Наровчатские зори

                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
                VI

     Единственная в жизни роскошь – это человеческое общение. Вера любила слушать женские разговоры. Сядет вечером в уголок, где потемнее, куклами займется, а сама слушает, «ушки на макушке».
     В зимние вечера женщины-соседки собирались вместе, обменивались мыслями и чувствами.
     – На миру, говорят, и смерть красна, – глубокомысленно заявила бабуля из соседней комнаты.
     – Нас хлебом не корми, а дай вволю побалакать, – подтвердила общительная женщина, живущая на первом этаже.
     – Это уж точно! – подтвердила молодая вдова Ольга. – Проклятый Гитлер, что наделал?! Сколь детей осиротил, а нерожденными остались еще больше! Мужиков и сынов наших сколь погибло на войне – туча! Одни вдовы горемычные бедствуют…
     – И не говори! – перебила ее другая вдова Маруся, мать троих детей. – Вот теперь бабы одни надрываются на фабриках, как мы, на заводах, на полях, а детишки в голоде и холоде.
     – А помните, бабоньки, как перед войной-то жизнь наладилась! Жили – не тужили, заработки неплохие, в магазинах было что купить… И вдруг – война! Будь она неладна, треклятая! – вздохнула худощавая женщина в черном платке, у которой погибли два сына.
     – Да-а… Вон в соседней квартире Павел, молодой инвалид войны, доброволец. Лежит, бедолага, второй год не поднимается… Позвоночник у него поврежден, тут уж ничем не поможешь. Пойдемте, бабоньки, к нему, проведаем страдальца, – позвала всех Клава, муж которой без вести пропал во время войны.
     На кровати лежал тощий человек с заострившимся носом, со впалыми щеками. Он открыл глаза, васильковый свет которых, как магнитом, притянул к нему наклонившихся женщин. Кто-то из них невольно всхлипнул.
     – Только не надо плакать, – проговорил Павел строгим тоном. – Я все живу, рад вас видеть и слушать фабричные новости.
     Женщины оживились и стали наперебой сообщать ему, как на исповеди, все, что знали и слышали, после чего, как всегда, Павел начал рассказывать, с небольшими передышками, очередную свою сказку, которую Вера запомнила навсегда, возможно, в память о том парне. (Чья эта сказка? Как она называется? Или он сам ее сочинил? Нет ответа…)
     «Жил-был на свете молодой охотник по имени Андрей. Однажды он долго бродил по лесу, но никакое зверье ему не попадалось. Не возвращаться же домой с пустыми руками! Забрел он в дремучую чащу и заблудился. Вдруг видит: избушка охотничья притаилась в зарослях густых. Зашел туда охотник, никого нет. Решил переночевать, а завтра ему обязательно повезет, и он вернется домой не с пустыми руками.
     Среди ночи вдруг проснулся, будто кто подтолкнул его, а над ним склонился Скелет и протягивает костлявые руки, чтобы задушить. Андрей же не в силах пошевелить руками, лежит, будто скованный.
     – Не губи меня, пожалуйста! – жалобно взмолился он.
     – Ладно, не буду, – согласился Скелет, оскалив страшные зубы, – но ты взамен отдашь мне самое дорогое. Согласен?
     Андрей дал обещание, Скелет исчез. Охотник благополучно вернулся домой.
     Прошло несколько месяцев. О Скелете он уже не вспоминал, считая это просто страшным сном. Как-то зимой поехал Андрей за дровами в лес. Едет, усталый, обратно. Вдруг лошадь всхрапнула и остановилась. Андрей посмотрел и обомлел: перед ним стоял… Скелет!
     – Ну, когда мне отдашь обещанное самое дорогое? – грозно спросил он.
     – Помилуй, не губи! Жениться собираюсь, подожди еще, сколько можешь, – попросил Андрей.
     – Ладно, – отвечает Скелет, – буду ждать.
     И снова исчез, как не бывало.
     Прошло несколько лет. Андрей был женат на красивой купеческой дочери, жить стали припеваючи, балы давать, гостей принимать. Андрей забыл о Скелете, о своем обещании.
     Как-то раз на балу он много танцевал, ему было особенно легко и весело. Вдруг неожиданно закружилась голова, он подошел к распахнутому окну, посмотрел вниз и вздрогнул: по стене к его окну карабкался… Скелет!
     Андрей глазом не успел моргнуть, как он оказался рядом, смотрит и говорит:
     – Отдай же мне самое дорогое, как обещал!
     Андрей сразу вспомнил: «Самое дорогое для меня – жена. Не отдам ее никогда!».
     – Нет! – воскликнул Андрей, толкнул Скелета вниз и закрыл окно.
     Облегченно вздохнув, возвратился в зал, смотрит, а жены нет. Он туда-сюда, нет ее нигде! Сердце его заныло: «А вдруг ее утащил Скелет?».
     Подошел к двери в спальню, она закрыта, Андрей своим ключом открыл и обмер от удивления: жена в объятиях его друга, бравого офицера, который молниеносно вынул пистолет, выстрелил в Андрея и убил наповал. Вот такое дело!».
     Вздохи удивления, изумления наполнили комнату, женщины, переглядываясь, покачивали головами: «Ну и ну!».
     – Что же у человека самое дорогое, бабоньки вы мои хорошие? – отдышавшись, спросил Павел. – Как вы думаете?
     – Его родители, дети, друзья, дом, муж, – наперебой перечисляли женщины.
     – Да, это все главное в жизни человека, нужное любому. Ну, а самое дорогое? Что же это? – допытывался Павел.
     Молчат женщины, переглядываются.
     – Вы что, не читали книгу «Как закалялась сталь»? Про Павку Корчагина? – спросил больной.
     – Читали, читали! – почти хором ответили соседки.
     – Так вот: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз…, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно… за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор мелочного прошлого, чтобы умирая… – закашлялся вдруг Павлик, потом затих, лежал с закрытыми глазами, губы его передергивались, будто он продолжал рассказывать.
     Притихшие женщины переглянулись и тихо вышли из комнаты, оставив у изголовья его рано поседевшую мать, добрейшую тетушку Алену.
     – Единственный сынок ведь у нее, вот как… – тихо переговаривались женщины, шагая по деревянным ступеням лестницы со второго этажа.
     – И не говори… жалко, слов нет…
     – А мужик-то у нее еще в финскую войну сгинул, пропал без вести…
     – Да-а…, тяжко ей, бедной, глядеть на умирающего сына, не приведи Господь…
     – А он молодец! Не падает духом! Какую сказку интересную рассказал, сам сочинил, наверно.
     – Да герой он, бабы, истинно герой! С фашистами воевал, нас защищал, Родину свою…
     – Правильно он говорил: «Жить надо честно». Вот если бы все так жили, то не житье было бы, а рай…
     – Да, если бы подлых людей не было…
     – На ваше «бы» на губах выросли грибы, – подвела итог беседы на выходе из подъезда вдовушка Маруся.
     Только месяц проработала Соня на подкатке, толкая тяжелые вагонетки с тальковым камнем в мельничный цех. Вот беда: опять надорвалась, «пуп сорвала», лежит еле живая. Сердобольные соседки-землячки не оставляли ее, приходили, помогали, чем могли.
     Соня плакала и жаловалась им:
     – Пошла в станционную амбулаторию, фельдшер Борис Григорьевич осмотрел меня и говорит: «Что толку тебя лечить? Такое истощение организма! Ты же скоро помрешь!».
     – Ну и ну! Врач называется, так его растак!.. – переглянулись осуждающе соседки. – Ты не переживай, мы тебе поможем.
     Женщины разыскали целительницу-бабку, которая, в конце концов, поставила больную на ноги: выправила живот, поила травами.
     Когда Соня пришла к фельдшеру за справкой о болезни, он удивленно взглянул на нее: «Ты еще живая?! Да у тебя давление крови было критически низкое…».
     От профкома Соня получила небольшую денежную помощь и была переведена на легкий труд, в охрану: сутки дежурить, а двое суток – дома.
     Теперь она сторожила проходную дверь на фабрику, проверяла пропуска. Вера после уроков сразу шла туда, где ее ожидала мама с куском хлеба, полученного по карточкам.
     – Давай пощеборим, – говорила она дочке непонятное словечко, и они принимались бережно общипывать темный, мокроватый хлебушек, стараясь продлить удовольствие, «обмануть желудок». Они давно знают, что если быстро все съесть, только аппетит разгорится, а когда понемножку и подольше, то чувство голода притупляется.
     На месяц выдавались по карточкам и другие продукты: подсолнечное масло или маргарин, сахар или карамельки.
     Вот уж радость так радость: получить от мамы конфетку-«подушечку»!
     Соня работала в смене с женщиной по фамилии Быстрова, которую все называли просто Быстриха или «фабричное радио». Ее имя, Анна, мало кто знал. Маленькая, худенькая, как Соня, но шустрая, неутомимая, громкоголосая и светловолосая Быстриха не признавала никаких авторитетов-начальников, со всеми спорила и ругалась, как боцман на палубе, но правоту свою доказывала. Одни над ней смеялись, пораженные ее остро отточенным языком, другие злились, а ей «море по колено», никому ни в чем не уступит, в любом случае победу оставит за собой.
     – Не баба, а чистый конь… – признавали немногочисленные на фабрике мужчины.
     – И што ты голосишь на всю вселенную? Побереги свои нервы, – укрощали ее некоторые работницы.
     Но куда там! Даст такой отпор, что хоть колобком от нее катись…
     Дождалась Быстриха того, что лопнуло терпение у начальника охраны, и на нее нарисовали карикатуру. Большой лист бежевой бумаги (от мешка из-под талька) повесили на стене фабричной проходной. Изображена была злая собака с разинутой пастью, рвущаяся с цепи, изрыгающая ругательства, наиболее безобидные из ее репертуара. Некоторое сходство головы собаки с «героиней дня» имело место, потому идущие с работы люди, взирая на картинку, от души хохотали, задерживаясь в узком коридоре.
     А что Быстриха? И не думала огорчаться и расстраиваться!
     – Чихала я на вас с высокой колокольни, – презрительно изрекла она. – Сами вы все «собаки»! Я-то хоть лаю да никого не кусаю, не то, что вы исподтишка…
     Из всех работников охраны она почему-то уважала только Соню, держалась с ней почти на равных, хотя была старше лет на семь.
     Так вот и получилось, что Быстриха со всеми переругалась, кроме Сони, даже позвала ее жить в свою боковушку на первом этаже второго черного барака. Соня, с помощью ее сына, подростка Миши, перенесла свои немудреные вещички в узкую, как пенальчик, комнату.
     Вера и семиклассник Миша Быстров учились в одной школе, только в разных зданиях. По вечерам он обычно читал книги, а Вера играла в куклы, теперь уже в бумажные, вырезанные из бежевой бумаги мешка из-под тальковой «муки».
     По праздничным дням Быстриха ставила самовар, и начиналось чаепитие. Женщины доставали припрятанные драгоценные карамельки, выданные по продуктовым карточкам, и только по одной штуке, чтобы хватило на месяц, выдавали своим детям.
     Миша пил чай с нарочито шумным прихлебом, не отрывая глаз от лежащей на блюдце конфетки, величиной действительно с подушечку верхней части пальчика детской руки. Выпив чай, он отдавал матери нетронутую драгоценность, торжественно заявляя:
     – Награждаю свою дорогую мамулю за сладкий чай!
     – Ты што ж, дурачок, без карамельки-то несладкий чай пил? – спрашивала она сына.
     – А я, мам, смотрел и ел ее глазами, так сладко было, м-м… – облизываясь, серьезно и важно отвечал шутник и опять склонял голову над своей книгой.
     – Тебя от книжек за уши не оттащишь, дурачок, – ласково ворчала на сына Быстриха.
     – А ты, девка, пошто книжки не читаешь? – обратила она внимание на Веру.
     – Не умею я… – прошептала девочка.
     Миша, оторвав глаза от книги, с удивлением взглянул на нее:
     – Не умеешь? Как же так? Почему тебя в школе не научили? А может, ты глупая? Иди сюда, возьми свою книгу для чтения, сейчас проверим.
     Вера, робея, подошла к нему, открыла учебник «Родная речь». Буквы она знала, а слагать в слова не умела.
     Каждый вечер Миша читал с ней по слогам, и его ученица с удивлением обнаружила, как буквы сливаются и образуют слово. «Интересно как!» – радовалась она. Забыв про свои куклы, читала заново учебник по чтению и заучивала то, что особенно нравилось.
     «Ура! Я умею читать!» – хотелось ей крикнуть от радости, но она, как всегда, не посмела.
     Между тем, голод с каждым днем все сильнее творил свое черное дело. Единственная еда – хлебный паек, который они съедали, растягивая удовольствие, а дальше – «зубы на полку», спать ложились натощак. Запасов никаких – житье плохое, «голод – не тетка». Зарплата у Сони 600 руб. в месяц, «не разбежишься», а на привокзальном базаре стакан муки стоил 150 рублей. Очень дорого, но Соня решила: «Надо разориться и купить стаканчик муки на затируху».
     И купила… на свою голову: вместо муки – стакан молотого талька. Огорчению не было предела! Сплошные слезы…
     –  «Плакала» наша затируха, доченька! Где тонко, там и рвется. И смех, и грех: каждый день по тальку ходим, надо же так обмишуриться! – горевала Соня. – Ох, и прохиндеи, торгаши окаянные! Ни стыда, ни совести у людишек! Вот до чего додумались: тальк молотый вместо муки продавать!
     – Ну, что? Затирухи «поела» и посоловела? А где ты видела честных торгашей? Их из сотни один едва найдется. Им бы только облапошить человека, купцы-хитрецы еще те! – уточнила Быстриха и с ожесточением продолжала. – Я бы на твоем месте вернулась и сыпанула торговке эту «муку» в морду! Засыпала бы ей бесстыжие шары…
     Она так «разошлась» в своем гневе, что бросила изрядную порцию «нецензурного гороха» в адрес «разъедаких» торгашей.
     – Крепко же ты их отчехвостила! – засмеялась Соня, вытирая слезы.
     Быстриха частенько «награждала» подобными выражениями идущих через проходную рабочих, но всему бывает предел.
     Согласно их жалобам, ее сняли с проходной и перевели на охрану железнодорожных пакгаузов.
     «Пускай она там мешки с тальком материт!» – вынес решение начальник охраны.

(продолжение следует)