Портрет

/Рассказ одного приятеля/

Не люблю предисловий, скажу лишь, что это происшествие случилось более века назад ещё до революции и Первой мировой. Историю поведал деду моего приятеля его дядя, учившийся тогда на последнем курсе Новгородской семинарии и хорошо знавший профессора. Итак, вот его рассказ, сохранённый и переданный насколько возможно точно. Все фамилии и имена изменены, дабы не причинить неудобств родственникам упоминаемых лиц.

Мы с профессором отправились из провинции в столицу на последний Всероссийский съезд русских людей весной 1912 года по личному приглашению его высокоблагородия. Я выполнял роль сопровождающего и консультанта в богословских вопросах.

Выехали с опозданием, вдобавок пришлось кружить объездными путями, из-за того, что дороги размыты. В такую отвратительную погоду, что застала нас в ту незапамятную ночь, продолжать путь через лес не имело смысла. Дождь лил словно из ведра, всюду грязь – как бы не застрять! Мы свернули с дороги, чуть только в стороне забрезжили огни. Карета зашаталась на ухабах.

Нашему с профессором животрепещущему разговору, впрочем, это не особо помешало, ибо он шёл об очень злободневном явлении. Мы говорили о безумии.

Виктор, управлявший экипажем, молча слушал.

– Я полагаю, в массовизации безумия в наше время виновна прежде всего художественная литература, – говорил профессор, раскинувшись на сиденье и попыхивая трубкой. – Со времён Франкенштейна и князя Мышкина, Джекилла и Хайда, доктора Моро и Ардальона Передонова безумие становится в романах главным действующим лицом. А «Записки сумасшедшего» или «Палата №6» – как вам такое нравится? Но корни этого процесса следует искать раньше: возьмите, например, Шекспира! Гамлет и Офелия, леди Макбет, Король Лир и Отелло – безумны. Даже Ромео с Джульеттой совершают безумный поступок – сводят счёты с жизнью!

– Но дело же не только в литературе, – возразил я, отмахиваясь от едкого дыма. – Вспомните произведения Босха и Мунка! А что в музыке творилось? Мрачные симфонии Бетховена и Брамса, зловещие оперы Вагнера. Мусоргский сошёл с ума при распаде “Могучей кучки”.

– Музыка и живопись – образны и второстепенны, источник проблемы – как и всегда, в сфере слова. А философы? Милль, Ницше, Кантор – лишились рассудка. Да тот же Диоген с его поисками человека!

– Диоген не был безумен.

– Да что вы? И даже если так – это ничего не отменяет. А правители? Они направляли словом и делом целые народы к помешательству. Калигула и Нерон, Иван Грозный, Георг III, Мария Безумная – список можно продолжать!

– А какое отношение к литературе имеют правители? Философы? – я не улавливал хода мысли учёного.

– Правители оставили отпечаток в истории, а через неё проникли в литературу, которая, вместо того, чтобы предать их забвению, наоборот, популяризировала! – парировал профессор. – Да и философы со своей извечной демагогией зашли в дебри и всех за собой увели!

– Но почему не предположить, что причина современных психозов в столкновении индивидуумов с тяготами жизни и встрече с таинственным и неизведанным?

– Тяготы – допустим. Но какие могут быть тяготы в современном цивилизованном обществе? В то же время безумие процветает как никогда! И где вы видели таинственное и неизведанное? Не в книжках ли?

Я сходу не мог ответить.

Тем временем, мы выехали из чащи на широкую поляну. Посреди неё расположилась уединённая усадьба с мезонином, на верхушке крыши красовался флюгер в виде петушка. Окна были темны и зашторены, лишь в одном мельтешил огонёк. Удивительно, что Виктору удалось разглядеть его в густоте ветвей.

Несмотря на шум, который мы подняли, подъезжая к дому, хозяева нас не встречали. Я вышел из кареты и постучал в дверь:

– Отворяйте, милостивые господа! Очень нуждаемся в ночлеге и тёплом питье.

Тишина – лишь огонёк забегал по комнате. Время было позднее, около часа пополуночи. Через минуту, однако, дверь распахнулась. На пороге стоял мужчина старше средних лет, в аккуратном костюме, со свечой в руках и проседью в волосах.

– Кто такие? – поинтересовался он вкрадчиво. Взор его блуждал, не фиксируясь на чём-либо конкретно.

Я представился.

– Со мной профессор Разумовский. Держим путь в столицу на съезд. Очень просим вашей помощи.

– Парфёнов. Входите.

Мужчина впустил нас с профессором и вышел помочь Виктору устроить экипаж на ночь. Затем вернулся, поставил самовар и быстро приготовил нам постели в одной из комнат.

Судя по всему, Парфёнов обитал в доме один, что, учитывая напряжённую ситуацию в стране и засилье преступных элементов, расценивалось нами как подвиг. Интересно, чем он занимался?

Вовлечь его в разговор нам поначалу не удавалось: Парфёнов оказался на редкость малообщительным собеседником. На замечания о погоде и традиционно-формальные вопросы отвечал лишь смущённым поддакиванием и односложными фразами.

К нашей трапезе хозяин присоединяться не стал, присев в кресло у потрескивающей поленьями голландки и уставившись в стену. Кажется, при этом он что-то тихо бормотал.

Внутренняя обстановка усадьбы разнообразием не поражала. Мебель без изыска, вероятно, с отечественных фабрик, но уютная. Чисто убрано. Наше внимание привлекла странная чёрная картина на стене. Исходя из пропорций – портрет. Он висел в центре гостиной, чернота объяснялась, видимо, тем, что картина сильно обгорела и обуглилась, включая раму, из-за чего изображения было не разобрать.

Должно быть, на эту картину Парфёнов и посматривал всё время.

­– Так вот, насчёт нашего предмета, – продолжил профессор, пригубляя горячий чай. – Тяготы. Они ведь не приводили к сумасшествию масс в средневековье или эпоху модерна, хотя условия жизни были не в пример хуже нынешних?

– Не приводили. Но общество тогда, в основном, верило в Бога и, видимо, религия его спасала от помешательства.

– Вы думаете, религия способна излечить безумие? Не наоборот?

– Почему бы и нет! Во всяком случае, это кажется не менее вероятным, чем версия с оболваниванием народа посредством литературы.

– Художественной литературы, молодой человек! Какое точное слово – оболванивание! Интересно, а что думает по этому поводу наш благодетель? Что скажете, ваше благородие? – повернулся профессор к Парфёнову. – Каково ваше отношение к прозе?

Парфёнов вздрогнул и перестал бормотать. Похоже, он не следил за разговором.

– Что? – взгляд его всё так же бегал.

– Мы тут говорили о… скажите, вы любите читать?

– Читать? О, когда-то я много читал! Даже писал.

– И что вы читали-писали?

– Читал всё подряд. Писал рассказы и повести, издал пару романов. Это даже приносило неплохой доход!

– Что же случилось потом?

– Сложно сказать. Меня, видимо, забыли. Появились новые авторы, более яркие. Да и не мог больше писать. Кончились идеи и настроения не было.

– Ясненько. А в Бога вы веруете?

– Раньше не верил, но потом… жизнь заставила поверить.

– Очень любопытно. Кстати, а что это у вас за картина тут висит? Совершенно, ммм, непригодная. Почему не выкинете?

– Не могу, – Парфёнов заерзал на кресле.

– Что на ней изображено?

– Жена.

– Ааа, понимаю. Бережёте на память? Что же с ней, с картиной, случилось? Да и с супругой, собственно, тоже – поделитесь, пожалуйста?

– Смерть нас разлучила. Случился пожар…

– Ох, какой ужас! Примите наши соболезнования.

– Благодарю.

Профессор помолчал.

– Ладно, дорогой друг, думаю, мы засиделись, пора бы на боковую. Спасибо за усердие!

Мы встали. Виктор, молча просидевший за столом, отправился в пристройку, мы же последовали в выделенную нам комнату.

На пороге гостиной я обернулся. Парфёнов как раз ставил свечу на комод под портретом, и мне показалось, что я различил на нём женское лицо. Хотя, может, мне и привиделось.

В комнате нам не спалось. Профессор заметил, кутаясь в одеяло:

– Вам не кажется, что наш хозяин немного… не в себе?

– Не знаю, не думаю. Горе утраты по-разному сказывается на людях.

– О да! Тем не менее, вот вам литература и вот – религия!

Из гостиной доносилось еле слышное бормотание. Я встал и подошёл к двери.

– Всё ещё не думаете? О чём он там бурчит?

– Повторяет какую-то фразу, кажется.

– Какую, интересно знать?

Я прислушался.

– “Прости, дорогая, помолись за меня”.

– Разве на том свете молятся? Поправьте, если ошибаюсь. Интересно, чему учат сейчас в семинариях!

– Думаю, да, но лишь те, кто молился при жизни. Хотя естественнее было бы ему самому помолиться за упокой её души. Супруги друг другом спасаются.

Профессор покряхтел.

– Моя тоже молится, а я вот – не умею. Ну, хороших снов! – он ещё немного поворочался, повернулся к стене и вскоре захрапел.

Никаких снов в ту ночь не припомню.

Ранним утром нас разбудил сквозняк.

– Что ещё за холод собачий! – услышал я голос профессора. – Ну и колотун! Вставайте, молодой человек, иначе примёрзнете!

Профессор был прав. Я быстро встал и начал одеваться, то и дело вздрагивая от озноба всем телом. Зубы стучали швейной машинкой. Рядом фыркал профессор, напоминая моржа.

Уже светало, и я пригляделся к нашей комнате и замер.

– Что здесь случилось?!

Сказать, что я удивился – это ничего не сказать! Стены в бурых разводах, всюду щепки, труха и какой-то лесной мусор. Одеяла полностью истлели. У моего дивана отсутствовала ножка – как же я на нём спал? Лежбище профессора представляло собой нечто многосоставное и разваливающееся!

– И я о том же, – веско заметил профессор. – Странно, что накануне мы этого не заметили!

При выходе из комнаты, мы опешили ещё больше. Весь дом оказался в ещё худшем состоянии, чем наша комната. Это было пожарище. Стены обгорели и местами рухнули вместе с крышей, пол весь в обломках и дырах. Всё кричало о том, что дом пал жертвой стихийного бедствия.

– Матерь Божия! – раздался возглас Виктора в том месте, где вчера находилась гостиная.

Мы устремились туда. Ни следа прежнего убранства, ни мебели, ни стола – одно пепелище и труха! Разве что голландка стояла на прежнем месте. Взор Виктора, однако, был прикован к другому.

На стене гостиной по-прежнему висел портрет хозяйки. Но, в отличие от времени нашей ночной трапезы, изображение теперь проявилось абсолютно отчётливо.

Это был выполненный живыми красками классический погрудный портрет интеллигентной женщины из высшего общества в вечернем платье, в лучших традициях Брюллова и Репина. На вид супруге Парфёнова было не более тридцати лет, прекрасные черты её лица выдавали проницательный ум и чувствительную натуру. Глаза смотрели приветливо и в то же время строго.

– Что за наваждение! – профессор поправил пенсне, всматриваясь в картину. – И где хозяин?.. Парфёнов! Парфёнов?! – Поняв абсурдность положения, профессор смолк и резко развернулся. – Виктор, подгоняй экипаж, мы срочно отправляемся!

Повторять просьбу не потребовалось.

В дороге долго не решались заговорить. Было пасмурно, но дождь закончился. Профессор первым нарушил молчание:

– Виктор, скажи, мы всё ещё живы?

Виктор не ответил. Профессор стал рыться в карманах, наконец, достал блокнот, из которого выпала фотокарточка его супруги. Глядя на неё, он размашисто перекрестился.

Остаток дороги проехали, в основном, молча. Я, кажется, уснул.

 

 * * *

В последствии, надо сказать, я много думал над этим случаем и искал ответы. Что это было? Мы видели дух умершего или игру вражьих сил? И зачем нам было попущено пережить такое?

В поисках разгадки я навёл справки. Оказывается, в тех местах несколько лет назад действительно проживал писатель по фамилии Парфёнов. С его творчеством мне познакомиться не довелось и почему-то не хотелось. Как выяснилось, он погиб при пожаре в усадьбе, а супруга его выжила.

Она раздала оставшееся имение и отправилась жить при крупном монастыре в соседней губернии, где работала помощницей в паломнической службе. Я как-то вознамерился её навестить и рассказать о произошедшем. Возраст её уже был далеко не тот, что на портрете, но я её узнал. Черты округлились, волосы поседели. Она внимательно меня слушала, глядя куда-то в сторону, вопросов не задавала. Насколько мне известно, после нашей встречи она решилась на постриг.

Профессор с семьёй спустя несколько месяцев после начала военных действий эмигрировал в Швейцарию. Говорят, на этом его научная карьера завершилась. В последние годы он страдал старческой деменцией.

Единственное, о чём жалею – что не взял тогда того портрета с собой. Мои попытки вновь обнаружить дом в лесу не увенчались успехом.