Фэ-эй

Он открыл глаза. Три дня один и тот же сон перед самым рассветом, как наказание или укор. Сейчас он вернется опять в этот взгляд и даст ему управиться со сном не вмешиваясь, пусть события зазеркалья текут сами. Ответ придет, а если нет, – значит его не существует даже в приснившейся реальности.
Она смотрит с надеждой, ее губы неуловимо шевельнулись:

«Я умру?»

Окно, проявленное светом, беззвучно и бездушно ухмыльнувшись, распахнуло новый день. Пуруша прыгнул, улегся на груди, включил низкочастотную вибрацию, не открывая рта, мяукнул.
– Всё, уходи, мне надо вставать. Слезай или…
Кот спрыгнул, затылком приласкал кресло и через пару секунд оказался в нём уже спящим.

Дальше все как обычно: короткая пранаяма, душ, чай. Один только взгляд на незаконченную партию…

Иногда он приходил к Партнеру, а иногда Партнер к нему. Они встречались не чаще двух раз в месяц. Вчера, сделав несколько ходов в Тюбане, они разговорились.
Случалось так: являлась неожиданная мысль, параллельная ходу игры, они отвлекались от доски, слушали хаос города, извлекающий звуки моторов, возгласы взрослых или крики детворы, отмечая, что на противоположном краю этого хаоса возникает гармония. Им казалось – правда, может быть, так было и на самом деле, – после того порядка и выстроенности на доске, к которому они причастны, происходит неуловимое проникновение их состояния возвышенной неподвижности в мир человеческих взаимодействий, психических расстройств и недоразумений.
Сегодня вечером они снова сядут за доску для игры в Го и попробуют узнать, будет ли смерть белой группы результатом плавающей позиции в центре.

Яркое весеннее утро ворвалось между штор, когда солнечные лучи весело пробились между ветвей ореха, растущего под окном его кухни. Окончательная капитуляция зимы не вызывала сомнений.

Он вспоминал:
На стенах висят ее картины: портреты и пейзажи.
Ее глаза полминуты опрашивают его.
У девушки опухоль. Правая часть тела в области легких и груди заметно выдалась вперед.

Кара-Даг акварелью. Восточный Крым, бухты и поселки. Все стены в картинах без рам и паспарту.

Мать и отец девушки стоят поодаль, у самых дверей. Из рассказа выходило, что врачи не определили злокачественности. Но задет большой участок тела…
Он попросил девушку повернуться спиной. Здесь проступал ярко выраженный сколиоз.
Когда он прикоснулся к спине, то почувствовал жар.

«Вы простужены?»
«Нет, просто иногда у меня повышается температура. Неожиданно повышается и сама по себе проходит. Потом всегда хочется спать, и я лежу целый день».
Он повернулся в сторону матери:
«Родовая травма?»
«Нет. Падение…»

Несколько скользящих движений от затылка до поясницы. На короткое время девушке станет легче. Температура нормализуется.

«Я умру?» – повторила она.
«Никогда!»

У нее на лице появилась улыбка ребенка.
«Вы правду говорите?»
«Я всегда говорю правду. Зайду позже, этим вечером. Сколиоз всему причина. Нам нужно полегоньку упражнять спину».

Мать с бесцветным выражением баптистки провела его через гостиную. Когда он, завязав шнурки, разогнулся, увидел протянутые деньги.
Отрицательно покачал головой.
«Разве настолько плохо?» – спросила она, а он, на полсекунды остановившись глазами на её лице, успел заметить, дрожание нижней губы.

«Значит, если ей семнадцать…»
«Она еще в школу не ходила. В том году ей нужно было идти в школу, в первый раз, но она не пошла. Лежала целый год в больнице».

Фразы матери прозвучали заученно и даже фальшиво, она, похоже, избегала лишних вопросов.

«Не волнуйтесь, пожалуйста. Мне передали, я смогу взять немного, спустя какое-то время».
«Кто передал?»

Он смутился, зная, что скажет глупость, из-за которой определенная часть людей считает его потусторонним, даже не вполне психически полноценным. Захотелось отмахнуться словом «кукловод», внезапно зашедшим на ум. А потом неожиданно придумал слово «контролер» и почему-то рассмеялся, произнеся его вслух.
Лицо у женщины стало каменным, деньги куда-то пропали из ладони, очевидно в большом кармане домашнего халата, расписанного в цвет выцветших перьев рыжего петуха. Понятно, его больше не захотят видеть в этом доме, кивнул и вышел.

Когда он не явился вечером, как обещал, женщина позвонила сама на другой день, передав, что дочери стало лучше, и просила прийти позаниматься с дочкиной спиной.
Он приходил в течение недели, давил на спину и стучал по ней, прислушиваясь к советам «контролера», затем сделал перерыв на три дня и пришел снова уже через четыре или пять дней, или через неделю, (он не помнил), потому что тогда у него были другие, те, кто сами приходят.
 
Каждый раз с тусклых стен смотрели солнечные акварели, пятна которых светили ярче единственного окна в спальне, помогая светом раскладывать между двух стульев и кроватью массажный стол.

Осень тем временем тянула по небу караваны тяжелых облаков, прогоняла птиц, роняла редкие капли, которые стучали в подоконник и окно.

Перед ним спина девушки, как будто отдельно от нее самой: исковерканный лордоз, выдающаяся правая лопатка. Он кладет руки на спину. Так он начинал, постепенно проникая в реальность другого тела, которое становилось полем, где миллиарды химических реакций протекают ежесекундно, бьют потенциалы сердца, жужжит рой нейронов, проникает в кровь кислород, течет лимфа, и спина видится ему исполосованной движением перетекающих друг в друга и взаимозависимых токов. Тогда организм предстает в другом свете, и одна общая сила, живущая в теле, становится уже двойной и несет полярность. Он принимается за игру с этими силами, очень близкой к той, что осталась на доске с недоигранной партией. Пальцы ищут и находят места пересечения энергий, сферы влияния, давят, простукивают, разминают.

«Здесь уже не больно, – говорила она. – Теперь больно ниже, как будто боль опустилась до поясницы. Гуляет она по моему телу как у себя дома».
И это уже давало какую-то надежду, ведь он заставил болезнь, (которая представлялась ему отвратительной тварью с ластообразными конечностями и сложно устроенной пастью, где жили и шевелились многочисленные жвала и хоботки) оторваться от привычного места, – места травмы, лишенного всякой защиты. Между лопатками у нее образовался целый энергетический провал, куда после удара обо что-то, видимо, и внедрилась эта ластоногая дрянь.

Он появлялся на улицах города, хронически больных грязью в сырые зимние периоды, держа в руке чемодан – складной массажный стол, который в другой стране он просто возил в багажнике. Здесь приходится носить каждый раз, когда просят приехать потому, что никакой машины он решил не покупать. И, если люди не могут оплатить такси, приходиться нести до остановки автобуса, а потом еще.

Спустя месяц, девушка снова температурила, в глазах у неё отражался блеск отчаяния. Из дома она давно не выходила и сидела у окна, кутаясь в шерстяной платок.

Он заходил в комнату, оставляя позади себя еще две, – в одной из них сидела старуха, которая, как только он возникал в дверях, поднималась и начинала торопливо креститься. В зеркале отражался ровный овал седеющего ежика волос, глаза, чье спокойное внимание на секунду пересекалось со взглядом старухи, брошенном ему в спину чуть выше плеча. Зеркальная поверхность должна была бы проявиться паутиной расползающихся трещин, будь время этого пересечения продолжено на еще одно мгновение.

«Плохо, что он ходит сюда, – думала старуха, – Нечего помогать чужой девчонке. Пусть умирает! Не поможет, а только задержит ее в моем доме!»

Он плохо видел, но очки носил не на носу, а чаще в кармане куртки. Это компенсировалось тем, что изредка он отчетливо слышал чужие мысли. Проходя мимо старухи, чувствовал враждебность, но мысли не оформлялись в слова, скорее это был толчок неприязни.

В гостиной, куда он входил сразу со двора, встречала мать девушки и шла тенью, а потом стояла в дверях и наблюдала как раскладывается стол, подавала всегда одну и ту же простыню, минуту наблюдала, а затем исчезала, тихонько прикрыв дверь. Но в дни, когда у девушки был жар, он не касался спины.

«Наверное, все же родовая травма», – думал он, а еще показалось, будто есть недосказанность, может быть даже какая-то семейная тайна, которая – он отчетливо это увидел – отражалась от отца с матерью как вполне оформленное чувство вины.

В дни, когда у девушки была температура, он показывал упражнения, а когда ей становилось лучше, и она поднимала руки, сомкнув их над головой, наклонялась назад, затем в одну сторону, а после в другую, он наблюдал, как ластоногая мерзость страдает, отрывая жвала от ее легкого. Мерзость кидала в его сторону злобный взгляд. Раздавался угрожающий шепот то ли из горловой глубины, то ли из глубины чужого и потустороннего мира: «Фэ-эй!». В черном вакууме ткались символы, которым он не знал точного определения, но помнил, что их использовали в этом мире разнонаправленные силы и движения. Например, перед глазами вдруг возникала в голубом сиянии вращающаяся свастика, а следом звезда Давида, окольцованный Сатурн… Он обращался с молитвой к Высшему Свету: «Благословен Всевышний, чье есть Царствие Небесное, направь Око Свое и Свет Свой на землю! Принеси исцеление и утешение!».

«Фэ-эй…»

Девушка тем временем уходила в крепкий здоровый сон.Позже, у себя в квартире он садился напротив окна, Пуруша забирался к нему на руки, исторгая мощное урчание, и оба они непостижимо наполнялись, будто два аккумулятора, поставленные на подзарядку.
Кот нашел его в аэропорту, это произошло ночью, когда в числе сонных пассажиров, уставших от перелета, он выходил из зала таможенного контроля. Его встречала сестра с мужем, а кот наблюдал с подоконника.

Дымчато-серый.

Люди разомкнули объятия, и он подбежал, не раскрывая рта, приветствовал его по-кошачьи. Целитель взял кота на руки и нес под мышкой до самой машины.
– Ты берешь его? – спросила сестра.
– Что за вопрос! Он же специально пришел меня встретить!   
– Ты странный, ты стал такой странный!

Они ехали и смеялись. За окном мелькали улицы города, украшенные ужасающей рекламой.

– Как твоя дочь, как жена?!
– Они в полном порядке. Боже мой! Родной город, родные ухабы и грязь! Я рад, что вернулся домой!

Неожиданно он потерял чувство направления, пытаясь разгадать, где они проезжают.
«Ну и ладно», – подумал он и закрыл глаза, готовый теперь же уснуть. (Пуруша этому способствовал).

И вот он в своей квартире, смотрит сквозь стекло на заснеженный орех, вспоминая уже не девушку, а старуху, которая была матерью отца девушки.
Вероятно, она думает, будто все, обладающие знанием, а также силой должны находиться в поле зрения религии, а если не так, значит, целительскому мастерству способствует низверженный дух?

Он чувствовал себя хорошо под куполами церквей и ходил иногда ставить свечи, делая то, что и должно делать в храме. Он знал также своих покровителей и с почтением склонял голову перед иконами, понимая при этом, Кто стоит над ними. Однако, фанатично, до истерик и слез, до ухода в экстатический транс, до соблюдения всех постов и заучивания молитв он не был предан той религии, в которой оказался. Отсюда ли произрастают враждебные тычки взглядов этой старухи? Возможно, она предпочла бы ему священника и святое причастие. Но как быть, если девушка не обладает верой?

Он возвращался мыслью в тот дом и снова проводил свою тень мимо старой женщины, восстанавливая свои ощущения.
Различался страх той старой женщины, и смутно угадывалась связь между этим страхом и ластоногой.

Сестра позвонила еще осенью. Они работали над картами местности вместе с матерью девушки. И мать девушки рассказала сестре о болезни, которая много лет терзает ее дочь. А сестра передала только что вернувшемуся брату по телефону, – телефон тогда зазвонил старым еще трезвоном, тем еще громким, щемящим ухо и вызывающим неожиданно резкое сокращение то ли диафрагмы, то ли сердца – «ох, телефон!» И вот теперь он отпускает свою эманацию блуждать по комнатам, мимо кухни, где старуха стоит за спиной матери и ворчит ей в затылок, а мать и не слышит, потому что не хочет, чтобы слова этой злобной женщины завладели ей. За те шестнадцать лет, что прошли в этом доме, она научилась выставлять заслоны не только словам, но и самим мыслям, проникающим сквозь кожу.
 
Отца он не видел. Отец был стерт, как след карандаша на белой бумаге. Время от времени он вырисовывался прозрачно и неконкретно, сквозь бледную фигуру просматривалась мебель; когда старая ведьма обращала на отца взгляд, он исчезал, оставляя после себя лишь смутные очертания одежд.

Значит, их было трое в доме: девушка, мать девушки и старуха. Отец не в счет.

К весне они разыграли с Партнером партию, которая затянулась. Сумрак того дома вплелся в игру. Целитель ставил камень за камнем, наносил на ткань доски тягучий и болезненный узор из черных камней, заманивая в его паутину белую группу, которая крепко вплеталась в эту паутину, повинуясь всплескам тэсудзи, законам Тюбана и стратегическим замыслам Партнера. Они останавливались, наблюдали за узором камней и сходились на том, что лишь одно неверное движение таит в себе разрушение форм, внедрение червоточины и гибель, – катастрофическую и неизбежную смерть белых. Но, может произойти и разрыв черного кольца, который приведет к возникновению нескольких смертельных ран в построении Черных, и тогда уже для них битва будет закончена полной капитуляцией. И все эти замысловатые изгибы от углов к центру, взаимосвязанность и взаимозависимость камней, угрожающих и стремящихся жить, теперь уже должны были превратиться в две большие армии, одна из которых могла погибнуть в полном составе. Теперь уже не виделась ясность - Белые ли поддаются уловкам Черных или же происходит как раз обратное.

И тогда Целитель обратился к отцу девушки, привлекая нейтральный и бездействующий потенциал, будто павшего, но все еще живого и находящегося на поле боя воина. Вот стоит он как тот одинокий камень в неоконченной пока еще партии, окруженный со всех сторон, обесцвеченный чужеродными влияниями, будто ожидая, что к нему на помощь придет некто более сильный, поможет освободиться или хотя бы достойно умереть.

Что произойдет, когда отец вдруг проявит себя как личность, проснувшаяся к борьбе за себя и подобных себе, Целитель пока только предвидел, ибо ему приходилось иногда отключать эмоции и чувства, даже такие, как сострадание. Он знал, (имея натуру человека доброго и сострадательного), – это влияет на принятие трезвых решений, а также на здоровье самого Целителя, знал, что сострадание, как любое доброе чувство имеет определенную границу, за пределами которой превращается уже в самоистязание.

Совершив свой выбор, взявшись за работу, Целитель не колебался. Теперь, отодвинув всех, кто нуждался в его руках, он остался наедине с этим домом, этой девушкой. Ему порой даже виделось, будто здесь, в этой семье, опутанной напряженными нитями ненависти и страха, находится средоточие всех бед человечества, что через этот дом и эту девушку как раз и происходит внедрение сил низверженного духа…

Он возвращался домой. Яркая улыбка солнца сопровождала пение птиц и слышный только ему шорох распускающихся листьев.
И уже гудели над цветками пчелы.

Сегодня вечером партия будет доиграна.