Злые люди, или же Костер

 Лесная тропа, узкая и глубокая, будто врезанная в толщу слежавшегося за зиму снега, извивалась меж вековых сосен и елей, чьи могучие, заснеженные кроны клонились низко к земле под невидимой, но ощутимой тяжестью февральской стужи. По ней, согнувшись в седле и кутаясь в поношенное коричневое пальто поверх мятой, давно не стиранной белой рубахи, медленно пробирался одинокий всадник, покинувший душные, пропахшие табаком и чернилами канцелярии Бухареста ради не менее обременительных и срочных дел в Белграде. Лет сорока, в промокших насквозь черных сапогах, с тусклым серебром часов на худом запястье и маленьким, холодным на ощупь крестиком на загорелой шее, он вез лишь скудный, наскоро собранный скарб: потрепанный кожаный портфель с официальными бумагами, черствый батон, горсть медяков в глубине кармана, крепкую бечевку и увесистый, тщательно смазанный револьвер, спрятанный под полой. Он ощущал пронизывающий холод, сковывавший его конечности ледяными тисками, и глухую усталость, въевшуюся в самые кости за дни беспрерывной дороги.
 Стояла самая глухая, безжизненная пора зимы, когда февральский мороз кусал кожу безжалостно и целенаправленно, а ранние сумерки наступали стремительно, окутывая лес сначала сизой, промозглой дымкой, а затем и непроглядной, абсолютно черной мглой, где знакомые еще днем деревья теряли четкие очертания, превращаясь в неясные, угрожающие тени. Всадник изнемогал до последней степени, его одеревеневшие мускулы ныли и гудели от долгой, однообразной тряски в седле, а пальцы, сжатые в тонких перчатках, полностью утратили чувствительность, побелев и окоченев; навязчивой, почти невыносимой стала мысль о любом укрытии, о живом, сухом тепле костра, где можно было бы наконец сбить ледяную корку с одежды и дать долгий отдых измученному телу. Хотя губы его лишь беззвучно шевелились, повторяя про себя: "Терпеть, терпеть... Не впервой", – и он сливал этот бесконечный внутренний монолог с монотонным, убаюкивающим стуком копыт по мерзлой, как камень, земле.
 Он двигался дальше, покорный неумолимому направлению тропы, силясь разглядеть в сгущающихся, плотных сумерках какую-то неброскую, призрачную красоту в заиндевевших, хрупких узорах на ветвях. Но спустя час или полтора, когда ночь окончательно поглотила все окружающее пространство, с севера внезапно налетела метель, обрушившаяся на лес яростным, ослепляющим шквалом, так что пробиваться сквозь стену снега стало почти невыносимо трудно. Тропа же вовсе исчезла под сплошным, движущимся покровом хлопьев, а конь под ним, тяжело дыша, зафыркивал и спотыкался на каждом шагу от накопившейся усталости. Вглядываясь, щурясь от колючих игл снега, в сплошную черноту по сторонам, путник вдруг почувствовал странное, обманчивое и тревожное тепло, тонкой струйкой пробивавшееся сквозь леденящее дыхание ветра, и тогда он, протерев рукавом глаза, увидел в узком просвете меж черных, как уголь, стволов мерцающий, пляшущий оранжевый свет костра, манящий плотским теплом и немым обещанием спасения. Это заставило его сердце резко и громко ёкнуть от внезапной надежды и сжимающего душу опасения.
 Ожидая увидеть у огня бородатых разбойников с длинными ножами за поясом, он свернул с потерянной тропы, крепко привязал своего выигранного в карты заезженного коня к корявой, обледеневшей сосне и, тихонько крадучись, пригибаясь к земле и используя каждое дерево как укрытие, начал осторожно двигаться на предательский свет. Он обнаружил нечто, превосходящее всякое воображение: у ослепительного, высокого костра, бросавшего длинные, пляшущие тени на ближние стволы, сидели тесным кругом двенадцать юных девушек неземной, пугающей красоты, облаченных в легкие, белые, словно саваны или свадебные наряды, платья, которые были причудливо оборваны по краям и от жара полупрозрачны. Мокрая ткань липла к телам, обнажая гладкие плечи, нежные изгибы спин, упругие округлости грудей с темнеющими, четкими сосками под тонкой материей, округлые бедра и стройные, почти детские ноги; нижнего белья не было видно ни на одной из них, и это откровение наготы казалось одновременно и соблазнительным, и кощунственным. Они издавали непрерывный поток гортанных, переливающихся звуков, складывающихся в ритмичные, завораживающие строфы на незнакомом, древнем языке, звуки, которые гипнотизировали и неприятно скреблись под кожей. Половина же из них, отрешенно улыбаясь блаженно-пустыми, как у идиотов, улыбками, лишь монотонно хлопала в ладоши, сидя на обугленных бревнах и слегка приподнявшись на цыпочки, будто в напряженном ожидании.
 Жар от костра был не просто теплом, а физически ощутимой, плотной тяжестью, обжигавшей слизистую ноздрей и легкие даже на расстоянии семи шагов, где мужик, затаив дыхание, прижался к шершавой, холодной коре сосны, сполз в раскисший от тепла снег и замер, не в силах пошевелиться. Он пристально наблюдал, как девушки парятся у раскаленного пламени, их чистая кожа лоснилась и алела от струящегося пота, который ручьями скатывался по обнаженным животам, рукам и ногам, испаряясь с резким шипением при попадании на раскаленные угли. Среди них резко выделялась брюнетка, сидевшая в самой середине, молчаливая и совершенно неподвижная; ее темные, огромные глаза и легкий, едва уловимый наклон головы выражали нечто большее, чем у остальных – какое-то внутреннее, знающее веселье, тихую насмешку или некую наивную мудрость. Ее платье, порванное у плеча, почти полностью открывало одну небольшую, крутую грудь, а высокий, до бедра разрез обнажал стройную ногу до самой соблазнительной, смуглой паховой ложбинки.
 Внезапно поющие девушки усилили напор, их голоса стали громче, пронзительнее и жестче, и одна из них, стройная блондинка с волосами цвета спелой пшеницы, спадавшими на плечи, в состоянии исступленного, экстатического восторга шагнула прямо в самое сердце пламени. Оно немедленно охватило ее сочным, ярко-желтым языком, но, поразительным образом, не причинило ей никакого видимого вреда, не прервав ее дикого пения, которое лишь смешалось с мощным шипением огня, превратившись в четкие, членораздельные стоны высшей экзальтации. Это зрелище заставило путника прошептать сипло и хрипло: "Дьявольщина, ну чистый шабаш!" Он инстинктивно вжался всем телом в шершавое дерево, ожидая немедленной и страшной расплаты за свое подглядывание, но разворачивающееся перед ним празднество, казалось, поглощало все его внимание, приковывая к себе.
 К горящей в огне, но не сгорающей, присоединились еще две девушки; их движения стали резкими, порывистыми, конвульсивным танцем, вплетая резкий диссонанс в общий яркий, слаженный хор. Путник, ошеломленный и подавленный увиденным, чувствовал, как тяжелая, греховная волна возбуждения поднимается из самых глубин его усталого, изможденного тела, смешиваясь с леденящим душу ужасом и намертво приковывая его к месту. Время потеряло всякий счет; поющие одна за другой, как по команде, вошли в раскаленный костер, продолжая плясать и распевать свои песни внутри багрово-золотых, живых языков пламени. Немые же девушки внезапно перестали хлопать, их блаженные улыбки разом сменились выражением холодной, сосредоточенной готовности, и они быстро, без тени стеснения или сомнения, сбросили с себя истонченные, мокрые платья, обнажив гладкие, детские лобки и все прочие прелести своих юных тел, чтобы затем, с ледяным, безрадостным и отчужденным смешком, разбежаться в разные стороны и раствориться в окружающей темноте.
 Одна из них, та самая брюнетка, промчалась совсем рядом с мужиком; ее обнаженная, влажная кожа мерцала и переливалась в кровавых отсветах пламени. Путник, движимый внезапной, жгучей, как удар кнута, похотью и азартом опытного охотника, накинул наскоро пальто, судорожно схватил приготовленную веревку и бросился за ней в чащу. В то время как поющие в огне замедлили свой безумный, неистовый танец, лес вокруг уже полыхал вовсю, раздуваемый ветром метели, несущим во все стороны раскаленные, живые искры. Отойдя всего на несколько десятков шагов от костра, он с изумлением обнаружил, что жар не ослабевал, а лишь нарастал, давя на виски и затуманивая сознание, в котором зрела одна-единственная, жестокая и простая мысль: найти немую, взять ее голыми руками, силой, как трофей или дичь, и увезти с собой, подальше от этого ада. Он упорно следовал по ее отчетливым, глубоким следам босых ног в раскисшем, грязном снегу, пока те не оборвались внезапно на небольшой, открытой поляне среди почерневших от копоти и уже тлеющих сосен.
 Замерший в напряженном ожидании, он ясно услышал откуда-то со стороны костра пронзительный, протяжный, нечеловеческий крик чистой ярости и физической боли, донесшийся по ветру и так же внезапно оборвавшийся, словно ему перерезали горло. Этот звук заставил кровь мгновенно замереть в его жилах, а ощущение жгучей похоти сменилось первобытным, животным страхом, пока он вглядывался в сумрак, где беспокойно плясали отблески далекого пламени. Из-за соседней, уже пылающей целиком сосны, выплыли, не касаясь ногами земли, две голые фигуры немых дев; их прекрасные лица теперь исказила нечеловеческая, слепая ненависть, а широко открытые глаза пылали отраженным адским огнем. Они парили над снегом, скользя с неестественной, пугающей скоростью, вытянув вперед свои изящные руки, чьи пальцы внезапно стали похожи на длинные, острые когти хищной птицы.
 Охваченный леденящим ужасом, смешанным с диким азартом выживания, путник рванулся назад, спотыкаясь о скрытые под снегом корни и ямы. Его рука судорожно, почти без участия разума, нащупала холодную, знакомую сталь револьвера под пальто, и он, не целясь, выстрелил почти навскидку в ближайшую нападавшую. Оглушительный, грохочущий грохот раскатился по горящему лесу; фигура дернулась, как подкошенная, и рухнула в снег, истекая густой, темной, почти черной жидкостью из аккуратной дырочки чуть ниже груди. Вторая же, издав короткий, свистящий звук, устремилась вперед с удвоенной яростью, но второй выстрел, уже точный и рассчитанный, угодил ей прямо в центр лба, откинув голову с сухим, костным хрустом и повергнув бездыханное тело рядом с первым.
 Не тратя ни секунды на раздумья, тяжело и хрипло дыша и чувствуя, как горячий, соленый пот заливает глаза, путник сунул дымящийся револьвер за пояс и метнулся наугад, быстро теряя ориентацию в клубах едкого дыма и сплошной стене пламени. Почти сразу же он наткнулся на брюнетку, сидевшую совершенно голой у самого ствола пылающего дерева и смотревшую на него широко раскрытыми глазами, полными животного страха и в то же время безумного, недетского любопытства, что окончательно подтверждало ее немоту. Действуя с жестокой, отточенной годами эффективностью, он скрутил ей тонкие, хрупкие руки за спиной крепкой, проверенной бечевкой, грубо игнорируя ее молчаливое, но отчаянное сопротивление и притягательную, почти гибкую хрупкость обнаженного, горячего тела. Затем, перекинув свободный конец веревки через плечо, он потащил ее за собой, как тюк, сквозь нарастающий ад разгорающегося лесного пожара, где с неба уже падал настоящий дождь из раскаленных искр, к тому месту, где чудом уцелел и ждал его, залитый потом и дрожащий от страха, взмыленный конь.
 Силой, почти швырком, вскинув легкую, как пух, пленницу на круп позади седла, он вскочил сам, дернул поводья и глубоко, до крови, вонзил шпоры в бока животного. Он помчался стремительно прочь, ориентируясь по инстинкту, по едва видной, угадываемой тропе, ставшей теперь огненным, пышущим жаром коридором, где деревья сливались в сплошную багровую, движущуюся стену, а обгоревшие ветви хлестали его по лицу, оставляя красные полосы. Всесокрушающий гул пожара и воющий вой метели начали постепенно стихать позади, уступая место открытой, продуваемой ветром дороге на Белград. Оглянувшись через плечо, он увидел лишь черную, дымящуюся, как гигантская рана, пропасть на горизонте и услышал за спиной слабый, прерывистый звук, похожий то ли на беззвучный, надрывный плач, то ли на ледяной, безучастный смех, а может, это был лишь порыв ветра, вывший на забытом, никому не ведомом языке тех двенадцати девиц.