такое кино

Одни говорят, что жизнь — это борьба. Возможно. Но нельзя отрицать, что жизнь — это замедленная съемка неизбежного падения. И вот, в этой замедленной агонии, Смерть решило нанести визит. Дважды. За тридцать дней. Как будто я — VIP-клиент в её каталоге экзистенциальных ужасов.
  Первая встреча. Оно, т.е. Смерть, пришло не с косой и не с песочными часами. Да, скорее это было Оно: в том мире нет мужских и женских полов или же сама субстанция такова, не знаю. Оно пришло через прогнившее окно старой дачи, которую время забыло отремонтировать. Двухэтажный скелет, утопающий в агрессивной зелени. Я поднимался на второй этаж и вдруг осознал, что опоздал… В проёме старой комнаты стоял человек. Это был он: мужчина, застывший в последнем акте отчаяния. Пистолет. Черный, холодный, как правда. Он приставил его к виску. Секунда. Выстрел. Звук был приглушенным, словно мир вокруг меня накрыли толстым войлоком. Я опоздал. На долю микросекунды, которая в этой вселенной значит бесконечность.
  И тогда, за спиной, прозвучал голос. Не злой. Не сочувствующий. Просто констатирующий факт, эхо, рожденное из самой материи распада.
«Ты же знаешь, что он мёртв уже давно».
  Голос был сухим, как пергамент, но проникал прямо в мозг, минуя барабанные перепонки. Я чувствовал себя героем плохого фильма, где декорации слишком реальны.
- Вот только этот ужас самоубийства он будет испытывать постоянно, —  шепот продолжился.
  Я стоял, пригвожденный к земле тенями, которые казались плотнее, чем я сам. В голове уже не было паники. Паника — это для тех, кто верит в изменение.
-Так или иначе: то застрелится, то повесится, и, в конце концов, есть три миллиона способов убить себя. Вот так и будет постоянно происходить. – продолжило Смерть.
  Всё это было так логично, так математически безупречно в своей чудовищности. Вечность, сжатая в бесконечное повторение одного и того же провала. Это не ад, это петля времени, настроенная на максимальное страдание.
-Хочешь испытать то, что он чувствует?
  Я не успел ответить. Не успел даже подумать об отказе. Это было бы бессмысленно. Отказ требует веры в альтернативу.
  И тогда это накрыло. Не страх. Страх — это реакция на угрозу будущему. Не ужас. Ужас — это реакция на нечто чудовищное в настоящем.
  Это была обречённость. Ощущение, которое живет там, где язык ломается, где понятия «хочу» и «не хочу» превращаются в бессмысленный шум. Это было знание, что ты — функция, которая завершила своё действие, но должна продолжать выполнять код. Ощущение, что ты — сломанный механизм, который должен имитировать жизнь, пока не кончится энергия.
  Это было за границей добра и зла. За пределами бинарной оптики человеческого восприятия. Наши слова - это жалкие, неуклюжие инструменты, созданные для описания света и тени, для разграничения «да» и «нет» в этом душном, трехмерном ящике, но как описать состояние, когда твоя собственная душа переживает вечную смерть? Никак…
  Я бы никогда… никогда и никому бы не советовал даже приблизиться к этой точке. Это не испытание. Это деконструкция сущности души.
  Я рухнул обратно в реальность. Кровать. Холодный пот. Тело — соленая, дрожащая тряпка. Рот открыт, но звук застрял где-то между голосовыми связками и черепом. Безмолвный крик — самая честная форма вопля.
  Я пролежал так, пока потолок не перестал вращаться. Капли пота стекали по вискам, холодные, как слёзы проклятых.
  Что для меня было чудовищным, всепоглощающим опытом, - для Смерти  было, должно быть, не более чем статистической погрешностью. Эпизод. Не эмоция. Эпизод из... хотел сказать, жизни. Нет. Эпизод смерти. Висельника, который застрял в петле своего последнего мгновения.
 

  Второй раз - это было тихое вторжение. Ни грома, ни вспышек. Просто он стоял там, в центре моей гостиной, которая внезапно стала сценой. Тот же человек. Но теперь — в идеально скроенном, черном, как смоль, костюме. Он выглядел как дирижер, готовящийся к симфонии забвения.
  Он нервничал. Это было странно. Смерть, нервничающая перед выступлением? Он перебирал потрёпанные томики стихов и смятые газетные вырезки. Видимо, готовился к декламации. К чему-то, что должно было стать кульминацией его вечного цикла.
  Вокруг него, словно фантомы из моих детских кошмаров, носились дети. Невинные, яркие тени, которых он не замечал. Его фокус был прикован к бумаге, - на словах, которые он, возможно, считал важными.
  Я стоял, как зритель в первом ряду, за которым уже не осталось ни аплодисментов, ни критики.
  И тогда, снова, голос. Он исходил не от человека в костюме, а откуда-то из-за моего плеча, из того же пространства, где обитала чистая, беспристрастная логика распада.
 - Ты же понимаешь, что он мёртв?
Я кивнул.
-Да, — мой голос был хриплым, но твердым. - Я уже видел этот фильм.
-А вот он не понимает… — Смерть, казалось, слегка наклонило «голову», наблюдая за «артистом». — Он сам себя усыпил. Повесился. И теперь находится в таком сне, что никто его не сможет разбудить. Никто, понимаешь?
  Слово «никто» повисло в воздухе, тяжелое, как свинец. Это было не проклятие, а описание физического закона. Его сознание заперто в бесконечном цикле.
-И так, в этом сне, он будет постоянно что-то делать, но результатом будет одно из разочарований и самоубийства на выбор в конце с соответствующими переживаниями. Вот и всё…

  Финал. Не катарсис. Просто повторение. Он будет пытаться жить, пытаться читать, пытаться быть, но каждый его шаг будет вести к той самой черной двери, которую он однажды захлопнул за собой слишком сильно. И каждый раз он будет открывать её снова, с тем же пистолетом, с той же петлей, с тем же осознанием, что это конец, который не является концом.
  Я смотрел на человека в костюме. Он начал говорить. Слова были бессмысленны, но интонация была полна трагической важности. Дети вокруг него смеялись, но их смех был лишь фоновым шумом для его персональной драмы.
  Смерть отодвинулось, растворяясь в тенях, которые стали гуще, чем обычно. Оно не ушло. Оно просто перестало быть видимым, оставив меня наедине с этим вечным спектаклем.
  Я понял. Мы все — те дети, бегающие вокруг человека, застрявшего в своём сне. Мы видим его судороги, его попытки, но мы не можем пробить барьер его собственного сна: самоналоженного вечного возвращения.
  Да, за этот месяц Смерть приходило два раза. Оно показало мне, что такое истинная тюрьма — не четыре стены, а бесконечное повторение одного и того же выбора. Я выжил. Пока. И теперь я знаю, что фатализм — это не мрачное настроение. Это единственная объективная истина в этой психоделической комедии абсурда. А я? Я теперь просто зритель, который знает, что в ТАКОМ кино после третьего акта занавес никогда не опустится…