Картинки детства продолжение-3

                3. Деревня. Страда. Сенокос.


      
      Я полюбил сенокос с ранних лет. Эта скоротечная пора, когда селяне забывают обо всем, что не связано с сенокосом, которая захватывает всех, кроме стариков и грудных детей, когда люди стараются успеть, пока на небе «вёдро», - так называется у крестьян хорошая солнечная без дождей погода, пока не отцвели и не огрубели травы, пока не настала следующая страда. Взрослые косят и мечут сено в стога, а дети ворошат его при просушке и сгребают в валки. Заготовленное своевременно по хорошей погоде сено греет душу крестьянина, он со сдержанным восторгом восклицает: - «Сено-о-о! - как купорос!». Самое лучшее сено – это луговина с клевером и везелём, хуже - полина и листовник.
        Когда самая маленькая коса-литовка шестого размера была мне еще не по плечу, я брал в руки деревянные легкие грабли или просто подвернувшуюся палку и размахивал ими точно так же, как взрослые косари на прокосе. Мне нравилось подражать отцу, он косил красиво, удало. Некоторые косили, отставив зад, согнув колени, и размах у них не получался. Они как бы подкрадывались к траве. Про таких с издевкой говорили: Карт-о-о-шку окучивает…».
Отец же, раздевшись до исподней рубахи, косил прямым корпусом, расправив плечи, после каждого взмаха мерно переступая ногами. Коса в его руках играла и пела, издавая приглушенно-нежное: -«А-а-чу-у-фи-и-ить… А-а-чу-у-фи-и-ить…» А срезанная трава от первого взмаха как бы кланялась косе, покорно ложась на прокос, а от второго тугим пучком ложилась в валок. О хорошей косе раньше говаривали: - «Хорошая коса сама косит!», «С хорошей косой как по воде идешь!». Эта работа захватывала отца, к нему приходил какой-то веселый азарт от того, что коса легка и послушна, что прокос широкий и чистый, что трава сочна и душиста, что рубаха прилипла к телу и соленый пот, застилая глаза, крупными каплями сбегает по лицу и груди. Тут уж, как по Кольцову: - «Раззудись плечо, размахнись рука…» В этом азарте, широко размахавшись и разгорячившись, догоняя впереди идущего косаря, он покрикивал: - «Эй, берегись, пяточки подрежу!»…
      И мама почти не уступала отцу. Коса у неё была поменьше, и рука полегче, но она тянулась за ним так же разгорячившись и размахавшись, и в конце каждого взмаха  как бы чуть помогала себе широким бедром.   
   
      Коллективный крестьянский труд – удивительная картина! Сегодня люди не умеют работать как раньше. А тогда работали бригадами до двадцати, тридцати человек и больше. Когда косарь косит один, это называлось косить в «одну ручку», а когда коллективно - это в две, три, четыре и более «ручек» по количеству косарей, идущих цепью. Выезжали в луга на заре и  начинали покос до восхода солнца, по росе, когда коса и трава особенно легки, когда тело не сбросило короткого сна и поёживается от утренней прохлады и влаги. С восходом солнца рассеивается легкий туман, все оживает вокруг, а у косарей напряжение на пределе: - они раскраснелись, на лицах, плечах и спинах горячий пар, а утреннюю тишину нарушают энергичные ритмы, как глубокие вздохи огромного животного, взмахи десятков кос. Мужики, как правило, выстраиваются в отдельную цепь, лопатят  косы, поочередно от первого до последнего закашиваются в прокос и затем идут дружно,  размахавшись и раскачавшись, в одном ритме, в одном дыхании. Косят молча, сосредоточенно, лишь изредка перебрасываясь веским словцом, поправляя друг друга. А бабы, в контраст мужикам, в цветастых платках, разбредаясь с прокосами по широкому лугу, щебечут, хохочут, звонко перекликаясь, весело подшучивают друг над другом и мужиками, но работают так же слаженно, увлеченно и споро; и все это превращается в единое дружное устремленье, движимое какой-то неосмысленной, инстинктивной необходимостью. Ни кто ни кого не учит, не принуждает, а если кто в чем-то  и оплошал, его тут же поправляет добрая меткая шутка. К полудню луг, насколько охватывает глаз, изрисован извилистыми полосами прокосов и пышных валков будущего душистого сена.
      Зато полуденный солнцепек - это время обеда, отдыха с дремотой, дурачества и забав, заготовки грибов и ягод и других припасов, а когда спадает жара, и до самой вечерней зари снова покос. Я не помню скандалов и недовольства, не помню каких-либо возражений старшим по возрасту или по положению, а перепалки, если и случались, то не злые и только на пару минут.

 
      На заимке Игнашиных Первая бригада колхоза под командованием Петьки Соловья метала сено в стога. Я возил копны верхом на лошади, запряженной в волокушу , подъезжая к свежему сену между валков. Две женщины перекладывали сено на волокушу, а Степан Кириллович с деревянными граблями  ковылял сзади и подскребал мелкие клочки и оставшиеся травинки.
      Копны возили и другие мальчишки. Молодые мужики наиболее здоровые и ухватистые трёх рожковыми деревянными вилами с длинными черенками метали сено в стог. Подъезжая с волокушей к стогу в указанное место, возница останавливал лошадь. Тут же два мужика с вилами подбегали с той и другой стороны, вонзали между вершинок черенки вил острием в землю спереди волокуши, принимали стойку в упоре, и командовали: «Трогай!». Лошадь вытягивала волокушу из-под копны, и возница ехал за следующей. А мужики, не мешая друг другу, быстро примерясь, точным движением вонзали вилы в копну таким образом, чтобы навильник был как можно больше, чтобы слои сена в нем были связаны между собой и не рассыпались при подаче, не ложились взъерошенными валками, а вилы были точно по центру. И тогда мужик, оценив тяжесть навильника, напружинившись всем телом, через колено опрокидывал сено на вилы так, что и самого его не было видно, поднимал навильник на всю длину черенка и с затяжкой точным движением опрокидывал его навзничь в нужное место в стоге. Наверху обязательно стоял человек с граблями и при необходимости поправлял уложенное сено. Его задача была набить середину и правильно завершить стог так, чтобы сено не пролило дождём. Удалые в работе мужи-ки брали на вилы больше половины копны. Эти нехитрые приёмы крестьянской работы со стороны выглядели обычными и неприметными, но оттачивались они поколениями, и любой мужик осваивал их с детства. А оценить их рациональность и красоту можно было лишь тогда, когда встречался неумелый работник. Надо сказать, что в то время испокон веку было непреложным законом любому мальчишке, парню и мужику показать свою удаль и рабочую хватку. И это выражалось в походке, манере держаться, манере носить одежду.
      Отец тоже был в этой бригаде и работал наравне со всеми – работал азартно. Я с особым удовольствием и гордостью видел, как он с горячим лицом, не обращая внимания на прилипшую к голому телу сенную шелуху, хватал самый большой навильник, подтрунивая над некоторыми и поправляя других, очень хлестко и в нужное место клал его в стоге. Затем легко вынимал деревянные вилы, отходил на шаг, оглядывал, поправлял, прихлопывая уложенное сено и торопился за следующим. Он любил все делать красиво, видел изюминку и знал толк в крестьянской работе. Особое удовольствие ему доставляло любоваться своей работой. Я помню, как он учил меня многим приемам и, поправляя, восклицал: «Вот та-а-а-к!!! Это по-нашему, по-крестьянски!».  Мужики отца искренне уважали. Работа шла споро, и стог рос на глазах. 


      К полудню с повозкой приехала повариха Шурка Стуканова и привезла обед – пару сорокалитровых фляг каши с мясом, молоко и хлеб. Постучав ложкой в эмалированное ведро, она прокричала: «Мужики-и-и!.. Обедать!!!». Работа приостановлена, лошади распряжены, мужики с бабами группами, а кто обособленно, на телегах и просто на траве в тени берез начинают обедать. У кого-то  свои продукты: - хлеб, молоко, яйца, сало, зеленый лук, огурцы. У кого-то ничего нет, но Шурка оделяла всех. У Степана Кирилловича, конечно, не было ничего. Управившись с солидной миской каши первой порции, он дважды или трижды подходил за добавкой. Колхозные горячие обеды не были лимитированы по количеству порций, готовились на «авось» с большим запасом. Накормив всех, Шурка стала собираться в обратный путь. Зачистив фляги, она наложила полное эмалированное ведро оставшейся каши и крикнула: «Ну! Мужики!  Кто смелый, налетай, а то отдам кобелю». Здесь же был «Джек», наш огромный серый кобель. Степан Кириллович забеспокоился, и быстро, сколь позволяла его неуклюжая изворотливость, встал и загудел: «По-го-ди, Шурка-а-а!!! Давай сюда!!!» Взяв двенадцати литровое ведро, он сел на траву, ноги калачом, поставил ведро между ног и стал усердно есть, то и дело, облизывая оборотную сторону деревянной ложки.
      Я с интересом наблюдал за ним.
      Его небольшие красные губы обнажались от волос только тогда, когда он облизывал ложку, и тогда был виден проворный язык и небольшие редковатые желтые зубы. Волосы на его лысеющей голове быстро взмокли, на бороде появились неопрятные капли каши, а он, не обращая внимания на других, был всецело поглощен едой. Уже была уничтожена половина ведра, и Джек, стоя напротив, повиливая хвостом и ожидая, с вожделением поглядывал на ведро, наклоняя голову то вправо, то влево. А Степан Кириллович, не обращая внимания, ел. Уже запряжены лошади, и я, сидя верхом, ожидал, а он всё ел. Уже все начали послеобеденную работу, а он все ел и ел.
      Каши оставалось на донышке, пальца на два-на три, когда подошел отец и сказал:- «Кирилыч! Задерживаешь…».
      Эти слова вернули его к действительности. Он помолчал, как бы прислушиваясь к своему животу, тщательно облизал ложку, вытер бороду рукавом, неуклюже встал и с сожалением отдал остатки Джеку.
      Подъезжая с волокушей к сену, я слышал неоднократно глухие,  как бы невзначай, его сожаленья: - «Туды-ы-ы-т-т твою мать! Зря-а-а не доел! Зря-а-а отдал кобелю!»

      С заходом солнца кончали работу, запрягали лошадей и с песнями на подводах возвращались домой. Мне часто приходилось бывать в таких поездках, править лошадьми и чувствовать, что при всей разнице в возрасте, я тоже не лишний в этом слаженном коллективе и испытывать торжество, что выполняю пусть и не сложную, но самостоятельную и необходимую всем работу.

      Вспоминая односельчан, тех простых деревенских мужчин и женщин и сравнивая их с сегодняшними прагматиками и умниками, пьяницами и бездельниками, я восхищаюсь, насколько они, как дети, были непосредственны и сердечны, добродетельны и послушны, веселы и неприхотливы. При этом они не были избалованы ни питанием, ни одеждой, ни другими житейскими благами и соизмеряли свое поведение и поступки только одним извечным аршином: - «А, что скажут добрые люди!»

      Кузнец Иван Андреевич сделал мне из сломанной взрослой косы-литовки маленькую косу не больше, может быть, сантиметров пятидесяти длиной, и я начал косить по-настоящему с девяти лет. Взрослые выкашивали за день по полгектара и больше, а мне поначалу отец отводил маленькую делянку - соток пять, и я пластался на ней, с восторгом сознавая свою самостоятельность и нужную необходимость. Коса еще плохо слушалась меня, то часто вонзалась в землю, то в лежащую в траве палку, а срезанная трава никак  не ложилась на прокос, чтобы от следующего взмаха косы лечь упругим пучком в валок. Местами трава тимофеевка и пырей была так высока, что меня не было видно в ней, недаром старуха Зельчиха, проходя однажды по ягоды мимо и приветствуя «Бог в помощь!», с удивлением спросила: «Иван Филиппович! Кто это у тебя там в траве копошится?». И отец с теплотой отвечал: «Это, Виташка - мой самый «большой» помощник!».
      Такие слова окрыляли меня.  Поглядывая на взрослых и делая все как они, я старался вызвать в себе такой же азарт, и он уже приходил, но омрачало лишь то, что крупный соленый пот, как у отца, никак не хотел проступать, и рубашка не прилипала к телу – лишь горели ладони, дрожало дыханье и легкая роса выступала на переносье.
      В десять-двенадцать лет я косил хорошо и уверенно и уже мог посоревноваться с некоторыми из взрослых. Впоследствии через много лет, живя в Иркутске и находясь на военной службе, и  теперь, когда появляется возможность, я не могу упустить случая, чтобы не вспомнить эту любимую мной когда-то работу.