Не просто выбор. Буллинг

«У каждого в жизни наступает момент когда нужно решить быть драконом или нет.»



Крошечный инфекционный бокс казался Марусе огромным и пустынным. В девять лет одиночество ощущается особенно остро, его холодная тяжесть придавливает к больничной кровати по утрам, не давая открыть глаза. Она считала неровности на потолке, шептала сны плюшевому зайцу, привезенному мамой, и всей душой ждала, чтобы к ней подселили девочку. Подружку. Сестренку. Чтобы было с кем шептаться по ночам и делить горести больничной жизни.

И вот однажды дверь распахнулась, и в бокс ввели её. Не подружку. Не сестренку. А Веру.

Вера была старше, лет двенадцати, и с первого взгляда пронзила Марусю колючим, вражеским взглядом. Она швырнула на свободную койку тощий вещевой мешок и громко заявила: «Здесь теперь я главная». С этого всё и началось.

Марусины «передачки» из дома — спелые бананы, шоколадные вафли, домашнее печенье — теперь автоматически считались общими. То есть Верными. Вера бесцеремонно рылась в тумбочке, извлекая и съедая всё самое вкусное, оставляя Марусе лишь крошки и чувство горькой несправедливости. Больничные обеды Вера делила с видом полководца: котлету и сладкий компот забирала себе, овощи и размазню отдавала «малышке».

Но самым страшным были вечера. Когда гасили основной свет и оставался гореть лишь тусклый светильник у двери, Вера устраивала свои «сеансы». Она садилась на кровать, подставляла ладони под свет, и на стене оживали длиннопалые, уродливые тени.

«В этом коридоре, — сиплым шёпотом начинала Вера, — ночью ходит санитар с лицом из марли. И он заглядывает в палаты к тем, кто плохо себя ведёт. Ищет, кого унести с собой».

Маруся, замирая от ужаса, натягивала одеяло с головой, но сквозь ткань всё равно пробивался этот голос и пляшущие на стене тени. Она боялась пошевелиться, боялась даже заплакать, чтобы не выдать свой страх.

Пожаловаться? Невозможно. К Вере никто не приходил. Никто. От этого её озлобленность казалась только страшнее. Она грубила врачам, пыталась убежать, и после её выходок предбанник — маленький шлюз между палатой и коридором — стали закрывать на ключ. Теперь даже мама не могла пройти к Марусе через отдельный вход, чтобы обнять её без свидетелей. Они общались через окно — Маруся прижимала ладошку к холодному стеклу, а мама снаружи что-то кричала, но слов не было слышно, только бессильные гримасы. И за спиной у Маруси всегда стояла Вера, её тяжёлый, изучающий взгляд.

Она была в ловушке. В клетке с маленьким, жестоким тигром.

И вот однажды утром в палату вошла заведующая и строго сказала: «Вера, собирай вещи. Твои анализы пришли. Тебя лечили не от того и не так. Поедешь в другую больницу».

Вера молча, не глядя ни на кого, собрала свой убогий мешок. На прощание она бросила на Марусю короткий взгляд — в нём не было ни злобы, ни обиды. Пустота. Дверь захлопнулась.

Тишина, которая воцарилась в палате, была звенящей и божественной. Маруся от души позавтракала! Она съела всю овсянку, выпила всё какао, в котором плавали противные пенки, и они показались ей самым вкусным на свете лакомством. Она смеялась, кружилась по центру палаты и обнимала своего зайца. Кошмар закончился.

На следующий день к ней подселили новую девочку. Римму. Она была маленькой, лет семи, первоклассницей. Стоило маме уйти, Римма забилась в уголок, завернулась в одеяло с головой и тихо-тихо заплакала. Маруся слышала эти всхлипы. Она смотрела на скомканный под одеялом комочек и вспоминала себя всего недельной давности — такую же одинокую, напуганную, жаждущую дружбы и доброго слова.

Нужно было подойти. Утешить. Предложить дружбу. Угостить припрятанной маминой вафлей.

Но Маруся не двинулась с места. Внутри будто что то замерло. Застопорилось.

А на следующий день, когда Римма робко проходила мимо её кровати, Маруся резко толкнула её. Девочка ахнула и испуганно отпрянула. Потом Римма ушла в ванную, и Маруся, сердце которой колотилось где-то в горле, подошла к её тумбочке.

Она открыла ящик. Там лежали жвачки, пара конфет «Рафаэлло» в золотой фольге, маленькая новая книжка-раскраска. Маруся с ожесточением схватила конфеты и жвачки и быстро сунула их в свой карман. Пальцы дрожали.

В этот момент она поймала своё отражение в мутном  от времени зеркале напротив. Искажённое лицо, жадный блеск глаз. И вдруг её пронзила мысль, острая и ясная: так же смотрела на неё Вера.

Ненависть, которую она испытывала к той, прежней, Вериной наглости, вдруг обернулась и ударила её саму. Она не избавилась от своей мучительницы. Она её впустила. И теперь этот дух грубости и жестокости жил здесь, в этой палате, внутри неё самой. И не было никакой Веры, на которую можно было бы свалить всю вину. Была только она, Маруся, в страшной тишине, с ворованными конфетами в кармане и с холодным комом стыда в груди.