Отчего люди не летают

(Основано на вымышленных событиях. Все совпадения случайны)

– Отчего люди не летают?

– Я не понимаю, что ты говоришь.

Катерина была одна на школьной площадке, но ответ невидимой собеседницы звучал в голове так отчётливо, будто она и впрямь находилась рядом – несуществующая Варвара, персонаж старой пьесы. Было раннее утро, чуть теплилась нежно-розовая полоска над школьными липами.

– Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы? – повторила Катерина. – Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?

– Конечно, попробуй!

Всё не так. Варвара должна отвечать по Островскому – мол, что ты выдумываешь-то? – но в этих повторяющихся снах сценарий изменился, и после «неправильной» реплики Варвары, Катерина… взлетала. Не с горы, конечно, не было тут никакой горы, а просто с разбегу: разбегалась, вскидывала высоко-высоко руки, подпрыгивала и летела.

Это был её секрет: она теперь летала. Пусть во сне, но это не имело значения, потому что полёты давали ей силы жить, когда жить казалась уж совсем невмоготу. Летала она не то чтобы часто, но ровно так, чтобы продержаться до следующего раза. Начиналось всё всегда почему-то на спортивной площадке её родной школы (в которой она не была уже бог знает сколько лет!), всегда в предрассветный час, а поднявшись над старыми липами и в одно мгновенье преодолев тысячу с лишним километров, она неизменно оказывалась над морем. И – летела, летела…

С Катериной Островского её не связывало ровно ничего, не считая имени конечно. По правде сказать, она никогда не любила эту мрачную пьесу, слишком далеки от неё были патриархальные нравы и тяжёлый быт «тёмного царства», а казавшиеся неуместными романтизм и экзальтированность героини вовсе не трогали. И вот поди ж ты – полёты чаще всего начинались именно с этого диалога, со школьной поры (с восьмого, что ли, класса?) впечатавшегося в сознание. Она это не анализировала, просто принимала как данность, как лекарство, и была за него благодарна, потому что только в этих снах отступали, растворяясь в пыль, камни, сдавливающие её сердце и горло, и она вновь могла дышать легко и свободно. В глаза било солнце, и это было… восхитительно, потому что не ослепляло, а делало зримым всё, что недоступно обычному глазу – каждое пёрышко пролетавших в вышине птиц, травинки и цветы далеко внизу, янтарные песчинки пляжа – все они оказывались разной формы – и даже рыбок в потаённых морских глубинах. Рыбки были разноцветные, с затейливыми хвостами, шустрые и юркие; они играли под громадой воды, расцвеченные прозрачной бирюзой и лазурью, и было сладко наблюдать за их нехитрыми забавами. Горячие солнечные лучи пронизывали её тело, наполняя его искристой лёгкостью, и она растворялась в тёплых воздушных потоках, а душу охватывало забытое детское чувство защищённости и восторга.

Но потом она просыпалась. Первые минуты, а иногда и часы после пробуждения она ещё оставалась невесомой, спокойной и тихой, в такие дни ей всё удавалось. Спустя время жёсткий кулак вновь начинал сдавливать ей сердце, а в горло возвращался горький каменный ком – он появился, когда умер Саня... После его внезапного ухода жизнь словно замерла и потеряла краски, а сквозь ком в горле стало очень трудно дышать, но она научилась – пришлось. Привыкла даже. Оказывается, ко всему можно привыкнуть, даже к камню за пазухой и кому в горле, и при этом всё равно оставаться счастливой женщиной. Ведь если счастье однажды посетило жизнь, оно будет освещать её всегда, даже простым воспоминанием.

А ей было что вспомнить. Почти двадцать лет рядом с Саней, когда вместе так хорошо, что даже неловко – это в наш-то век, когда днём с огнём не отыщешь счастливой женщины, когда каждая вторая (или первая?) одинока либо мучается в неудачном браке. Конечно, оба они сознавали, что вытянули счастливый билет, что им просто повезло. Но везенье не может быть вечным, правда же? Так что выбора не было, она будет оставаться счастливой даже теперь, когда Сани уже нет рядом. Когда его просто нет. Нигде. Эх, был бы ребёночек… Но не случилось – не может же везти во всём.

Впрочем, ей и сейчас было для чего жить, за что держаться в этой хрупкой реальности. Ради мамы, у которой кроме Кати никого и ничего не осталось, приходилось быть сильной – это, как ни странно, помогало. Держала на плаву работа, не очень денежная, зато любимая; а ещё в неё было легко провалиться, уйти с головой: беготня и разъезды, встречи и прощания; а интервью и просто разговоры с интересными людьми нередко открывали новые ракурсы и подходы, необычные грани жизни.

Кроме того, в голове её всегда жила новая история, которая нет-нет да проливалась строчками на бумагу – и строчки эти замечали в узких профессиональных кругах, хвалили за талант и мастерство. В глубине души ей хотелось, чтобы книги её ценили ещё и читатели, чтоб обсуждали, спрашивали в магазинах, но где уж… не до жиру… Говорят, люди вообще перестали читать. То есть продолжают по привычке складывать чёрные буковки в слова и смыслы, да только буковки не книжные, другие – виртуальные, в телефонных соцсетях. А бумажные книжки чем дальше, тем всё больше становятся сувенирами. Да и сами-то писатели из властителей дум потихоньку превращаются в сувениры.

Так и сказала недавно художница на выставке, посвящённой великому поэту: он, мол, давно не поэт, а сувенир – портрет на кружке и зубной щётке. И задала присутствующим сакраментальный вопрос: кто-то из вас вообще читает его стихи? Не по работе и учёбе, не к юбилейным мероприятиям, а для себя?

И все промолчали. Катерина как раз стихи поэта читала, и именно для себя, она вообще любила поэзию. Но тоже промолчала. Зачем? О чём тут говорить и спорить? С кем? С художницей, которая вместо картин ваяет на картоне композиции из обрывков газет и мусорных пакетов – это называется современным искусством. Но Катя не любила современное искусство, она любила просто искусство, настоящее, неважно в каком веке сотворённое.

Хорошо было бы обсудить это с Саней. Раньше она бы так и сделала.  Впрочем, она и сегодня садилась за свой старенький ноутбук и обсуждала с ним всё, что занимало её ум и сердце. И все сюжеты, которые она теперь придумывала, в той или иной степени были адресованы ему. Так она с ним разговаривала и надеялась, что где-то там, в иных мирах, он её слышит. Он всегда её слушал и слышал, с ним было легко и не страшно. Несколько лет назад, когда случилась та история с Иркой, он здорово её поддержал. Жаль, это не очень помогло, и камень обиды всё равно остался в сердце. Он ей мешал, этот камень, она всё пыталась с ним свыкнуться, сделать вид, что его нет, но так и не сумела. Наверное, это невозможно?

Она прекрасно помнила тот день. Ещё был жив Саня, почти здорова мама, да и всё у неё в жизни тогда было хорошо. Отлично даже. Шла обычная планёрка, решались текущие дела, обсуждали, кажется, взаимодействие с руководством местного университета. Катерина как представитель вуза – она уже несколько лет занимала должность завкафедрой журналистики – высказала свои соображения о сотрудничестве, и в целом ситуация была штатной. Пока не встала Ирка, Ирина Викторовна Журавлёва, талантливый и очень востребованный журналист, лицо телеканала, уважаемый сотрудник компании. Говорила Ира всегда чётко и по делу, а тут вдруг монолог её стал пространным, и на какое-то время Катерина отвлеклась, потеряла нить, как вдруг услышала те ужасные слова.

– Что ж, друзья мои, – вещала Ирина своим фирменным хрустальным голосом «ля-бемоль» (который так любили телезрители), – все мы с вами тут на равных, каждый на своём месте делает важное дело… – она на мгновенье запнулась и продолжила. – Не все из нас, конечно, могут похвастаться престижной должностью на кафедре журналистики, не всем так повезло… не у всех там блат и муж декан… – она коротко хохотнула, – да и не стремимся мы в педагогику. – Но раз уж в наших рядах есть те, кому посчастливилось учить племя младое, незнакомое…

Катерина выпрямилась в струну на своём стуле. Это был камень в её огород, и это было… больно. И оскорбительно. Особенно горько было услышать такое от Ирки, которую она всегда считала своей. Бывают же свои люди. Не обязательно друзья, но свои, про которых знаешь, что не подведут, не предадут, с которыми и в горы, и в разведку. Оказалось, что ей всё это казалось. Оказалось, показалось. Смешно.

Её словно окатило холодной водой; она пыталась вынырнуть, чтобы глотнуть воздуху, но получалось плохо. Ирина всё продолжала свой монолог, Катя видела, как шевелятся её губы, но в голове гудело и слов было не разобрать, а зрение, наоборот обострилось. На красивой Иркиной шее билась нежная голубая венка, Катя раньше её не замечала, а сейчас смотрела заворожённо, не отрываясь, словно от этого зависело что-то важное.

Спустя несколько минут – или часов? – оказывается, она, оглушённая, потеряла счёт времени – Катерина встала. Кажется, она перебила Иру, которая всё ещё что-то говорила.

– Хотелось бы уточнить, Ирина Викторовна, – она с удивлением уловила вернувшимся слухом, что в её обычно ровный голос пробились высокие дрожащие нотки. – Вы кого имели в виду, говоря о блате и муже-декане? О том, что якобы «посчастливилось» кому-то получить должность в вузе?

Она перевела дух. В груди неприятно закололо. Народ оживился, заёрзал. Пришлось повысить голос.

– Все мы знаем, что из нашей телекомпании на кафедре трудится только один человек – ваша покорная слуга. То есть вы, Ирина Викторовна, хотите сказать – и даже уже сказали, что завкафедрой я стала незаслуженно? Я вас правильно поняла?

Её всё же перебили, зашумели.

– Екатерина Вячеславовна, забей.

– Она погорячилась, Кать.

– Ребята, давайте жить дружно.

Катерина окинула собравшихся внимательным взглядам. Коллеги – кто лениво, а кто с предвкушением – ожидали продолжение представления. Всем было наплевать на её унижение!

Ничего, она сильная, справится.

– Знаете, дорогие мои, дружно мы уже жили. – Она откашлялась. – Только это оказалось фикцией, вся наша дружба, одна видимость.

Кажется, Ира что-то пыталась сказать, но Катерина лишь отмахнулась, голос её звенел уже вовсю.

– Откуда столько желчи, Ир? Ты продолжаешь утверждать, что на кафедру я попала по блату? Не потому что лауреат кучи конкурсов, не потому что стотыщ раз получала «Хрустального журавля»? – тут она немного покривила душой, ведь в университет она попала ещё до «журавлей», но не суть, не в этом же дело! – То есть всё, что я делаю – не в счёт? Ир, ты завидуешь, что ли? Тебя волнует только то, что мой муж когда-то был деканом? Так успокойся: мы тогда ещё даже не были женаты. А сейчас он вообще на другой работе, забыла?

Ирка опять что-то говорила, оправдывалась, что ли? Вроде как она ничего такого не имела в виду и вообще, погорячилась, неправильно выразилась и бла, бла, бла… Но всё, что было сказано, то и прозвучало, чего уж теперь, после драки-то?

Катя прожила этот день в полуобмороке, наверное, давление подскочило. Как она умудрилась работать, сама не поняла. Еле дождалась вечера, чтобы пожаловаться Сане, а он, выслушав её сбивчивый рассказ… расхохотался. Он вообще всё легко принимал – такой уж характер! – ни злиться не умел, ни обижаться.

– Так я и взял тебя по блату, что, не так разве?

Она даже возмутиться не успела, потому что он сгрёб её в охапку и закружил по комнате.

– Катюха, моя, да хоть десять блатов, ты же лучшая! Во всём! Лучшая в мире жена, лучшая завкафедрой! Кстати! – он ослабил объятья и вновь расхохотался. – Я ведь в жёны тебя тоже по блату взял! По знакомству, прикинь! Так что у нас с тобой кругом блат, сплошной! А Ирка твоя просто завидует.

Катя вдыхала его такой родной дымный запах ветивера и корицы, и ей делалось легче.

– Завидует? – она засмеялась, впервые за весь этот дурацкий день. – Санечка, чему же тут завидовать? Что ты не её в жёны взял? Вот ещё, глупости какие! У неё свой муж красавец, нужен ты ей!

Она начала оттаивать, как и всегда бывало рядом с Саней.

Но к Ирине относиться по-прежнему уже не могла. Даже смотреть на неё было больно, она и не смотрела, отворачивалась. На её сдержанные «Привет, Кать» зеркалила сквозь зубы сухое «привет». И боль со временем почему-то не утихала, разрасталась. А потом и вовсе легла на сердце камнем.

Однажды она написала об этом у себя на странице в соцсети. Не то чтобы она была блогером, но люди заходили к ней, читали. Главный посыл той заметки был – несправедливость. Её оклеветали, притом, публично! – с ней обошлись несправедливо. А справедливость – это то, что было стержнем её мироустройства. По своей журналистской привычке не стала ничего скрывать, прятать за инициалами и намёками, прозвучало всё – имена, пароли, явки. Как журналист, она нередко заступалась за других, боролась с несправедливостью. Вот теперь пришла пора защитить саму себя, а кто ещё это сделает? Заметка получилась резонансной, знакомые и незнакомые комментаторы сочувствовали, поддерживали, а разве могло быть иначе? Правда, для себя она с горечью отметила, что ни один из тех, кто был свидетелем той сцены, не поставил лайк, хотя наверняка видели публикацию. Просто прошли мимо. Но пусть это будет на их совести.

Шло время. Они давно не работали вместе. Ирина ушла из телекомпании раньше – по семейным обстоятельствам, а потом и сама компания развалилась. А боль осталась. И чувство несправедливости.

А потом не стало Сани, и к каменному кулаку, сжимающему сердце, добавился ком в горле, мешающий дышать. Так она и жила, с зажатым тисками сердцем и дыханием через силу.
…
Бывшая телеведущая Ирина Журавлёва бежала с полными сумками, когда её окликнула приятельница. Времени на разговоры не было, но так иногда хотелось перекинуться парой слов с нормальным человеком. Себя она таковой уже не считала, вся её жизнь, с тех пор как заболела Эля, сжалась в точку – больница, анализы, ученики. Ей приходилось теперь много репетиторствовать. Работать в графике нормальных людей – тех, у кого не болеет единственная дочь и вообще всё благополучно, – она не могла себе позволить, вот и пришлось вспомнить, что окончила когда-то литфак. А деньги семье были сейчас ой как нужны.

С Галкой они когда-то учились вместе, та работала в соседней школе, и они иногда пересекались на улице или в магазине. Галка была большая, уютная и вся какая-то тёплая, – тёплыми казались её собранные на затылке кудри, тёплыми были глаза, пухлые руки и даже голос казался тёплым. Наверное, её любят ученики, если они вообще сейчас кого-то любят, думала Ира.

– Ириша, что там за конфликт у вас с Екатериной этой Зайцевой, журналисткой? Пишет и пишет про тебя, то ты её оклеветала, то извинилась неправильно, то ещё что-то.

Ирина поморщилась: опять чудит Катя, а ведь уже столько времени прошло!

– Ну вот, даже ты, Галчонок, в курсе…

Галина виновато улыбнулась. Как тут не быть в курсе? Когда-то ей в ленту попался гневный пост Катерины, в котором прозвучала знакомая фамилия. Поначалу она никак не могла взять в толк, о чём же так горюет известный в городе журналист, и причём здесь её, Галкина, сокурсница Ирина. Полистав страницу, она более-менее прояснила для себя картину инцидента пятилетней давности, но недоумение осталось.

– Галь, я уже сто раз пожалела о своих словах, но вот что теперь? Как уладить? Не раз пыталась, да и прощение просила. Так не принимает она прощение! – то оно не в той форме прозвучало, то не в том месте.

– Видно глубоко обида засела.

– Да уж, заклинило её. – Ира огорчённо сдвинула брови. – Вот тебе и вылетело слово-не воробей! И чего я тогда правду-матку решила рубануть? Надеялась спеси её поубавить?

– Это так не работает, – вздохнула Галка.

– Вот именно. Взрослого человека разве словами вразумишь? Только обозлишь. Да, сглупила я, мне же урок на будущее. Хотя, если честно, сейчас совсем не до неё. Когда жизнь ребёнка на грани, тут не до бабских разборок, сама понимаешь. Иногда, правда, заглядываю к ней на страницу: что ещё там Катька напишет про меня? Привыкла даже.

Галина сочувственно кивала; думала про себя – как же странно, что взрослая тётка столько лет обиду лелеет – дело-то выеденного яйца не стоит. А вслух сказала:

– Ранимая она слишком, тонкокожая.

– Да все мы ранимые, все тонкокожие, нас только тронь – мало не покажется.  Но… Мы ж все взрослые люди, как-то учимся справляться с этим, а тут…

– Думаешь, застряла в подростковом сознании?

Галка работала с подростками, была в теме. Ирина нахмурилась.

– Ой, нет, даже думать в эту сторону не хочу. Не мне тут ярлыки навешивать. Со своим бы сознанием разобраться, а чужая душа – потёмки. Вот себя виню. Я ж эту тему раскрутила, с меня и спрос. А Катерину просто жалко – и без того жизнь непростая, а тут такое. Сама себя мучает. Сама обиделась, сама страдает... сама и выпутываться будет. Ну а я что могу? В ноги ей упасть? Вот молюсь, чтоб ей полегче стало, может, отпустит её.

– Ну, дай Бог.

…
Радуга была необычная – не дугой, а брызгами. Многоцветные искрящиеся брызги занимали всё видимое пространство, и она купалась в этом разноцветье. К ликованию от полёта добавилось предвкушение чего-то большого и важного. Повеяло ветивером и корицей – хотя краешком сознания она понимала, что спит, а во сне запахи не ощущаются. Она решила об этом не думать, – не спугнуть бы! – обернулась и оказалась в родных объятьях!

– Наконец-то! Почему так долго тебя не было?

Они уже не летели, а сидели рядышком на тесной скамеечке над самым обрывом. Было совсем не страшно – ведь они умели летать! Санечка был такой же, каким она его помнила, – русоволосый, со смеющимися глазами, с морщинками вокруг рта, – и всё же что-то в нём изменилось. Она старательно вглядывалась, отмечая новое в его облике. Вот точно, кудри! Они изрядно поредели и распрямились уже к тридцати его годам, а сейчас завивались, прямо как у Серёжи Есенина. Она не успела всё до конца рассмотреть, потому что уже тонула в его объятиях.

– Как ты живёшь, родная? – спрашивал он.

– Без тебя плохо, – призналась она. – Зато вот летаю теперь.

– Я тоже, – сказал он. – О, кто это там?

К ним летела большая птица в белом оперении.

– Подвиньтесь, – сказала Ирка. Оказывается, это была и не птица вовсе.

– Куда тут двигаться, – удивилась Катерина. – Нам самим тесно.

– Ну я тут тогда, – покладисто кивнула Ирка, примостившись на большом валуне и чинно складывая на коленях свои руки-крылья. – Как поживаете? – спросила она светским тоном.

– Ты знаешь, хорошо, – удивлённо ответила Катерина. И правда, жизнь налаживалась.

Саня улыбался.

– Ты простила меня, Кать? – спросила Ира.

– За что?

– Ну как же, я тогда сказала, помнишь… Обидела тебя…

– Не помню, Ир.

И тут вдруг вспомнила… и расхохоталась – прямо, как Санька тогда.

– Ира-а-а, какая же ерунда! Сто лет прошло, на что тут обижаться?

– Точно, – поддержал её Саня и обнял со спины. Руки у него были сильные и горячие. Она и сама была горячая, вся пронизанная солнцем, словно состояла из разноцветных солнечных искр.

– Ну всё же прости меня, дуру.

– Давно уж простила!

Катерине стало так легко, что она не удержалась в Саниных руках и взмыла вверх, к самому солнцу.

– И ты прости меня, Ира-а-а! – только и успела крикнуть она, поднимаясь всё выше и дальше. – И ты, Санечка, проща-а-а-й!

…
Приснится же такое, – думала наутро Катерина. – Как я могу её простить? Как можно простить предательство?  Разве что во сне – так во сне и не такое привидится. Но как же хорошо было! До сих пор и дышится легко, и сердце не болит.

Она зажмурилась и блаженно потянулась, вспоминая чудесный сон. Ей хотелось запомнить всё-всё, каждую мелочь. Надо бы записать, пока ещё свежо.

Из другой комнаты позвала мама. Пора готовить завтрак. Катя с сожалением поглядела в тёмное окно. Ещё даже не рассвело. Ноябрь, бесцветный и хмурый.

Уже возле двери она услышала странный звук от окна и стремительно обернулась. Птица! Большая белая птица несколько раз стукнулась в стекло. Катерина подбежала и долго всматривалась в темноту, пытаясь хоть что-то разглядеть в утреннем мареве.

Ничего не было видно. Лишь плакал дождь, проливаясь по стеклу холодными крупными каплями.

Сентябрь-октябрь 2025
Иллюстрация Дарии Кантаржи