться! Объясни, что казнить бояр мы всегда успеем, но по народному приговору, а не по твоей прихоти! Ну, чего ты встал?! Говори!
— Сам говори, – выжал он.
И я заговорил. Сказал толпе то же, что сказал перед этим атаману. Моя речь у слушателей не вызвала отклика. Какого еще суда надобно атаману?! Суд уже свершился! Приговор обжалованью не подлежит!
— Базар это, а не суд! – выкрикнул я в отчаянии, и мой выкрик вывел атамана из ступора.
— Приговор вынесен, но его исполнение я откладываю. – произнес он хрипло, но властно. – От жизни заложников зависит жизнь ваших чад, ваших жен, ваши жизни. Прежде, чем бояр вести под топор, мы гонца пошлем к воеводе. С моей грамотой, народ! С моим требованием город не осаждать! Никодим! – гаркнул он в толпу, и когда есаул сквозь толпу протиснулся, повелел: «Ты мою грамоту повезешь».
— А ты получишь мою голову? – протестующе вскричал Никодим. – Нет, атаман, мне моя голова на плечах нужна. Пусть Кондрат везет грамоту, он всех лучше растолкует, чего ты хочешь.
Слова Никодима понравились и нашим, и горожанам, а Трофим растерялся. Понял, что никто его приказ не исполнит. Всем своя башка дороже атамановой грамоты.
И тогда я сказал Трофиму: «Пиши. Чем моя голова дороже сотен других?»
— Тем, что твоя, – выцедил он.

Оглядел собравшихся, сдвинув брови, и объявил: «Мы мою грамоту отправим с кем-то из тех господ, что засиделись в хоромах. Никодим, Устин, выберите в посланцы того, кто на коне усидит, а я писать пойду. Как выберите, приведете ко мне».

Он махнул толпе рукой – расходитесь, зрелища отменяются, и пошагал в терем.

Сочиняли мы грамоту долго и тяжело. Вид двух отрубленных голов маячил перед глазами и не давал сосредоточиться. По моему совету, Трофим-Руслан записал в заложники не только бояр, но и горожан, и стрельцов: мы захватили город и бесчинствуем в нем в свое удовольствие, а что поим народ, так это, чтобы он на нас не набросился. Пьяный ладно, если на ногах устоит... Воеводы гарантируют населению сохранность их жизней и имущества, а нам – беспрепятственный выход за пределы воеводства.

— Обещать не значит жениться, – усомнился я в результате.
— Будем, значит, прорываться с боями, – ответил Руслан-Трофим. – Оставаться здесь и дальше нельзя.
— И до Москвы далековато! – пошутил я невесело.
— Дальше, чем до Антарктиды саженками, – пошутила в ответ Мур-мур.

Я научился различать Мур-мур и Трофима, даже когда Трофим изъяснялся на языке двадцатого века. Он его освоил, как в свое время выучил три иностранных языка. Талантливый человек!
Никодим и Устин ввели к нам посланника – не из самых раскормленных, бледного от сидения взаперти, но стремящегося сохранять подобие важности.

— Читай! – протянул ему Трофим свиток. – Чтоб вопросов ко мне не возникало. Или грамоты не знаешь?
— Твоей – не ведаю, – бесстрашно ответил тот.
— Главное, чтоб начальники твои ведали.
— Нет надо мной таких. Господь Бог да государь мне властители.
— Я смотрю, ты так и рвешься к Господу Богу, – криво усмехнулся Трофим. – Такой храбрый, что готов познакомиться с колодой прямо сейчас? Мы твое желание исполним, а к воеводе другой поедет, не такой гордый. Что скажешь?
Боярин возвел очи горе, перекрестился и протянул руку за свитком.
— Пояснить тебе, что здесь сказано? – с прежней злой ухмылкой справился атаман.
— Недосуг мне тебя слушать, разбойник. Хочешь казнить, казни, а хочешь с вестью отправлять, отправляй.
— Вы там никого повежливей не нашли?– повернулся атаман к Устину и Никодиму. – Потрусливей да попокладистей?
— Те не доскачут, – ответил Устин. – А этот сам вызвался.
— Дай ему коня и проводи за ворота. Ступай. А ты, Никодим... Надо бы останки батюшки моего и Ерофея земле предать, да молебен отслужить по убиенным коварно. Меня, как все слышали, святой отец от церкви отлучил, так что ты, если тебя не отлучили со мной за компанию, сходи к жирнозадому, пусть исполнит свой христианский долг.

Никодим кивнул молча, вышел, а я налил нам с Трофимом по чарке: «Помянем».

Появился Нил с вестью, что надо б нам городок покинуть, и чем скорее, тем лучше. Нехорошие слухи бродят по городку. Пощадил бояр атаман, потому что он с ними одной крови, и он, и его Кондратий, а ворон ворону глаз не выклюет. Расстарались и члены депутатского корпуса. Раззвонили, что собрался атаман взорвать городок. Акакий за чаркой такого нагромоздил, что народ только ахал и крестился. Народ, понятно, кинулся в церковь, и свою лепту в общий ропот внес настоятель. Мол, чего православный люд ждать может от пособника Дьявола, с младых ногтей обучавшегося ересям за кордоном?! Чем он вас прельщал, люди добрые? Какой такой волей, когда все в мире сем устроено благочинно волею Провидения?! Вы не на воеводу, не на мытарей восстали, несчастные, вы, по наущению Антихриста, на мировой порядок посягнули, на Творца своего, который порядок сей учинил, чтобы каждый сверчок знал свой шесток!

— Дело дрянь! – обронил Трофим, выслушав Нила. – Как думаешь, Кондрат, успел мой гонец до своих добраться?
— Подозреваю, Трофим, что его свои уже где-то у нас под боком, и на твое послание отвечать не собираются. Ответят, но огнем.
— Значит, уходим. Ты с нами, Нил?
— Некуда мне с вами, атаманы.
— Тогда прощай, брат, и храни тебя Господь Всеблагой! Кликни ко мне Устина.
Нил вышел, а Устин вошел с улицы, сильно встревоженный.
— Ну, народ! – проорал он с порога. – Вот они нам чем за добро платят! Ропщут да самих себя злят!
Мол, какое добро они видели от разбойников? Бочки с зельем винным? Так те бочки воеводские! А что мелочь атаман сыпал с крыльца, так воевода пощедрей подавал! Непонятные указы оглашал Трофим с помоста, на котором стоит колода! Мобилизация, депутаты, Совет! Люди слов таких не знают, потому что те слова от лукавого! Зато колоду все видят! А какие выдавал атаман фортели, когда проводил свою мобилизацию?! Человек вытворять такое не может!
— Погоди! – прервал я сумбурную речь Устина. – Что они задумали?

Оказалось, консенсуса горожане не достигли. Не нашлось охотников нападать безоружными на вооруженный отряд. Ходоков послали к стрельцам, но те объявили нейтралитет. Кто-то предложил запалить терем, но кто-то напомнил, что в нем, кроме разбойников, еще и знатные заложники, и семейство воеводы. За семейство воевода по возвращении весь город спалит дотла. Снова бросились к настоятелю, и тот всех утешил: рати государевы городок окружили, скоро приступом возьмут. Еще и пальнут пару раз из пушки! Не уйти разбойникам от возмездия, а чтоб народу не перепало, пусть внесет свою лепту в освободительный процесс: баррикады построит вкруг терема, чтоб оттуда и мышь не проскочила, да дозорных атамановых, что ворота стерегут, снимет арканами. Иль в народе все умеют только булки печь да сапоги тачать?! Иных не нарождалось?!

— Влипли, – констатировал я, и Трофим кивнул. Велел Устину собирать наших и уходить, не мешкая, до того, как горожане перекроют все выходы.
— К лесу прорывайтесь, – напутствовал атаман Устина. – Ты из местных, и дороги и тропы знаешь. Уводи людей, есаул.
— А ты? – напрягся Устин.
— Никодима дождусь. Он где?
— Ты ж его послал хоронить, на погосте он, не повер- тался пока. Но с ним там и батюшка, и служки церковные, не зарубят же его у батюшки на глазах!
— Подождут, пока батюшка отвернется, – процедил Трофим в сторону и поглядел на есаула прощально.– Ты приказ мой слышал. Бог вам в помощь, молодцы. Ну а мы с Кондратом при боярах останется, нам теперь они станут заслоном.
Налил чарку есаулу и проговорил неожиданно: «За победу!»
Мы смотрели в окно, как отряд Устина пронесся через опустевшую площадь.
— Бог им в помощь, – повторил атаман. И глянул на меня, тоже прощально: «Ну, чего, дружище, по чарочке и пойдем к господам нехорошим, пока нас не опередили?
— Кто нас может опередить? Охранники воеводы где-то здесь затаились?
— Да теперь кто угодно опередит. Всем охота заработать медальку.

И вздохнул с сожалением: «А ведь как все хорошо начиналось!»
Я подумал, что народная мудрость «Каков зачин, такова и песня» не всегда верна. Впрочем, наш зачин соответствовал песне, пусть и не мы с Трофимом жгли усадьбу ненавистного барина и расправлялись с его домашними. Мы примкнули к бунтовщикам, возглавили бунт, а затем дали бой в овраге, и за это мы себя не корим. По-другому не получалось, но поэтому в финале прозвучит для нас реквием.

Мы с Трофимом поднимались по лестнице с саблями наголо, когда кто-то незримый, невесть откуда взявшийся, долбанул меня сзади по голове. Вниз, в никуда, я летел уже в черноте. С мыслью, что не уберег атамана. Мысль была короткой, последней.

Я не уберег атамана. Мы с ним оба оказались в подвале, где по Трофимову приказу держали до народного суда кровопийц-сборщиков налогов. Я узнал этот подвал, когда из черноты выпал в сумрак. В нем чадили факелы, а со мной рядом сидел Руслан-Трофим с окровавленной головой. Мы с ним оказались скованы по рукам и ногам, а он – еще и прикован к стене за шею.

— Ты живой? – спросил я, когда язык наконец-то мне подчинился.
— К несчастью, – донеслось в ответ.
— Ты не видел, кто это сделал? – задал я дурацкий вопрос. Никакой другой не мог прийти в голову, которая разламывалась от боли. Да и ответ значения не имел. Напасть на нас мог любой из челядинцев, физически крепкий и объятый желанием выслужиться. На дурацкий вопрос атаман отвечать не стал. Проговорил издалека, с сожалением: «Все-таки зря я не остался в Италии».

Я хотел сказать, что и там с ним случилось бы то же самое, потому что место действия значения не имеет – важен сам человек. Но говорить было трудно, и я не стал изрекать банальные истины. Изрек одну из них атаман.

— Все верно, – проговорил в никуда. – Это воздаяние мне. За Ерошу, за стрельцов, за всех, кого здесь в капусту покрошат или вздернут... Вероятно, все это уже происходит. Дурачье верило, что если сдать нас, а воевод встретить хлебом-солью, так им еще и премию выпишут. Дурачье! Я их не виню. Я себя виню, что втянул тебя в эту авантюру.
— Брось! – потребовал я. – Ты не на аркане меня тянул, я сам подписался под этой... не авантюрой, нет, под единственным тогда возможным решением. Ты ни в чем не виноват. Просто ты... не политик, не военачальник.
— А кто я? – спросил он с проблеском интереса.
— Романтик, наверное. Но и такие люди нужны, раз они появляются, когда жизнь становится совсем ненормальной.
— История меня оправдает! – съязвила за Трофима Мур- мур.
— Плевать на историю! – скрежетнул зубами теперь уже Трофим Вольский. – Я себя не оправдаю. Не сумел победить, отвечай и на земном суде и на Божьем за кровь невинно убиенных! На мне их кровь!
— Она на тех, кто убил их, а теперь убьет нас, но каратели, поверь, себя ни в чем не обвинят, потому что они...
— Я помню, – перебил он. – Марсиане.
— А ты – атаман! – заявил я жестко и встряхнул его за плечо. – Ты и здесь, и вот такой – атаман! А что ты не победил... Вполне возможно, что именно ты и победил – тем уже, что ты остался собой. Победи ты по-другому, захвати власть, стал бы жить по марсианским законам и сам бы не заметил, как стал одним из угнетателей-кровопийц.
— Это ты меня утешаешь? – усмехнулся он через силу, и я ответил убежденно: «Тебя не надо утешать, но сейчас у тебя и башка разваливается, и пошевельнуться ты не можешь, и хочется пить, а это все... Это сильно удручает, дружище!
— Я не смог бы стать владыкой, – проговорил он после долгой паузы. – Мне б душа не позволила.
Мы замолчали и молчали до тех пор, пока в замке не заворочался ключ.
— Кажется, нам пора... – поглядел я на атамана.

Атаман не пошевельнулся. Сидел, привалившись к стене, с закрытыми глазами, и губы его беззвучно шевелились. Молился. При всей неприязни к церковным иерархам, Руслан-Трофим Вольский был верующим, православным человеком. Он прервал молитву, когда услышал голос Никодима: «Здравы будьте, атаманы! Не оченно я вас приложил?»

— Ты?! – вырвался у меня еще один дурацкий вопрос, и Никодим засмеялся: «А ты думал, сенная девка? Девкам за блуд с молодцами вашими ответ держать предстоит, да что они могут? Сопли лить, врать что молодцы их снасильничали...
— Но ты их разоблачишь! – глянул я на Никодима враждебно, и он опять засмеялся: «Их-то – почто? Я и сам ягодками полакомился. Ты мне нужен был, атаман, чтоб ответил передо мной за все мои унижения!».

Атаман разглядывал Никодима с отвращением, молча, и поэтому вопрос задал я: «За какие унижения?!».

— Он с коня меня ссадил, тать лесной! Из седла меня выбил! – рявкнул Никодим яростно. – Я был главным, пока он не появился, пока с грязью при народе меня не смешал! А когда вы меня в кладовке застали, он как со мной говорил?! Со мной! Как с холопом он со мной говорил, грозил!».
— Ты и есть холоп, – разомкнул уста атаман. – Не сидел ты, Никодиша, в седле – клячу подгонял хворостиной. Тебе не сабля – хворостина положена...
— Заткнись, пока не пришиб! – перебил Никодим, становясь пунцовым. Это было заметно даже при жалком свете чадильников.
— Пришиби, – ответил Трофим спокойно. – Но сперва ответь: ты пытался бояр из-под замка выдернуть? Любопытно мне узнать, кто тогда проник в терем, как, и куда исчез.
— Я провел, – сообщил Никодим с удовольствием, и лицо его обрело прежний цвет. – Управитель в тереме каждую щелку знает, а мы с ним, под пятой твоей, Саве- льич, не разлей вода стали. Он мне лаз подземный показал, а батюшка людей верных выделил.
— Он их в доме Божьем прятал?– улыбнулся Трофим в бороду. – И воеводу?
— Дело делал богоугодное – людишек от ирода защищал, – подтвердил Никодим с гордостью и за себя, и за батюшку. – С тебя, ирода, сталось бы и в дом Божий ворваться, и там погром учинить, не встань батюшка на пути твоем грудью!
— Пузом, – поправил Трофим – оно у него помощней груди! Так, а лаз где, не скажешь?
— Тут он! – расхохотался победно Никодим. – Возле самого него ты сидишь, но не нашел бы, хоть обыщись!
— Под стенку замаскирован, – понял Трофим. Пошевельнулся, насколько позволяли оковы, и постучал по стене возле своей головы.
— Что ж ты сборщикам налогов про лаз не сказал?
— На что они мне сдались! Пореши ты их, окаянных, я б не загоревал. Жадные до жути!
— А ты, щедрый, нас с Кондратом сдал за бесценок? Лишь бы только со мной помститься?
— За награду сдал богатую, от тебя бы я такой не дождался. Всяку голь перекатную ты, Савелич, покупал за воеводины золотые, а я тебе должен был верой-правдой служить за объедки со стола твоего?! Не есаулом я служил – псом цепным!
— Не было, Никодиша, такой должности в моем войске! Знал бы, кем ты себя числишь...
— Сам теперь сиди на цепи! – прервал бывший есаул исступленно. – Жаль, недолго просидишь! Но и то мне в радость, атаман, что помрешь ты без покаяния! Мне, псу, батюшка грехи отпустил, а тебе, анафеме, не отпустит!
— И не надо, – ответил Трофим уверенно. – Я пред Богом за свои грехи сам отвечу, а перед гадиной в рясе душу не выверну.
— Гореть тебе вечно в геенне огненной! Не боишься?!
— Уповаю на милость Божию, потому не боюсь.
— Не видать тебе Божьей милости, а для народишка злодей ты, Трофим Савельич, исчадие! Ты и воинство твое
— сплошь исчадия! Отекли нынче голову верному твоему, Нилке, и что, кто-то по нему зарыдал?!
— Никто, – в пространство обронил атамана. – Тех, кто зарыдал бы, на помост приволокли бы следом за Нилом. О ком еще ты нам поведаешь, Никодиша?
— Мастеров помнишь, кузнеца и того, что по золотишку работает? – рассмеялся Никодим радостно. – Ты печать им заказывал. Так не дураки оказались, поняли, что недолго просидишь ты во власти, твой приказ выполнять не стали, а воеводе довели, что из верности ему собой рисковали!
— Озолотил их воевода? – спросил Трофим безучастно.
— Не поверил. Не наградил, но не покарал.
— Повезло мастерам, – через силу усмехнулся Трофим.
— Об Устине что знаешь?
— Проскочил твой Устин, но далеко не ускачет!
— Он-то чем тебя обидел, что ты смерти ему желаешь?
— Ты – обидел! Ты его выделял, а меня в его тень запи- нывал!
— Он больной на всю голову, – объявил я Трофиму.
— Это я больной на всю голову, – тяжело вздохнул атаман. – Чуял, что нельзя ему доверяться, но уж очень хотелось верить. В человеческое в человеке, в Божье начало.
— И на том тебе спасибо, Трофим Савельевич, – с издевательским поклоном ответил Никодим и добавил так, словно награждал себя орденом. – Я водицы вам принес, не басурман я какой, милосердия не чураюсь. Вот. Испейте, – поставил он на землю перед нами кувшин.
— И тебе на том спасибо, Никодиша, – ответствовал атаман. – А успеем мы вкусить от милосердия твоего, нам на плаху-то когда?
— Не туда вам, – замялся на мгновение Никодим. – Из вас дьявола выжечь надо, вас поэтому батюшка в огонь посылает. Для общего блага и спокойствия общего.

Поглядел на меня и признался с долей смущения: «На тебя, Кондратий, я зла не держу, я б тебя с дорогой душой хоть здесь зарубил, чтоб ты не мучился, но ты Тро- фимкин верный, ты пришлый, а коль явился ты к нам вместе со своим атаманом, так и в пекло вам идти вместе. Не обессудь».

— Постараюсь, – пообещал я сквозь спазм и потянулся за водой.
— Что еще скажешь? – после долгой паузы спросил атаман. – Со стрельцами с нашими – что?
— Пятидесятника воевода казнил, по тому еще приговору, который ты, Савельич, отменил самовластно, а с другими пусть их главные разбираются. Воевода их помиловал, к твоей рати сатанинской они не пристали, а что верховные решат, то и будет.
— Все, иди, – по-атамански приказал Никодиму Руслан-Трофим. Он снова стал атаманом. – Мне к встрече с Господом готовиться надо, так что ты мне тут глаза не мозоль, изыди.
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – сказал Руслан-Трофим мне в утешение, когда дверь за Никодимом закрылась,
— Смерть смерти рознь, – выдавил я.
— Что поделаешь, дружище, не мы смерть выбираем, а она нас, но принять ее, любую, надо с достоинством, чтобы на том свете за себя не краснеть. Ты уже напился? Подай мне кувшин, я не дотянусь.
— Да погоди ты умирать! – взбрыкнул я неожиданно для себя. – С тобой рядом – подземный лаз!
— И что?
— Если вырвать из стены кольцо, а потом...
— А потом мы, гремя железом, выйдем прямо к резиденции святого отца! Вот он обрадуется!
— Почему – к резиденции?
— А куда? К рабочей окраине? К трактиру? Уймись. Не для того это кольцо здесь крепили, чтобы кто-то его вырвал!
— А я попробую!
Я встал, дотянулся до кольца над головой атамана, вцепился в него и что есть сил, дернул на себя.
— Попытка не удалась, – прокомментировал атаман. Если сделаешь вторую, постарайся не пробить мне башку.
— Оно ржавое, если его раскрутить...
— Не трать силы, дружище, все равно мы далеко не уйдем, а на много местных лье не найдется никого, кто бы оказал нам помощь.
— А вдруг?!
— Однозначно! Вспомни, что говорили древние: человеком владеют страх и надежда.
— Мной – надежда!
— Как и теми, кто нас сдал и еще раз сдаст. Ими оба эти чувства владеют, так что смирись. Никакой человек не одолеет смерть.
— Человек может ее отсрочить! – возроптал я.
— Зачем? – спросил атаман со скорбным спокойствием. – Отсрочка нужна, если что-то осталось недоделанным, а мы с тобой все закончили.
— Нет! Есть и другие рубежи!
— На них выйдут другие люди.
— Так ты что, предлагаешь сдаться?!
— Мы не сдаемся, Кондратий, мы побеждаем. В свете твоей теории.
— Какой еще моей?!
— Той, что ты мне излагал перед приходом Никодима. Сядь. К нам еще кто-то жалует.
— К нам или за нами?!
— Неважно. Да сядь же ты! Это кольцо ты бы дергал до второго пришествия, а нам такая уйма времени не отпущена.
Дверь распахнулась, и в подвале сразу стало светлей, потому что святой отец к нам пожаловал со свитой Воеводиных охранников, каждый – с зажженным факелом.
— Какая встреча! – поприветствовал Трофим своего главного врага. – Извините, что не могу отвесить поклон!
— Я не к тебе, еретик, – объявил священник холодно. И воззрился на меня. – Я пришел, чтобы облегчить твою душу.
— Вы облегчите, – за меня ответил Трофим, – если скажете: нам гаррота полагается или на Святой Руси людей жгут только живьем?
— Я слышу речь врага рода человеческого, – обратился священник к сопровождающим его лицам. – Вы все слышали, – и снова посмотрел на меня. – Сын мой, ты готов покаяться и получить отпущение грехов?
— Здесь? При всех? – пробормотал я растерянно.
— Они нам не помешают. Разве что он, – кивком указал святой отец на Трофима. – Но мы отойдем подалее от него. Идем. У нас не так много времени...
— До чего? – прервал я. Мне стало жутко, и Трофим меня подбодрил: «До встречи с Господом, дружище. Он милосердный и всепрощающий в отличие от Его служителей. Не служителей, а...»
— Заткните его! – приказал святой отец стражникам, и один из них сунул в рот Трофиму грязную тряпку. Потом двое подхватили меня под локти и поволокли в конец подземелья. Там, собрав до кучки остатки мужества, я произнес в нависшее надо мной пузо с крестом: «Если кому и надо каяться, то вам и вашим воеводам».
На этом аудиенция закончилась. До Трофима я добрался ползком, вытащил тряпку у него изо рта, и он сказал мне: «Орел!».

Мы сидели молча. Молились. Каждый по-своему. Трофим – Отцу Небесному, я, как мои древнейшие предки- марсиане – Матери-Вселенной. Не по-марсиански молился, конечно же, а по-русски, но Вселенная понимает все языки и наречия. Я просил Вселенную спасти люди своя. Своих спасти, светлых. Оградить их от власти злыдней, подарить им свободу, мир и благополучие. Не богатство, не сытость – благополучие, от которого зависят и свобода и мир. А нам с атаманом, просил я, облегчи, мать-Вселенная, переход в иные миры, сделай путь не таким кромешным.

Путь – неизбежность, но пройти его надо так, чтобы последними шагами не вытоптать свершенное ранее. Доброе или злое – не знаю. Знаю, что неизбежное.

Мне предстоит испытать ужасную боль, но она будет не такой долгой, как у тех, кто умирает от онкологии, когда никакие препараты уже не действуют, и от всего человека остается лишь его боль. Ее не преодолеть. Ее надо вытерпеть, и тогда я вернусь в чрево матери-Вселенной, в ее колеблющееся чрево, пронизанное световыми потоками. Я вернусь, и мать примет меня, чтоб родить заново. Мать- Вселенная ничего не делает просто так, и никого не рожает для окончательной смерти, она и мудра, и рациональна. В ее глубинах жизнь постоянно возрождается, и в эту самую минуту, пока я молюсь, где-то высоко надо мной из первозданного океана выползает на сушу кистеперая рыбина, а где-то возводят храмы. В одной точке мироздания цивилизация еще только возникает, в другой достигает зенита, а в третьей...

Но об этом думать нельзя! Думать надо о себе и об атамане. Не о Мур-мур – о Трофиме. Мур-мур еще нет, а Трофим-Руслан – вот, и, такой, как сейчас, должен вместе со мной пройти неизбежное. Руслан-Трофим исчезнет, а тот, кто потом родится, не сможет о нем ни помнить, ни знать. От Руслана-Трофима не останется ни взгляда, ни осанки, ни голоса – только нрав. Говоря иначе, душа. Он, бедный, верит, что попадет с костра на Суд Божий, где его, возможно, помилуют, и он, в своей красной рубахе, кудлатый и бородатый, будет сидеть за Божьим пиршественным столом... Пусть на самом краю стола и не в красной рубахе, а в белой. В белой – это даже лучше, наши люди перед последним боем надевали чистые белые рубахи. Мы с Трофимом умрем в грязных, но Богу важна чистота наших душ, а не рубах.

Напоследок я помолился по-Трофимовски, Отцу Небесному. Попросил за Ерошу, за Нила, за пятидесятника Пахома. Вот его стало мне особенно жаль: человек поверил, что выжил, стал поправляться, а его снова потащили на плаху! Хорошо бы, все наши оказались сейчас в райском саду, поджидали там нас с Трофимом!..
Мои мысли (или ощущения души) помогли мне справиться с ужасом. Я понял, что и на этот раз не умру, как не погиб ни в Корокондаме, ни на льду Невы, ни где-то еще. Пока цела память, я жив! Я – да, но не атаман Трофим Вольский, сын шестнадцатого столетия.

— Аминь, – пробормотал он в пустоту и скосил глаза на меня: «Ты раздумал искать лаз?».
— Я признал твою правоту.
— Перед смертью не надышишься? – улыбнулся он уголками рта.
— Твоя правда. Да и про лаз, что он здесь, нам, скорее всего, наврали. Захотели посмотреть, как мы будем дергаться в надежде спастись!
— Мы не будем дергаться, хлопцы! – прокричал в пространство Трофим, – Не доставим вам такой радости!
Замолчал и подался ко мне, насколько позволяла шейная цепь.
— Скажи!... – он помедлил в нерешительности. – Теперь уже можно... Что за сущность в меня вселилась? Она то затихает, то опять проявляется, и во мне меняется что-то. Я не знал слова, которые теперь понимаю! Я знаю то, чего я знать не могу! А те приемы рукопашного боя... Моим телом управлял чужой ум!
— Навык, – поправил я, приготовившись сразить его наповал. Он о многом уже и сам догадался, но не о том, что должно было его подкосить. Его реакции на мои откровения боялся я сейчас сильнее, чем смерти – мои откровения могли уничтожить атамана.
— Может, прав святой отец, Дьявол в меня вселился?! – вопросил Трофим с мукой.
— Не Дьявол – Мур-мур, – сообщил я и отвернулся, избегая его взгляда.
— Кошка? – быстро уточнил он. – Та, что исчезла, когда я хотел ее погладить?! Так она вселилась в меня?!
— Не кошка – женщина двадцатого века.
— Кто?!
Он рванулся ко мне с такой силой, что чуть не задушил себя ошейником и закашлялся. Это дало мне возможность сосредоточиться.
— Послушай! – заговорил я с ним, как взрослый с ребенком. – Если ты будешь бесноваться, я ничего не смогу тебе объяснить. Я и себе не могу объяснить непостижимое, просто я его знаю. Никакая и ничья сущность в тебя не вселялась. То, что ты называешь сущностью – личность. Твоя личность, атаман. Твое сознание.
— Маразм! – пробормотал он и добавил с болью. – Вот! Опять не мое слово!
— Твое. Через четыреста лет. Ты не весь уйдешь сегодня или завтра – личность, душа останутся. Нрав! Идеалы! То есть, ты сам, но в другом, новом теле. Облик, пол, возраст – всего лишь костюмы, а страны и эпохи – подмостки, на которых верховный режиссер разыгрывает свои спектакли.
— Кто? – переспросил он убито. – Разыгрывает кто?
— Режиссер. Он же автор. Для чего он это делает, для себя или для нас, мы не знаем и не узнаем. Мы должны лишь исполнять свои роли. Мы должны хорошо их исполнять, чтобы Он остался доволен!
— Бог? – уточнил атаман беспомощно.
— Высший Разум. Кто-то называет его Богом, кто-то Вселенной, Космосом, кто-то как-то еще, но Он есть, это главное, и нас Он заводит не для потехи. Не спрашивай, для чего. Я тебе отвечу, что пути Господни неисповедимы, но на этих путях, на этих подмостках, мы все необходимы Ему, и мы с тобой, и святой отец, и воевода, и враги, и друзья, и... толпа статистов. Может быть, им и предназначены постановки, чтоб они определились, с кем они, за кого!

Я сделал паузу, переводя дыхание, и воззрился на атамана с тревогой. Он сидел, привалившись к стене затылком, закрыв глаза.

— Если мы – игрушки, то какие же мы личности? – спросил он, наконец.
— Мы не игрушки, атаман, мы действующие лица.
— Лицедеи? – сморщился он болезненно.
— Действующие лица, – поправил я как мог твердо. – Лицедеи – те кто в масках, а мы даже без забрал. Потому- то и проигрываем так часто. Лицедеям. И тогда Высший Разум открывает новую сцену. Он опять дает нам шанс дойти до конца.
— Мы уже дошли, дружище, скоро дойдем.
— Нас в полете сбивают, а иногда – на взлете, мы не успеваем осознать свои ошибки, не то, чтобы их исправить, мы свои заблуждения постигаем в таких местах, как вот это, но отказываемся признать очевидное, чтобы не упасть еще и духом! Для того, чтобы дойти до вершины, надо себя чувствовать правым, победителем! Мы срываемся на подъеме, калечимся, но потом нам дают передышку...
— Где?!
— Спроси что-нибудь полегче! – я протянул руку и потрепал его по руке, безжизненной. – Может быть, и спросим, Трофим. Там, где окажемся. Но мы забудем ответы, чтобы искать их самим.
— Искать и не находить?
— Искать и не находить. Если найти, все прекратится, наверное. Занавес!
— Один из ответов известен тебе, Кондрат. Про меня, мою личность.
— Она сохранится, Трофим, но будет жить в другом теле. Женском.
Произошло то, чего я боялся. Он застонал, заскрежетал зубами и стал затылком биться о стену.
— Нет!! – прорычал он.
— Это в тебе сейчас орет твое шестнадцатое столетие, твое средневековье! – попытался я его вразумить. – Женщины двадцатого века не затворницы, не рабыни мужчин, они возглавляют правительства, летают в Космос и воюют наравне с мужчинами.
— До чего ж вы дошли, что за вас бабы воюют?! – простонал атаман.
— Не за нас, а рядом с нами.

Я заговорил сумбурно. Воспроизвел беседы с Мур-мур на вечно злободневную тему, но не был услышан. Атамана наизнанку выворачивал мужской шовинизм сына шестнадцатого столетия, и с этим я ничего поделать не мог. Смогла бы Мур-мур, но она молчала. Может быть, обиделась на мужской шовинизм?

— Чтоб ты знал, атаман! На будущее! Лучшие снайперы и взрывники – женщины! – продолжал я грузить Трофима в попытке залатать его «крышу» – Они мягче жмут на курок, и у них руки не дергаются, когда они закладывают взрывчатку! Ученые доказали, что психологически женщина двадцатого века равна мужчине пятнадцатого, первопроходцу, конкистадору, воителю...
— И я после смерти попаду в такой ад, в такой мир?! – не внял атаман, а взвыл – Лучше б мне вообще не рождаться!
— А вот не надо спорить с Провидением! – выкрикнул я с разгона. – Моя Мур-мур женщина с мужским характером, с твоим характером...
— Твоя?! – перебил он. – Это как?!..
— Сам догадайся. – выдавил я в сторону, и он зарыдал.
— Те приемы рукопашного боя, что ты показывал, это ее приемы.– попытался я прорваться сквозь истерику атамана – С ней любой бы пошел в разведку, да куда угодно пошел бы. Вот и я пошел. Пошел к ней, а нашел тебя. Мне больно было, но я с этим смирился, а с чем ты никак не смиришься? С равенством полов?
— С тем, что я стану бабой! Твоей женой, да? Буду щи тебе варить?!
— Щи варить буду я. У меня вкуснее получится. Лучшие повара и портные это мужчины.
— Сменили штаны на юбки, а сабли на иголки?!
— Нет у нас сабель, мы стреляем из автоматов, пулеметов, гранатометов!
— А потом щи варите, да?! Боже, Господи, засунь меня в котел адский, но не посылай в тот безумный век!
— А этот не безумный?! – потерял я остатки долготерпения. – То, что творится сейчас за этими стенами, не безумие, по-твоему?! А то, что сделают с нами?! Если все это норма жизни, то у тебя были плохие учителя! Или ты был паршивым учеником!

Он меня не слушал, он плакал, и я пожал его стиснутый кулак: «Всякий век безумен, Трофим, но в любом есть что- то хорошее. Я б тебе рассказал про свой, но ты не запомнишь, и не надо. Там, в раю, тебя сам Бог вразумит».

— Где?! – выдохнул он. – В раю?! Хватит надо мной издеваться!
— Ты сподобишься своего рая, атаман, – заговорил я увещевающе. – Он будет не такой, как на картинах, не такой, каким его расписывают священники. Я не знаю, каким он будет, но я знаю, что он будет твоим, под тебя. Почему я так думаю? Тебе быстро надоест сидеть на пиру или гулять под кронами сада, тебе захочется действия. Ты отдохнешь и заскучаешь по сабле, по коню, по подругам...
— И мне все это в раю предоставят? – усмехнулся он страдальчески.
— Почему-то мне кажется, что ты сам все это себе предоставишь, и тогда тебя отправят назад, на Землю, на какую-нибудь войну, где ты будешь полезнее, чем под кронами. Твой нрав это твоя судьба, атаман, а от судьбы не убежишь!
— Да, – кивнул он смиренно. – Никуда нам отсюда не убежать, ни в какую Италию!

Я смотрел на Трофима – не на Мур-мур – на Трофима в последние часы его жизни и думал, можно ли изменить судьбу? У кого-то ведь получалось! Или этот кто-то просто перебрался из чужой тарелки в свою? Что бы произошло, пожелай Вселенная отправить меня в шестнадцатый век итальянкой? Трофим сидел бы сейчас с кошкой на коленях, в окружении толпы детворы, ел апельсины и записывал какой-нибудь стих. Или пел под мандолину, а я бы подавала на стол спагетти и хвалила его, какой он у меня умный, талантливый, просвещенный... Он бы такого понаписал и напел, такого понавытворял в неукротимой борьбе за справедливое общество, что мы с детишками пошли бы по миру, и то – в лучшем случае, а он бы пошел на костер, или на плаху, или на каторгу. Высший Разум сотворил его для борьбы за недосягаемое, а меня к нему приставил для контроля за ним.

Я – сдерживающая сила, но уже не конформист. Добро должно быть с кулаками, а справедливость – с саблей. Или, лучше, с автоматом?! А еще лучше, с боеголовкой?!

Не лучше! Земля превратится в Марс куда раньше, чем новые марсиане создадут мощные звездолеты и найдут, куда драпать!
Может быть, про Марс вспомнила и Мур-мур, потому что Трофим проговорил с сожалением: «Жаль, что я не погладил кошечку. Я котеек люблю».

Если я вернусь когда-то в двадцатый век, если мы с Мур-мур вернемся, я заведу кошечку. Только, вот, чем мы ее кормить будем в нашем замечательном веке?!

Трофим Вольский думал. Размышлял над моими откровениями, пытался принять их и, параллельно, вспоминал свою жизнь. Вероятно, из тьмы подвала она ему виделась яркой, радостной. Он ведь был еще совсем молодой. Руслан-Трофим много где успел побывать, но за бугор его отец отправил ребенком, а в юности каждый год жизни кратен пяти по количеству событий и впечатлений.

— Тебе сколько лет?– спросил я.
— Не знаю, не соображу так вот сразу, – отозвался он тут же.– То ли тридцать, то ли около того. А тебе?
— Тридцать.
— Маловато мы пожили! Ну да, сколько отмерено! А там, потом, я чем буду заниматься?
— Там, потом, ты это за себя решишь сам.

Я успокоился за него, потому что успокоился он, и свои последние шаги по территории шестнадцатого столетия мы проделаем, как подобает атаманам.

— У меня были хорошие учителя, – произнес он неожиданно, с гордостью. – И я не был паршивым учеником. А что срывался иногда во все тяжкие... Так ведь молодой был, заядлый, ни в чем не знал удержу. А ты разве не срывался?
— Я не заядлый.
— Повезло мне с тобой, дружище! Если б не ты, я б небось и на Москву двинул, сам-один! С сабелькой!
— Одного я бы тебя не пустил.
— Это я б тебя с собой не пустил на погибель неминучую! – он вдруг рассмеялся.
– А я бы стал спрашивать? – улыбнулся я в полумрак. В нем чадильники почти догорели, но заменять их никто не собирался – слишком мало нам оставалось жить.

Человек смиряется с тем, чего не может изменить. Порыдает, изорвет в куски душу, и угомоняется.

У Трофима оставался вариант – последний акт его свободной воли – возвратиться в средневековье и чувствами, и умом, выпихнуть из себя Мур-мур, и тогда... Трофим предстанет перед Богом на справедливом суде и без утайки о себе выложит все... что Бог о нем и так знает! А потом – на все воля Божья! Я хотел бы поприсутствовать при оглашении этой воли, но меня не допустят.
Человек двадцатого века, я прекрасно знал, чем заканчиваются крестьянские бунты, но пошел на погибель неминучую, поучаствовал в безнадежном деле, и не пожалел об этом. Не жалею и сейчас, в миг, за которым начнутся последние шаги.

Очень сильно изменил меня шестнадцатый век, восстание Мур-мур, как я его называю, хотя было оно восстанием Руслана-Трофима Вольского, угнетателя-кровопийцы по рождению, гуманиста по воспитанию. Мы должны были встать с ним плечом к плечу, чтобы мне открылось очевидное: я перебрался из чужой тарелки в свою. Под воздействием Мур-мур из чужой тарелки в свою перебрался Руслан-Трофим.

Мы обретаем судьбу еще до рождения, генетически, как и дорогу, на которую нас выводит судьба. Наши дороги возникли в глубокой древности, и не в нашей власти менять их. Мы вольны лишь изменять угол зрения, когда углубляем следы предшественников, о которых знаем одно: они шагали той же дорогой. Иногда нам кажется, что с дороги можно свернуть – это когда мы принимаем ее извив за развилку, но путь проложен, предопределен, обозначен словом Судьба... Передохнув на обочине, мы продолжаем движение. В заданном направлении, к цели, которая есть мы сами.
— Твоя жена вселилась в меня заранее, чтобы я к ней привык? – после долгой паузы спросил Трофим. – Чтобы мне потом не было странно?
Я промолчал, и он сам себе ответил: «Да, так. Она возникла в самом начале бунта, а потом часто о себе заявляла. От нее и приемы, и украинские слова, это она их знала. Вы ведь откуда-то оттуда пришли, прилетели, так?

— Приплыли, – не стал я вдаваться в подробности, и он понял: « Неважно. Я не знаю, как и что произошло со мной, почему, а и узнал бы, не понял бы. Зато понял главное: мне раздумывать об этом грешно, ибо неисповедимы пути Господни. Неисповедимы, но истинны, и я не ропщу, не посягаю на волю Свыше ни просьбами, ни мольбами. Я иное должен сделать сейчас: так скрепить свое сердце, чтобы путь земной закончить, не посрамив ни лица, ни имени. Вот чем должно озаботиться мне.
— Нам, – поправил я. И добавил про себя: « Мне и Трофиму. Дух Мур-мур вылетит из загоревшейся Трофимовой плоти, а мы останемся. Я и мой атаман».

Руслана-Трофима освободили от ошейника, нас подняли, и атаман отстранил стражников: «Не лапайте меня. Сам дойду». Кандалы с нас не сняли, побоялись что раскидаем охрану неизвестными доселе приемами и сбежим? Или же завладеем оружием, дадим бой, и сорвем святому отцу с вельможами торжественное мероприятие?

Из подвала поднимались мы медленно и, пока поднялись, глаза успели привыкнуть к свету. В коридоре первого этажа не было ни души. Неужели перебили и челядь в победоносном зашоре? Или всех согнали смотреть, как будут истреблять Дьявола? Явка обязательна?

На крыльце мы задержались, глядя на площадь. Слава Богу, уцелел народ во вполне приличном количестве.

Площадь была заполнена под завязку, но наше появление сопровождалось безмолвием. Из толпы вырывались отдельные выкрики «специально обученных людей», но никто их не подхватывал. На сей раз казнь не являлась развлечением, щекочущим нервы и разнообразящим жизнь. Всем было страшно. Может, победоносная власть переусердствовала с развлечениями?
Все хорошо в меру, как говорится. Аутодафе – это уже сверх меры, такой высшей меры в городке еще не видали. На помосте установили железную клетку. На ее изготовление ушло время, в течение которого мы с Трофимом успели и помолиться, и поговорить, и привести в порядок нервы.

Мы спустились с лестницы – слава Богу, никто нас не толкал и не подгонял – по проходу в толпе взошли на помост и с него увидали «всю королевскую рать» в президиуме – на соседнем возвышении – и воеводу, и наших бывших заложников, а теперь опять гостей воеводы, и еще пару-тройку сановных рож, думать надо, командиров операции по спасению заложников! Они сидели, удобно расположившись на скамьях, а святой отец стоял на краю возвышения, высоко воздев над головой крест. На краю нашего помоста нас встретил палач. Он был в колпаке с прорезями для глаз, так что о его чувствах к нам судить не приходилось.

Стражники остались внизу, а палач распахнул перед нами дверцу клетки. Прежде, чем войти в нее, атаман поклонился площади. – Простите, люди добрые, за все, в чем провинился перед вами! – крикнул он вниз, и толпа поклонилась ему. Нарушать этот обычай не рискнули ни святой отец, ни вельможи. Я толпе поклонился молча, а Руслан-Трофим сказал палачу: « Прости, брат, ежели обидел». К моему удивлению, палач ответил атаману, очень тихо: «И ты на меня зла не держи. Не своей волей учиняю такое». Мы поглядели на хворост и дрова, которыми был обложен наш саркофаг, и атаман натужно мне улыбнулся: «Да, дружище, гаррота нам не положена, не та традиция!». Мы стояли в клетке рядом, смотрели на площадь, а святой отец орал какие-то заклинания. Вероятно, изгонял из нас Дьявола, не особо полагаясь на пламя. Или же действовал по принципу «лучше перестараться, чем не достараться»?

— Как ты думаешь, они смогут после этого есть? – спросил я Трофима, когда хворост подожгли.
— Кто?! – переспросил он. – Людоеды?! Им паленая человечина самый деликатес!
Обернулся к возвышению со знатью и прокричал: «Воевода! Сукин сын! Что ж ты с нами не поздоровался, не попрощался?! Не учтиво! Смотри, как бы я с того света не пришел требовать извинений! А я приду! Ой, приду! Народ, я еще вернусь!»
Священник возвысил голос, а мы вознеслись. Вознеслись, взявшись за руки, из клубов дыма и пламени еще до того, как пламя нас охватило.


Часть шестая. Переходный период

Мы вознеслись, но не на небо и не за небо – нас высадили в заснеженной чащобе, в сугроб. И не меня и Трофима – меня и Мур-мур. Она была в его рубахе и штанах, но без кандалов. И с меня цепи спали, пока мы возносились. Мы снова были свободны, снова были мужем и женой, но мы неизвестно, где были! Ясным представлялось одно: мы здесь долго не протянем, если не разживемся теплой одеждой и горячей едой. Если не найдем людей!

— Эй! – заорал я, отряхиваясь от снега. – Есть кто живой?! Люди! Ау!
— Если мы на вершине одного из полюсов, то приплыли мы, Кондратий, в порт приписки, на речку Стикс! – мрачно пошутила Мур-мур, но тут же успокоила нас. – На вершинах полюсов нет деревьев, а здесь их целый лес! Был бы у нас источник огня, мы бы хоть костер развели!
— А потом пошли гонять мамонтов? – пошутил я тоже мрачно.
— Воевод не удалось погонять, оторвемся на мохнатых слонах? Подсади меня, Кондрат, вот на это дерево, вдруг увижу что-нибудь позитивное!

Она увидала.

— Кондрат! – закричала Мур-мур сверху. – Живем! Там костер! Там люди! В шкурах, но люди! Давай к ним!
И мы побежали, то увязая в сугробах, то падая.
— Только давай не будем к ним бросаться в объятия! – проявил я разумную осторожность. – Давай сначала осмотримся!
— Мы околеем, пока осмотримся.
— Будет лучше, если они нас сожрут? Вдруг у них охота не удалась? Мамонты ушли к югу, или они их всех уже съели!
— Тогда бы и они ушли к югу!
— А вдруг и там то же самое? Ледниковый период всюду, кроме, разве, экваториальной зоны?
— Быть не может! У нас в Крыму...
— Нет еще Крыма!
— Кондрат, а давай ты не сейчас начнешь меня просвещать! Стоп! Твоя правда, надо присмотреться к этим братьям по разуму. Чем-то они не тем занимаются! Давай-ка зароемся в сугроб и посмотрим. В сугробе и теплей, и меньше риска, что они нас учуют.
— С чего ты взяла, что в сугробе теплей?
— Читала! Или по телеку смотрела! Я полезную инфу стараюсь запоминать. Вот сейчас и проверим, насколько она полезная!
Клацая зубами, чудом двигая онемевшими конечностями, мы принялись закапываться.
— Промахнулась Вселенная! – как выругалась Мур-мур.
— Она не промахивается!
— Ей, то есть, надо, чтоб нас нашли через миллионы лет в вечной мерзлоте?! Чтобы научный мир встал на уши: «Е мое, а это кто такие?!»
— Марсиане! – огрызнулся я.
— Марсианин это ты! – как обвинила Мур-мур.
— Я давно уже не он. А со Вселенной – поосторожней! Высшим силам лучше не хамить, даже если ты в них не веришь!
— Я верю! Просто я немножко околеваю, а высшим силам на это... Все, все, молчу!
— Не молчи. Если мы замолчим, мы уснем и уже не проснемся, так что давай говорить, но тихо. У диких предков слух, нюх и зрение в разы лучше, чем у нас...
— У них не было компьютеров, а их экология... Как бы нам не сдохнуть в их экологии! Оба-на, Кондрат, глянь туда!

Я глянул на предков повнимательней, но не заметил ничего, что могло бы насторожить Мур-мур. Люди в шкурах прыгали хороводом вокруг костра. Ну, потрясали они копьями, так и что? Нормальный охотничий ритуал. Вероятно, он предшествовал трапезе, как застольная молитва у христиан. Предки свою молитву выкрикивали с рыком звериным, с яростным подвыванием, так на то они и дети природы! К ним она добра не была, и они ей отвечали взаимностью. Сомневаюсь, что они ее почитали. Не от них ли, от кого-то из них, пошел род Мичурина с его великим заветом: «Мы не должны ждать милостей от природы, взять их у нее...» и так далее? Хотя, что я тру?! Не было у этих, кто они там такие, самого понятия «природа», они до него не доразвились. Их мир – леса, реки, горы, долины – населяли духи. Вот они у них точно были, и злые и добрые. И тех и других надо было ублажать, чтобы одни помогали, а другие не пакостили. Духи, может быть, делились на своих и чужих – инородных-иноп- леменных, и с последними сражаться полагалось не на живот, а на смерть – за себя и за своих духов!

Именно это и происходило сейчас на наших глазах. Высунувшись из сугроба, насколько это было возможно, чтоб не подставиться, я увидал на сцене древности еще два персонажа. Один, совершенно голый, примотан был к дереву на задах костра. Второй дирижировал действием на поляне. Этот стоял у входа в пещеру. В руке он держал посох с набалдашником из черепа некрупного зверя, а облачен был в шкуры побогаче и потеплей, чем у сородичей. Голый человек молча плакал. Или же слезы текли у него по лицу от холода? О пощаде не молил. Знал, что бесполезно, или же не знал языка? На груди у него, на кожаной тесемке, висел клык какого-то хищника, но дотянуться до него, чтоб зарядиться энергией, верой или мужеством, несчастный не мог. Меж тем, действие на поляне приближалось к кульминации. Из пещеры выскочили толпой дети и женщины. Не скажу, чтоб их было много, да и мужчин с копьями не хватило бы и на взвод. Жрец или вождь, или оба в одном флаконе, воздел посох, и женщины завопили пронзительно, а дети запрыгали. Все ликовали, все желали поскорее умилостивить духов кровью плененного инородца.

— Его же сейчас убьют! – вскричала Мур-мур. Дернулась вскочить, но я с силой вдавил ее обратно в сугроб.
— Убьют, – подтвердил я. – Сначала его, а потом нас, если обнаружат.
— И что, мы будем просто смотреть?...
— Не смотри. Спасти его ты все равно не спасешь.
— Он же совсем еще пацан!
— Им это пофиг!
— Но если мы выскочим вдвоем! Фактор внезапности плюс наши навыки...
— Мур-мур, мы не знаем, что происходит! Мы не знаем, чем этот парень провинился перед ними! Может быть, он вражеский лазутчик, может быть – предатель или убийца! Мы – не знаем!
— Мы знаем, что можем спасти его! Сначала спасти, а уже потом выяснять, что он такого гнусного сделал! Как ты потом себя будешь чувствовать, если отсидишься в сугробе?! Как ты будешь жить с мыслью...
— Я себя никак не буду чувствовать, потому что не буду жить! – прервал я почти грубо и навалился на Мур-мур – моему атаману опять «снесло башню».

Нашу гибель в первобытном лесу предотвратил главарь племени. Он что-то зычно, отрывисто рявкнул – вероятно, произнес приговор – и поляна огласилась такими воплями, что в диком гвалте крик обреченного никто бы не услыхал. Это если у несчастного оставались силы кричать! Он так промерз, что убивать его смысла не было – умер бы сам, от переохлаждения. Но такая его смерть не устраивала ни народного вождя, ни народ. Им нужна была не смерть, как таковая – им, как я понял, требовалась жертва.

Палки с кремневыми наконечниками вонзились в грудь парня и остались торчать в ней, как иглы дикобраза. Каждый из плясавших у костра желал нанести свой удар, пусть уже по в мертвому телу. Себя бы не уважал, если бы не нанес, а духи отвернулись бы от него, отбившегося от стаи! Когда все закончилось, один из участников расправы сдернул с мертвеца его амулет и вручил вождю. Тот показал его соплеменникам на вытянутой высоко руке, и над поляной понеслись звуки радости. Все опять принялись плясать, и мужчины, и женщины, и дети. Только вождь оставался неподвижным, и я наконец-то как следует его рассмотрел. Габаритами он походил на Никодима, а «внутрянкой» – на святого отца.

— Он тебе никого не напоминает? – спросил я Мур-мур.
Мур-мур лежала рядом, с закушенной губой и зажмуренными глазами.
— Я себя чувствую дерьмом, – исторгла Мур-мур.
— Главное – чувствуешь, – откликнулся я. – А раз чувствуешь, сможешь думать.
— Не хочу, – ответила она резко. – Мы потому и проигрываем, Кондрат, что думаем, когда надо действовать! Слишком много думаем, прикидываем, выгадываем...
— Кажется, сейчас нам придется действовать,– прервал я. – Кажется, они собрались в набег, в победоносный поход! Труп они решили забрать с собой – врагам в назидание! Повыдергивали копья – куда же без них! – и снарядились.
— И что? – не поняла Мур-мур.
— Все зависит от того, куда они побегут. Если прямо на нас, нам пора делать ноги. А вот если они помчатся влево или вправо, то у нас появится шанс разжиться парой шкур и жратвой.
— Они же не идиоты, чтобы оставить пещеру без охраны! Это ж их дом родной!
— Их детишки, те, что постарше, хорошо владеют оружием. Да и тетки, скорее всего, владеют. Смогут каменный скребок вогнать в горло. Ты сама хвалила их боевые навыки!
— Я их предполагала, – буркнула Мур-мур. – Теоретически. Практику я не предполагала.
— Да куда ж нам без нее! Главный остается и, наверное, в пещере есть еще люди – раненые, больные, старые... Сосредоточься, Мур-мур, приготовься!

Мы приготовились. Предки – тоже. Завершив ритуал, они вопить перестали, разбились на небольшие группы. Главный рукой указал, куда какой группе следовать, а дети и женщины занялись полезным трудом – стали подбрасывать дровишки в огонь. Без огня народу было хуже, чем без врагов.

Пока предки проводили свою оперативку, я задумался об абстрактном. Есть за мной такой грех: переключаться сознанием от жизненно важного к ненужному! И чего людям не хватает для мирной жизни? – подумал я. Леса им не хватает? Так он огромный, а их в нем – несколько горсток. В лесу зверья больше, чем двуногих, лес – это и пища, и топливо. Может, им женщин не хватает? Если тетки сейчас все на поляне, то их получается по одной на пятерых мужиков. Маловато будет? Для продолжения рода – мало! Конец придет роду при таком количестве женщин! Вот и затеял вожак очередное похищение собинянок. Пожелания, требования и претензии духов – предлог. Да мужики и без лидера пошли бы за собинянками, по воле инстинкта, такой уж случился исторический момент!
Интересно, в другой момент, будь у них полный порядок с бабами, поперли бы они на соседей, просто, чтобы сбросить адреналин? Вдруг у соседей реки чище, пещерка попросторней? Люди всегда находят повод сгонять за «зипунами». И нажиться на холяву, и поразмяться! А ведь марсиан здесь и близко нет! Марсиане еще нескоро появятся, если, конечно, они не отправили на Землю несколько экспедиций. Первую, когда Марсу еще ничто не грозило. Проводили экспансию, расширяли территорию, как и те, кто бежит сейчас через чащу с копьями. Чем тогда одни разумней и гуманней других?!

Мои размышления прервала Мур-мур.
— Наш выход! – объявила Мур-мур.
— Ты давай в пещеру, посмотри, кто там есть, – скомандовала Мур-мур. – А я займусь лидером. Он хоть и старый, но крепкий. Да он и не старый, лет сорока! Малышню раскидаю, они быстро угомонятся. Лидер сам же им прикажет угомониться!
— Ты его в заложники возьмешь? – вспомнил я о боярах.
— Как получится.
— Как бы вся эта орава, включая теток, не кинулась спасать вожака! Может быть, он им очень дорог!
— Может быть, но у нас нет выбора.

Мы вынырнули из-под снежного одеяла и бегом понеслись к поляне. Нас там настолько никто не ждал, что все, даже дети, оцепенели. Вероятно, мы были чудо, как хороши! Непонятные существа в невероятном прикиде, не то духи, не то демоны! Вождь тоже так вот сходу не смог с этим определиться и не поднял переполох. Мур-мур сбила его наземь, прижала к земле и, оскалившись, воззрилась на членов общества. Для пущей убедительности она зарычала. Этот звук должен был все объяснить сообществу. Я ворвался в пещеру молча и попытался сориентироваться в потемках.

Оказалась пещера просторной, но с низким сводом, а посередине ее, как и снаружи, горел огонь. Подле него сидела на коленях тощая бабка, может, и не бабка, а рано постаревшая женщина, и помешивала толстой палкой угли. Я успел подумать, мельком, как бы мне не хотелось получить этой палкой по роже, но бабка только пискнула при виде меня и закрыла лицо руками. Помимо нее, в пещере находились еще трое – два ветхих деда и мужик без ноги. Деды вылупились на меня в ужасе, а мужик себя превозмог и стал приподниматься.
– Лежи, лежи! – успокоил я его и жестом и голосом. – Никто вас не тронет.

Огляделся, подхватил две шкуры с пола и шагнул к костерку. Разворошил угли и – есть в жизни счастье! – обнаружил под ними куски мяса. Не совсем, правда, пропекшегося, но хоть не сырого. Оставалось придумать, во что его положить. Родная цивилизация еще не приступила к изготовлению посуды, и мясо из костра я вытащил еще одной шкурой, маленькой. Шепнул бабульке: «Извини» и выскочил из пещеры.

Во время выскочил. Вождь взялся восстановить свой упавший авторитет. Рявкнул что-то призывное, и соплеменники из ступора вышли. Несколько пацанов метнулись в чащу – кликать мужиков на подмогу, а те, кто остался, кинулись на Мур-мур: кто с горящими ветками в руках, кто с выпростанными когтями, длинными и острыми! Их было много, они мельтешили вокруг нас, как ядовитая мошкара или как волчата вокруг мамонтов, кто- то из детей бросился мне под ноги, а тетки наконец-то подняли визг и вооружились дубинами.
— Уходим! – крикнула мне Мур-мур.
—
Мы кинулись в лес и почти сразу напоролись на засаду. Мужчины не успели уйти далеко от стойбища, услышали ор и повернули обратно. Мы наткнулись на тех, кто первыми отреагировал на призывы о помощи. К счастью, их было только двое, но они были ребята крепкие, тренированные. Их не привлекали ни философия, ни поэзия, зато среду обитания они знали назубок. Метнули в нас копья из-за стволов, а затем выскочили сами, с кремневыми ножами в руках. Я обе руки в ход пустить не мог – у меня в руках была наша добыча, и Мур-Мур, поскользнувшись в атаке, крикнула: «Бросай все!». Я бросил, а потом выбил нож у того, кто бросился на меня, а потом и сам поскользнулся на растоптанном снегу. Наши противники были обуты по погоде – в некое подобие унтов из звериных шкур, а мы из шестнадцатого века прибыли босиком!

— Матушка Вселенная! – взвыл я молча, когда на меня свалилось мохнатое вонючее тело. – Спаси мя и помилуй, Господи!
Тело свалилось не само – с подножки Мур-мур, и не успело полоснуть меня по горлу.
— Бежим! – призвала Мур-мур. – Быстрей, пока другие не подоспели!

На бегу я все же подхватил и нож и одну из шкур. Как на зло, не ту, что с харчем!

— Здесь должны быть еще люди, – внушала мне надежду Мур-мур, пока брели мы, куда глаза глядят, по сугробам. – Враги наших синантропов!
— Почему синантропов? – не понял я
— Потому что без мозгов!
— А те, другие, будут с мозгами? Те будут их культурные современники? Мур-мур, даже если они не сильно свирепые, мы не сможем с ними объясниться!
— Жестами объяснимся!
— Если успеем! Если нас хоть кто-то здесь захочет понять!
— Кондрат, они люди все-таки! Такие же, как мы, только древние!
— Вот поэтому совсем не как мы!
— Мы тут все не с Марса, Кондрат! Кроме, разве, тебя, ассимилированного до неузнаваемости! Мы, какими возникли, такими и остались, и марсиане здесь не при чем!
— Реабелитируем, значит?
— А то! Ты же видел вождя! Та еще особь! Ни разу не марсианин!
— Ну, а вдруг он потомок самых первых переселенцев?
— Не было самых первых! От добра добра не ищут, Кондратий! Кто бы развитую цивилизацию променял на такой вот галактический заповедник?!
— И такие находились...
— Флибустьеры и авантюристы? Первопроходцы? Так им жить на родинах не давали, вот они и устремлялись кто куда, за сладким куском! Не поверю я, дружище, чтобы кто-то в здравом уме захотел перебрался из особнячка в нору!
— Не всегда у людей был выбор. Потерпели крушение, стали обживаться в пещерах. Ненужные знания забылись, все опять началось с простого, с палки-копалки. Но ведь началось! Продолжается!

Мы шли и шли, шли и шли, но никого не встречали. Мы шли, а снега таяли у нас под ногами, а потом лес сменился лесостепью, лесостепь – степью, и мы вышли к большой воде.

— Кажется, мы вернулись домой, – сообщил я Мур-мур.
— Домой это куда? – огляделась она тревожно. – В Корокондаму? Встречать самих себя?
— Нет еще Корокондамы. Слишком мало прошло веков с тех пор, как мы сбежали от родоначальников, но многое уже изменилось. К лучшему! Здешние люди не опасны. Я тебе о них рассказывал под Корокондамой. Это мирные люди. Если, конечно, историки написали о них правду.
— Если вообще бывают мирные люди! – скептически хмыкнула Мур-мур.
— А то нет! Я, пока мы шли, думал. Человек это не
только гены, не только душа, это еще и среда, в которой формируется личность. Человек это совокупность множества факторов.
— Привал! – скомандовала Мур-мур и уселась на траву посредь моря и неба. – Про индоариев я помню. Расскажи о Трофиме.
— Что? – опешил я.– Рассказать тебе о тебе?!
— Мы с Трофимом разные люди, – выговорила она через силу, как если бы сделала тягостное признание. – Да ты сам только что об этом сказал! Человек это еще и его культура, его эпоха.
— Про корнета Вольского тебе тоже рассказать? – спросил я, чтоб выиграть время. Разговор о Трофиме я хотел начать сам, с того мгновения, как увидел Мур-мур в древнем лесу. Хотел, но не решался, боялся, да и момент не располагал к вопросам и ответам.
— Про корнета не надо, – отказалась Мур-мур в грустной задумчивости. – Девятнадцатый век куда ближе к нашему, да и среда, в которой мы вращались, была родственной нам средой. Мы за рамки ее не выходили. Мы и не знали свой народ, и боялись его. Боялись нового Пугачевского бунта.
— Или восстания Мур-мур? – уточнил я утвердительно.
— Не Мур-мур – Трофима Вольского, – опровергла она. – Я ж как провалилась в Трофима, поняла, что поперед батьки в пекло не лезут. Я наблюдала за нами, но ведь себя не увидишь со стороны!
— Если б не ты, Трофим Вольский ускакал бы в свою усадьбу, и не было бы восстания. Бунт бы подавили в зародыше, но тут тебя принесло на гнедом коне, так что...
— Мой грех, признаю. Но, дружище, я и сейчас уверена, что Трофим Вольский не вернулся бы в родную латифундию, а возглавил мятеж.
— О котором знаем сегодня лишь мы двое.
— Вот и хорошо, нам он чести не принес.
— Он был обречен, а слово «честь» применимо к людям, а не к событиям. Скажи... – я помедлил. – Сейчас ты – кто?
— А ты на меня посмотри! – бросила она раздраженно.
— Насмотрелся, потому и спрашиваю. Кто ты, не по форме – по содержанию?
— Сволочь! – резко выкрикнула Мур-мур. – Сволочь, которая не может изменить свое содержание!
— Не хочет, – поправил я.
— И это тоже, – не заспорила Мур-мур. – Если выдрать из меня стержень, во что я превращусь?! – она махнула нервно рукой и призналась с раскаянием. – Я и сама понимаю, как со мной невыносимо.
— Кому как. Мне – нормально. Ты впервые стала женщиной, еще не привыкла, но меня это устраивает. Правда, правда! Множество мужчин и женщин лишь пытаются друг друга понять, чтобы говорить на одном языке, а мы друг друга понимаем без слов. Ты мне и жена и брат, это здорово! Не каждому так везет!
—
Я рассмеялся нарочито весело и встряхнул Мур-мур за плечо. Мур-мур не повеселела.

— А вдруг мы и правда, как инопланетяне друг для друга? – спросила она, страдальчески стиснув брови.– Тогда, чтоб сосуществовать, кто-то должен другого переделать под себя.
— Все люди стремятся переделать ближнего под себя. И детей, и друзей, а не только спутников жизни, – утешил я Мур-мур. – Мы для себя – мерило всех мерил. – спохватился и поправился торопливо: «Но не у всех мир сводится к его Я! Есть и такие, кому нравится постигать других, для них это как поездка на неизведанный материк или в другую галактику...»
— Кстати! – осенило Мур-мур. – Если марсиане здесь высаживались и раньше, и еще кто-то высаживался, и все не по своей воле... Остается предположить, что Земля – это каторга, куда со всей Вселенной сбрасывали преступников. Каторжники смешались с аборигенами, и возникла такая вот популяция! Двуногие хищники!
— Где-то я такое уже читал или слышал, – улыбнулся я Мур-мур, как взрослый ребенку. – Мне еще тогда показалось, что это воззрение сродни самооправданию. Я такой гад не потому, что я гад, а потому что я продукт многих поколений мерзавцев! Но, Мур-мур, разве мы с тобой двуногие хищники? Разве Кравченко, твои родители, наши общие знакомые – хищники? В какой-то мере, да, поскольку мы плотоядны. Но ведь не каннибалы!
— Я хочу к своим,– пробормотала Мур-мур в пространство. – Хочу в Сибирь к декабристам. Хочу в сообщество.
К разговору о Трофиме мы вернулись поздней. Говорить о нем было и трудно, и больно, но еще больнее было носить в себе свои вопросы, догадки и допущения.
— Почему ты в его одежде? – спросил я Мур-мур.– Раз ты в его одежде, значит, он не сгорел, он выжил?!
— Нет, – выдавила Мур-мур. – От него остались пепел и кандалы, а одежда... Вероятно, Вселенная решила, что переносить меня сюда голой не оченно ком иль фо.
Она усмехнулась, пряча боль под иронией, а я уставился в землю у своих ног.
— Я его предал, – заклеймил я себя. – Бросил там одного.
— Дружище! – Мур-мур меня поняла и попыталась утешить. – Ему все равно было, одному гореть или с целой ротой! Поверь, там твое присутствие значения не имело! Он уже не воспринимал ни тебя, ни себя!
— Ты не можешь знать точно. Тебя выдернули раньше, а он остался. Один.
— Он с Богом остался. На Него он уповал, к Нему взывал, пока еще мыслил.
— А обо мне он что подумал?! – не сумел я себя оправдать.
— То же, что все, – ответила Мур-мур сострадательно и обняла меня. – Все подумали, что ты сгорел первым, быстро. В тебе ведь не было Дьявола!
— Это в нем не было, – стряхнул я себя руки Мур-мур. – А во мне... Может быть, во мне он и был. Ютился в моем безверии.
— Кондратий! – вскрикнула с протестом Мур-мур. – Безверие предполагает отсутствие всякой веры! В том числе, в Дьявола!
— А в него не обязательно верить! Про него не обязательно знать! Можно даже не сознавать, что ты носишь его в себе!
— Ты – не носишь, – заверила Мур-мур.– Ты потому и разделил участь Трофима...
— Ничего я не разделял! – опроверг я в отчаянии. – Я принял то, к чему меня приговорили, и все! Ни моего участия, ни моей заслуги не было в том, что происходило...
— Ты разделял его участь до последней минуты! – перебила Мур-мур настойчиво. – Тебе не в чем упрекать себя, Кондратий, не в чем виниться, ты вправе с чистым сердцем сказать себе: «На все воля Вселенной!».
— Ничего я не могу сказать с чистым сердцем, – выдохнул я и разрыдался. – Вообще ничего!
— Тоже верно, – согласилась Мур-мур покладисто. – Ты опять попал в ту клетку, Кондратий, твое сердце горит.
— Я, возможно, никогда из той клетки не вылезал!
— Но сейчас тебе особенно больно. Ты не хочешь утешения, потому что чувствуешь себя виноватым, и не только перед Трофимом – перед всем миром! Перед мальчишкой, которого пронзили копьями, перед матушкой и сестрой корнета Вольского...
— Перед марсианским дедушкой, моим дедушкой! – выкрикнул я. – Это был мой дедушка, мой пра-пра, он потому и подошел ко мне, и доверил мне кошку! Знал, что ты появишься, и вручил нам оберег, талисман, чтобы мы были счастливы! Всегда! Но так не бывает!
— Бывает, – очень тихо проговорила Мур-мур. – У нас получилось.
И добавила словами Трофима Вольского, с его интонацией: «Повезло мне с тобой, дружище!»

Мы шли к югу, а к востоку и к западу от нас, к северу от нас шли потоки людей, большие и малые. Убегали от природных катастроф и от более многочисленных, лучше вооруженных народов, которые, как и они, шли за счастьем. За благами. Достигали их подобия или не достигали ничего и шли дальше. Шли, чтоб спасти себя, а значит, и Жизнь, сердцевиной которой всем виделось Счастье.

— Скажи, – на очередном привале спросила меня Мур-мур. – Трофим был первым атеистом России?
—
Она, как и я, продолжала думать о Трофиме. О нем и о себе.

— Он был верующим человеком, – ответил я сразу, – Но он умел разделять понятия, знал, что Бог это Бог, а церковь – организация, которая стоит на страже Системы, потому что является его частью, идеологической составляющей. Трофим боролся против упырей-кровососов, едва ли понимая, что воюет с государством за общество, которое поработили еще и с помощью церкви. Поэтому его и отлучили от церкви. Ее отцы осознали, насколько он опасен для них, и настоятель придумал, как всего удобнее избавиться от него. Через массы. Чем они ортодоксальней, тем лучше. Главное, чтоб усвоили с пеленок, что любой протест преступен: есть на небе Бог, а на земле государь – помазанник Божий, он-то знает все лучше всех! Так, конечно, не считали в верхах, там любая оппозиция выдвигала своих помазанников, но народу полагалось верить, что все путем.
— Верной дорогой идете, товарищи! – усмехнулась Мур- мур язвительно – Знаешь, а у меня по тогдашней идеологии в институте была пятерка! И по научному коммунизму и по научному атеизму!
— Тебе высшим баллом воздавалось по вере? – нарочито весело поддел я Мур-мур.
— Иди ты! Я сдавала экзамены! Это наши старшие верили в коммунизм, и что? Поимели разбитое корыто.
— А ведь неплохая идея – коммунизм,– заявил я так, словно Мур-мур собиралась спорить со мной. – Очень даже неплохая в теории. Плохо, что на практике даже лучшая идея превращается в свою противоположность. Стоит взяться за дело отцам церкви, неважно, какой, важно, что все они – отцы.
— Отцы-дрессировщики, – съязвила Мур-мур, – Но ты вспомни, что началось, когда их упразднили! Деггресняк начался, тотальный упадок духа. Люди в церкви ломанулись искать отцов. Нельзя людям без отцов!
— Ищем отцов, а перед смертью кричим «мама»! – вздохнул я с печалью по человечеству.
— Это уже от биологии, Кондрат, – объявила Мур-мур с убежденностью отличницы по идеологии. – Перед смертью надстройка затыкается, и пробуждается базис. Но, ты знаешь, отцы, кроме самых мерзопакостных, все же не так опасны, как матери. Женщины фанатичней, а материнский инстинкт сильнее отцовского, и когда он торжествует над разумом... – Мур-мур осеклась и возразила себе. – Не всегда он торжествует, судя по Рогнеде Степановне.
— Она изменилась, – вступился я за мать.
— Когда вышла замуж, – подтвердила Мур-мур. – Потому что человек это не только душа и гены, это еще и физиология! Полный комплект всего!
— И что? – не понял я, в какое русло свернула наша умная беседа.
— Женщины могут быть очень щедрыми, самоотверженными до самозабвения, а могут быть очень жестокими, – провозгласила Мур-мур.
— Ты это к чему? – потерял я нить Русланиных рас- суждений.
— Это я на случай, если мы попадем в еще какой-нибудь катаклизм. Не известно, что за люди окажутся вокруг нас. Никодимов и акакиев мы вычислим быстро, а вот коварная красотка с кинжалом за корсажем, с пистолетом в чулке это такая западня, Кондратий, что в нее и я могу угодить!
— Если опять станешь мужчиной? – уточнил я настороженно.
— Во всех случаях, дружище. Нутро-то не поменялось, азарта не поубавилось, а ума не прибавилось, так что вся надежда – на твою осмотрительность! На твой здоровый инстинкт самосохранения, бо у нас, у атаманов, с этим напряженка! Нам идеи застят взгляды и засоряют мозги!
— Пить меньше надо, – буркнул я, не зная, что ответить Мур-мур.

Не только идеи, но и мысли зачастую противоречат поведенческим реакциям. В этом я убеждался на примере Русланы.

Мур-мур долго молчала прежде, чем исторгла с тоской: «Бедный Трофим! Каково ему было жить с совокупностью сознаний! В междувековье! Это хуже, чем раздвоение личности – такое вот двуединство! Я-то хоть понимала, что происходит, а он не понимал».

— У него была крепкая «крыша» и подвижная психика, – постарался я утешить Мур-мур, – Он не только не пугался необъяснимого, но стремился к нему. Расширял познание! На его месте другой бы спятил, а он...
— Не могло быть другого! – жестко оборвала Мур-мур.
Человек – не только сознание, воспитание, память об
истории рода и половая принадлежность – это совокупность множества причинно-следственных связей!
Историки не обманули – племена, населявшие побережье, не отличались воинственностью. Промышляли рыбной ловлей, возделывали клочки земли вкруг своих лачужек, лепили посуду, торговали. Плодородная земля и большое озеро давало им все необходимое для жизни, у них не возникало ни малейшей нужды бросаться на соседей, чтобы отнять у них пару рыбин и корнеплод.
— Это и есть коммунизм, – сообщил я Мур-мур. – Коммунизм – это мир.
— Мир это когда не надо бороться за живучесть, – то ли согласилась, то ли возразила Мур-мур.
— Человека портит среда обитания?– уточнил я.
— И среда, и люди из родимой среды, и дефицит материальных благ.
— Дефицит духовных благ никого не портит? – поддел я Мур-мур.
— Взаимосвязано, – отмахнулась она. – Ты не будешь думать над орнаментом горшка, когда тебе нечем накормить ребятню!
У дураков мысли сходятся – мы подумали о косматых предках, скакавших вокруг костра, и Мур-мур постаралась мысль о них отогнать: «Все познается в сравнении, вот и будем познавать».
Киммерийцы в Крым еще не пришли, а племена ин- доариев нас приняли без тени враждебности. Познакомившись с ними ближе, я пришел к убеждению, что благожелательность и культура – понятия родственные, даже тождественные. Можно в эпоху неолита быть культурным человеком, а можно в двадцатом веке оставаться дикарем. У народа, к которому мы прибились, не было письменности, но были обширные торговые связи. И свое озеро они избороздили вдоль и поперек, и с Малой Азией контактировали плотно, и с Кавказом, и с праматерью Индией. Сохранили язык прародины, и мы с Мур-мур его выучили. Незаметно для себя, без усилий. Если человек хочет понимать людей, и чтоб его понимали, проблем не возникнет.
Местные рассказали, что через их земли проходит много беженцев с Севера, и большими группами, и малыми. Жизнь в родных краях сделалась для них невозможной, и они от ледников, из холодных непролазных туманов двинулись к югу. Местные помогали им строить лодки, чтобы им переправиться на тот берег моря. Мы тоже собрались переправиться? Мы попросили разрешения остаться, и они добро дали. Поделились рыболовецким инвентарем и посудой, и мы стали жить, как они.
— Ты бы хотел остаться здесь навсегда? – спросила Мур- мур в один из лазурных солнечных дней. Мы смотрели с моря на наше селение.
— С тобой, хоть на Марсе, – ответил я, и она покачала головой: «Там все вот-вот закончится или уже закончилось, а здесь только начинается».
— Если наш с тобой век развяжет третью мировую, то и здесь все закончится, – разрушил я ее гармонию с миром. – Все закончится сразу, и настоящее, и будущее, и прошлое. Наши отморозки не копьями размахивают, Мур- мур, а с мозгами у них не лучше, чем у пещерных!
— Не хватило на мозги сырья у Создателя! – мрачно пошутила Мур-мур.– Лучшее ушло на сотворение трилобита, а уже из остатков Творец вылепил хомо. Руки, ноги, туловище вполне удались, а на начинку для черепухи материала не наскреблось. Сотворение хомо отложил Бог напоследок, вот и получился полуфабрикат.
— Если полуфабрикат и угробит нашу цивилизацию, все потом начнется заново, с трилобита, – обнадежил я Мур-мур и себя.
— Не начнется, – опровергла Мур-мур. – Мы так загадим Мировой океан, что ничего в нем уже не зародится. А если еще и радиации в него плеснуть не по-детски... Мы уже и Космос загадили обломками своих аппаратов! Черте сколько там вращается нашего металлолома.
— Не только нашего, – вспомнил я о крушении марсианского звездолета.
— Чужой лом вращается далеко, – вспомнила о том же Мур-мур, – Не добрался он до околоземной орбиты, а тот, что здесь – наших лапок дело! – и резко оборвала себя: «Мы об этом думать не будем. Мы будем жить, как все. Просто жить».
Мы смотрели на детей, резвившихся в воде и на берегу. Те, что постарше, прыгали, тузили друг друга, играли в догонялки, а совсем маленький, то ли мальчик, то ли девочка, с длинными пышными волосами, приближался к ним мелкими шажочками.
— Какой хорошенький! – зачарованно выдохнула Мур- мур, и я решился: «Чтоб жить, как все, мы должны завести детей».
Я ожидал, что Мур-мур вспылит, но она улыбнулась грустно: «Я б хоть сейчас, но на кого мы их оставим, на обреченное племя?»
— Оно еще не обреченное, – возразил я. – Это для нас с тобой оно обреченное, а у них впереди полно времени.
— Да,– кивнула Мур-мур, – они детей наших вырастят, но мы с тобой их никогда не увидим. Каково нам будет жить, зная это? Представлять их себе, придумывать, четко зная, что мы их не обнимем, не посидим с ними у очага?!
— Но, может быть, нас тут оставят навсегда, ради детей? – понадеялся я.
— Ты в это веришь? – обреченно усмехнулась Мур-мур. – Веришь, зная будущее? Однако! Мы не застанем конец этого коммунизма, но никому здесь о конце не расскажем. Живым – живое. Им. А нам в их настоящем нельзя устраиваться всерьез и надолго.
—
Посмотрела на детей и вскричала: «Ой! Упал маленький!».

Она сделала движение вскочить, но я ее удержал: «Он сам. Это древний ребенок, он должен всему научиться сам».

— Мы своих детей научили бы лишь ненужному, – траурно вздохнула Мур-мур. – Ладно, если не вредному. Хорошо, что от нас тут ничего не останется!
— Как знать! – я обнял Мур-мур. Она превратилась в олицетворение погибшей мечты. – Мы по себе могли оставить фольклор.
— Но не оставили!
— Не факт! Мы могли его не узнать!
—
Мы вытащили лодку на берег, выгрузили улов и пошагали к шалашу, чтоб заняться приготовлением пищи. Все необходимое для этого у нас имелось – раскаленные угли в горшке, чтоб с их помощью запалить костер, и дрова, и большой горшок под рыбу, специи с луга и зелень с огорода. Мы свой примитивный быт наладили не хуже, чем местные! Кто б мог подумать!

Я подумал, что Вселенная слишком прозорлива, чтоб позволить нам с Мур-мур завести ребенка. Да, Руслане его хочется сейчас, но потом ей захочется саблю и коня!

— Нас еще и потому заберут с курорта, что тебе скоро здесь надоест, – сообщил я Мур-мур.
— С чего ты взял, что мне может надоесть счастливая жизнь? – вознегодовала Мур-мур.
— С того, что ты счастье обретаешь в борьбе, а здесь тебе не с кем воевать.
— Дурак! – разозлилась Мур-мур, – Никакого счастья я в борьбе не обретаю. Я за счастье борюсь, потому что меня к этому вынуждают, а когда оно у меня есть...
— Ты недолго прогостил в раю, атаман, – перебил я. – Заскучал, всех там достал, и тебя выгнали в двадцатое столетие. С пересадками. В конечной точке мы с тобой встретились.
— Хорошо, если в конечной, – вопреки ожиданию, не заспорила, а загрустила Мур-мур. – Хорошо бы эта стала конечной.
— Я бы тоже так хотел, – признался я, тоже с грустью.
— Но мы знаем, что конечной стала другая. Та, с которой мы стартанули к Марсу.
— А Трофиму повезло, – выдала Мур-мур неожиданно.
— Он не стал разлагающейся плотью, пеплом стал, а потом ветром, землей и водой, он стал частью пейзажа. Добрая смерть!
— Посмертие, – поправил я. – Смерть была злая, но за нее воздалось посмертием. Поверим хотя бы в это.
— Хорошо бы! – откликнулась Мур-мур. – Если верить только в идеи, жизнь перестает радовать. Беда в том, дружище, что мы с тобой – порождения идей. Сколько б мы ни боролись с двадцатым веком, в себе, и во вне, мы остались принадлежностью времени! Человек – это еще и время! И напластования времен, и мизансцена, из которой не выскочить. Мы стремимся выскочить, а нельзя! Я ведь, сволочь безрассудная, чуть не оставила Трофима без Бога! Влезла двадцатым веком в шестнадцатый, а Трофим не сдавал зачет по научному атеизму!
— Ты всего лишь сдала зачет, – оправдал я Мур-мур и встряхнул ее ободряюще. – Сдала и забыла. Поверь, и при Трофиме и до него на земле обитали люди, отрицавшие существование Бога. Кажется, они назывались агностиками?
— Так они только назывались! – буркнула Мур-мур хмуро. – Надо ж было поумничать в полный рост! Но я сейчас не о Боге. Не о Боге как абстрактной величине, я о нашем видении Его образа! Видении, Кондрат! Люди, когда молятся, обращаются к образу, к образам! Люди обращаются к образу всемогущего и милосердного Человека, потому что только человек и поймет их, и простит, и укрепит духом...
— Так в чем ты каешься, Мур-мур? – перебил я, – Трофим не стал атеистом, и сама ты не атеистка. Ты только пытаешься ею быть. Из заносчивости, наверное? Или в память о пионерском детстве? – я засмеялся, чтобы встряхнуть ее. – Детство было хорошим, но оно давно прошло. Уже давно никто не молится перед образами членов Политбюро. Ты их помнишь пофамильно? А ведь раньше в комсомол не принимали тех, кто не мог их перечислить!
Имена святых мы с тобой тоже не помним, но от нас и не ждут зубрежки! Нас с тобой отправили на экскурсию по эпохам не для того, чтобы мы проникались верованиями и учились обрядам. Я не знаю, для чего, но знаю, что не для этого.
— Нас отправили на экскурсию, чтоб мы не рыпались, – тускло объявила Мур-мур. – Чтобы шкурно уразумели, что нет ничего нового под Солнцем!
— А вдруг все иначе, милосердней? – улыбнулся я Мур- мур ободряюще. – Вдруг Вселенная исполнила твою мечту о спокойной тихой жизни? Ты сумела ее вкусить, чтоб впредь было к чему стремиться.
— Меня Мур-мур мама прозвала в детстве, – сообщила Руслана помолчав, и так смущенно, словно признавалась в дурном поступке. – Я маленькой песенки мурлыкала за домашними делами – когда картошку чистила, мыла посуду... Я и перед сном всегда что-то себе мурлыкала.
— Тебе не пели колыбельные? – пожалел я маленькую Руслану.
— Нет. А тебе?
— И мне нет.
— Ничего, я сама справлялась. Ты тоже?
— Я рассказывал себе сказки со счастливым концом. Так я мечтал.
— Ты и сейчас мечтаешь?
— Сейчас я наслаждаюсь. Миром и покоем. Тобой.
—
Умиротворенным я только выглядел. Не хотел посягать на мир и покой окружающих. Людям нельзя знать будущее! Мы с Мур-мур знали будущее в рамках всемирного исторического процесса, но свое собственное не знали. Куда еще нас занесет? Хорошо бы, в Гиперборею! Об этой стране, населенной продвинутыми людьми, было известно до обидного мало – лишь по мифам древних греков и по рисункам на осколках керамики. Греки писали, что из продвинутого народа вышли и Дионис, и Дельфийский оракул, но затем народ превратился в миф. Когда это с ним случилось... случится? Уже скоро, в античности, а сейчас... Вот бы гипербореи обитали где-то поблизости!

Возможно, они бы нас вразумили и направили на истинный путь! Но вдруг Верховный Разум не хочет, чтобы мы дошли до понимания истинного? Постигнув суть, мы погрузимся в бездеятельность.
Я вспоминал свои дни, как если бы перебирал четки с черными, серыми и белыми бусинами. Чаще всего, попадались черные и серые. Почему?

Наши мысли с Мур-мур сошлись, и она мне ответила: «Пришло время собирать камни».

– Не только, – возразил я. – Мы их и собираем и разбрасываем. Мы еще вполне энергичны, но нам надо определиться с местом в пейзаже.

По словам Мур-мур, мама Тоня, когда работала, еду готовила на всю неделю вперед, по воскресеньям, и никто, даже Бронеслава, не крутил носом. Если в конце недели в холодильнике что-то оставалось, условно съедобное, мама Тоня доедала это, приговаривая: «Лучше в нас, чем в таз». Присказку переняла она от своих мамы и бабушки. Люди были бедные, дорожили едой даже больше, чем здоровьем, а работы всегда оказывалось больше, чем времени! Мы с Мур-мур варили пищу раз в день, ровно столько, чтобы съесть за один присест. Не было у нас холодильника! Оставляли на потом немного лепешек – их употребляли с овощами и фруктами, если чувствовали голод. А вот когда мы заведем козу...
Мы ее заведем, когда заведем детей!

Глядя на Мур-мур, как она наблюдает за ребятней на побережье, я верил, что это произойдет. Мур-мур забывала и о сабле, и о коне, и о Сыне Вселенной, стоило появиться маленькому, с пышными волосами. При виде него взгляд ее делался зачарованным, а улыбка мечтательной. Тогда и я начинал мечтать, вопреки предвиденьям – и своим, и Мур-мур – что нас пожалеют, и мы оставим по себе не только фольклор. Вот его-то мы и не оставим! Нельзя!

Я сидел под звездами, смотрел в небо. Мур-мур подошла неслышно, пристроилась рядом и прижалась щекой к моей щеке.

— Ты сейчас подумал, почему символом Союза стала красная звезда, – произнесла она тихо. – Ведь красная звезда – это Марс!
— Ни о чем я не думал, – ответил я в небо, – просто смотрел.
О красной звезде подумал я отстраненно, мельком, мне вообще не хотелось думать, но Мур-мур уловила отсвет мыслеобраза.
— Ты подумал, что Марс нависает над всей Землей, а значит, не только русские тяготеют ко всяческим кровавым разборкам, – не поверила в мою нирвану Мур-мур.
— По мне, так русские к ним тяготеют меньше, чем многие другие народы, – сообщил я грядущим историкам. – Просто нас чаще вынуждают к войне.
— Ты это чем-то объясняешь? – положила Мур-мур мне голову на плечо.
— Географией, лингвистикой, волей Провидения! – я улыбнулся и поцеловал Мур-мур в шею.
— Но не марсианами?– ласково поддела Руслана.
— Мы, земляне, сами ужас, как хороши.
— И лучше не станем?
— Кто-то станет, кто-то – нет. Люди все разные.

Вереницы народов шли к морю мимо нашего шалаша. За счастьем. Шли наши с Мур-мур предки и предки Кравченко, предки Ивана Грозного и Кутузова, папы Пия и Мигеля Сервантеса, Савонаролы и Джордано Бруно. Шли, чтобы спасти свои жизни, а значит, Жизнь, чтобы над сценой не опустился занавес. Они не думали про занавес, не знали про замысел, но должны были сыграть свои роли – исполнить предназначение. Из них немногие вникали в смысл этого слова, но шли все. За счастьем – в меру личных представлений о нем. Мы с Мур-мур вкушали рай в шалаше. Мы уже так настранствовались, что теперь лишь провожали вереницы людей взглядами. Хай им щастит!

Мы наслаждались тишиной вокруг себя и в себе, говоря иначе – гармонией. Ощущали, что продлится она недолго, а я, в отличие от Мур-мур, знал и другое: моего атамана снова взметнет в седло!
Где и когда это случится, Бог весть, но мой атаман не ограничится ловлей рыбы. Это сейчас у меня под боком нежится Мур-мур, и обнимает меня, и прижимается ко мне, и мурлычет от наслаждения, когда я ее обнимаю, но случись поблизости какое ЧП, и кошечка станет пумой, хорошо, если атаманшей, а не атаманом, и тогда во мне поселится страх. Любовь, и неразделенная, и взаимная – трагическое чувство! От неразделенной страдают, от взаимной трепещут за дорогого человека. Он есть, ты видишь его и слышишь, но бессилен сохранить на веки веков! Даже от беды грядущего дня, внезапной или ожидаемой, не всегда волен ты его защитить, а поэтому, подсознательно, всегда насторожен. И в мгновения высшей радости готовишься к обороне, как то заповедовали генами предки. Они у своих костров бдительность не теряли.

Мур-мур лежала на спине, закинув руки за голову и сквозь ресницы смотрела в небо. Мы только что закончили трапезу и пребывали в расслабленности. Блаженной! Перезагружались. Непонятно, зачем, куда идут вдоль нас потоки людей, если можно осесть тут, в коммунизме! ...Если они все тут осядут, хана придет коммунизму, так что пусть идут, открывают и осваивают собственные миры!

— Кондрат! – окликнула Мур-мур, не меняя позы. Она улыбалась. – Ты откуда так хорошо знаешь женщин?
Спросила без ревности или подозрительности – из любознательности, и я ответил: «Из литературы. Когда я читал, я думал, еще и рисовал себе сценки».
— И много ты их нарисовал?
— Много, но здесь и сейчас это не имеет значения.
— Разве?
— Здесь нет литературы, но есть ты, и этого мне достаточно.
— Мне с тобой повезло, дружище, а тебе со мной – нет, – горько повинилась Мур-мур, села и обвила руками колени. – Если нас опять куда-то забросит...
— Я буду рядом! – перебил я.
— Это и опасно. Ты слишком хороший, чтоб пропадать из-за такой дряни, как я!
— А ты, что ли, собралась пропадать? – перевел я разговор на шутку и засмеялся.
— Само получается! – вздохнула Мур-мур. – Стоит мне настроиться на победу, как тут же и приходится пропадать! Ладно бы, одной, одному! Я почему сейчас спросила про женщин? Я их боюсь!
— Даже так? – не поверил я. – Не заметил, чтоб ты боялась Бьянку, Бронеславу, мою мать...
— То другое! – отмахнулась Мур-мур. – Я и девчонок из команды не боялась, и тех, с кем жила в общаге! Они понятные. Безопасные, пока делить с ними некого. Разговоры, в основном, о мальчишках...
— А у мальчишек – о девчонках! – прервал я с улыбкой.– Это нормально.
— Ну да! – усмехнулась Мур-мур. – О чем еще говорить!
— О том, кто с кем бухал, и до чего добухался! – просветил я со смехом. – Тоже очень интересная тема. Не о трилобитах же базарить за пузырем! На фига они нужны, когда своих проблем уйма?
— Эт-т, точно! Девки тоже не базарят о трилобитах, а когда вырастают в женщин, начинают болтать о детях, мужьях, борщах, о политике, когда достает, но не о Марсе!
— Марс не имеет отношения к ценовой политике...
— Проехали! Я прекрасно знаю, что люди должны жить обыденным. Меня те ужасают, кто присвоил себе право присваивать...
— Атаман! – перебил я с досадой. – Мы с тобой чье золото тратили? Воеводское!
— Награбленное! – грянула Мур-мур тоном Трофима. – Не себе брали-возвращали!
— Кому из ограбленных – конкретно – мы что-то вернули, атаман? Уж давай будем честными! Мы и о себе не забывали! Пили воеводино вино и питались снедью из его кладовых!
— А он что-то положил в те кладовые?! Свое?! То, что он сам вырастил, произвел?! Это он виноград собирал, давил?!
— Наши отцы, Мур-мур, тоже ничего не растили, не собирали, а наши матери не доили коров! У них было другое функциональное назначение...
— Они ни с кого не драли семь шкур! – только сильней разгорячилась Мур-мур. – Они были такими же, как все! Подданными!
— Так и воевода – подданный! И наши функционеры! Да и государь – подданный! И не самого себя, а целой шоблы помощников, советчиков, ведущих специалистов! – попытался я Мур-мур охладить. – Оставим эту тему и вернемся к началу. Каких женщин ты боишься, Мур-мур?
— Руководящих! Не всякий мужик любовницу назначит на государственную должность, а женщины всегда продвигают фаворитов! Вспомни Екатерин, и Первую, и Вторую, Анну Леопольдовну, Анну Иоанновну, да много кого! Сколько тупых, корыстных, невежественных уродов пролезло во власть через койку! Раз он классный любовник, так пущай будет канцлером! Надо же отблагодарить кавалера за удовольствие! А если тетка не при власти, она своего мужчину будет толкать во власть! И вытолкает! И будет править от его имени, как Раиса Максимовна!
— И какое отношение это имеет к нам с тобой? – негодование Мур-мур меня позабавило. – Мы-то, слава Богу, не Горбачевы!
— К нам это не имеет отношения, пока мы сидим вот здесь, вдали от дворов! Но если на тебя положит глаз какая-нибудь царственная особа, нам с тобой, дружище, мало не покажется! Женщины, как ты помнишь, не отступают! Если ты ей откажешь, она отомстит, и страшно! А если ты купишься...
— Мур-мур! – возмутился я.
— Ты можешь и не заметить, что купился! Женщины хитрые! Даже та, что не семи пядей, нашарит твою ахиллесову пяту, и тогда... Тогда мне придется устраивать дворцовый переворот, или очередное восстание, или...
— Руслана! – взмолился я. – Не беги впереди паровоза, его еще не придумали!
—
Мы жили-были, добра наживали. Добра в истинном значении слова – умиротворенности, довольства и собой и теми, кто рядом. Жили без часов и календарей. Ходили в море и на праздники к односельчанам, сиречь, соплеменникам. О себе рассказывали то же, что те, кто проходил через наши земли в Малую Азию или в Западную Европу. Как тогда назывались эти части света, не помню. Может быть, по-разному у разных народностей. Мы туда не собирались. Мы, по большому счету, достигли родины. Мы ее достигли задолго до своего появления на свет, но она-то уже была! Пусть и не такая, какой станет после потопа!

Нас с Мур-мур потоп застал в море. Его начало. Мы увидели, как вдали волны встали дыбом, едва ли не до небес, рухнули вниз, и нашу лодку завертело, перевернуло и повлекло туда, где по моим подсчетам, находился Кавказ. Его мы с Мур-мур не достигли. Нас выбросило на сушу на краю бранного поля.


Часть седьмая. Малая мировая

Вероятно, мы злоупотребили созерцательностью, вот Вселенная и напомнила нам о злобе дней. Мы стояли в стороне от разгула злобы и смотрели, как люди в латах рьяно истребляют друг друга. Над их ревущим и лязгающим скопищем мелькали вымпелы и флаги, но люди вряд ли их видели. Видимо, своих от чужих они отличали по щитам с тем же изображением, что на флагах. Но у многих на щитах были кресты, и у тех, и у других, и на щитах, и на латах спереди, так что не знаю, как они определялись, кого надо, а кого не надо мочить. Мне их доспехи казались совершенно одинаковыми. Как и оружие – копья, которыми они пронзали друг друга, и мечи, скрещивающиеся над головами в шлемах. Я различил штандарт со львами, шагающими друг над другом по красному фону, но сосчитать львов не успел: штандарт почти тут же исчез из поля моего зрения. Как и другой, синий, с цветочным, как мне показалось, орнаментом. Оба флага потонули в коловращении.
– Что это? – спросил я без голоса, и Мур-мур ответила мрачно: «Столетняя война».
— Что?!

Мы стояли на отшибе человеческого безумия обалдевшие, еще не отрешившиеся от древнего коммунизма и не оправившиеся от потопа, а перед нами всадники сшибались друг с другом, выпадали из седел, и пешие в легком вооружении приканчивали их на земле. Приканчивали чужих и кидались на чужих пеших с мечами, и меж копытами коней продолжалось смертоубийство.
— Нам бы не семафорить тут в полный рост, – озаботился я наконец-то нашей безопасностью.
— Им не до нас, – ответила Мур-мур издали. Мур-мур пребывала где-то. Вдалеке и от меня, и от Эвксинского озера в часы его гибели. На Столетней войне? Я об этой войне знал только, что на ней англичане бились с французами, а состояла война из отдельных вооруженных конфликтов. Потому и длилась так долго, что не шла одним валом от начала к концу, а разделялась на периоды, где стычки сменялись перемириями, а те – новыми стычками. Но это все, что я знал. Оказалось, Мур-мур известно больше, и она вернулась ко мне, чтобы ввести в курс событий. В войне между Англией и Францией участвовали все европейские государства, так что войну вполне можно было назвать мировой. Для тогдашнего европейца мир ограничивался пределами континента, азиатов и африканцев, кроме, разве что, арабов, европейцы и за людей не считали, но неверным, арабам, дела не было до христианских разборок, как не было до них дела русским князьям. Тем своих проблем хватало, с Золотой Ордой и друг с другом, и плевать было князьям, на чью голову наденут корону Франции!

Как я понял от Мур-мур, камнем преткновения стала корона, так что война явилась следствием династических притязаний. Национально-освободительной, для французов, она сделалась благодаря Жанне Д’Арк, которая объяснила народу, что отряды феодалов, разоряющие Францию, это не просто головорезы – это англичане, оккупанты, которых пора вышвырнуть на их остров! Народ национальную идею усвоил – насколько я в курсе, он остался верен ей и в двадцатом столетии! – но верхи продолжали бодаться за власть: то оружием, то через династические браки, и, похоже, только в их среде было важно, станет королем Эдуард Третий английский, годовалый Генрих Шестой, или французский Карл Шестой, страдающий психическими расстройствами. Недуг сюзерена не мешал знати обогащаться. Не мешал он и наемникам всех национальностей, ломанувшихся во Францию, чтобы хорошо заработать. Делать это они умели только при помощи мечей, полагая мирный труд занятием зазорным для сливок общества. Бригандоны воевали в обеих армиях, а иногда объединялись в собственную, внушительную, которая продавалась тому, кто больше заплатит.

Пока Мур-мур объясняла мне политику средневековой Европы, битва откатилась от нас на противоположный конец поля, а из чахлых кустов за нашими спинами выскочили люди в домотканых одеждах, с сельхозинвентарем в руках. Эти люди устремились на поле брани, где валялись вперемешку мертвые и раненые, и бродили кони без седоков. Люди приканчивали раненых, срывали с них доспехи и одежду, хватали лошадей и оружие.

— Что они делают?! – поразился я размаху мародерства, и Мур-мур ответила без выражения: « Выживают». Рыцари по ходу своих баталий вытаптывали крестьянские поля, жгли деревни, забирали на мясо и скот и людей, а тех, кто не желал стать «пушечным мясом», кончали на глазах у родных.
Для феодалов важным источником доходов стали выкупы за пленных, простонародье торговало трофеями. Пунктов приема металлолома тогда еще не было, но пункты сбыта краденого, возможно, имелись, и люди выкручивались, как могли.
— Ты откуда все это знаешь? – поразился я, выслушав Мур-мур.
— Сам такой, – сквозь зубы процедила Мур-мур и схватила меня за руку: «Нам – туда Я сейчас там. Помираю. Он – помирает, поэтому я здесь».

Мародеры, промелькнув из кустов, не обратили на нас внимания. И не только потому что спешили – мы в своих рубахах, подпоясанных ремешками, мало отличались от них в их рубищах. Отличались тем, что выглядели опрятней.

Увлекаемый Мур-мур, я помчался по полю, то спотыкаясь о тела, то перепрыгивая через них. Никогда прежде я не видел столько изувеченных трупов, но мне почему-то не было жутко. Может быть, подобные картины наблюдал я в прошлом, которое не запомнил?

Над одним из тел Мур-мур остановилась, присела на корточки и сняла с лица раненого конструкцию, похожую на респиратор, толстую железную штуковину с отверстиями на «пятаке». Задрала ее на шлем умирающего и проговорила удовлетворенно: «Да. Это Бертран».
— Кто? – потребовалась мне ясность, – Какой Бертран?!
— Я, – ответила Мур-мур издали.
— Ты уверена? – перевел я взгляд с Мур-мур на бородатого типа в латах. – Кто он такой и почему он в наморднике?!
— Это забрало, – объяснила Мур-мур с таким раздражением, словно я спросил, почему у собаки четыре ноги. – Забрало нового типа. И удар идет по касательной, и дышать легче. В цельном, с прорезями для глаз, человеку тяжело работать мечом, воздуха не хватает!

Человека, лежавшего перед нами, не уберегло модифицированное забрало – его пробили копьем. Он уже почти не принадлежал этому миру, но еще дышал, а в уголках губ пузырилась кроваво пена.

— Он отходит, – сообщила Мур-мур об очевидном. И добавила с долей грусти. – Теперь я уже не Бертран.
— Хорошо! – не разделил я ее грусть, и она возмутилась: «Что – хорошо?! Что человек умирает?!»
— Что не ты, – торопливо пояснил я. – Ты для меня – лучшая женщина Земли, и я очень не хочу увидеть тебя с бородой и мужскими причиндалами! Я, Руслана, очень- очень этого не хочу!
— Теперь не увидишь, – пообещала она и закрыла глаза усопшему. – Он вознесся. Не таким уж он поганым был человеком. Грубый, безграмотный, жестокий, как почти все здесь, но храбрый. Сына любил, Изабеллу уважал.
— Их я, слава Богу, не знаю.
— Знаешь. Вспомнишь, когда увидишь.
— Это обязательно?! – занервничал я.
— А куда нам идти с этого поля? Если Бог в милосердии своем нас отсюда не приберет, нам придется идти в замок.
Бог в своем милосердии чуть не прибрал нас над телом Бертрана. Руками мародеров, бросившихся к телу.
— Пошли вон! – рявкнула на них Руслана, но они не устрашились.

Мы им не показались опасными, и крупный детина, еще и с мечом в руке, отпихнул Мур-мур от добычи. Он и двое других принялись стаскивать с Бертрана доспехи, и Мур-мур озверела. Как-никак, Бертран ей приходился родственником не по крови, так по душе, и надругательства над телом стерпеть она не могла. Зарядила в горло одному, в пах другому, и обезоружила третьего. Я прийти ей на выручку не успел – слуха нашего достиг стук копыт, звон металла, и мародеры отшатнулись от трупа. Мародеры слиняли, а мы остались.

— Это Изабелла, – успокоила меня Мур-мур. – Вдова Бертрана, а твоя кузина, Гийом. Запомни, как тебя звать. Вы с Изабеллой росли вместе, у вас много общего. Бертран любил простые радости жизни – войну, охоту, пирушки, а вы интересовались поэзией, музыкой, читали. Вы для своей эпохи люди утонченные.
— А кто мы? – задал я не праздный вопрос. – Англичане?
— Бретонцы, – ответила Мур-мур. – Но мы за англичан.
Мать твою, матушка-Вселенная, дожился! Вспомнилось, как на Руси я умолял Вселенную не отправлять меня к англосаксам! Не вняла?! Решила наказать?!
— За англичан Фландрия, Арагон, Португалия, Священная Римская империя, – провела Мур-мур политинформацию – За французов Кастилия, Шотландия, папство. Постарайся не перепутать.

Бой вдалеке затих, Изабелла со свитой к нам приближалась, и территорию стали спешно покидать мародеры. Обездоленное войной гражданское население!

Я забрал у Мур-мур меч, и когда группа всадников нас достигла, объявил новоявленной кузине – она возглавляла группу: «Меч Бертрана».
— Теперь он твой, – без эмоций ответила кузина.
—
Похоже, гибель мужа не удивила ее, и не взволновала. Что она и подтвердила, с коня обозревая останки: «По-другому он закончить не мог. Я знала это с венчания».

Обернулась к своей свите и приказала: «Вы двое, отвезите господина в часовню. Я скоро буду».

Свита Изабеллы состояла из семерых мужчин и одной женщины. Из мужчин трое были в латах, с «намордниками», задранными на шлемы, остальные в коротких куртках, плащах и разноцветных штанах в обтяжку, заправленных в сапоги. На Изабелле было бардовое платье и красный плащ, Изабелла к трауру заранее не готовилась. Ее спутница была одета в зеленое. Двое «штатских» спешились, сняли плащи и уложили на них тело сеньора. Концы плащей они привязали к седлам своих коней, и Бертран в импровизированном гамаке убыл «домой». Изабелла и оставшиеся с ней люди изобразили приличествующую случаю скорбь. Изабелла ее изображала недолго. Ее внимание переключилось на меня.

— Гийом! – вскричала она. – Ты как здесь оказался?!
— Мне было видение, – сходу сочинил я. – Я так забеспокоился о Бертране, что отправился к нему. Но я опоздал!
— Но почему ты в таком виде, Гийом?! – вопросила кузина и потрясенно, и негодующе. – Где твои доспехи, твой меч? Где твой конь?!
— Ты же знаешь, Изабель, что я плохой воин, – за Гийома повинился Кондратий. – Меня ссадили с коня, обезоружили и раздели. Слава Богу, не убили!
— Слава Богу! – с чувством перекрестилась Изабелла и, только теперь заметив Мур-мур, справилась настороженно: «Кто это с тобой? Откуда взялся этот мальчишка?»
— Он спас мне жизнь! – объявил я и прикрыл Мур-мур собой. – Он набросился на разбойников, завладел мечом главаря и ранил его! А еще он поднял переполох! Стал звать на подмогу рыцарей, находившихся рядом! Никаких рыцарей близ нас не было, но разбойники не стали проверять, так ли это, они разбежались, а мой спаситель поделился со мной одеждой.

Мужчины из свиты Изабеллы прониклись доблестью подростка, но женщины смотрели на Мур-мур недоверчиво.

— Кто ты, отрок? – свысока спросила кузина. – Назови свое имя.
Я растерялся, но Мур-мур меня отстранила, встала перед конной Изабеллой и представилась с достоинством: «Меня зовут Иоанн, я родом из дальних мест, с гор, которые у нас зовутся Карпатами. Я имею честь быть учеником известного в наших краях ученого-летописца. Мой наставник прослышал о вашей войне и отправил меня сюда, чтобы я составил подробную хронику событий. Это важно для истории, господа.
— Мы любим истории, – уже благосклонней произнесла Изабелла, но дама из ее свиты оказалась чрезмерно бдительной. Дама справилась подозрительно: «Но откуда вы знаете наш язык?».
— Я знаю несколько языков, – объявил с разумной скромностью ученик нового Геродота. – Как бы я записывал рассказы людей, если б не владел языками?
— Вы за трапезой усладите наш слух рассказами? – утвердительно спросила кузина, и я опередил Мур-мур с ответом: «Вряд ли это уместно в такой день, когда душа Бертрана еще не достигла райских врат».
— Она их достигла, Гийом, – с неудовольствием ответствовала кузина. – Наш сеньор уже сподобился благодати, а нам, грешным, предстоят суровые испытания, и чтобы вынести их бремя, мы не должны себя изнурять. Мы будем бдеть по очереди над телом Бертрана, но перед этим укрепим себя пищей и телесной, и духовной. Не будем мешкать, господа. Отрока возьмет на седло Жан-Пьер, а ты, братец, садись на моего коня.
— Но... – пробормотал я потерянно. Оглянулся на Мур- мур, на мужчин из свиты кузины, и кузина ко мне свесилась с седла так, что две толстые черные косы упали на мои плечи. По таким косам я без проблем вскарабкался бы в ее опочивальню, но мне этого совсем не хотелось. Мне и на коня ее карабкаться не хотелось.

– Мы родные люди, Гийом, мы на этом свете самые родные друг другу люди, – произнесла со значением Изабелла, и улыбнулась со значением, прикрыв рот краем легкого покрывала.

Моя кузина была смуглой, но активно пользовалась белилами, у нее были узкие губы и крупный, с горбинкой нос, что нисколько ее не портило, потому что глаза... У Изабеллы были дерзкие глаза Бьянки, тот же насмешливый, самодовольный взгляд женщины, которая высоко себя ценит и умеет добиваться желаемого!

Замок стоял особняком на холме и явно был родовым гнездом. Воздвигли его ладно если за два поколения до теперешних владельцев, в заботе о безопасности, а не об удобстве обитателей. Подозреваю (или вспоминаю?), что Изабелла, выросшая в более комфортных условиях, занялась реконструкцией донжона. Часть огромной залы первого этажа разделили внутренними стенами на покои, а покой мадам наверху преобразовали в спальню, кабинет и гостиную. Изабелла или перевезла из Госкони, откуда мы с ней были родом, кое-какую мебель, или заказала изготовить, на ее тонкий вкус, и кровать, и стулья, и стол, и бюро, за которым она работала. Изабелла, в отличие от супруга, занималась феодальным хозяйством и стремилась сделать его доходным. Проверяла счета, которые ей приносил управляющий, и сопоставляла цифры с количеством земель, деревень и поголовьем скота, четвероногого и двуногого.

Персональные доходы Бертрана исчислялись его трофеями, которые он быстро просаживал, и уже поэтому сеньор не мешал жене вести дела по собственному ее усмотрению. Он предоставил Изабелле право распоряжаться их движимым и недвижимым имуществом, а она смотрела сквозь пальцы на его вооруженные вылазки, пьянки и любовниц. Разногласия между супругами возникали только в связи с их сыном Арнольдом. Бертран желал вырастить сына своим подобием, а Изабелла прививала мальчику хорошие манеры, любовь к музыке, математике и литературе. Сын оказался умненьким, и к тринадцати годам научился маневрировать между предками, радуя, а не огорчая обоих.

Мур-мур, когда мы с ней остались наедине, шепнула, чтоб я держал с кузиной ухо востро, не пытался с ней спорить и не касался в разговоре материй, которых в данном веке не существует. Вот это – Боже упаси! Могут заподозрить в порочащих связях с Дьяволом!

В замке Изабелла приказала Иветте – то ли компаньонке, то ли служанке, то ли бедной родственнице – распорядиться насчет одежды для нас с отроком Иоанном, и насчет трапезы. Дама в зеленом удалилась со льстивым выражением лица и затаенной злостью в глазах. Если Изабелла напоминала мне Бьянку, то Иветта походила на Бронеславу. Тот же тип личности! Их, человеческих типов, не так и много, как я когда-то где-то читал.

Одежду доставили – и богатую, и модную – куртки, плащи, штаны, похожие на колготки, сапоги, и мадам велела слугам одеть нас. Ох ты, Боже мой! Я от возмущения забыл, что с кузиной спорить нельзя, закричал, что способен сам себя обслужить, не маленький. А Мур-мур заявила, что в ее стране запрещено подпускать чужих к своей плоти! Таков обычай, доставшийся от предков, и нарушать обычай Иоанн не станет даже под страхом смерти! Отрок уверен, что столь культурные, высокообразованные люди, как мадам Изабелла, просто не могут не уважать традиции других!

Некоторое время Изабелла смотрела на нас с недоумением, причем, не столько на чужестранца, сколько на меня, потом махнула рукой и наказала: «Зайди ко мне, брат, как освободишься».
Нас с Мур-мур отвели в одну из комнат нижнего этажа, и я признался, что мне страшно.

– Мне тоже, – хмуро ответила Мур-мур. – Есть у меня подозрение нехорошее, что у тебя с твоей кузиной отношения сложились не чисто родственные!

У меня такие подозрения возникли, когда я сидел на коне кузины. Коня Изабелла бросила в галоп, и когда мы оторвались от ее свиты, проворковала мне в ухо: «Наконец-то мы избавились от Бертрана!».

— Ты не должна так говорить! – заявил я и сурово, и укоризненно, как истинный христианин. – Твой муж пал во славу Божию на поле брани.
— И что?– рассмеялась Изабелла. – Он бы страшно огорчился, если б умер в своей постели, но от такой беды Господь его уберег.
Она перевела коня на рысь, чтобы сопровождающие могли нагнать нас, нацепила на лицо скорбь и прикрыла глаза – скрыть свои истинные чувства.

Если сопровождающие и догадывались о ее чувствах, то вида не подали: и в те далекие времена никому не хотелось похмелья в чужих пирах!

Мы с Мур-мур подозревали, что нас могут подслушивать, а потому перешли на эзоповский язык, насколько мы им владели.

— Сколько длится траур в вашей стране? – спросила Мур-мур.
Я не знал или не помнил, но ответил с пафосом: «Год! Мой траур по такому рыцарю как Бертран не может длиться менее года!».
— Ты должен заняться мальчиком, – как потребовала Мур-мур. – Ты теперь в семье старший мужчина.
— Да, я приму на себя ответственность за Арнольда. Таков мой долг и перед памятью Бертрана и перед кузиной.
— Мне также следует исполнить свой долг, написать хронику, а для этого я должен поговорить как с участниками битв, так и с очевидцами.
— Мы с Арнольдом будем тебя сопровождать. Парню это пойдет на пользу. Он и отвлечется, и обогатится информацией. Я хотел сказать, знаниями. У Арнольда есть тяга к знаниям!

Я опоясался мечом Бертрана, вскинул подбородок и спросил у Мур-мур: «Как я тебе?».

— Супер! – похвалила Мур-мур.

Вселенная не заслала нас во дворец, в толпу вельмож, из которых коронованная особа выбирает себе бой-френ- да, но и сладострастной кузины мне более, чем хватало!

Нам с Мур-мур надо покинуть замок, пока Изабелла не сменила милость на лютый гнев, а Иветта не покусилась на Иоанна! Вдруг ей нравятся молоденькие?! А вдруг она заподозрила, что Иоанн – никакой не Иоанн?! В этом случае хрен оказался бы слаще редьки!
Я был уверен, что Изабелла меня из замка без охраны не выпустит – для моей же целости и сохранности! – но люди не зря придумали питейные заведения! Все мы их очень любим! В заведении мы с охранниками расстанемся, препоручив им Арнольда – это если паренек пожелает участвовать в нашей экспедиции! Молодой сеньор для вассалов важнее, чем любовник вдовы! Куда нам податься из разоренной Франции? На Восток! На родину Иоанна! Мы не знаем, что сейчас там творится, но незнание обнадеживает! И, что ценно, в Карпатах нет Изабеллы!

— Мы должны соблюдать приличия, – объявил я Изабелле прямо с порога.

Изабелла ждала меня в своей маленькой гостиной возле стола, на котором стояли два бокала и графин с вином. Изабелла мне улыбалась.

— Кажется, ты совсем не печалишься по Бертрану, – укорил я вдову. – А ведь вы прожили с ним...
— Меня за Бертрана выдал отец, когда мне не было и тринадцати, – отказалась вдова соблюдать приличия. – И ты знаешь, что он сделал в нашу первую ночь? Он ввалился ко мне пьяный и грязный, и овладел мной, как какой-нибудь дешевой гулящей девкой! Я его не осудила, – объявила она тут же, с гордостью за себя. – Он был таким, каким был! Счастье, что отец приставил ко мне тебя, мой Гийом. Поступил он так не из любви ко мне, как мы понимаем, а во избежание твоих притязаний на наследство.
— Я не наследник и не стал бы притязать, – напомнил Гийом.
— При жизни моего брата не стал бы, – кивнула Изабелла. – Но все мы под Богом ходим, и отец мой боялся, что Бог призовет моего брата к себе, а ты, Гийом, этому посодействуешь.
— Я бы не покусился на жизнь брата!
— Многие клянутся в верности сюзерену, но соблазн велик, а человек слаб. После кончины моих отца и брата их владения перешли бы к тебе... А потом ты бы получил индульгенцию! – Изабелла прищурилась коварно и приказала: «Налей нам вина, Гийом».
— Я удивлен, Изабель, что ты считаешь меня столь низким человеком! – заявил я оскорбленно. Наполнил бокалы, но к своему не притронулся. – У тебя есть причины подозревать меня в злом умысле?
— Нет! – бросила она с гримасой неудовольствия. – У меня нет, но мой отец о других судит по себе. Он убрал тебя подальше и назначил тебе достойное содержание, рассудив, что богатый претендент не так опасен, как нищий.
— К чему ты клонишь, Изабель? – спросил Гиойом прямо. – Ты хочешь, чтобы я покинул страну?
— Только не это! – вскричала она с протестом. – По окончании срока траура мы смогли бы обвенчаться, и тогда...
— Мы бы нажили врага в лице твоего сына! – припечатал Гийом.
— Мой сын бы только выиграл от нашего брака! – горячо возразила Изабелла. – Ни война, ни забота о хозяйстве Арнольда не привлекают, тому и другому он предпочитает искусство.
— Ты не знаешь своего сына, Изабель, – жестко заявил я. – Ты видишь его таким, каким он тебе хочет казаться.
— Но зачем ему это? – на мгновение растерялась Изабелла. – Я ведь не принуждала его к занятиям танцами и музыкой. Нет, Гийом, Арнольд копью предпочитает перо!
— Он в равной степени владеет тем, и другим, но скорей, чем перо, ему и славу и богатство принесет меч!
— Много ли богатства и славы принес меч его отцу? – резко, даже зло спросила кузина.
— Его отцу меч приносил удовольствие, а его он ценил превыше, чем лавры и золото! Бертран был счастливым человеком, но у Арнольда другие представления о счастье.
— Какие? – требовательно спросила Изабелла. – Ты знаешь, какие?
— Те же, что у королей.
— Мой сын мечтает о короне?! – расхохоталась с облегчением Изабелла.– Но о какой, об английской или о французской?
— О своей собственной, в границах майората. Он не глупец, чтобы замахиваться на большее, но малым не удовольствуется – той ролью, которую ты выбрала для него.
— Я всего лишь изучила его наклонности, но если я ошиблась... У нас есть время, чтоб позаботиться о будущем, а сейчас... Гийом, ты ведь даже не прикоснулся к вину!
— Со мной сегодня много чего произошло.

Я все же сделал два глотка и впрямь превосходного вина и поймал на себе взгляд Изабеллы, пристальный, цепкий.

— Расскажи, что с тобой произошло, – властно потребовала она.
— Ты знаешь,
— Не все! Признавайся, Гийом, ты поехал не на поиски Бертрана, ты завел себе подружку в деревне. Какую-нибудь грязную крестьянку!
— Что?! – искренне вознегодовал Гийом.
— От мужчин можно ожидать всякого, – повела плечом Изабелла. – Мой покойный супруг не пропускал ни одной мало-мальски симпатичной мордашки, да и другие наши рыцари... Или ты женщинам стал предпочитать мальчиков?
— Изабель!! – взревел Гийом. – Как тебе на ум могло такое прийти?!
— Я заметила, как ты смотришь на этого... Иоанна!
— Как на спасителя! Как на названого брата!
— Я наблюдательна, Гиойм, и я женщина, а женщина умеет отличать братскую любовь от иной.
— Ты заблуждаешься, Изабель. Или ты никогда не заблуждаешься?! Или ты даже не заметила, как оскорбила меня подозрением в содомском грехе?! Так меня еще никто не оскорблял! Никогда!
— Прости, Гийом, я переутомилась. Но ты волен разогнать мои греховные мысли прямо сейчас... Пойдем в альков?
— Нет, – отказался я решительно. – Прости, но сейчас я не гожусь для алькова. Если ты помнишь, меня чуть не убили.
— Мои ласки помогут тебе забыться...
— У меня не хватит сил отвечать на твои ласки. У меня их нет даже на то, чтоб допить вино.
Изабелла посмотрела на меня с сомнением, пристально: «Почему-то мне кажется, что ты меня обманываешь, Гийом!»
Оправдаться я не успел – в покой матери ворвался Арнольд.
— Матушка! – закричал он возбужденно. – У нас гости! Много!

Рыцари приехали проститься с моим отцом! Все, кто бился с ним рядом! Там и наши, и иноземцы, и заложников знатных они взяли с собой! За заложников дадут большой выкуп, если их содержать достойно!

Я подумал, что от плена не зарекаются. Тут уж, как карта ляжет, а судьба в любой момент перетасует колоду. Сегодня ты пленил кого-то, завтра этот кто-то пленит тебя.

— Они внизу, в пиршественном зале! Они хотят вам выразить свое почтение, матушка! Вы к ним сойдете?
— Сын мой! – вскричала Изабелла на всхлипе и поднесла в лицу платок. – Благородные рыцари понимают, в каком я горе! Я безмерно благодарна им за участие, но мне лучше остаться здесь, наедине с образом Бертрана! К гостям сойдет мой кузен!
Я поклонился безутешной вдове и вслед за Арнольдом покинул ее покои. Большой эволюционный путь проделала Бьянка от мадам Изабеллы до подруги Мур-мур и верной жены Ермолая Кравченко! Бронеслава путь не проделала.

Настроение гостей нельзя было назвать похоронным. Гости, уже в подпитии, расположились за огромным столом, и жизнь свое брала полной мерой. Рыцари вздымали чарки, выкрикивали что-то и хохотали.

Их гомон перекрыл звонкий голосок Арнольда.

– Милорды! – прокричал Арнольд. – Моя матушка не может почтить вас своим присутствием, но передает вам глубочайшую благодарность! Моя матушка в большом горе! Матушка молится!
Милорды Изабеллу поняли правильно, они ответили Арнольду глухим гудением, и пирушка возобновилась. Я заметил Мур-мур на дальнем конце стола: храброго юнца допустили в общество бывалых вояк, что конечно, не наполнило гордостью ни меня, ни Руслану! Сын героя Арнольд счел за лучшее исчезнуть. Судя по гримасе, промелькнувшей по лицу мальчугана, Арнольд по части излишеств пошел не в папеньку. Мне слинять с мероприятия не удалось бы, даже если б на нем не присутствовала Мур-мур – я исполнял роль хозяина. Ясно было, что посиделки памяти товарища вот-вот выльются в кромешный разгул, но пока застолье лишь набирало обороты, его участникам приходилось со мной считаться. Не ком с бугра – кузен госпожи и, почти де факто, герой-любовник!
Славные рыцари налегали на вино и закуски. Рвали мясо руками, пихали в пасти, вытирали пальцы о бороды, но не переставали похваляться своими подвигами. Тема казалась неисчерпаемой, но кой-кому захотелось разнообразия. Рыжий германец заприметил в дверях Иветту. То ли компаньонка, то ли приживалка надзирала за слугами, менявшими пустые блюда и кувшины на полные. Не скажу, чтоб она себя чувствовала уютно в скопище героических людей, но уйти не могла, а может, и не хотела в надежде, что кто-то из достойных проявит к ней интерес с ведущими под венец последствиями. Рыжий германец проявил к Иветте интерес потребительский – стал похлопывать себя по ляжкам, предлагая красотке сесть к нему на колени, и делал неприличные жесты. Иветта потупилась. Я предложил ей удалиться – не пристало такой даме находиться среди пьяных мужланов, даже если они цвет европейской аристократии! Собрался войти в залу, но Иветта отстранила меня и заговорила жарко: «Сам уйди от греха, Гийом! Этот сброд и тебя не пощадит, если ты за нее вступишься!»

— За кого?! – оторопел я.
— За нее! – с нажимом повторила Иветта. – Это мужчину обмануть можно, а женщина женщину всегда распознает! Ты не должен был везти ее в замок! Ты бы должен был оставить ее там, где нашел!
— Я не знаю, о ком ты говоришь! – совладал я с накатившим на меня страхом. – Нет здесь других женщин, кроме тебя...
— Гийом! – вскричала Иветта обвиняюще. – Не притворяйся глупцом, Гийом! Если рыцари и примут женщину за мальчишку, то Изабелла тебе измену не простит!
— Иветта, я не изменял...
— Не изменял, так изменишь! Раз ты не захотел с ней расстаться! Изабелла не потерпит другую рядом с тобой! Убьет ее! А может быть, и тебя! Уведи ее из замка, вытолкай за ворота! Я Изабелле ничего не скажу!

Вряд ли Иветта переживала за чувства Изабеллы, вряд ли трепетала за мою жизнь. Иветта опасалась за свое благополучие в относительно стабильном мирке. Благополучие хоть и скромное, но надежное. Вихри чужих страстей могли разрушить его, а Иветте, судя по всему, некуда было деваться из донжона. Разъяренная кузина Гийома обязательно найдет крайних – покрывателей, предателей, пособников – чтоб на них сорвать злость. Самого Гийома Изабелла не тронет – если он включит дурака! Ведь мужчину обмануть – нефиг делать! Оторвется Изабеллочка на Иветте!

Иветта схватила меня за руку, и это не понравилось рыжему германцу. Рыцарь вылез из-за стола и в раскорячку двинулся к нам.

— Я тебе велел подойти! – грозно сообщил он Иветте. – Ты не слишком ли горда для служанки?
— Я не служанка, – заявила Иветта гордо, хотя и дрогнувшим голосом. – Я троюродная сестра мадам Изабеллы. Мне приказывать может лишь мадам.
— А еще я, – вступился я за Иветту. – Я и приказал ей оставаться в дверях. Изложите мне, милорд, чем вы недовольны и чего желаете.
— Ее! – рявкнул с гоготом поддатый тевтонец.
— Вы готовы нанести оскорбление этому замку? – справился я и жестко, и вежливо.– Здесь вас приняли как добрых друзей Бертрана...
— Его нет, а она ему не жена, чтобы хранить верность мертвому! – выкрикнул рыжий громко, привлекая внимание товарищей, и товарищи повскакивали с мест. Им, похоже, захотелось потасовки с обитателями замка, крепкой рыцарской драчки с нанесением тяжких телесных.

Масла в огонь подлила Иветта.

– Благородные сеньоры! – воззвала она к заскучавшим мужикам. – Найдется ль среди вас кто-то, способный постоять за честь дамы?!
Постоять – по долгу службы – вызвались вассалы Бертрана, а я почел делом чести пресечь вооруженный конфликт.
— Да неужто кто-то забыл, чем пиршественная зала отличается от бранного поля?! – заорал я с негодованием. – Наш друг Бертран сейчас глядит на вас с неба и он скорбит! Он рыдает! Он не может взять в толк, как дошли вы до такого непотребства! Под его кровом, где жена и сын оплакивают его!

Удержать в поле зрения сразу столько разгоряченного народа я не сумел. Развернулся лицом к народу, и германец этим воспользовался. Он привык потакать своим намерениям и ни в чем себе не отказывать. Рыжий сцапал Иветту и поволок в угол залы. Иветта завизжала, и толпа, рефлекторно, разбилась на две части – на наемников, пособников тевтонца, и на местных, обремененных недвижимостью, титулами и родословными. Толпа разбилась на три части, и я, во главе вассалов Бертрана, попытался всех образумить. Мешала Иветта – визгом и призывами о помощи, на которые не повелся бы только трус. Вот она, роль женщины в истории!

В назревавшей разборке не участвовали пленные. Они дорогого стоили и предпочли наблюдать за разборкой из- за стола.

Мы с вассалами Бертрана кинулись к рыжему, и тут Иветта изловчилась ухватить его за бороду и прокричала в красную от вина и вожделения рожу: «Молодую возьми!

Вон ее! Она не дама! За нее не прольется благородная кровь!». Я понимал – Кондратием Полуныным – что Иветта заложила Мур-мур от ужаса, на инстинкте самосохранения, но и во мне инстинкт взыграл с такой силой, что я готов был разрубить Гордиев узел одним ударом, ликвидировать очаг возгорания, поразив мечом и рыцаря, и Иветту! Я уже знал, через Гийома, как орудовать мечом, этой саблей устаревшего образца!

Обнажил меч без единой мысли о последствиях, но тяжелый рыцарь вдруг рухнул на пол. И не просто рухнул, а отлетел к ногам спасителей дамы. Немец дергался с вывернутой за спину рукой, а мы все, в том числе и я, застыли в недоумении. Спасителем дамы выступил юный Иоанн! Безоружный!

— Беги, дура! – приказал он Иветте, и Иветта дважды повторять не заставила, выметнулась из залы, истошно вопя: «Мадам! Война в замке, мадам! Ваши гости убивают Гийома!».

Наши гости наконец-то вышли из ступора, но еще не придумали, что делать. Поразмяться в потасовке или вернуться к пиршеству, сделав вид, что ничего из ряда вон не случилось? Все за всех решил рыжий. Встал, зарычал, кинулся с мечом на обидчика, а Мур-мур, вырвав у меня меч Бертрана, взметнула его в воздух и рявкнула – голосом Бертрана: «Стоять!».

То, что последовало затем, потрясло всех, включая меня, потому что относилось к явлениям самой что ни на есть откровенной мистики. В Мур-мур вселился Бертран! Вероятно, его душа еще недалеко отлетела и сильно возмутилась поведением товарищей по оружию.

– Мерзавцы! – грянул Бертран. – Мое тело не успело остыть, как вы уже забыли, где находитесь! Вы оскорбили грязной сварой мой дом, мою семью, мою память! Вы нарушили все мыслимые законы, и Божьи, и человеческие, в самый день гибели моей предавшись низким страстям! Вон! Вон отсюда! Я вам запрещаю провожать мое тело в последний путь!
Ответом на речь Бертрана стал грохот – рыцари повалились на колени. Рыцари умоляли простить их и пощадить. Взывали и к Богу, и к духу Бертрана, и дух смилостивился над ними. Мур-мур опустила меч.

— Встаньте, – все еще голосом Бертрана обратилась она к раскаявшимся. – Я вас прощаю. Возвращайтесь к столу, но помните: от вас зависит, допущу ли я вас до своего гроба!
Рыцари, перепуганные и пристыженные, тяжело поднялись с колен. Побрели, звеня железом, к столу. Аппетит у них пропал, а настроение испортилось.
— Как тебе это удалось? – шепотом спросил я Мур-мур. Мне и самому стало очень не по себе.
— Не знаю, – уже своим голосом ответила она. – Снизошло! Мы обсудим это, если выберемся отсюда.
— И куда мы?...
— К инкам Перу! Или ты предпочитаешь остаться здесь, с Изабеллой?
— Только не с ней! – возроптал я, и в тот же миг Изабелла пала мне с разгона на грудь, обвила руками за шею и прорыдала: «Брат! Слава Богу, ты живой! Слава Господу! Мне сказали, ты убит! Брат мой возлюбленный!..».

Изабелла и смеялась и плакала, а мне захотелось быть убитым!

— Само Небо нам послало тебя, Иоанн! – проговорила Изабелла прочувствованно. – Ты достоин посвящения в рыцари. Когда все самое тяжкое останется позади, я приму участие в твоей судьбе, обещаю.
— Благодарю вас, мадам, – отозвался Иоанн безучастно, – Но я хочу остаться тем, кто я есть.
— А кто ты есть? – подалась к нему Изабелла.
Мы вкушали пищу в ее покое, с ней и с Иветтой. Арнольд нашему обществу предпочел компанию рыцарей. Ни у кого из нас это не вызвало возражений: рыцари после контакта с духом Бертрана присмирели.
— Кто ты есть? – повторила Изабелла с любопытством и толикой опасения. – Ты не все поведал нам о себе. Признайся, ты владеешь искусством магии?
— Я владею многими искусствами, – ответил с явной неохотой герой дня. – Но мне о моих искусствах рассказывать запрещается.
— Ты бы и на исповеди о них умолчал? – уточнила Изабелла настороженно.
— Мои искусства не греховны, и у меня нет нужды каяться в них.
— Они от Бога, Иоанн? – не успокоилась Изабелла. – Ты уверен, что ими тебя наделил Господь?
— Я их перенял от людей, а они... Да, их наделил талантами Создатель в обман на клятву не использовать дар во зло. Тот, кто нарушил клятву, лишался дара.
— Но, Иоанн, человек ведь не всегда различает грань меж добром и злом! – возбужденно вскричала Изабелла.– То, что видится нам благом, может в миг единый обернуться своей изнанкой!
— Чтоб такого не случалось, надо слушать свою совесть, – ответствовал продвинутый отрок. – Совесть, в отличие от ума, не заблуждается и не признает компромиссов.
— Ты слишком юн, чтоб судить об этом, – объявила Изабелла, теперь уже с раздражением. – Мы выживаем лишь за счет компромиссов, они спасительны.
— Да, мадам, – согласился отрок покладисто. – Разумный компромисс это благо. Перемирия, которые так часто заключаются в ходе вашей войны, те же компромиссы, и они спасают жизни многих людей!
— Там, откуда ты пришел, никто ни с кем не воюет? – решилась вступить в разговор Иветта. Иветта украдкой рассматривала Мур-мур, боязливо и с интересом. Иветта предположила, что нюх ее подвел. Как бы совладала женщина с таким громилой, как германец? Никак! А вот юноша, обладающий особенным даром, и спас Иветту, и предотвратил побоище. Воистину, само Небо его послало обитателям замка! Господь ведал люди своя, знал, на что они бывают горазды!
Иоанн посмотрел на Иветту так, словно они только что познакомились, и ответил, что не бывает стран, где бы люди не воевали друг с другом. Одни армиями воюют, другие указами, а кто-то доносами, оговорами, подделками документов. И кастетами воюют, и кражами. У любой войны, мадамы, очень много лиц и личин!
— Вы умелый воин, Иоанн, но вы бы не нанялись на войну, – убежденно изрекла Изабелла, гордая своей проницательностью, – А если бы вас силой загнали в войско, вы сбежали бы, не так ли?
— Да, мадам, – спокойно подтвердил ученик мыслителя. – Я не готов участвовать в чужих войнах, а для участия в своей, если таковая случится, мне не потребуются ни амбиции, ни жажда наживы – лишь моя совесть, она станет моим командующим.
— Вам, сударь, лучше бы принять сан, – высказала свое суждение Иветта. – Вам с такими настроениями следует уйти в монастырь.
— Я подумаю, – с улыбкой пообещала Мур-мур. – Но сначала я выполню поручение учителя. Не исполненное обещание – грех, а я не хотел бы отягощать свою душу еще и этим.
— На вас так много грехов? – рассмеялась Изабелла с высоты житейского опыта. – Когда же вы успели так нагрешить?
— Когда был умелым воином, – покаялся Иоанн. – Несмотря на юный возраст, я много где побывал и совершил много такого, о чем предпочитаю молчать. Мне и больно, и стыдно вспоминать о моих проступках.
— Но священник вам грехи отпустил именем Господа нашего?! – утвердительно, с сочувствием спросила Иветта.
— Да.– кивнул Иоанн. – Но моя совесть меня не отпускает.

Он потупился, нахмурился, и Изабелла объявила, вставая из-за стола: «Время позднее. Вас проводят в предоставленную вам комнату, Иоанн, а ты, кузен... Ведь ты помолишься со мной за упокой души Бертрана?
— Да, кузина, над его прахом. Я сейчас же отправляюсь в часовню!
—
Я и правда молился. И за Бертрана, и за нас с Мур-мур. Просил Бога оградить меня от Изабеллы. Это Гийом питает к ней стойкую привязанность, но не Кондратий Полунин. Гийома подменили Кондратием на горе обоим.

Кондратий Изабеллу ублажать не способен и глубоко разочарует ее в Гийоме, если Вселенная вернет все на круги своя! Скорее бы, пока не приключилось беды пострашней Столетней войны! Актеры не вжились в роли, они и текст пьесы толком не прочитали, разве ж можно так вот, щелчком режиссерского пальца, перемещать их на незнакомую сценическую площадку?! Бормотание священника над телом Бертрана если и не вразумило, то усмирило Полунина: не его собачье дело осуждать замысел Режиссера! Режиссер знает, что делает, а Кондратий должен слушаться суфлера – Гийома, и при этом думать, как поменять мизансцену!

Подле меня появилась Изабелла в трауре, помершая сообразно роли. Мы взирали на Бертрана со скорбью на лицах и нетерпением в душах – нам хотелось, чтобы долгая процедура поскорее закончилась и, возможно, Господь учел наше желание. За часовней так зашумело, что святой отец осекся на полуслове, и вопросительно воззрился на нас. Я пошел глянуть, что происходит. Оказалось, наш донжон подвергся налету интернбригады во главе с рыжим рыцарем! Тевтонец, избавившись от излишков алкоголя, осознал, что его оскорбили на пиру! Унизили, как никогда не унижали! Посрамили перед цветом европейского рыцарства! Такая обида смыта быть могла только кровью! Кровью всякого, кто подвернется под меч и, конечно, кровью мальчишки! Щенок себя вообразил Давидом, победившим Голиафа? А хрен ему! Даже если мальчишка чародей, не устоять ему перед священной яростью воина! И, тем паче, не устоять перед ней Гийому, слизняку, который бранным полям предпочитает сражения в алькове!

Братья по оружию разделили гнев рыжего. Англичане, за которых они так доблестно бились, взирают на них с высокомерием, как на людей второго сорта! Тот факт, что пошли они не на английский, а на бретонский замок, никого их них не смутил! Их товарища, а в его лице их всех, оскорбили в бретонском замке, так что и Бертран, будь он жив, не осудил бы рыцарей за потребность постоять за свою честь!

Рыцари налегали на ворота, но те оказались прочными, а перебранка осажденных и осаждающих очень быстро перешла в перестрелку. Священник, выскочив из часовни, призвал стороны не гневить Бога, но стороны его не услышали. Тем более что и одни, и другие пребывали в убеждении, что не гневят Всевышнего, а даже наоборот: одни компенсировали моральный ущерб, а другие защищали свою крепость и свои жизни. Бригандоны стали бить в ворота тараном, а бретонцы посыпали их со стен стрелами. Святой отец своей жизнью дорожил не менее прочих. Потоптавшись бестолково у ворот, он бегом вернулся в часовню, максимально безопасное место, а в окошке первого этажа возникла Иветта в ночном чепце.

— Иоанн! – взвыла Иветта, заламывая руки. – Заколдуй их! Преврати в жаб!

Мур-мур проигнорировала это интересное предложение, а дух Бертрана, угомоненный молитвами, рассудил пови- димому, что земными проблемами заниматься должны живые. Они и занимались. Со всей ответственностью. Ворота не выдержали натиска, распахнулись, и две ревущие, сверкающие сталью оравы вонзились одна в другую. Иветта отшатнулась от окна, призывая во спасение свое всех святых.
— Изабелла! – напомнила Мур-мур о вдове.
— Ее защитит Бертран.– пообещал я. – У него это получится лучше, чем у меня.

Почему-то я был уверен, что озверевшие от крови наемники не причинят зла вдове, не убьют и не надругаются над ней над телом доблестного рыцаря Бертрана. Вот уж этого Бог бы им не простил!
— Это есть наш последний... – медленно выговорила Мур-мур. – Ты готов, дружище?
— Как-то это слишком нелепо, – ответил я в небо, и мы с Мур-мур встали спиной к спине.
—
Вокруг нас гремело, лязгало и рычало, клинки скрещивались над нашими головами, но мы стояли посредь ада, как заговоренные, как если б сделались невидимками. Вероятно, так оно и было. Бой во дворе средневекового замка для нас последним не стал.
Небосвод вдруг сделался красным, потом черным, а потом опять синим, но уже не в четырнадцатом, а в двадцатом веке. Возвращением домой я это не называю.


Часть восьмая. Хорошо забытое новое

Мы сидели на диванчике в своей комнате. В своей и не в своей. В своем и не в своем мире. От окружающих мы знали, что с нами случилось. По мнению окружающих! Мы не разделяли их мнение, но и не опровергали. Делать это следовало в единственном случае – если б мы мечтали прописаться на дурке на постоянку.

Оказалось, я обладал даром предвидения. Может, он передался мне от марсианского пра-ггра, или же я умел четко прогнозировать ситуации? Умел, но не знал об этом! Я очень точно предсказал обстоятельства возвращения в родной век!

Нас обоих избили на ночной улице. Мур-мур, не дождавшись меня с халтуры, позвонила Кравченко, Бьянка связалась со своей шефиней, а та сообщила, во сколько я ушел. Пехом! Бьянку так это возмутило, что она сорвалась, наехала на шефиню, и на другой день ей пришлось уволиться. А Мур-мур, оповестив Кравченко, что идет искать меня, бросилась на поиски. И нашла. И меня, и отморозков, которые на мне открывались. Их сильно огорчило, что при мне не оказалось наличности. Обменять фотик на пузыри или наркоту прямо тут же, в течение ближайших минут, было сложней, чем сходу затариться всем необходимым, и меня как виновника разочарования чуть не запинали до смерти. Помешала Мур-мур. С лета набросилась на врагов, но силы были неравны. Мур-мур саданули сзади камнем по голове, а когда она упала, оторвались и на ней. Приняли за парня, поэтому насиловать не пытались. Бросились наутек при появлении мужчины с большой собакой. На наше счастье, мужчину перемкнуло выгулять питомца именно в эту пору суток! Прохожий вызвал «скорую», и нас доставили в больницу. В бессознательном состоянии, с травмами головы.

Опознали нас благодаря Кравченко: те, так до нас и, не дозвонившись, забеспокоились, и Бьянка принялась обзванивать больницы и морги.

Мы, возможно, так бы и не вышли из комы, не заплати Александр Серафимович врачам. Он вместе с моей матерью приехал в больницу той же ночью и устроил построение персоналу. Доктора развели руками: медицина в стране платная, не они это придумали, не им отвечать, и Александр Серафимович не стал всуе поминать Гиппократа. Благодаря ему с того света нас вытащили, но состояние наше долго оставалось тяжелым, отягощенным еще и амнезией. По свидетельству близких, мы не понимали, где находимся, а в бреду разговаривали на чужих языках. Врачи утешали наших близких, что так бывает. Известны случае, когда у людей вследствие повреждений мозга проявлялись то необыкновенный дар, то знание мертвого языка, то еще что-то, необъяснимое с позиций современной науки. Бог даст, мы с Мур-мур оклемаемся и вернемся к нормальной жизни – мы молодые, здоровые, а врачи сделали все возможное. Мы оклемались – встали на ноги, но остались при амнезии. Не полной – своеобразной. Мы узнавали родных, друзей и соседей, мы смогли рассказать, из-за чего попали в больницу, но словно бы выпали из вереницы текущих дней. Вроде, и участвовали в событиях, а вроде как наблюдали за ними со стороны, а события годовой давности не отличали от тех, что произошли накануне. Нам все равно было, какой на календаре год.

На настенном календаре за нашими спинами значился год 2001-й. Новый век, не отличавшийся от минувшего ни по уровню жизни, ни по духовному настрою людей. Ожидания – мистические по сути, вера в благие переменами как приметы третьего тысячелетия – не оправдались, и подъем эмоций сменился унынием. Мы с Мур-мур благих перемен не ждали, мы продолжали существовать в своем отдельном, замкнутом мире, где прошлое превалировало над будущим, а настоящее являлось продолжением прошлого. В нем, в завершенности прежних судеб, крылась определенность, незыблемость, точка опоры. Окружающие нас люди метались по циферблату в поисках той минуты, что принесет покой и достаток, подарит ощущение счастья – свободы от обстоятельств. Люди из кожи вон лезли, чтобы продлить свое существование до знаковой, заветной минуты. Она должна наступить, без нее грош цена поступательному движению! Мы с Мур-мур в поступательное движение не верили, но притворялись такими же, как все. Отчаивались при виде квитанций на уплату коммуналки, считали мелочь, а на продукты в магазинах смотрели как на шедевры Эрмитажа! Ничего не менялось, кроме цифр – в сторону их увеличения. Что на квитанциях, что на ценниках, что на календарях! Окружающие барахтались в буднях, уповая на соломинку – великий авось, а мы с Мур-мур знали: из теснины между страхом и надеждой выхода нет. Тот единственный, что есть – бунт – нас же и уничтожит первыми. Дантон верно заметил, что революции пожирают своих детей. Хорошо, мы не попали в эру Дантона, в октябрь 1917-го и последующие за ним десятилетия ужасов и упований! Нет ничего полезного ни в том, чтобы прозреть запоздало, ни в том, чтоб знать что-либо наперед! Живая жизнь требует свершений, а значит – ошибок!

Мы с Мур-мур молились за долголетие Александра Серафимовича. Пока мы были никакие, мать оплачивала наши квартирные счета с пенсии мужа, а потом, при его деятельном участии, нам назначили пенсии по инвалидности. Александр Серафимович и сам, и через знакомых сумел доказать чиновникам, что людям без мозгов опасно доверять даже метлу! Вдруг их перемкнет полететь на ней к Марсу?!

Мать и Бьянка, навещая нас и в больнице, и после выписки, приносили апельсины, а летом – то клубнику, то смородину, то черешню. Приносили еду. Старались нас выходить. Ермолай приходил с бутылочкой вина. Не бургундского, конечно – самого дешевого, портвейна «Три семерки», как его прозвали в народе. Забота близких служила лучшим доказательством того, что мы не последние люди на планете, нужны кому-то, а значит, сможем сделать что-то нужное. Если забудем, чем заканчиваются восстания – и декабристов, и Трофима-Мур-мур!

— Почему ты не думаешь о корнете? – спросил я Мур- мур, пока мы и смотрели, и не смотрели телевизионные новости – О Трофиме думаешь постоянно, а о корнете забыла.
— Не забыла, – ответила Мур-мур. – Но за ту жизнь я себя не виню. Ту жизнь я всего лишь вспомнила, а в жизнь Трофима вломилась, как слон в посудную лавку. Из-за меня он страдал.
— Не страдал, – опроверг я. – Твой двадцатый век Трофим вытолкал из себя, как инородное тело, а знания о нем унес на тот свет. Он остался верен и себе, и Богу.

Своего атамана Трофима Вольского я и сам вспоминал часто, с нежностью. Он был жадным до жизни во всех ее проявлениях. Любил и покутить, и подраться, и поуви- ваться за дамами. Но еще он любил оттачивать ум и общаться с образованными людьми, потому и не шарахнулся от новой, невероятной информации, а постарался ее осмыслить. Нам бы так, если нелегкая занесет нас в конец тысячелетия! Прости, матушка-Вселенная, коль обидел! Это я с перепугу!

Когда тишина уплотнилась, сделалась давящей, я спросил Мур-мур: «Сделать кофе?»

— Не хочу, – ответила Мур-мур в никуда, – Хочу стать верующей. Раньше я был верующим, и мне было легче.
—
Я промолчал. Не захотел пускаться в бесполезные разговоры. Есть за нами такой грех, а может, это одна из национальных особенностей – потребность порассуждать о запредельном, да еще и попытаться дать ему объяснения! Американец думает, как заработать миллион долларов, русский думает о душе. И не только в старости, когда ойкумена, «пространство, окруженное цивилизацией», как метко выразился генерал-лейтенант Шевардин, ужимается до пределов дома – и в годины испытаний, и в моменты тоски. Мы рвемся за стратосферу, потому и прыгаем с колоколен на самодельных крыльях, а потом те, кто выжил, погружаются в глубины души. Но и на костылях, и в инвалидных колясках, мы упрямо тянем себя из бездны – на новые колокольни – ради тех, кто в нас нуждается. По крайней мере, так было. Русскому для полноты ощущений требовалась не просто работа – служение, уверенность в своей нужности Творцу. Во мне эта уверенность еще тлела, в Мур-мур – погасла.

Мы с Мур-мур поменялись ролями по возвращении, и теперь я должен был вытаскивать атамана из-под копыт четырех смертоносных всадников. (Я бы добавил к ним пятого – Экологическую катастрофу. Предки создать его не могли – в старые времена природные катаклизмы не охватывали всю Землю, локализировались на отдельных ее участках. Вот и Всемирный потом, мне думается, не затронул тех, кто жил на вершинах гор или в сердцевине материков. В их фольклоре – сказаниях и легендах – вряд ли есть упоминания о Потопе. При условии, что Потоп не сопровождался другими ужасами – извержениями всех вулканов планеты, метеоритными дождями, трещинами земной коры...) Стоп! Не мне с моим невежеством судить о делах давно минувших веков, так что пусть всадников останется четверо. Моя задача – изображать оптимизм! Оптимизм я не испытывал, а выдумывал, но я старался, а Мур-мур старалась мне подыграть.
— У тебя сегодня день рожденья, Кондрат, – сообщила Мур-мур – Бьянка звонила, сказала, что сегодня седьмое сентября, и Кравченко к нам придут. Рогнеда Степановна с Александром Серафимовичем тоже придут поздравить.
— С чем? – не понял я сразу. Я пребывал на донце своей души.
— С тридцать четвертым годом данной жизни, Кондрат! – просветила Мур-мур со вздохом. – С началом аж тридцать пятого.
Мы посмотрели на календарь. На нем значилось 7-е сентября 2001-года от Рождества Христова.
– Надо б в лавочку сходить, – принял я к сведению информацию о гостях.
— За бургундским и осетриной! – подсказала Мур-мур с усмешкой.
— За колбасой и плавленым сырком. У нас хватит на то и это?
— Если не брать бургундское.

Мур-мур полезла в копилку, коробку из-под конфет, извлекла две бумажки по пять гривен и высыпала за стол кучку мелочи.
— Ты не переживай, – ободрила она меня, пересчитав монетки. – Кравченко точно что-нибудь притабанят.
— На чужой каравай, Мур-мур...
— Русские люди любят маяться альтруизмом, не до конца нас перелицевали на западный лад. Наше поколение, во всяком случае. Кравченко себя не поймут, если явятся с пустыми руками.
— Скажи еще, что не обеднеют!
— И это тоже!

Бьянка, выдав начальнице все, что она думает о ней и о таких, как она, тут же нашла себе другую работу – у закадычной врагини своей начальницы. Конкурентка перебежчицу приняла радушно – та знала много интересного и о бывшей шефине, и об особенностях ее бизнеса. Ермолай тогда спросил у жены, порядочно ли она поступает, и Бьянка заявила, что в бизнесе нет места порядочным, а обе тетки, и прежняя и новая, ядовитые паучихи из одной банки. Бьянке все равно, кто из них кого слопает, ей думать надо о своих близких. Ермолай, если и не согласился с Бьянкой, то промолчал: понимал, что сам он, хомо совьетико, никогда не нападет ни на золотую, ни на медную жилу. Бьянка на жилу напала во время: ушли из жизни родители Ермолая. Оба, в один день, в очереди за компенсацией. Юлия Тимошенко пиарилась, объявила о частичной выплате задолженности по вкладам граждан. Вклады прикарманило другое правительство, другое государства, но Юле требовалось повысить свой рейтинг, чтобы прорваться в президенты Украины. На возвращение денег выделялось дня три, очереди у сбербанков занимали с ночи, а то и с предыдущего дня, очереди были огромны и, понятно, что не все достоялись. Многие тогда умирали в очередях. Умер и отец Ермолая. Мама умерла в больнице, когда ей сообщили, что мужа реанимировать не удалось.

Ермолай померк, закрылся в себе, а Бьянка и Мур-мур бушевали. Смерть старших Кравченко встряхнула Мур-мур, ей снова понадобилась сабля. За неимением оной, Мур-мур разметила в Интернете злую статью, в которой линчевала и Чубайса с компашкой, и Тимошенко за ее игрища с народом. Никакого резонанса статья иметь не могла – все в народе говорили одно и то же, а правительство жило своей, отдельной от народных масс, жизнью. Нам оно позволяло спускать пары, и за то ему спасибо большое! Возмущенный разум в стадии закипания мог наворотить разного, что он и сделал чуть позже, с неизбывной верой в благие долгожданные перемены! Вера в какой-то степени заразит в злой час и меня – очень уж всем хотелось жити краще! – но Мур-мур свою саблю убрала в «запасники Родины» вскоре после похорон старших Кравченко. Мне сказала: «Все бесполезно».

Я тогда даже растерялся, не понял, хорошо это или плохо, когда человек-борец складывает оружие, но решил, что на этот вопрос ответит время, а на данном его отрезке мне надо сконцентрироваться на Ермолае: человек, подавляющий эмоции, легко может стать их жертвой. Не имея выхода наружу, страсти человека разнесут изнутри. Всех нас потрясла даже не сама смерть старших Кравченко – обстоятельства их смерти, по сути – убийство. Государство в очередной раз сократило количество лишних ртов, тех, кто из трудового ресурса превратился в балласт!

Впрочем, и ресурс был государству не нужен: предприятия закрывались, хозяйство разваливалось, но вельможам хватало и того, что они награбили. Им для полноты удовольствия не хватало власти, за нее они и рубились. Паны дрались, а холопы уповали на наименьшее из дерущихся зол. На триумф добра никто не надеялся! Мур-мур себя чувствовала выбитой из седла. Как-то призналась в задумчивости: «Когда мне чего-то хочется, я должна быть уверена в результате, иначе все обесценится».

— А как же тезис цель важней результата? – спросил я осторожно.
— Не мой! – отрезала Мур-мур, а я подумал, что идеи, даже самые великие, всегда уступают чувствам. Идеи – от ума, злоба дня их обрекает на увядание, когда лишает главной подпитки – веры, а чувства четко реагируют на конкретику. Мур-мур ощутила обреченность своих порывов.
—
Бьянка зациклилась на хлебе насущном, а Ермолай жил по инерции. Жил только потому, что не умер. Он превратился в иллюстрацию истины, что с потерей близкого человека мы утрачиваем частицу себя. Мы скорбим не столько по тому, кто ушел, сколько по себе. Те, кто ушел, отмучились, отстрелялись и, возможно, достигли, наконец, мирной гавани, а мы осиротели. Нас бросили посреди огромного одиночества, потому что никто никого не заменяет, не заполняет пустоту на месте улыбок, взглядов и слов. Тех, единственных, которые нас утешат, если их произнесут умершие. Если заверят нас, что у них все хорошо, и мы с ними обязательно встретимся...

В тревоге за Ермолая я решился рассказать ему о непрерывности Жизни, о возрождении через перерождение, но, к счастью, он мои речи воспринимал только как попытки приободрить. Оборвал меня классическим «Время лечит», и мы выпили за то, чтоб оно пусть не лечило, так хотя бы рубцевало язвы на душах. Смерти близких изъязвляют наши души до состояния решета, и тогда мы умираем. От одиночества.

Мы пока еще не были одиноки – мы были друг у друга и тащили друг друга к каждой новой заре. Слава Богу, были живы моя мать и Александр Серафимович. Мать позвонила, сообщила, что они с Александром Серафимовичем едут к нам, и я пошел за бургундским в формате «три семерки».

Кажется, я пошел за ним через несколько лет после трагедии в семье Кравченко. То ли до, то ли после. Я и потом за ним ходил иногда, поэтому вполне мог запутаться. Цифры на ценниках мы с Мур-мур помнили, но календарь стал Филькиной грамотой!

Разумеется, «три семерки» даже не откупорили – моя мать и ее муж не употребляли дешевое пойло. Мы с матерью и Мур-мур выпили за меня по бокалу марочного вина, а Александр Серафимович – рюмочку коньяка. То и другое, а также сыр и виноград принесли с собой гости. За столом говорили, как и все, не об опере «Риголетто» и романе «Война и мир» – о ближайших социально-политических перспективах. Понимали, что нам на перспективы не повлиять, но они оставались больной темой, и мы пытались хоть как-то определиться с ней, а значит – с собой. Свежую струю в разговор внесла мать: поведала с гордостью, что Александр Серафимович сел писать воспоминания о военной службе. Спросила, не согласится ли Руслана как человек близкий к литературным кругам отредактировать рукопись. Мур-мур согласилась, а я порадовался и за Александра Серафимовича и за жену: человека на плаву держит дело! У меня оно было, пусть и бездоходное. Родственники подарили мне фотоаппарат взамен уворованного, и я снимал – для души – пейзажи и прохожих. Мне нравилось выбирать ракурсы, а людей заставать в естественных позах, с живыми выражениями лиц. Энергичная Бьянка предложила устроить выставку моих фотографий в фойе ее фирмы, но я отказался – не захотел метать бисер перед свиньями, и да простит меня Творец за кичливость: воспоминания о хождениях на халтуру не выветрились из памяти!

Кравченко, как и предрекала Мур-мур, на день рожденья мой пришли не с пустыми руками, и праздник удался. Разговоры о злободневном перемежались с воспоминаниями о юности, самыми веселыми ее эпизодами, но потом Ермолай спросил, на каком языке мы с Мур-мур разговаривали, пока лежали в беспамятстве.

— На тарабарском! – сразу ответила Мур-мур. – На каком еще говорят в бреду? Если мы и знали какой-нибудь другой, то забыли.
— Мозг помнит все! – с жаром провозгласила Бьянка. – Подсознание все помнит, просто сознание туда не проникает. Ему не надо. Но если возникает необходимость...
— Надо, чтоб не возникла! – влез Ермолай.
— Кому надо, тебе? – обдала его Бьянка высокомерным презрением, и тут же ласково погладила по руке. – Какой ты не любознательный, пан спортсмен! Между прочим, ученые доказали, что мир иллюзорный больше мира материального, и то, что мы создаем в воображении так же реально, как сегодняшняя встреча!
— Мистика! – отрезал Ермолай.
— Что, наша встреча? – уточнила Бьянка с издевкой. – Уж если сам святитель Лука признавал существование неведомого, то не тебе, Ермолай, спорить с мудрецами! Мистикой мы называем то, что бессильны постичь с помощью нашего несовершенного мозга и неразвитых органов чувств!
— А мудрецы, значит, постигли? – оскорбился Ермолай за большинство населения.
— И они не постигли. Но они не отрицают существование того, что мы не можем ни увидеть, ни надкусить! А вот ребятам удалось, Мур-мур и Кондрату, они увидели!
— Еще и кусали? – съехидничал Кравченко.
— А что? – не повелась на его язвительность Бьянка. – Очень может быть! Мур-мур, вы там что-нибудь ели, на Марсе?
— Нет, – ответила шутливо Мур-мур. – Не успели. Мы уже в Корокондаме перекусили, а потом в Санкт-Петербурге отужинали, а потом...
— А потом пили бургундское в городке, название которого не запомнили! – подхватил я с подъемом.
— Жаль! Расскажи про своего дедушку, Кондрат!
— Про которого? Я их обоих не помню.
— Про марсианского, который послал вас на Землю с террористической миссией!
— Он был ученый, – за меня ответила Мур-мур. – Ученый-идеалист, очень наивный, поэтому верил в невозможное, – и резко сменила тон. – Но вот как ты, Бьянка, с твоим прагматизмом можешь верить в марсианского дедушку?!
— Мой прагматизм носит условный характер! – заявила Бьянка с гордостью за себя. – Мой прагматизм это орудие труда, а на досуге я разгадываю кроссворды, которые присылает Вечность. Вы разве не тем же занимаетесь? Я не о тебе, Ермолай, ты приятное исключение, я вот о них, которые притворяются беспамятными.
— Мы не притворяемся, мы такие и есть! – возроптал я со всей возможной убедительностью. – Не веришь, спроси у докторов!
— Все, что могли, они уже рассказали. Все, что смогли понять. У вас были повреждены черепухи, отсюда и глюки разные, и тарабарский. Вам нельзя водить машину, а так вы – нормальные люди. Время подлечит, станете еще нормальней. Ну, так что, поразгадываем кроссворды?
— Нет, Бьянка, – изобразил я глубокое сожаление. – Доктора нам запретили напрягать черепухи. Шандарахнет изнутри, и забудем, как нас звали. Лучше давайте выпьем за все хорошее!
— Чтобы не шандарахнуло! – подхватил мой тост Ермо- лай. – Ни изнутри, ни по нам!

Цифры на календаре поменялись, на место единицы пришла семерка, но прежней осталась дата моего как бы праздника. Александр Серафимович себя чувствовал неважно, поэтому мать меня поздравила по телефону. Я пообещал, что на днях мы навестим Александра Серафимовича. На днях, это когда? Это скоро.

Мы с Мур-мур сидели на тахте в печальной задумчивости. Шевелиться не хотелось, но к приходу Кравченко надо было что-нибудь поставить на стол. Нельзя портить настроение людям своим дурным настроением! Оно, впрочем, не было дурным – его просто не было. Вообще. Никакого. Веских причин погружаться в пустоту у нас не имелось. Кроме, разве, моего дня рождения! Удручала неодолимость секундной стрелки.

— Если верить в надбытие, все наладится. – издалека пообещала Мур-мур.– Надо только постараться...
— Да, – ответил я безучастно. – Жаль, что наши старания сродни добрым намерениям. Результат либо нулевой, либо проблематичный. Я схожу за пельменями?
— Они сойдут за праздничное блюдо? – грустно усмехнулась Мур-мур.
— Вполне! – заверил я.– Кравченко, наверное, давно их не ели. Если что, я расскажу, что родина пельменей – Китай. Оттуда они попали в Сибирь и уже потом, большое время спустя, на Европейскую территорию. Я об этом узнал из передачи, которую Кравченко не смотрели. Наши предки обходились пирогами и блинами, но я печь пирог не готов.
— Я не знаю никого, кто готов, – откликнулась со вздохом Мур-мур. – Быт упростился, людям стало не до него.
— Люди на все праздники делают салат-оливье! – напомнил я. – Русский, с колбасой!
— Ты собрался его делать?
— Я именинник!
— Прямо священная корова! – съязвила тускло Мур- мур. – Именно именинники и готовят стол к приходу гостей, Кондратий, так что не сачкуй, покажи пример хозяйственности, а я подключусь. У меня, правда, все из рук валится. Не знаю, почему. Знаю! Тошно мне от моей никчемности. Зело тошно!
— Не накручивай себя, – потребовал я. – Этак до деп- ресняка доиграться можно, а это не наша любимая болезнь! Наша – амнезия!
— Мне подумалось... Мне вспомнилось... Жизни свои мы проживали плохо, но смерть принимали достойно. Только за это и можно нас похвалить!
— Спроси у живых, за что можно нас похвалить. У Бьянки, у Ермолая. Им лучше знать, чем тебе из глубин тоски.
— А у тебя ее нет? – удивилась Мур-мур.
— Я с ней борюсь. Вот сейчас пойду за пельменями, а перед этим... А давай-ка тяпнем по рюмашке на согрев души! Помогает!
Я достал из буфета две рюмки, бутылку, наполнил рюмки и вернулся к Мур-мур: «Ну, что, атаман? Хай живе Радяньска Украина?».
— Она давно не живе, – через силу улыбнулась Мур- мур.
— Живе! – энергично возразил я. – В нашем детстве и юности. В нас с тобой вообще много чего живе, мы поэтому не вправе предаваться унынию! – я чокнулся с Мур-мур и взял ее за руку: «Я понимаю, как тебе не хватает сабли, но ведь и саблей не всегда побеждают.
—
Наши декабристы в Сибири верят, что ты их не подведешь. Пока мы есть, они видят будущее.

Я мог бы сказать себе, что будущее, сиречь наше настоящее, не могло понравиться декабристам, но мне надо было выдернуть из ступора Мур-мур, и я постарался быть убедительным, даже патетичным!

Мур-мур не повеселела, а я подумал, что это она прожила много жизней, побывала разными людьми, а я так и остался Кондратием Полуниным, сопровождающим лицом. Дядькой, оруженосцем, телохранителем! Потому и не воспринимаю себя вне Мур-мур! Если это верно, как быть с заветом возлюбить ближнего, как самое себя? Полюбить себя в лице ближнего?

Из любви к ближним я сходил за пельменями, но сварить их не успел: появились Кравченко с букетом хризантем и подарком, хорошим дезодорантом, а главное – с улыбками!

Жизнерадостная Бьянка сходу наполнила дом движением и шумом. Пока они с Мур-мур в кухне разгружали пакеты, которые приволокли Кравченко, я позволил себе передохнуть – снять личину умного оптимиста. Ермолай тут же меня спалил.

— Ты чего такой померкший?– спросил он с осуждением. – У тебя ж день рожденья! Радость!
— Исполняйся мне двадцать пять, я бы радовался, а сорок... – не придумал я другой причины для грусти.
— Сорок лет это возраст свершений! – с пафосом провозгласил Кравченко. Вероятно, этой фразой его поздравляли с сорокалетием в коллективе. – У нас все впереди!
— Что именно? – уточнил я язвительно. – У тебя – золотые олимпийские медали, у Мур-мур – орден «За заслуги перед Отечеством», у меня фотовыставка в Лувре?
— Зачем в Лувре? – не понял Ермолай. – Обязательно там?
— Забей, я стебался. Не нужны мне ни Лувр, ни Бахчисарайский дворец, я удовлетворяю свое эстетическое чувство, и все.
— Плохо, если только свое! – осудил Кравченко. – Надо же и о людях думать!
— Я думаю, – раздосадовался я на себя. – Поэтому никого не гружу ненужным!
— Ты меня сейчас грузишь, – и рассердился, и расстроился Ермолай. – Мне весной сороковник стукнуло, и что? Жив, здоров, песок из меня не сыпется! Мало мне Бьянка выносила мозги – сорок лет нельзя праздновать, плохая примета! Это с каких пор? Я такой приметы не знаю!
— Да уж, не Число Зверя!
— Всегда отмечали, и никто не помирал за столом!
— Да и наутро, с бодуна! Если полечиться! А давно Бьянка стала суеверной?
— Я не суеверная, я осторожная, – заявила Бьянка с порога. – Люди зря выдумывать не станут!
— Еще как станут! – опровергла Мур-мур. Они с Бьян- кой вошли в комнату с приборами и закусками. – Любят люди пугать себя и других, как будто мало им страшилок вокруг!
— Но раз есть такая примета, – уперлась Бьянка.
— Не примета, а ноу-хау! – перебила Мур-мур. – Ты родителей вспомни, своих, моих, Кравченко! Из них кто- то верил в примету? Да они понятия о ней не имели! Скажи еще, потому и умерли, что отгуляли сорок лет!
— Умерли, потому что все умирают! – объявил Ермолай со знанием дела.– А пока мы живы, будем гулять! На зло всем врагам!
— И всем маразматикам! – подхватила Мур-мур.
Бьянка Мур-мур взбодрила. Зарядила и энергией, и смехом, и желанием оспорить очередную страшилку. Повеселела Мур-мур, и у меня отлегло от сердца. Все мы и в самую непогоду стремится к свету, а значит, к радости! Мы способны генерировать радость, а дата, любая, всего лишь предлог собраться, чтоб повысить настроение. Мы с Кравченко его себе отлично повысили! Всем нам снова стало по двадцать пять!

Бронеслава появилась в разгар застолья и сразу принялась портить праздник. Начала, как обычно с жалоб на неблагодарных детей. Бывшего мужа Бронеславы перевели в Москву, и детей он вызвал к себе. Обещал помощь, поддержку, российское гражданство, и дети без колебаний покинули Украину. Оба учились в универе, подружились со сводными сестренками, и Бронеславу это особенно заедало

— Тебе бы порадоваться за них! – прервала Мур-мур стенания Бронеславы,– У детей жизнь налаживается.
— Порадоваться?! – взвыла Бронеслава. – Я одна их растила, во всем себе отказывала, а поманил их чужой дядька жирным куском, и они меня бросили!
— Не драматизируй, – потребовала Мур-мур и посмотрела на сестру с неприязнью. – Никто тебя не бросал, а отец – не чужой дядька. Чужой дядька и не вспомнил бы о детях бывшей жены, а он и помогал вам, и помогает.
— Да и ты, Славка, не во всем себе отказывала! – влезла со смешком Бьянка. – Ты так рвалась устроить личную жизнь, что аж свист стоял!
— И что?! – вознегодовала Бронеслава. – Права не имею?! Чем я хуже других?!
— Ты тем хуже, что овцу из себя корчишь на жертвенном алтаре, хотя та еще ты овца! – объявила Мур-мур безжалостно. – Уж, скорей, ты коза рогатая!
— Много ты знаешь! – чуть не разрыдалась от такой несправедливости Бронеслава. – Легко вам судить, у вас мужья есть, а я с кем ни познакомлюсь, так полный облом!
Я вспомнил свою мать – ее долгую охоту на женихов, и постарался успокоить Бронеславу: «Еще не вечер, будет и на твоей улице праздник!».
— Был да всплыл, – всхлипнула Бронеслава и оборотилась ко мне, как к стороне сострадающей. – Познакомилась тут с одним. Приличный мужчина, не нищеброд, не алкаш, стали встречаться. Он, как и я, давно в разводе, предложил съехаться, начать совместную жизнь.

Бронеслава снова всхлипнула и опрокинула рюмку водки.
— И что? – подхлестнула ее Бьянка.
— Ничего, – промямлила Бронеслава. – Не могла ж я так сразу ответить «да», это неуважение к себе, неприлично для женщины. Я сказала, что не уверена ни в своих, ни в его чувствах, что я уже один раз обожглась, и мне этого хватило. Я пококетничала, а он взял и исчез. И на звонки не отвечает!
— А он должен был под дверь к тебе приползти, как побитая собака? – со злым смехом осведомилась Бьянка – Ты в курсах, что мужчинам говорить можно, а что нет? Ты его послала, Слава, послала, он именно так это понял!
— Я же просто...
— Слишком ты простая для личной жизни!
— И что теперь делать? – умоляюще воззрилась Бро- неслава на Бьянку.
— А я знаю? Сама теперь ползи к нему под дверь или ищи следующего – пококетничать по-женски. Только и следующий навряд ли поймет, что ты просто набиваешь себе цену!
— Все такие тупые? – спросила Бронеслава убито.
— Не все, – ответила Бьянка. – Только некоторые.
— Надо же, какие суровые у людей проблемы! – усмехнулась язвительно Мур-мур, и Ермолай подвел черту под беседой: «Это пока не шандарахнуло!

Шандарахнуло по нам с Мур-мур, ночью. Мы заснули одновременно, а проснулись на окраине то ли крупного села, то ли маленького города, среди развалин неизвестного населенного пункта. Может быть, уже и не населенного. Если люди здесь и остались, то прятались в подвалах уцелевших домов.
Мы с Мур-мур знали, что и спим, и не спим, но понятия не имели, где мы.
— Очевидно, что не в Бургундии! – пробормотала Мур- мур и схватила меня за руку: «Что это?!»

В небе над нами появились летательные аппараты, мелкие, квадратной формы, два или три. Эти рукотворные птицы явно относились к породе хищных – с них на землю посыпалась взрывчатка, и правей нас, где еще сохранилось что-то целое, полыхнуло. Горизонт заволокло черным дымом, а птицы легли на обратный курс.

— Что это?! – потрясенно повторила Мур-мур.
— Что-то новое, – ответил я. – Новый вид оружия. При мне такого не было.
— Прогресс на месте не топчется! – съязвила мрачно Мур-мур.
— Нам бы тоже здесь не топтаться, – огляделся я с тревогой по сторонам.
— А где нам топтаться?! Мы не знаем, куда нас занесло!
— На часть суши, окруженную цивилизацией, – просветил я, не отрываясь от задымленной перспективы, – Цивилизация здесь повсюду, и на земле и на небе, так что это не Корокондама, не Московия, не Запорожская Сечь!
— Может быть, Марс? – предположила Мур-мур. – Может, там все именно так заканчивалось?
— Не так, – опроверг я. – Там небо другое было. И дома. И там не было растений, а здесь – вон – палисадники, и вдоль улицы деревья, зеленые. Пошли в дом, Мур-мур. Вот в этот. Он целый, только стекла повыбиты. Может быть, там есть, кто живой!

Дом, одноэтажный, добротный, отделялся от улицы тротуарчиком и приусадебным участком с пристройками. Плоды с вишен облетели, а на огороде ничего не росло, это резко умаляло шансы встретить здесь хоть одну живую душу. Те, кто строил этот дом для себя и своих потомков, или погибли, или бежали.

Видно, все-таки, бежали. В спешке, побросав то, что не могли унести. В комнате, выходившей окнами на трассу, на полу валялись детские игрушки, одежда и горшки с засохшей геранью, а на стене пылились репродукция картины Шишкина «Утро в сосновом бору» и большая фотография в рамке. С фотографии улыбались в никуда молодая супружеская пара, старушка в платочке и детишки – девочка с бантами и мальчик в школьном костюмчике. Судя по одежде, фотографировалась семья в начале семидесятых. Кто из них дожил до этого, неизвестно какого года?

— Двадцать второго, – проинформировала Мур-мур. – Не тысяча девятьсот!
Мур-мур обнаружила на торцевой стене календарь и застыла перед ним в угрюмой задумчивости.
— Мы попали в будущее, Кондрат. Ничего кошмарней с нами произойти не могло!
— Да уж, – подтвердил я, – Если учесть, что мы потом опять сюда попадем...
— Может, и не сюда. Может, не доживем, вот нам и показали товар лицом, чтоб мы за себя порадовались! Что не доживем!
— Да, милосердно...

Я оборвал себя – я услышал, как по улице промчалась машина.

— Люди! – крикнул я, метнулся к окну, но тут же от него отшатнулся и оттолкнул Мур-мур: те, кто находился снаружи, явно были не нашими людьми! Мало, что бандитского вида, так они еще и говорили меж собой по-английски! Хлопчики с автоматами входили в уцелевшие дома и в развалины, брали то, что считали ценным, и грузили в машину. Один, рыжий, как тевтонец пятнадцатого века, но бритый и молодой, обнаружил в подполе бочонок с вином, и товарищи окружили его с радостным гоготом. Рыцари толкались вокруг бочонка, но попробовать вино не решались – а вдруг отравлено?! Так продолжалось, пока другой член команды не выволок на улицу старика и девчонку лет десяти.

Старик едва стоял на ногах, но пытался защитить внучку, кричал наемникам: «Да будьте ж людьми! Или вы не люди?! Она ж ребенок!» Ни дед, ни его внучка не знали английского, а если б и знали! Для молодчиков в пятнашке они были такими же трофеями, как вино, испытать которое на безвредность они взялись на недочеловеках. Сунули по кружке и старику и девчонке, и старик возроптал: «Да вы чего?! Она маленькая!». Если кто-то из ублюдков и понимал по-русски, то язык человечности не понимал никто. Один из молодчиков наставил на деда автомат, и под дулом его старик опорожнил обе кружки, свою и внучкину. Ублюдки его поступок оценили. Им захотелось посмотреть, как поведет себя дед, если они оприходуют девчонку. Дед себя повел ожидаемо. Для нас с Мур-мур, которую я с трудом удерживал от порыва запустить в вояк чем-нибудь тяжелым! Дед на вояк замахнулся палкой, и был сражен очередью из автомата. И он, и его внучка, метнувшаяся к нему с криком: «Деда!» повалились под ноги мракобесов. Мракобесов поступок деда развеселил – кто в здравом уме попрет с палкой на автоматы?! Только недочеловек! Упыри обсуждали смешную сценку, попивали вино, а Мур-мур пришла в полное неистовство.

— Оружие! – жарко выдохнула она. – Нам оружие нужно! Срочно!
— Ну, и где я его возьму?! – психанул мой инстинт самосохранения. Я испугался, что Мур-мур или выдаст нас криком, или зашвырнет в наемников цветочным горшком. – Рожу, что ли?!
— А ты сможешь?! Давай! Заодно и обогатимся сказочно! Если выживем!

Я сообразил, что Мур-мур упомянула о вкладе, коим некий миллиардер собрался поощрить мужчину, который родит ребенка. Баснословная сумма так и осталась невостребованной. Никому не удалось не только родить, но и зачать, для этого, помимо жажды денег, требуется еще и орган, отсутствующий в мужском организме.

— Кончай! – строго глянул я на Мур-мур. – Не до приколов! Эти гады в любой миг могут сюда ворваться.

— Вот и отлично! Пусть! Мы их разоружим, и не придется тебе рожать автомат!
— Боюсь, что нам ничего тогда уже не придется! Их там целая кодла.
— Они кодлой не попрут. Они себя чувствуют, как дома. Двое или трое войдут, мы легко с ними справимся.
— А дальше?
— Отомстим за дедушку с внучкой! Перестреляем их на хрен! Они опомниться не успеют, как предстанут перед майн готтом, или кто у них там есть!
— Никого. Это искатели наживы, рыцари без чести и совести. Тебе это все..., – указал я за окно. – тебе это ничего не напоминает?
— Напоминает, – процедила Мур-мур. – Историю человечества. Оба-на, Кондрат! Вон та пара англо-джигитов направляется к нам в гости. Приготовься. Впустим их в комнату, и ты справа, я слева...
Наемникам повезло. Мы с Мур-мур проснулись раньше, чем завладели автоматами и открыли огонь по оккупантам. Мы проснулись в своей постели, но не сразу в это поверили, а поэтому я встал и подошел к календарю. На нем значился день моего рожденья в 07-м году новой эры.
— Черт! – выругалась Мур-мур, не до конца вернувшись в реальность. – Повоевать не успели!
— И как это понимать? – справился я у Высшего Разума. – Предупрежден, значит вооружен?
— Нас, Кондрат, вооружать бесполезно, – с глухим бешенством выдавила Мур-мур, – Ничего мы не решаем, ничего изменить не можем. Именно это нам и доказывают на личном нашем опыте раз за разом.
— Ты не помнишь, кто внушал мне, что поражений не бывает, что поражения это не осознанные победы? – позволил я себе опротестовать очевидное, очень уж меня напряг тон Мур-мур. – Ты это твердила, как молитву!
— Вот меня и отправили на экскурсию! Чтоб я эту молитву забыла!
— Не опошляй! Не обрекай на пропадание тех, кто верил! И в тебя, и тебе!
— Так было, пока я собирала камни, но я их все уже разбросала.
— Не верю, что хоть один не сохранился за пазухой! – объявил я уверенно и рассмеялся со всей мыслимой бодростью. – Это же с ним, заветным, ты собиралась напасть на англичан!
— Там не только англичане, но и американцы, и поляки, и немцы были... Будут... Ну, и прибалты, куда ж без них! Международный сброд в широком ассортименте! На таких не камень нужен – меч-кладенец! Но такого меча нет, не бывает!
— Есть он, – убежденно возразил я.– Это наш национальный характер. Все, кто к нам приходил с мечами, гибли от нашего меча. Мы, в отличие от европейцев, не зажрались, не разнежились, не развратились...
— Мы, но не те, кто нами правит! – с болью перебила Мур-мур.
— На дешевку и спрос невелик, – утешил я. – Сдадут наших главарей в лавку старьевщика, и будут они там плесневеть, а мы наточим кладенцы. Мы доверчивы, да, нас легко заморочить, но за нами стоит такая история, что мы быстро разбираемся, что к чему. Сколько раз мы доказывали немцам, что они не сверхчеловеки?! Англичане еще в 1415-м, вспомни, после битвы при Азеку- ре, прониклись чувством своей национальной исключительности, по сию пору им кичатся, но это – чем бы дитя ни тешилось! Это пока с нами не сошлись грудь в грудь! Вот сошлись бы при Азекуре – это я, конечно, размечтался! – королевой Англии стала б наша кузькина мать!

Мой пафос придал ража мне самому. Но не Мур-мур – она помнила другую историю.

— Гадко ощущать себя винтиком в механизме, – посетовала Мур-мур угрюмо и безнадежно. – История – механизм, а мы – винтики!
— Личности! – опроверг я. – Каждый, кто в нужное время оказался на своем месте, личность. Ты мне, кстати, так и не объяснила, как тебе удалось наорать на рыцарей голосом Бертрана!
— Остаточное явление! – выдала Мур-мур зло. Она всегда злилась, когда чего-то не понимала. Злилась на себя, но незнакомый собеседник мог подумать, что на него. Я был старым проверенным собеседником. – Считай, воля Провидения! Проявилась и сработала!
— Воля Провидения – повод не напрягать мозги, – не удовлетворился я объяснением.
— Толку их напрягать, если запредельное останется запредельным! – пуще прежнего озлилась Мур-мур. – Оно не для наших мозгов, Кондрат! Не в их компетенции! Считай, что Бертран ушел не весь, не совсем, с пол-дороги вернулся! За своих заволновался, за сына! Ты всегда говорил, что человек – та же Вселенная! Неизвестность! Мы себя постигаем лишь на уровне винтиков! Повторяющихся имен!
– Имена большинства из нас до потомков не доходят, это правда, – признал я себя каплей в человеческом океане. – Но и другое правда: нашим общим именем делается имя того, кто сумел переломить ситуацию. Хотя бы попробовал!
— Чтобы все осталось, как есть! – выкрикнула Мур-мур с ожесточением.
— Чтоб все стало, как должно быть, – спокойно поправил я. – Только Кутузов мог разбить Наполеона. Неизвестно, чем бы закончились Пунические войны, если б карфагенский сенат не предал Ганнибала, который, единственный, мог спасти страну! Не спас, не дали, но символ победил время, а дух – материю. Карфагенян давно нет, а за могилой Ганнибала в Либиссе, в Вифинии, ухаживают местные люди. Новые люди!
— Уверен? На месте могилы вполне может быть воронка от ракеты, которой засадил по Вифинии, или как она теперь называется, славный потомок Генриха Пятого!
— Даже если так, люди потом все исправят. Останки наших адмиралов англичане и французы выбросили из усыпальницы, но сейчас они снова во Владимирском соборе, как и надгробные плиты тех, кто бился за Севастополь в первую оборону. Стены храма покрыты именами героев!
— Тех, от кого остались надгробия!
— Каждое имя стало образом собирательным! В месте, где молятся! Весь наш город, Мур-мур, место, где молятся. И когда молчат, и когда поют.
— И когда безумствуют? – зло поддела Мур-мур.
— Тогда – нет. Но и люди, и народы избавляются от внушенных им наваждений.
— Ты такой же утопист, как твой пра-пра-пра!
— Я реалист. Если б люди не возвращались в ум, они бы не выжили. Революционные массы Франции уничтожили музей Жанны Д’Арк, но потомки его восстановили, как восстановили наши люди и усыпальницу адмиралов, и прочие места поклонения, не столько шедевры архитектуры, сколько точки Силы, средоточия Света. Этими точками усыпана вся Земля, вот и Тадж-Махал прежде всего – памятник Любви, даже не памятник...
— Мавзолей тоже?! – прервала с ехидством Мур-мур. – Свято место, где хранится святое тело?!
— Поклоняются духу, а не телу, – припечатал я. Стеб Мур-мур был сейчас и неуместен и оскорбителен, пусть и служил ей защитой от разочарованности во всем. Ее стеб поражал меня в мое высокое, даже пафосное чувство! И все же я Мур-мур пожалел. – Наш Мавзолей... – заговорил я другим тоном, – Он был воздвигнут, когда потребовался, а теперь он – часть ансамбля. Я б огорчился, если б на его месте разбили автостоянку, или перепрофилировали его под модный кабак! Тот, кто в нем лежит, тоже выполнил свою миссию, а сослагательных наклонений не существует. Есть только факты, известные и не очень. Карфаген был разрушен, Жанну Д’Арк сожгли, Корнилов и Нахимов пали на бастионах, а пятерых декабристов повесили, и тела их неизвестно, где закопали. На их могилы никто цветы не принесет, как и на могилу Стеньки Разина, но воспоминания о них, песни – те же цветы, причем неувядающие. Можно разрушить памятник, но песню не запретишь, даже если загнать ее в подполье, все равно она оттуда вырвется, зазвучит.

— Ганнибалу повезло больше всех, – констатировала Мур-мур с ухмылкой, под которой прятала боль. – Вот что значит, не Россия!
— Ганнибалу повезло бы при всех раскладах, – сообщил я корнету Вольскому. – Он остался верен себе. Как Жанна, как Кутузов, как декабристы. Как ты, пока не впала в грех уныния. Мур-мур, поверь другу: тебе не о чем сокрушаться! Все было правильно! Даже то, что представлялось неверным! Все было предопределено!
— То есть, нет свободы воли? – резюмировала Мур-мур, и обреченно, и с вызовом.
— Может, и есть. На том свете. – не рискнул я высказаться на тему, что веками вызывала бурные прения. – Мы туда же, на небо, перетащили образ справедливого общества. Здесь оно недостижимо, хотя это никого не избавляет от долга бороться за него здесь. Образ дорогого стоит! Здесь, атаман, у нас есть свобода выбора, пусть и она не абсолютна.
— Раз нет свободы воли, нет и свободы выбора, – как обвинила Мур-мур то ли меня, то ли Мирозданье в уничтожении основных постулатов. Исходников!
— Выбор есть, но в пределах достижимого, – опроверг я. И добавил с сожалением: «Просто мы не знаем пределы, вот нас и заносило за них, и что? Все равно мы продолжали действовать».
— Послушай! – Мур-мур села на постели. – А может, все, что с нами было, нам снилось? Сейчас нам приснилось будущее, а раньше, пока мы были в коме... С людьми в коме происходит много странного.

Я с Мур-мур не согласился, но спорить не стал.
— Кондратий..., – она замешкалась, решая, стоит ли открываться. – Мне теперь снятся мертвые. Живые не снятся, а с мертвыми мы общаемся, вместе ходим куда- то, занимаемся делами. Я не помню, что мы говорим и делаем, но мертвые в моих снах реальней, чем те, кого я вижу вокруг. Что бы это значило, Кондрат? Я скоро умру?
— Нет, – заверил я торопливо. – Это значит, что смерти нет. – И, закрывая псевдофилософскую тему, спросил: «Хочешь водки?».
— А то!
— Принято!

Я сходил к холодильнику и налил нам с Мур-мур по полному стакану.
— С душой! – оценила Мур-мур. – Ну, так и что, за будущее?
— За настоящее.
— Которое плавно перетекает в будущее. Сегодня, дружище, уже восьмое сентября.

Мне захотелось посмотреть на могилу Ганнибала, и я нашел фотографию в Интернете. Относилась могила не к 183-му году до нашей эры, а к 1981-му, когда, по желанию Ататюрка, Министерском культуры Турции был создан мемориал в Гебзе, городишке на окраине современного

Стамбула. Именно там, по преданию, был похоронен Ганнибал. Может, и не там, от тех времен до нас дошло только предание, но памятный знак, наверное, важнее места упокоения! Важно, что один достойный человек проникся другим достойным человеком, а его самого чтит его народ. Туристы, побывавшие в Турции, говорят, что портреты Ататюрка там всюду – на стенах домов, в витринах, на бортах автомобилей. Такая деятельная память есть синоним Любви, вот и на могилу Ганнибала – ту, что осталась в прежней эре – люди приносили Любовь. Нашим товарищам, корнет, стала памятником Сенатская площадь. Никто с нее не вернулся, все там увековечены. От первого – по историкам – крестьянского восстания на Руси, уцелело только имя предводителя, Иван Болотников. Неизвестно даже, было то бесчинство восстанием или походом на Москву «гулящих людей» под бессмертным лозунгом все отобрать и поделить! Ну, а потом, как водится, передраться меж собой за награбленное! Там и тогда это не удалось, а поздней получило название революционного террора. Нам не узнать, кем был Иван Болотников, сколько прожил, как выглядел этот классический сын эпохи с биографией смутной, как само Смутное время, но имя – собирательный образ!

Ивана Болотникова я увидел издалека, со спины, в туманах столетий. Он шагал сквозь них в свою историческую загадочность. Перед тем, как исчезнуть, он обернулся через плечо и посмотрел на меня с признательностью.

— Ты вернешься, – молча пообещал я ему. – Ты часто будешь возвращаться.

На календаре цифры 07 сменились цифрой 14. Начался новый этап великих исторических событий. Ермолай воодушевился. Бьянка, напротив, переживала за бизнес своей начальницы – ототрут у той бизнес, и Бьянка останется на бобах! Мы с Мур-мур по молчаливому согласию в событиях участвовать отказались. Говорили о них только между собой.

– Людей жалко, – призналась Мур-мур страдальчески. – Положат людей. Под фанфары.
— Под выстрелы, Мур-мур. Уже понеслось.

Мы переглянулись – всомнили дикарей у первобытного костра, и Мур-мур съязвила мрачно: «Вот от кого пошли майданутые!»
— Не пошли, а перешли, – вздохнул я. – с одного стойбища на другое. Это же они прыгали вокруг гильотин на Грефской площади, площади Согласия...
— На площади Согласия, – повторила в задумчивости Мур-мур. – До чего правильное название!
— Площадь, на которой нас жгли, названия не имела, – вспомнил я толпу под помостом. – Или мы его не помним. А по-украински площадь – майдан. Кто б мог подумать, что обычное слово станет политическим термином!
— Наша площадь, наверное, была рыночной, – переправилась Мур-мур в прошлое, где уже все было ясным, состоявшимся – Средоточие жизни! И торговали там, и казнили, и митинговали!
— Тогда не митинговали. А на Сенатской... Не было восстания – было топтание на месте.
— Было восстание, Кондрат, в людях, просто они устрашились его выплеснуть наружу. Может быть, помнили про площадь Согласия? Все восстания происходят в людях, а уже потом...
— Полагаешь, Вселенная устроила нам экскурсию, чтоб мы поменяли устремления?
— Чтобы мне свою папаху променять на чиновничью шляпу? Ничего не выйдет, Кондрат, шляпы и портфели давно расхватаны!
— Как бы не пришлось папаху менять на каску!
— Я б хоть сейчас, но Вселенная нас сделала инвалидами.
— Мы не инвалиды, мы включаем инвалидов, чтобы нам не задавали лишних вопросов.
— Я себе задаю не лишние, – передернула ртом Мур- мур. – Почему мы не ушли в ополчение? Там никто бы с нас не потребовал медсправки.
— Не ушли, потому что не вернулись с экскурсии. Мы ведь так и не вернулись. Вернемся ли?
— А надо? – у себя самой спросила Мур-мур. – Кому это надо?
— Тебе. Раз ты спрашиваешь. Мне.
— Я бояться себя стала, Кондратий. Все мои намерения чреваты бедой, а мои порывы...
— О намерениях, Мур-мур, было сказано задолго до нас, что ими выложена дорога...
— Все дороги ведут в ад! – прервала Мур-мур жестко.
— Не все, – опроверг я. – Нам случилось однажды дойти до рая. Мы в нем даже погостили.
— В гостях хорошо, а дома лучше?– съязвила обреченно Мур-мур. – Наши дома разрушаются, дружище, один за другим, и мы оказываемся на дороге без указателей.
— С указателями, Мур-мур. Они – в нас.
— И поэтому мы сидим тут, пока другие...
— Большинство из них не ведает, что творит, а те, кто ведает... эти ни на что нас не подвигнут. Мы слишком старые, чтобы воспринимать чужой бред.
— Сорок семь лет еще не старость, Кондратий.
— Нам с тобой гораздо больше, чем сто.
— Ну да! – подтвердила с кривой усмешкой Мур-мур – Мы ровесники трилобитов!
— Продолжатели их нехитрого дела! – подхватил я, и рассмеялся нарочито беспечно. – Что будет, то и будет, осталось понять, каковы наши роли!
— Раньше я знала, или мне казалось, что знаю, а теперь убедилась, что умею лишь заблуждаться! – не прониклась Мур-мур моей искусственной радостью. – В христианстве есть такое понятие – «покаяние». В переводе с греческого – изменение. Бесполезно каяться, если не можешь измениться.

Я привлек Мур-мур к себе, но она отстранилась и уставилась в небо за окном.

— Мы меняемся, Мур-мур, но тут очень важно не дойти до самоистребления, – заговорил я как старший с маленькой и все же прижал ее к себе. – Кажется, я понял, для чего завели меня. Я нужен, чтоб всегда быть рядом с тобой.
— Чтоб сидеть рядом на диванчике? – уточнила она язвительно. – Только для этого?!
— Не только. Мы чего-то не сделали в своих прежних воплощениях, важного...
— Мы все время обжигались и поэтому сгорели. В финале.
— Но еще не финал! – опроверг я уверенно. – Творец еще не опустил занавес! Мы еще никогда не жили так долго, а это значит, что от нас требуется поступок. Такой, какого мы еще не совершали! Не успевали, или не рисковали, обламывались... Ты только не кричи, ты дослушай! Мы должны родить ребенка.
— Александру Серафимовичу? – Мур-мур не закричала – подавилась смешком.
— И ему тоже. Он обрадуется. У его книги появится читатель. В новом поколении.

Книгу Александра Серафимовича Мур-мур отредактировала, и он издал ее – для уцелевших ровесников и библиотек города. Я прочел его книгу с интересом – человек знал, о чем пишет – но большинство современников читать разучилось. Нафига напрягаться, когда есть телевизор и компьютер?

— Все потом вернется на круги своя, – заверил я Александра Серафимовича. – Люди вновь откроют для себя литературу.

Александр Серафимович мне поверил, потому что хотел поверить, и потому что я для него был представителем нового поколения, а Мур-мур мне посоветовала с издевкой: «Тогда и ты напиши. «В разгар ядерной зимы, при лучине, дети в шкурах читали о путешествии на Марс!»

— А и напишу! – пообещал я, – Еще и проиллюстрирую. И тогда все, что было, останется. Мне неважно, при каком освещении это прочтут, сколько человек. Никогда население Земли не было поголовно грамотным!
— В Корокондаме отсутствовала письменность, а Александрийскую библиотек разрушили! – подхватила Мур- мур с сарказмом и добавила печально. – Население СССР было грамотным поголовно, но и СССР разрушили.
— Империи гибнут, но традиции сохраняются. – возразил я упрямо. – Что с тобой? Это ты так себя обуздываешь, погружением в безнадежность?
— Может быть. – ответила она, помолчав. – Я так поумнела, что не нахожу себе применения.
— А ты настройся на победу!
— На сказку, где добро побеждает зло?
— Людям важно, чтоб побеждало. Вспомни, что Трофим прокричал народу: «Я еще вернусь!». Вот и вернись.
— Я давно уже не Трофим.
— Возвращайся в себя, Мур-мур, и все наладится.

Я разлил водку – не по рюмкам, а по стаканам, и сунул стакан Мур-мур: «Встряхнись, атаман! Выпей чарку! От тебя люди ждут действия. Очень много людей ждет, что мы их возвратим в бытие – и в Корокондаме ждут, и наши с тобой товарищи, и мой марсианский пра-пра. Мы вернем их в мир в себе, через продолжение себя, ради этого Господь и сотворил тебя женщиной! Корнет Мур- мур, совсем юный, и невестой не обзавелся, а Трофим лишь в подземелье пожалел об утраченных возможностях, но Вселенная поработала над ошибками. Не противься ее воле, и у нас все получится. Ребенок получится. Мы его назовем Трофимом. Он будет классный. Ты научишь его сражаться и побеждать, а я научу его любить красоту и находить ее в том, что видишь!

— Мне еще не случалось побеждать, – проговорила Мур- мур из-за неба, в которое смотрела широко распахнутыми глазами. – Мне случалось только гибнуть.
— Мы с тобой уже выяснили, мы много раз это выясняли: в ряде случаев гибель означает победу, и тогда жизнь не обрывается гибелью. Мы сами – подтверждение тому.
— Это только слова, Кондратий, слова, которыми мы себя утешаем, чтобы не так тошно было и страшно, – возразила Мур-мур из прошлого. Она так и не пригубила чарку. – О какой ты красоте говоришь? Нет ее в отрубленной голове!
— Она есть в том, как ты несешь ее под топор, в твоем духе, мой атаман.
— Дух рассеется в пространстве, а люди останутся с мечтами о материальном. О красивом материальном, Кондрат, о драгоценностях, о яхте, о шикарном авто, и это правильно!
— Стремление к излишествам – правильно? – спросил я с протестом. Мне хотелось встряхнуть Мур-мур, а потом приласкать, погладить по голове, как ребенка. – Миром правят жадность и зависть? Ты себе противоречишь, Мур-мур! Разве не ты ополчалась на тех, кому больше всех надо?! Так ты лукавила?! А не завидуешь ли ты воеводам? – я поддел ее нарочно, чтоб всколыхнуть, и это мне удалось.
— Я?! – оторвалась Мур-мур от созерцания неба. – Я их ненавижу бессильной ненавистью!
— Потому что ты их знаешь не понаслышке, – подтвердил я ее право на ненависть. – Ты был богатым человеком, но очень часто именно такие люди и возглавляют восстания угнетенных.
— Это ты о Владимире Ильиче? – съязвила Мур-мур и наконец-то опрокинула чарку. Горячительным залила в себе пламя.
— Владимир Ильич не принадлежал к высшему обществу, и его, осмелюсь предположить, волновали не столько угнетенные, сколько его место в истории, – заговорил я, как с собой самим. – Он был очень амбициозным человеком, а я имел в виду декабристов. Этим было что терять, и они потеряли все.
— Кроме места в истории! – выкрикнула Мур-мур страдальчески, из дома корнета Вольского. – Где оно сейчас, это место?!
— Там же, где всегда, в нас, в нашем праве на гордость. Люди сделали осознанный выбор, хотя знали, к чему он приведет. Ты же помнишь! И наш сын должен помнить, и его дети! В этом сегодня заключается наш долг! Память – самое мощное оружие. Память на защите истинно ценного.
— Да, я помню, всех помню, – пробормотала Мур-мур и плеснула нам водки. – Помянем! Вечного вам мира, родимые, и да будет ваше Царствие Небесное! А еще... – она помедлила, – Я все время вспоминаю того маленького на побережье, ребеночка из нашего племени, как он шел к воде и упал. – Мне показалось, что Мур-мур сейчас заплачет. – Я его вспоминаю, как нашего с тобой с ребенка! С любовью! Мы тогда не решились, а теперь... – она и правда заплакала. – Мы, конечно, помоложе трилобитов, но ведь мне под пятьдесят!
— Вот поэтому нам ничего нельзя откладывать на потом, – возвестил я с верой в грядущее.– Если мы не родим Трофима, мы никогда себе этого не простим! И нас тогда не простят.
— Будем ловить последние лучи заката? – рассмеялась Мур-мур, как всхлипнула, – А успеем ли мы вырастить Трофима?!
— Успеем, – пообещал я. – Вселенная продлит наши дни.
— Может, еще и сделает нас богатыми? – горько пошутила Мур-мур.
— Если и не сделает, то пропасть не даст.
— Хорошо бы!

Руслана прищурилась, потянулась по-кошачьи и улыбнулась мне доверчиво, с нежностью: «Положимся на Вселенную, Кондратий. Помолись ей, как вы это делали, марсианин» .
— Я помолюсь, как мы это делаем, – улыбнулся я в ответ и благодарно, и ласково. – Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое...

И был вечер, и не закончилось еще седьмое сентября, когда во входную дверь заскреблись. Я открыл. Перед дверью сидел трехцветный котенок. Он посмотрел мне в глаза, мяукнул и по-хозяйски прошел в квартиру.

— Мур-мур! – крикнул я. – Нам подарок! От Космоса! Встречай тезку!

А потом было завтра. Мое новое вчера. Мы неслись по степи, и пыль из-под копыт скакунов застилала солнце. Мы неслись, чтоб отбить невольников, украинцев, русских, поляков, тех, кого взяли в полон крымцы при очередном налете на материк. Работорговля для ханства стала главным источником доходов. По весне татарская конница переходила Перекоп и устремлялась вглубь славянских земель. Углублялась, если на пути разбоя не оказывались мы, Сечь, воинское братство.

Мы не всегда оказывались, где надо, тоже падки были на чужое добро – не ангелы, дети своего времени, жестокие и разгульные. Грабили заморских соседей, продавали свои сабли тем, кто больше заплатит, предавали вчерашних союзников, но наиглавнейшей задачей для нас оставалась защита собственных рубежей, и когда мы узнавали, что наших жен, детей, матерей угнали на продажу, мы немедля снаряжались в поход, и тогда сам черт был не брат любому из нас. Лестные посулы властителей гроша ломаного не стоили перед лицом священной миссии – спасти своих!

Мы мчались к югу с копьями, притороченными к седлам, с лицами черными от загара и пыли, в шароварах, широченных, как море, красных и синих. На мне были красные, на моем сыне – синие. Мы скакали рядом, стремя к стремени, я и мой семнадцатилетний сын Трофим, как две капли воды похожий на Мур-мур. Или то была Мур-мур?... То была любовь моя, воплотившаяся в сыне, в счастье, переполнявшем все мое существо!

Трехцветный котенок нежился на коленях атамана Руслана Вольского, а марсианский пра-пра дописывал мою хронику.

Январь 2024 – апрель 2025 гг.