Картинки детства продолжение-5

                5.  Правление колхоза.

       В Контору приходим также затемно, часам к семи, обойдя к этому времени километра три или четыре. Отец уже знает все новости, произошедшие за ночь, проходит в отдельный кабинет Председателя колхоза  и начинает перекличку и разнарядку. Я всегда рядом и вникаю во всё, но стараюсь ему не мешать. Пока он занят делами, я молча наблюдаю за всем происходящим.


      Кабинет Председателя в меньшей половине конторы. Вход в него из общей половины через двустворчатую, обитую кожей дверь. С той и другой стороны стола вдоль стен деревянные с кожаными квадратами на сидушках стулья. В центре тяжелый двухтумбовый и к нему приставной столы, накрытые зеленым сукном. На столе чернильный прибор с двумя массивными стеклянными чернильницами и перьевой ручкой, а сбоку деревянное пресс-папье с промокашкой. Чернильницы с прозрачными плоскими гранями и закрываются блестящими никелированными колпачками. В простенке в одной раме, будто сросшиеся вместе, как на медали, и смотрят одинаково, изображены четверо. Первый – усатый, я уже знал имена - Сталин. За плечом Сталина - второй – лысый, лобастый, с клинышком бороды и прищуренными глазами – Ленин. За плечом Ленина – Сплошная Борода с шевелюрой, так, что не видно лица – «Карла Маркс». За плечом Карлы – тоже с большой бородой и усами, с высоким лбом и причесанными волосами – Фридрих Энгельс.
      Про Сталина думаю:– «Железный,  наверно… Стальной…»
      А про второго: - «Ле-е-нин – он что – ленивый? Непохоже…Наверно, его маму звали Лена…»
      - «А, те, бородатые – не русские…  Какие-нибудь мудрецы…»
      В углу железный сейф, на нем стопка новеньких, пахнущих типографской краской, блокнотов агитатора. Мне нравятся эти новенькие, пахнущие краской книжицы. На обложке их нарисованы красивые новые здания и красивая женщина в белом халате с подойником в руках, рядом чистенькие свиньи и поросята с завитушками хвостов и аккуратненькие куры-несушки.  Внутри листки разлинованы тоненькими линиями. Я не знаю, кто такой агитатор и зачем ему нужна такая красивая книжка.
      На стене карта района. Над столом большая семилинейная керосиновая лампа с золотисто-желтым абажуром. Электричества еще нет. Зимой в кабинете не жарко, хотя и натоплена печь, изо рта идет пар. Пахнет холодным деревом, керосином, бумагой.
      В большей половине конторы густой запах табака-самосада, смешанный с запахом мороза, только что вымытых некрашеных пыльных полов и тепла от уже натопленной круглой печки-голландки, в которой весело пляшет огонь. За окнами еще темно, и контора освещается тусклым светом керосиновой лампы, а дрожащие сполохи огня, проникающие сквозь щелки печной чугунной дверки, замысловато пляшут по людям, по стенам, по потолку, добавляя света.   
      Мыла полы и топила печи Нюрка-рассыльная, в основную обязанность которой входило доводить до жителей деревни экстренные распоряженья, наряды-задания и вызовы в Контору.
      На стене под самым потолком узкое кумачевое полотнище, написанное белым зубным порошком:-ДА ЗДРАВСТВУЕТ 36 ГОДОВЩИНА ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ!  Буквы на нем узенькие-узенькие, и им так тесно в одной строчке, что они почти сливаются друг с другом. Праздник уже прошел, а транспарант висит. Это 1953 год, мне почти шесть лет, я умею читать, 35-ой годовщины не помню.
     В углу Конторы старый шкаф с бумагами и книгами, около него двухтумбовый черный стол с такой же как у Председателя, но одинарной стеклянной чернильницей и перьевой ручкой. За столом сидит счетовод  Васька Абрамов с книгами и деревянными почерневшими от времени счётами и виртуозно щелкает костяшками, нервно перебирая худыми пальцами по ним. Он, время от времени, все сбрасывает, поворачивая счеты на бок,  и опять бегает пальцами по костяшкам. Костяшки при этом легко передвигаются по отполированным железным спицам и сочно и глуховато щелкают. Он настолько занят своими костяшками, что не видит, как я внимательно за ним наблюдаю. 
      Васька - мужик лет сорока, высокий, худой с гладко зачесанными назад, черными, как вороно крыло волосами и резко очерченным, обтянутым тонкой кожей лицом. Рот всегда чуточку открыт, кажется, кожи лица не хватает, чтобы полностью прикрыть его крупные зубы. В уголке рта зеркалом сияет металлическая фикса. Эта фикса одна на всю деревню и как магнитом притягивает мое внимание. Он слегка ёрзает на стуле и неровно дышит, шумно сглатывая прозрачную с легкой пенкой слюну, а фикса при этом каждый раз блестит еще ярче. Мне кажется, что ему всегда нестерпимо хочется есть. Я замечаю малейшие движения на его лице, и ловлю себя на мысли, что наблюдаю за ним слишком открыто и нагло, но все равно смотрю, в готовности спрятать глаза. Когда я бываю в Конторе,  я всегда за ним наблюдаю.

      На высоте чуть больше половины человеческого роста  плавающее марево синего табачного дыма. Мужики, ожидающие разнарядку, сидя у стены на корточках, крутят цигарки из газеты и мелко нарубленного самосада, неспешно ведут разговор: - Шубкин Егор, Петька Соловей, Васька Филиппов… 
      Немного откидываясь назад, вытягивая вперед правую ногу, из правого кармана штанов достается вышитый атласный кисет с табаком-самосадом и завернутой в него газетой. Районная газета замысловато сложена в гармошку, размер гармошки у каждого свой. Открытый кисет берут за угол между мизинцем и безымянным пальцами левой руки. Правой рукой отрывают от гармошки листок, берут между средним и указательным пальцами левой руки, а при помощи большого листок делают корытцем. Правой щепотью в него насыпают табак. Затем деловито и тщательно табак уплотняется большими пальцами обеих рук, одновременно закручивающими цигарку. Край листка берется между губами, как губная гармошка, обильно слюнявится и мелко надкусывается по всей длине, чтобы лучше склеилось; - надкусанный край окончательно сворачивается, склеивается, приглаживается пальцами, и ещё раз для надежности слюнявится языком. Один конец цигарки заворачивается, чтобы не высыпался табак, а другой зажимается губами в готовности к курению. Цигарки получаются разные: - у одних  красивые и аккуратные, у других  несуразно разлапистые и корявые - это выдает натуру курильщика. Пока скручивается цигарка, раскрытый кисет висит на нижних пальцах левой руки, раскачиваясь и повторяя все её движенья: - это правило. И только, когда цигарка оказывается во рту, наступает время свернуть кисет с газетой и убрать их в карман. Пока кисет не убран, любой мужик с удовольствием готов предложить другому: - «Попробуй моего!»
      Все так же на корточках, и немного откидываясь назад, удерживая на нижней губе скрученную цигарку и выставляя вперед теперь уже левую ногу, из левого кармана штанов достаются спички: - табак и спички никогда не лежат в одном кармане - это тоже правило. Все это делается не спеша, деловито. В этой неспешной деловитости угадывается зрелость и самостоятельность мужика. Прикуривается цигарка так же неспешно. Чиркнув спичку, мужик не торопиться  прикурить, он, как бы, не обращает внимания на неё, ведет обстоятельный разговор, и только, когда спичка начинает прижигать пальцы, словно спохватившись, одним движением и двумя - тремя затяжками поджигает курево. Табак с каждой затяжкой вспыхивает красным угольком, а густой синий дым перед тем, как вдохнуть, выпускается небольшим облачком, а после вдоха при разговоре выходит вниз двумя прозрачными струйками из ноздрей и одновременно неровными клубками изо рта в такт говорящим губам, постепенно истощаясь. И следующая затяжка… А газета с одной более сухой стороны сгорает ровно, а с наслюнявленной тлеет и остается корявой черной кочережкой.
      Мужики, кажется, для того только и курят, чтобы получить наслаждение от самого процесса скручивания цигарки, от размеренного выпускания дыма изо рта и ноздрей, блеснуть уверенной неспешностью и самостоятельностью, чтобы покрасоваться вышитым именным кисетом, ведь они, как правило, дарились еще при холостяцкой жизни невестами.
      Я зачарованно любуюсь мужиками и этими их движениями, они мне кажутся красивыми и притягательными, и не терпится поскорее стать взрослым.