Вернуться, чтобы не забыть

Вернуться, чтобы не забыть...
[Борис Аксюзов]      

­­В Северной Осетии есть место, хорошо известное в нашей стране. А прославилось оно, благодаря горному целебному воздуху с удивительным запахом хвойного леса и альпийских лугов.
Это место называется Цей.
Еще в позапрошлом веке туда стремились попасть тысячи людей, страдающие чахоткой, и покидали Цей почти без признаков этой страшной в те времена болезни.
Но путь в Цейское ущелье был не только трудным и долгим, но и опасным.
А преодолеть эти трудности решил простой сельский учитель, Бабу Зангиев. Благодаря его стараниям в Цейское ущелье была проложена дорога, он принимал больных в собственном доме и построил для них еще несколько помещений для проживания, где люди могли лечиться и отдыхать в вполне  сносных условиях.
А немного позже было возведено трёхэтажное кирпичное здание, в котором размещался первый настоящий санаторий для «слабогрудых».

Именно с этим зданием у меня связаны первые впечатления о Цее, радостные и грустные. Здесь я, будучи пятилетним ребенком, впервые увидел и полюбил горы.

Шел первый год Великой Отечественной войны, уже началась кровопролитная битва за Кавказ, и мой отец, капитан медицинской службы, формировал здесь эвакуационный госпиталь, а мама была операционной сестрой.
Я хожу по длинным коридорам госпиталя, двери его палат почему-то распахнуты, и я вижу там раненых, которые разговаривают друг с другом, читают газеты и даже смеются. Но иногда оттуда доносится дикий крик, и мне становится страшно.
И тогда я ухожу в нашу комнату, то есть, папин кабинет на третьем этаже, где стоит большой стол, книжный шкаф и кожаный диван, на котором я сплю. Я сажусь у окна и до самого вечера читаю сказки Пушкина. Потом приходит отец, и мы идем на ужин, после которого я сразу ложусь спать.

Утром я просыпаюсь вместе с родителями, потому что дольше спать невозможно: мне становится холодно на кожаном диване, мама убегает в операционную, громко хлопнув дверью, а из коридора кто-то кричит: «Товарищ капитан, раненых из Бурона привезли!».
Отец надевает шинель, и говорит мне: «Айда умываться!»
Мы выходим из госпиталя, и я задыхаюсь от холодного воздуха, ворвавшегося в мои легкие. На улице еще не рассвело, но темноты не ощущается, потому что весь окружающий мир состоит из белого — белого снега. .
Часовой у дверей отдает нам честь, и мы с отцом бежим вниз по недавно протоптанной дорожке.
Отсюда до речки не близко, но мне ясно слышен ее шум. Наступает самый интересный момент: мы спускаемся с крутого берега, и у наших ног бежит взбесившаяся вода, побелевшая от ярости! Отец первым делом зачерпывает горсть воды и проводит ладонью по моему лицу, отчего мне сразу становится холодно, а затем - жарко. Я выхватываю из его рук полотенце и начинаю лихорадочно тереть им щеки, отчего они становятся еще горячее. Но отец уже не обращает на меня никакого внимания: он скидывает со своих плеч шинель и начинает чистить зубы, а потом умывается, горстями бросая ледяную воду в свое лицо. Я смотрю на него, и мне хочется делать то же самое. Но меня пробирает дрожь даже от мысли об этом, и успокаиваю себя обещанием, что обязательно буду умываться так, когда вырасту.

Но пока мне скучно, и я хожу вокруг здания в поисках приключений.
С тыльной стороны госпиталя находился ручной подъемник, с помощью которого доставляли на второй и третий этажи различное медицинское оборудование и продукты, так как столовая и кухня находились почему-то на третьем этаже.
Я помню, как мама однажды высказалась по этому поводу:
- И кому это пришло на ум разместить столовую наверху?
А отец пошутил:
- Неужели тебе неясно: подниматься на третий этаж с пустым желудком гораздо легче, чем с полным.

И только совсем недавно я узнал, что бельгийцы, строившие этот санаторий, поступили весьма мудро. Для больных туберкулёзом прежде всего был необходим свежий и прохладный воздух. И, если бы кухня находилась внизу, то они задыхались бы в своих палатах от дыма и «благовония» приготовляемых блюд.

Я часами мог смотреть, как два солдата грузят на платформу какие-то ящики и бидоны, а потом крутят ручку лебедки, поднимая груз на второй и третий этажи. И вот однажды один из солдат предложил мне: «А хочешь прокатиться на подъемнике наверх? Прямо в папкин кабинет? Доставим тебя мигом!»
Подниматься на открытой платформе, где даже не было за что держаться, да еще на такую высоту, было очень страшно, но я согласился. Не знаю, как бы окончилась эта авантюра, но в тот момент, когда я уже стоял на платформе, а солдат давал мне совет во время подъема не смотреть вниз, из-за угла здания вышел отец. Увидев меня, уже готовым к взлету, он не возмутился и не забил тревогу, а просто протянул мне руку и сказал: «Слазь!».


И молча повел меня в столовую, где мама сразу стал ругать меня за то что, что я весь день не появляюсь в госпитале и брожу по снегу с мокрыми ногами.
О том, что солдатам крепко досталось от отца за попытку покатать меня на подъемнике, я догадался на следующий день, когда по обыкновению отправился на задворки полюбоваться на их работу. Оба солдата не разговаривали со мной и даже старались не смотреть в мою сторону, а один сказал мне с непонятной для меня злостью: «Шел бы ты, малец, отсюда, нечего здесь под ногами путаться!»

Хорошо помню свой день рождения, 11-го января 1942-го года. Мама принесла маленький торт, изготовленный госпитальным поваром, а отец поставил меня в дверном проёме и сделал ножом на наличнике засечку, то есть, измерил мой рост: один метр и десять сантиметров.
- Зачем ты это делаешь? – удивилась мама.
- После войны мы обязательно приедем сюда на Новый год и посмотрим на сколько сантиметров подрос наш сын, - объяснил отец.
Но до конца войны дожить ему было не суждено: он погиб в ноябре того же, 1942-го, года…

Вновь я оказался в этих местах двадцать лет спустя, в ноябре 1961-го года, когда гостил у своих родственников в шахтёрском посёлке Мизур, который находится всего в семнадцати километрах от Цея. Однажды утром мне пришла в голову мысль: а что если посетить те места, где я побывал во время войны и увидеть все это снова?
Автобусы в Цей тогда не ходили. Надо было доехать до поселка Бурон, а оттуда пройти девять километров пешком до турбазы, где после окончания туристского сезона работал сторожем Абаев Борис Михайлович, которого все звали просто Бабу. А он был хорошо знаком с моей мамой, работавшей администратором центральной турбазы в Орджоникидзе.
Скажу прямо, что моя затея отправиться в Цей, да еще под вечер, была авантюрной, а, проще сказать, опасной. Ведь Бабу мог не оказаться на месте, я бы там просто замерз. Но тогда я об этом не думал.
Купив в мизурском магазине бутылку водки, которую я намеревался вручить Бабу в качестве подарка, я вскочил в буронский автобус, и через час вышел из него в центре поселка, от которого отходило два ущелья.
Я пересек весь поселок, поднимаясь вверх, затем дорога пошла вниз, спускаясь к реке. Это был уже Цейдон, и я сказал ему «Здравствуй!», припомнив, как сбегал к нему вместе с отцом.
Иногда дорога выходила на широкие поляны, и я представил себе, как здорово здесь бывает летом, когда они покроются ковром из травы и цветов.
Еще дважды перешел Цейдон, и после второго раза вдруг почувствовал, что я в конце пути. Что-то знакомое показалось мне в очертаниях гор и леса, и даже шум реки отозвался в ушах моих привычно и весело. Это было что-то невероятное! Я словно вернулся в родной дом, в котором давно не был, а все вещи в нем остались на том же самом месте, и радостно приветствовали меня, своего хозяина и друга.
Дорога круто вильнула влево, вновь выводя меня на мост, и я увидел наверху постройки турбазы, окрашенные в голубой цвет.
Над крышей одного из домиков поднимался дымок, и я направился к нему. Взойдя на крыльцо, я постучался, но мне никто не ответил. Я стал ждать, и вскоре из-за угла появился Бабу с охапкой дров в руках. Увидев меня, он ничуть не удивился и пригласил меня войти, словно мы виделись с ним совсем недавно
Я передал ему привет от мамы, и Бабу, наконец-то, оживился и сказал слова, которые мне были приятны:
- Полина - добрая женщина. У меня в городе нет ни дома, ни родственников, и, когда я приезжаю туда по делам, а она разрешает мне жить на турбазе, сколько захочу.
Потом он предложил мне раздеться и выпить чаю, пока не сварится мясо дикого козла, которого он убил утром.
За чаем я рассказал ему, что пришел в Цей побывать в бывшем госпитале и пройтись по тем местам, где мы бывали с отцом.
Бабу пообещал мне сопроводить меня завтра к дому отдыха, так как сегодня уже стемнело, и сторож может не пустить нас в здание.

Утром я проснулся поздно. В печи пылал огонь, Бабу, видимо, ушел за дровами, и я, накинув на себя альпинистский пуховик, вышел на крыльцо и ахнул от удивления и восторга: над Цеем кружились огромные хлопья первого снега!
Грустные сосны – великаны уже надели белые шапки, вершины и склоны гор скрылись за снежной пеленой. и над всем миром царила тишина…

Через много – много лет я напишу повесть об этих местах, где одной фразой передам восторг, охвативший меня тем утром: «Если и есть на Земле что-нибудь красивее Цея, то это -... зимний Цей».

Я даже не заметил, как у крыльца появился Бабу, и вздрогнул, услышав его весёлый голос:
- С первым снегом, бичо!
По-осетински «бичо» означает «мальчик», но, как ни странно, мне было приятно, что он назвал меня так. Я ощутил себя именно пятилетним ребенком, который вдруг вернулся в эти места спустя двадцать лет.
- А я уже побывал в доме отдыха и переговорил с тамошним сторожем, - сообщил мне Бабу. - Он не возражает, если ты придешь туда сегодня. Кстати, тебя ждет сюрприз.
- Какой? – спросил я.
- Если я тебе скажу, то это уже не будет сюрпризом, - улыбнулся Бабу. – Оденься потеплее и ступай, пока сугробы не намело.

Перейдя по мосту через Цейдон, я сразу увидел знакомый шпиль на крыше дома отдыха, где размещался наш госпиталь. Сторож, приземистый старик с весёлыми глазами, встретил меня у входа и неожиданно сказал:
- А я тебя, однако, хорошо помню. Ведь я в этом госпитале целый месяц пролежал с тяжелым ранением в области правого лёгкого. Твой отец мне операцию делал, а твоя мама ему помогала. А ты шебутной пацан был! Никогда не забуду, как тебе захотелось на подъёмнике прокатиться. Ох, и досталось тогда этим солдатикам!
- А как вы здесь после войны оказались? – растерянно спросил я.
- Лечиться я сюда приехал. Сам я родом из деревни в Мещёрском крае. Места у нас болотистые, воздух тяжелый, сырой. А у меня, считай, легкое всего одно осталось. Вот я и решил сюда переселиться, где воздух даже чахотку лечит. Уже три года здесь живу, как заново народился.
Мы обошли с ним вокруг здания.
Подъемника уже не было, лишь одна лебедка от него одиноко торчала среди кучи дров, невольно напоминая мне, что время неумолимо идет вперед...
Потом мы зашли в просторное фойе, где у стены стоял старый, видимо, еще дореволюционный рояль. Сторож осторожно поднял его крышку, и в глаза сразу же бросилась надпись, выцарапанная на обратной ее стороне: «Рядовой Михаил Иванович Егоров, Спасибо докторам и сестричкам! 20 декабря 1941-го года»
- Это я здесь сдуру отметился, - виновато сказал сторож. – Молодой ещё был, такой ценный инструмент попортил.
Мы поднялись на третий этаж, прошли в конец коридора, и Михаил Иванович достал из кармана связку ключей:
- А вот и кабинет твоего отца.
Он открыл дверь, и я, даже не переступив порог, провел левой рукой по наличнику и нащупал на нём глубокую зазубрину.
- Понятно,- сказал сторож. – Отец решил твой рост увековечить. Сколько лет тебе тогда было?
- Ровно шесть.
- А сейчас?
- Двадцать пять.
Он взял меня за плечи и прислонил к наличнику. Ножа у него не оказалось, и он отметил мой рост химическим карандашом.
- Не густо, - сказал он, измерив взглядом отметку на двери. – Где – то сантиметров на шестьдесят ты подрос за эти девятнадцать лет. Видать, в маму пошел. Ты ей привет от меня передай. Скажи, мол, бывший раненый Егоров просит прощения за то, что матерно при ней ругался, когда она меня к операции готовила.
Но мама не смогла вспомнить раненого рядового Егорова.
Сначала она отчитала меня за то, что я рискнул идти на ночь в Цей, а потом, вздохнув, сказала;
- Сколько их тогда было, этих раненых… Егоровых, Ивановых, Петровых… Обезболивающих медикаментов не хватало, и им ничего не оставалось, как ругаться матом…