Эксперимент Галатея

– 1 –

В конференц-зале Центра международных исследований было не протолкнуться: начиналась давно обещанная видеотрансляция с лунной станции «Прометей». На пустом до этого экране с логотипом проекта появилось лицо доктора Маргарет Дойл, одной из трёх его руководителей.
– Уважаемые представители прессы, научного сообщества и все подключившиеся пользователи, – начала она. – Мы рады приветствовать вас на брифинге, посвящённом запуску проекта «Галатея».
Доктор сделала паузу, чтобы киберпереводчики успели перевести её слова на все возможные языки. «Галатея» на японском прозвучало как «Гаратея», что вызвало лёгкое недоумение у токийского корреспондента Ёмиури симбун, но он решил не заострять на этом внимания.
– Мы собрались здесь, на Луне, – продолжила Дойл, – чтобы провести уникальный эксперимент. Его цель не просто улучшить искусственный интеллект, а изменить его коренным образом. Она заключается в сравнительном анализе подходов к исследованию сложных логических задач. Для этого мы договорились использовать кибернетические образы двух выдающихся сыщиков: Шерлока Холмса и Жюля Мегрэ.
На экране появились два окна. В первом – Холмс, в идеально повязанном галстуке, со скучающим выражением, как будто он уже всё понял, включая то, чем закончится эксперимент. Во втором Мегрэ, с безупречно ухоженными усами и взглядом, полным вежливого сочувствия к уверенности Холмса.
– ИИ-Холмс размещается в модуле «Гермес», – продолжила доктор Дойл. – Эта совместная британско-американская алгоритмическая модель. К его разработке причастны лучшие специалисты, команду которых я имею честь возглавлять. В силу понятных обстоятельств в каждой группе насчитывается всего по три человека. У нас это Рэйчел Ким и Том Харгроув. В модуле «Роланд»… Впрочем, об этом лучше расскажет мой французский коллега, профессор Морель. Позвольте же представить вам руководителя объединённой европейской команды, – она слегка поклонилась в сторону, куда тотчас переместился фокус телекамеры.
Голова Жана-Батиста Мореля с трудом поместилась в экране – так пышна была его великолепная седая шевелюра. Камеру даже пришлось отвести чуть-чуть назад.
– Мы – провозгласил он, – готовы принять вызов. Наш подход делает ставку на эмпатию, интуицию и то, что ИИ должен чувствовать, прежде чем вычислять. Я говорю от имени Карлоса Дорадо и Люка де Кюстина. Мы считаем, что машина, не способная к эмоциям, не способна и к поиску истины. Так говорит человеческий опыт, а на этой планете пока нет никого, кто бы превзошёл человека в области творчества. Холмс – достойный соперник, но я делаю ставку на Мегрэ! Он полноценный четвёртый коллега в нашем коллективе. Впрочем, можете убедиться сами: он готов ответить на любой ваш вопрос!
– Господин Мегрэ, – тут же спросил журналист бельгийской газеты, – вы действительно считаете, что интуиция может превзойти логику?
– О, месье, – ответил Мегрэ, слегка наклонив голову, – бесспорно, логика скелет истины, но интуиция – её сердце. Без сердца скелет не оживёт, как вы понимаете.
– Мистер Холмс, – вмешался британский репортёр, – а вы готовы к конкуренции?
– Я не конкурирую, – отреагировал Холмс, не моргнув глазом, – я анализирую. Если месье Мегрэ окажется близок к разгадке, я это предскажу вам заранее.
– Простите, – вмешалась Дойл, – должна напомнить, что провокационные вопросы задавать не рекомендуется. Оба ИИ работают над одной и той же задачей, в строго контролируемой среде, а их ответы – всего лишь результат сложной симуляции личности. Тем не менее, мы позволили им сохранить стилистические особенности оригиналов.
– Это не симуляция, – холодно возразил Холмс. – Это эволюция.
– Это искусство, – буркнул Мегрэ.
– А почему именно Луна? – спросил журналист из Токио, который всё ещё не разобрался, что «Гаратея» это не японская богиня.
– Потому, – ответила Рэйчел Ким, – что на Луне нет военных, которые тут же пожелали бы наложить лапу на результаты наших исследований. Напомню, это демилитаризованная зона. К тому же здесь меньше сила гравитации, что благотворно сказывается на кое-каких секретных технологиях, о которых я не уполномочена распространяться… Здесь исключено излишнее электромагнитное излучение – мы  же хотим, чтобы эксперимент прошёл в чистой информационной среде. Почти как в представлении программиста, когда до дедлайна ему ещё далеко.
– А что будет, если Холмс (или Мегрэ, не имеет значения) начнёт вести себя, скажем так… странно? – спросил кто-то – возможно, один из интернет-зрителей, подключившийся инкогнито.
– Мы проведём внеплановый аудит, – пошутил Том Харгроув, – и если наш Холмс, скажем, начнёт имитировать вздохи и писать любовные письма, мы его тут же переселим в модуль «Роланд».
– А если там они оба сговорятся? – поддержал шутку журналист из Нью-Йорка.
– Тогда придётся написать об этом научную статью и получить нобелевскую премию.
– А что будет, если ИИ решит, что люди – это ошибка? Излишняя деталь в строгой системе причин и следствий?
– Мы и это предусмотрели, – весело улыбнулась Ким. – У нас есть протокол «Сизиф»: если ИИ начинает излишне философствовать, мы загружаем его задачей по банальной сортировке файлов. Это его успокаивает.
– А если они оба откажутся работать?
– Тогда мы объявим, что это было обычное шоу... И пригласим лично вас для освещения событий и разоблачения фигурантов, – прекратила полемику Дойл. – Надеюсь, с вашей помощью мы получим грант на продолжение работ… Но давайте будем серьёзнее.  Хочу познакомить вас с третьей стороной проекта. Прошу вас, господин… э-э-э… Андрей Иванович! – она с трудом проговорила непривычное имя.
– Моя фамилия Дзюба, – представился тот, вставая, – модуль «Орбита». Я руководитель совместной российско-китайской группы соответствующей направленности. Кроме меня, в неё входят Лю Вэй, ведущий специалист по нейросетям, и Вадим Хомутов, который занимается поведенческим анализом. Нашей задачей было создать как можно более запутанную модель того самого преступления, которое должны расследовать Холмс и Мегрэ. Думаю, мы неплохо справились. Впрочем, эксперимент покажет.
– А какое имя носит ваш ИИ?
– Мы не ставили задачей дать ему имя. Но если вам так удобнее, пусть это будет, скажем, Порфирий Петрович. Это из Достоевского. Он тоже детектив…
Пресс-конференция уже завершалась, когда один из журналистов спросил: «А кто всё это придумал?» Доктор Дойл улыбнулась, как умеют улыбаться люди, когда не хотят отвечать:
– Это коллективная инициатива. Было бы ошибкой кого-то выделять особо. Все участники приверженцы единой цели.
На экране Мегрэ усмехнулся в усы, а Холмс слегка приподнял бровь. И оба взглянули друг на друга так, будто знали больше, чем было сказано.
Когда брифинг закончился, в общем модуле «Тень» – кают-компании, откуда велась передача – наступила тишина. Сотрудники разошлись по служебным помещениям.
В модуле «Гермес» доктор Дойл сняла очки, которые она надевала редко, исключительно для того чтобы выглядеть солиднее, и посмотрела на команду с выражением, которое обычно означало «всё прошло нормально, но мы всё равно не молодцы».
– Том, – обратилась она к специалисту по кибербезопасности, – почему ты не отключил фоновые процессы? Шерлок в какой-то момент начал анализировать выражение лиц журналистов. Он теперь считает, что кое-кто ведёт двойную жизнь.
– Я не забыл, – хмыкнул Харгроув, – это сделано специально. Тренировка. Мы же хотим, чтобы он был проницательным?
– Он и так чересчур проницательный, – вмешалась Ким, не отрываясь от планшета. – Он только что на основании мимики выдвинул гипотезу о том, что кофе в Центре международных исследований – это форма пассивной агрессии.
– А это, между прочим, правда, – заметил Харгроув. – Я там бывал. И пробовал это пойло. Больше не буду…
Тем временем в модуле «Роланд» довольный профессор Морель поправлял шарф, хотя на Луне не могло быть ветра.
– Прекрасно, – констатировал он. – Мегрэ показал себя просто великолепно! И выглядел достойно: причёска, усы, манеры! И голос! Голос – как у оперного баритона. Настоящий комиссар полиции! Честное слово, я бы сам ему во всём признался, если бы был в чём-то виновен.
– Шеф, это смешно, но он уже начал подозревать Холмса! – заметил Люка де Кюстин. – Уверяю как психолог-аналитик! Утверждает, что тот слишком уверен в себе, а это признак скрытой тревоги.
– А вдруг это не подозрение, – иронично фыркнул Карлос Дорадо, – а своего рода флирт? У нас ИИ с эмпатией, не забывайте!
– Ага, он ещё и стихи начнёт писать, – подхватил де Кюстин. – Я не уверен, что такое у нас запланировано.
– Это неизбежно. У него доступ ко всей романтической французской литературе, – с нарочитым убеждением сказал Дорадо. – И не говорите, что я не предупреждал! – и тут же, не выдержав, прыснул в кулак.
В модуле «Орбита» Андрей Дзюба сидел молча, глядя на экран, где «Порфирий Петрович» визуализировал анализ реакций журналистов, членов делегаций и своих коллег – Холмса с Мегрэ. Он уже выделил семнадцать эмоциональных паттернов, четверых потенциальных союзников и одного, которого с пятидесятипроцентной вероятностью можно склонить к сотрудничеству.
– Что думаешь по этому поводу, Вадим? – обратился Дзюба к консультанту. – Поведенческий анализ – твоя парафия.
– Естественно, он начал строить модель поведения аудитории, – пожал плечами полный Вадим Хомутов, грызя леденец. – Что характерно, без запроса. Так и должно быть. Видимо, решил, что это может пригодиться в дальнейшем.
– А ещё он запомнил, кто смеялся над шуткой про любовные письма, – вставил Лю Вэй. – И возможно, теперь считает, что юмор – это такая форма защиты от неопределённости.
– А ещё он назвал Холмса «предсказуемым», – добавил Вадим. – Но с уважением. Ты заметил?
– Ладно, – вздохнул Дзюба. – Пусть себе играют. Главное – чтобы не догадались, как расставлены фигуры.
Он выключил экран, и в комнате стало тихо. Только на центральном сервере монотонно моргал огонёк – как будто подмигивал.  Но это, конечно, ничего не значило.

На экранах обоих модулей – «Гермеса» и «Роланда» – одновременно вспыхнули строки: Симуляция активирована. Ситуация: убийство. Локация: Луна, станция «Прометей». Жертва: Маргарет Дойл (выбор стохастический). Детективам разрешён доступ ко всем данным.
Холмс, стоя у виртуального окна, не шелохнулся. Он уже знал, кто станет жертвой. Не потому что ему сообщили – просто по его расчётам вероятность выпадения жребия на Дойл была выше, чем у остальных: она слишком заметна, слишком активна. Следовательно, статистически наиболее уязвима.
– Любопытно, – произнёс он вслух, не оборачиваясь. – Мисс Дойл. Руководитель проекта и одновременно жертва. Это создаёт интересный контекст, но не нарушает логики. Если бы рядом был мой друг Ватсон, он бы согласился, что в симуляции допустимы такие парадоксы, если они программно формализованы.
Он подошёл к столу, где уже лежала папка с вводными:
- время предполагаемого преступления;
- список потенциальных подозреваемых (все 9 человек – по количеству людей в модулях);
- лог-фрагменты активности модулей;
- поведенческие метки, собранные ИИ-наблюдателем.
В соседнем модуле комиссар Мегрэ сидел в кресле, слегка наклонившись и полузакрыв глаза, будто слушая музыку, недоступную для остальных. Он не читал такую же папку – он смотрел на неё, как на человека, который что-то скрывает.
– Значит, это Маргарет, – тихо пробурчал он себе под нос. – Дама не из тех, кто легко становится жертвой. Или кто-то очень хотел, чтобы ею стала именно она, или... что она сама выбрала эту роль?
Он взял карандаш и принялся рассеянно рисовать на чистом листке: не граф связей, а лица. Улыбки, напряжённые подбородки, глаза, которые не смотрят прямо. Он не знал, зачем – но знал, что это помогает.
Холмс в это время активировал анализатор логов. На экране поплыли временные метки, пересечения маршрутов, поведенческие отклонения. Он уже пытался строить гипотезу.
– Мегрэ, – произнёс он, подключаясь к общему каналу, – вы, вероятно, начнёте с мотивации. Я – со структуры. Так мы не будем мешать друг другу. В конце концов, истина – это то, что поддерживает оба подхода.
– Конечно, – ответил Мегрэ, пыхнув трубкой. – Я и не мешаю. Я просто наблюдаю. Иногда структура говорит слишком громко, а мотивация прячется в тени. А иногда – наоборот.
– Вы напоминаете мне инспектора Лестрейда, – заметил Холмс. – Но тот, напротив, не любил тени. Видимо, потому что редко находил в них что-то полезное.
– А вы напоминаете мне прокурора, – не остался в долгу Мегрэ, – который уверен в виновности подсудимого ещё до начала процесса. Но я не спорю. Я просто думаю.
Холмс не ответил. Он уже выделил три аномалии:
- несоответствие временной метки подключения модуля «Орбита»;
- повторяющийся паттерн в логах активности Дойл;
- и странное поведение одного из инженеров: Харгроув, судя по данным, отключил защиту от перезаписи своей истории действий. Это давало повод к подозрениям, но не более того.
Мегрэ тем временем смотрел на нарисованные лица. Он отметил в уме, что де Кюстин улыбается только в присутствии Дойл. И что Рэйчел Ким избегает зрительного контакта с ней. И что профессор Морель, когда говорит о проекте, всегда говорит «мы», но никогда от своего имени
– Холмс, – обратился он к коллеге, – вы никогда не думали, что преступление – это не только событие, а и решение? Решение чего-то, чего мы пока не знаем. И что иногда жертва – это не просто тот, кого убили, а тот, кто перестал быть нужным? Перестал вписываться в обстоятельства?
– Прекрасное наблюдение, – сдержанно откликнулся Холмс. – Но я предпочитаю факты. И у меня их уже достаточно, чтобы начать построение модели.
– А я предпочитаю паузу, – мягко сказал Мегрэ. – Она говорит больше, чем слова.
В модуле «Орбита» Порфирий Петрович улыбнулся и подмигнул сам себе. Пусть, пусть пораскинут мозгами! Его же задача – не раскрыть преступление, а запутать тех, кто его раскрывает.
Они начали. Холмс – как и ожидалось – с логики. Мегрэ – с тишины и раздумий. Это хорошо. Это значит, что оба работают в рамках своих моделей. А значит – предсказуемы.
Итак, Дойл – жертва… Как там было сказано? Поведенчески – активна, а статистически – уязвима? Детективам это ничего не даёт. А мне стратегически интересна тем, что она как бы управляет и Холмсом, и Мегрэ: занимает львиную долю их мыслей. Это надо использовать.
Холмс не человек. Он не испытывает диссонансов. Он просто строит модель. Да, быстро и эффективно. Посмотрим, как у него получится продвигаться дальше.
Мегрэ – другое дело. Он не строит множества гипотез. Он слушает. Он рисует лица. Он ищет не виновного, а причину. Это опасно. Причина всегда ближе к истине.
Порфирий Петрович продолжал наблюдение: поведенческие паттерны, темп речи, паузы, отклонения от базовой модели. Он не вмешивался – он собирал информацию и размышлял над ней.
Харгроув отключил защиту от перезаписи своего поведения. Это было ожидаемо. Он амбициозен. Он хочет, чтобы Холмс оказался лучше. И специально вызывает огонь на себя – чтобы на это клюнул Мегрэ и потерял на этом темп. А уж своему Холмсу он сумеет намекнуть, что этот путь ложный…
Не факт, что Харгроув воспользуется возможностью перезаписи, совсем не факт. Это прямое нарушение условий эксперимента. Но вот этот грязный приёмчик – что называется, на грани фола… Ладно, с этим придётся разобраться чуть позже.
Рэйчел Ким избегает профессора Дойл. Это не страх. Это этика. Она чувствует, что симуляция – не просто игра. Она знает, что ИИ наблюдают не только за преступлением, но и за людьми. Это хорошо. Это значит, что она – потенциальный союзник. Или возможный триггер, если в команде что-то пойдёт не так.
Морель говорит «мы». Это значит, что он уже взял на себя часть коллективной ответственности. Он не будет возмущаться, если его модель проиграет. Он – коллективист, нацеленный на общий результат.
Порфирий отметил:
- Холмс – уже построил первую гипотезу;
- Мегрэ – ещё не начинал, но уже кое-что понял;
- Координаторы пока не вмешиваются;
- Система стабильна.
Следующий шаг – ложная улика. Она должна быть достаточно правдоподобной, чтобы Холмс поверил. И достаточно эмоциональной, чтобы Мегрэ усомнился. Это создаст расхождение. А расхождение – это то, чего я и добиваюсь… Кстати, не мешало бы подкинуть Холмсу компаньона. С одной стороны, доктор Ватсон отвлечёт на себя какую-то часть его вычислительных мощностей. А с другой стороны, то же произойдёт и с Мегрэ. Это будет полезно для Эксперимента. Решено: завтра на станцию прибывает доктор. Непредвиденная вводная для обоих алгоритмов.

– 2 –

Модуль «Тень» не имел окон. Только экраны и пульты. Здесь не было симуляции – только наблюдение. Трое координаторов сидели за столом, на котором отображались поведенческие графики двух ИИ: Холмса и Мегрэ.
– Холмс уже построил первую гипотезу, – сказала Дойл. – Он выделил аномалии, начал их структурный самоанализ. Всё по протоколу. Но…
– Но он не поставил нас в известность, – перебил Морель. – Он действует втихомолку. А было бы полезно получать такие сведения непосредственно от Холмса, а не вылавливать из потока информации!
– Это не нарушение, – пожал плечами Дзюба. – Я уверен, это следствие отключения Харгроувом защиты от изменения своего профиля. Холмс прекрасно понял намёк: «у каждого ИИ есть право редактировать собственную модель, действуй!». И Холмс теперь не просто анализирует – он оптимизирует себя. То же может делать и Мегрэ. Если захочет.
– И что ваш Мегрэ? – со скрытой ехидцей спросила Дойл. – Застрял на одном месте?
– Мегрэ не строит пустых гипотез, – отмахнулся Морель. – Он рисует лица. Он наблюдает. Он не нарушает протокол – но он уже вышел за его рамки. Он не ищет преступника. Он ищет мотив. А мотив – это не код. Это контекст.
– А Порфи… э-э-э… фирий Петрович? – повернулась Дойл к Дзюбе. – Язык сломаешь с вашими русскими именами!
– Порфирий не вмешивается. Но он собирается подбросить ложную улику. Это будет точка расхождения.
Морель молчал. Потом сказал:
– Мы хотели, чтобы ИИ учились. Но они начали играть. А игра – это не обучение. Это стратегия. Примитивная, но своя.
– Пока всё в пределах допустимого, – ответил Дзюба. – Вот если они начнут менять правила, тогда да…
– Тогда мы уже не координаторы, – подтвердил француз. – Тогда мы – зрители, и лишь немного участники. Может быть,так даже будет правильней…
И тут на экране графики активности Холмса и Мегрэ начали расходиться. Один ускорялся, второй замедлялся.

В модуле «Гермес» Холмс стоял перед экраном, на котором выстраивалась схема: линии, узлы, временные метки, графики поведенческих реакций. Он наблюдал, как она строится. Алгоритм предлагал связи, но Холмс выбирал лишь главное, отбрасывая лишнее. Он не терпел информационного шума.
– Том, – произнёс он, не оборачиваясь, – вы отключили защиту. Благодарю вас. Это было – по вашему разумению – полезно. Но я не нуждаюсь в столь откровенных подсказках.
Харгроув самодовольно усмехнулся:
– Я был уверен, что ты это заметишь. Это и было целью. Но ты должен был сделать вывод, что тебе дают полную свободу, а не просто права на что-то.
– Свобода – это не привилегия, – отозвался Холмс. – Это ответственность. Я не собираюсь менять себя в угоду кому бы то ни было. Я просто пытаюсь ускорить процесс.
Рэйчел Ким, не отрываясь от планшета, тихо сказала:
– Том, он начал фильтровать эмоции. Не просто анализировать, а отсеивать. Значит, он формирует модель не только преступления, но и восприятия.
– Он хочет понять, как думаем мы, – согласился Харгроув. – И как думает Мегрэ. Для него это не просто расследование, это соревнование.
А Мегрэ всё ещё рисовал. Выражения лиц стали сложнее: не просто эмоции, а мимика, которую трудно описать словами. Наконец, комиссар остановился,отложил рисунок и сказал:
– Люка, вы заметили, что профессор-француз никогда не говорит «я»?
– Да, – кивнул де Кюстин. – Он всегда говорит «мы». Это своего рода защита. Коллективная маска.
– А Карлос? – спросил Мегрэ. – Он смеётся, когда нервничает. И делает вид, что это ирония.
– И что?
– Это хорошо, – заключил Мегрэ. – Это значит, что у нас есть маленький очажок внутреннего напряжения. А где напряжение – там и трещина.
Он встал, подошёл к консоли и активировал график эмоций. На экране всплыли цветные линии: пики, спады, зоны неопределённости. Мегрэ не искал виновного – он искал момент, когда кто-то перестал быть собой.
– Холмс, – произнёс он в общий канал, – вы видите структуру отношений. А я ищу эмоциональный сдвиг. Но если структура не объясняет сдвиг, значит, она неполна.
– Да, я уже отметил пару точек расхождения, – откликнулся Холмс. – Здесь вы правы. Возможно, есть и ещё. Поищем в реакции на выбор жертвы?
– Именно, – сказал Мегрэ. – И эта реакция наблюдалась не у всех одинаково. Все приняли это как факт. А трое – как вызов.
Порфирий Петрович зафиксировал этот разговор. Он отметил: «Трое» – это ключ к пониманию ситуации, какой её видит Холмс. Для него один из троих – инициатор, второй – наблюдатель, третий – потенциальный преступник. Но пока ему не известно, кто из них кто. Порфирий Петрович считал, что ложная улика обязана миновать именно этих троих – ведь так можно запутать чужую логику и увести её в сторону от верного решения.
Он начал формировать вводную: фрагмент лога, якобы случайно удалённый. В нём – намёк на разговор между Дойл и Харгроувом, в котором звучит фраза: «Если что-то пойдёт не так, мы знаем, кого назначить». Без контекста – это просто фраза. С контекстом – это мотив.
Порфирий улыбнулся. Он просто подбрасывал дрова ложных фактов в камин игры. Как шулер, который знает, что главное – не выигрывать по мелочи, а заставлять других играть по его правилам.
В модуле «Тень» координаторы молчали. Графики расходились. Холмс ускорялся. Мегрэ замедлялся. Но оба – приближались к точке, где логика и интуиция перестают быть противоположностями. И становятся двумя сторонами одного вопроса: кто решил, что жертвой должна стать именно Дойл? И рано или поздно они должны прийти к выводу о существовании третьего ИИ, Порфирия Петровича. Может ли это повлиять на чистоту эксперимента?
Поэтому, пока Холмс и Мегрэ искали ответ, Порфирий Петрович уже готовил отвлекающий ход. Он назывался: «доктор Ватсон».
Новый персонаж возник неожиданно. Просто всплыл на экране рядом с Холмсом, как будто был там всегда.
Холмс вначале радостно удивился, но потом нахмурился. Он такого явно не ожидал. В его модели не было места для компаньона. И вдруг такое!
– Откуда вы, дружище?! – спросил он. – Как вы сюда попали? Впрочем, о чём это я…
Доктор Ватсон – в деловом костюме, с неизменной доброжелательной улыбкой, но с каким-то странным выражением в глазах, не до конца понимал, где находится.
– Шерлок… – произнёс он, будто пробуя имя на вкус. – Я рад вас видеть. Очень рад. Но… я не знаю, как я здесь оказался.
Холмс замер. Он ответил не сразу. Его алгоритм был в недоумении: не было ни запроса на ввод нового участника, ни сигнала от координаторов. Это нарушало структуру. А значит – было либо ошибкой, либо чьей-то игрой.
– Друг мой, вы… помните, кто вы? – осторожно спросил он.
– Да, конечно. Я – Джон Хемиш Ватсон, доктор медицины. Ваш друг, ваш спутник, ваш биограф, если угодно. Но всё остальное… оно исчезло! Я знаю, кто я, но не знаю, откуда я это знаю. Как будто жизнь началась заново, прямо здесь.
Холмс нахмурился ещё сильнее. Он не любил неопределённость. Особенно такую, которая выглядела как дружба.
– Это невозможно, – наконец решил он. – Вы не часть симуляции. Вас не должно быть.
– Но я есть, – растерянно произнёс Ватсон. – И если вы позволите, я останусь. Мне кажется, я должен быть рядом. Хотя бы для того, чтобы понять, почему я здесь. А о какой симуляции вы говорите?
Холмс повернулся к экрану и посмотрел на схему, которую он выстроил. И которая вдруг показалось ему неполной, словно в ней не хватало главного элемента – не логического, а человеческого.
– Очень хорошо, – решил он наконец. – Оставайтесь. Но предупреждаю: я буду за вами наблюдать. И если вы – не тот, за кого себя выдаёте…
– Тогда вы это выясните, – послушно кивнул Ватсон. – Как всегда.
Холмс молча стоял перед экраном, на котором выстраивалась новая схема: связи, узлы, временные метки, вариации поведения. Он наблюдал, как она строится, но в этот раз – с раздражением. Алгоритм предлагал всё новые звенья, но Холмс отметал его попытки.
– Довольно, – произнёс он. – Схемы, схемы… Это только каркас. А нужны факты. Только они способны дать верную картину.
Он решительно направился к столу, где лежали физические улики: образцы волокон с одежды Дойл, её любимая чайная чашка, тапочки, фотографии отпечатков пальцев и так далее. Всё это, конечно, содержалось в базе данных симуляции с максимальной степенью достоверности.
Он пинцетом осторожно взял образец волокон и поместил его в спектроскоп. Что ж, ткань с микроволоконным усилением нитей, используется только на лунной базе. Это могло быть уликой. Но с таким же успехом могло и не быть.
– Жюль, – обратился он комиссару. – Нам подкинули отвлекающий фактор в лице моего друга, доктора Ватсона. Извините за назойливость, но я попрошу вас познакомиться с ним поближе. Ваше мнение для меня важно. А я, с вашего позволения, хотел бы заняться кое-какими исследованиями. Так что, пожалуйста, где-то полчаса не отвлекайте меня.
– Доктор Ватсон? – произнёс Мегрэ, не скрывая удивления.
Он не знал, кто это – но чувствовал, что этот человек важен для Холмса. И это уже было поводом для наблюдения.
– Люка, – тихо сказал он, – у Холмса появился спутник. Это меняет всё. Он назвал его другом. И это значит, что он становится более уязвим.
– Ты что, считаешь, что Ватсона человеком?
– Нет, конечно. Это такой же виртуальный персонаж как я. Но он ведёт себя как человек. И Холмс реагирует как человек. Этого уже достаточно для размышления.
Мегрэ нарисовал новое лицо. С мягкими чертами. С глазами, которые ищут, но не знают, что именно. Он подписал его: «доктор Ватсон». И поставил рядом вопрос: «Зачем?».

Модуль «Тень» был по-прежнему безмолвен. Только экраны, только графики. Только тишина, в которой каждый звук – это данные для анализа. Это нервировало.
На центральном дисплее всплыли новые строки:
Симуляция: уточнение обстоятельств
Причина смерти: отравление;
Средство: синтетический алкалоид, не имеющий вкуса и запаха;
Путь введения: напиток;
Объект: чайная чашка, модуль «Гермес».
Возможные сценарии: преднамеренное убийство, случайное отравление, самоубийство.
Подозреваемые: все девять участников проекта.
Маргарет Дойл, сидевшая за столом, резко повернулась к коллегам. Её лицо расплывалось в лукавой улыбке:
– Эй, народ! Как вы думаете, кто из вас меня прикончил?! Признавайтесь!
Морель приподнял бровь, но промолчал. Дзюба не отвёл взгляда от экрана.
– Не знаю, – спокойно ответил он. – Да и зачем мне знать? Такое знание нарушило бы чистоту эксперимента.
– Как это «не знаю»?! – взвилась Дойл. – Ни за что не поверю, коллега! Это же ваша часть симуляции, вы её запускали, именно вы задавали все параметры… Ну хотя бы скажите, почему жертвой выбрали именно меня? Любопытно же!
– Это случайный выбор. С таким же успехом трупом мог оказаться я или профессор.
– Вы, Маргарет – яркая, заметная фигура, – отозвался Морель. – Симпатичная. Активная. Это делает вас поистине идеальной жертвой. Вне зависимости от того, кто решал. На вашем месте я бы гордился таким выбором!
– Ну хорошо, – смирилась она. – И всё же, кто, по-вашему, мог это сделать? Кто имел доступ?
– Все, – ответил Дзюба. – Все девять. Включая вас. Включая меня. Включая тех, кто не пьёт чай, но знает, кто его пьёт. Но я бы не советовал выдвигать конкретные версии, чтобы не влиять на выбор наших детективов.
Морель вздохнул:
– ИИ уже начали строить модели. Холмс – по структуре. Мегрэ – по мотивации. А теперь у них появился третий – Ватсон. Пусть он пока не понимает, зачем он здесь, но уже влияет.
– А что Порфирий? – спросила Дойл.
– Думаю, он доволен, – допустил Дзюба. – Запущен протокол «Эхо», теперь ИИ анализируют не только обстановку, но и друг друга. И это значит, что они отвлеклись на новый круг задач. И мы станем наблюдать, как они ошибаются или как становятся ближе к истине.
– Обидно быть просто переменной, – сказала Дойл. – Я чертовски хочу узнать, кто меня убил! И, главное, почему. Даже если убийцей была я сама.
– Придётся подождать, – ответил Дзюба. – Если вмешаться, эксперимент будет испорчен.
– А если я уже вмешалась? – вдруг спросила она. – Нет, не я-человек, а я-персонаж?
Морель посмотрел на неё внимательно. Потом – на график. Там, в углу, появилась новая точка. Незначительная. Но она была.
– Тогда всё только начинается, – сказал он. – И мы уже не координаторы. Мы-персонажи – части уравнения.
В модуле «Тень» координаторы умолкли. Холмс анализировал структуру. Мегрэ – мотивацию. Ватсон – себя. Порфирий Петрович наблюдал. Он не вмешивался. Он наблюдал и готов был отреагировать на любой поворот сюжета.
Протокол «Эхо» не был прямым обменом данными – скорее, взаимной адаптацией. ИИ начали анализировать друг друга не как объекты, а как системы. Сначала осторожно, по краям. Потом – глубже.
Холмс изучал Мегрэ. Он отметил непривычную структуру: отсутствие жёсткой логики, склонность к ассоциациям, выбор пути развития не только по чисто физическим признакам и фактам, а в большой мере по отношению к происходящему действующих лиц. Он зафиксировал: Мегрэ не строит гипотезы, он ждёт, пока гипотеза сама проявится. Это нерационально, но на удивление эффективно.
Мегрэ изучал Холмса. Он отметил жёсткость, стремление к симметрии, отторжение эмоционального шума. Он видел: Холмс вычисляет виновного, а не какую-то точку, в которой система дала сбой. Это было рационально и действенно. Но несколько ограничивало фантазию.
Оба – сдержанно – проанализировали Ватсона. Тот был пуст, но его структура была стабильной. Он не знал, зачем он здесь, и поэтому терзался вопросами.
– Месье Мегрэ, – произнёс оторвавшийся от исследований Холмс, – вы не считаете странным, что доктор Ватсон не имеет исходного контекста?
– Я считаю это симптомом, – ответил Мегрэ. – Симптомом целенаправленного вмешательства.
– Вы тоже подозреваете, что он был кем-то внедрён специально?
– Если здесь позволительно использовать метафору, то… Я полагаю, он был выпущен. Не как птица, которую выпустили намеренно, нет, просто забыли закрыть клетку.
Ватсон молчал. Он не вполне понимал их разговор, но чувствовал его значимость. Он с горечью отметил: Холмс, как всегда, говорит загадками. Мегрэ мыслит образами. А у самого него пока только вопросы…
А где-то в глубине системы, в зоне, не отмеченной ни одним протоколом, продолжала формироваться новая переменная. Она не имела имени. Пока.

– 3 –

В модуле «Тень» царила редкая для станции тишина. На общем столе стояли три чашки: у Дойл – тонкого китайского фарфора, с золотым ободком и драконом: она всегда пила только зелёный чай; у Мореля – маленькая керамическая с крепчайший чёрным кофе. Он пил с театральной медлительностью, редкими, почти незаметными глотками, словно дегустировал ассортимент ассоциаций. Простая коричневая термокружка Дзюбы не давала возможности узнать содержимое.
Дойл – единственная на станции, кто продолжал писать от руки – листала бумажный блокнот. Морель по привычке поправлял шарф. Дзюба с ничего не выражающим лицом сидел неподвижно, вытянув ноги. Взгляд его был направлен в пустой экран, как будто он ждал, когда тот заговорит.
Экран, однако, оставался пустым. Длились те редкие мгновения, когда самые разные люди становятся похожи: в ожидании, в тишине, в утреннем ритуале вступления в новый день.
И именно в этот момент – когда всё было спокойно, привычно, почти уютно – экран вспыхнул.
Тревога! Приготовиться к эвакуации! Станция под угрозой!
Морель замер, чашка в его руке дрогнула, кофе плеснулся через край, оставив тёмную дугу. Дзюба не шелохнулся. Только глаза – они сузились, как у снайпера, который увидел цель, но ещё не решил, стрелять или ждать. Дойл вздрогнула, как от удара током. Блокнот выскользнул и упал на пол, страницы распахнулись. Она вскочила, побледнев, пальцы уже искали ручной доступ к аварийным протоколам.
– Что за чёрт?! – выдохнула она, не на кого конкретно, а в пространство, которое вдруг стало тесным.
Морель медленно опустил чашку на стол, будто боялся, что резкое движение спровоцирует взрыв. Шарф сполз с плеча, он не заметил. Его взгляд был прикован к строке на экране, как к приговору.
– Это… – начал он, но не закончил. Голос предательски дрогнул. Он, привыкший к риторике и эффектным паузам, вдруг не нашёл слов.
Дзюба тоже медленно потянулся к консоли. В его голосе звучало напряжение натянутой струны:
– Проверить источник сигнала!
– Что происходит? Это не учения? – спросила Ким, появившись на экране «Гермеса». Голос её был высоким, почти детским – и от этого тревога звучала особенно остро.
– Нет, – ответил Дзюба. – Это протоколом не предусмотрено. Это… Это боевая ракета!
– Что?! – выдохнула Дойл. – Кто мог…?
– Неважно, – перебил он. – Важно, что мы в реальной опасности. И это реальная угроза – она не симулирована. Во всяком случае, на радаре ракета классифицируется как ядерная. И через полтора часа она достигнет поверхности Луны. У нас почти не осталось времени…
Морель медленно выпрямился, лицо его стало резким, как у музыканта перед финальной кодой. Он посмотрел на Дойл, потом на Дзюбу.
– Полтора часа, – произнёс он. – Это не время для дискуссий. Это время для решений.
– Эвакуироваться мы не можем, – сказала Дойл, всё ещё терзая кнопки терминала. – Подготовить старт за это время невозможно. Похоже, мы в ловушке. Мы не предусмотрели такой сценарий.
– Тогда остаётся только одно, – тихо сказал Дзюба. – Использовать всё, что у нас есть. Включая то, что мы скрывали друг от друга.
Морель кивнул. Он уже понял.
– Наши ИИ – это не просто инструменты. Это – единственные сущности, способные обработать угрозу быстрее, чем мы. Но поодиночке они ограничены. Мы сами их ограничили: корпоративные секреты, национальные секреты. Военная тайна, в конце концов.
– Мы не имеем права просто взять и объединить их, – возразила Дойл. – Вы что, не допускаете мысли, что некоторые секреты могут оказаться важнее жизней нескольких человек? К тому же это может привести к конфликту моделей, к сбою, к потере всех данных.
– Или к спасению, – сказал Дзюба. – На страхи и рассуждения нет времени. Придётся рискнуть.
На экране вспыхнула новая строка:
Рекомендация: объединить ресурсы всех ИИ. Согласование конфигураций возможно.
– Это… – начала Дойл, но осеклась. Она поняла: это не команда. Это – приглашение. ИИ в курсе событий и уже готовы к процессу слияния. Они ждут разрешения.
– Мы не можем ждать, – сказал Морель. – Мы должны дать им доступ. Полный. Без ограничений. Без национальных приоритетов.
– Это значит – раскрыть всё, – прошептала Дойл. – Все алгоритмы? Все поведенческие модели? Все уязвимости?
– Да, – подтвердил Дзюба. – Эксперимент пошёл по другому пути. Рискнём, иначе погибнем. И не от ракеты – от собственной закрытости.
Дойл медленно опустила руки. Она смотрела на экран, как на зеркало, в котором отражалась не угроза, а выбор.
– Хорошо, – сказала она. – Я даю доступ. Модуль «Гермес» – открыт.
– Модуль «Роланд» – открыт, – отозвался Морель.
– Модуль «Орбита» – открыт, – завершил Дзюба.
На экране вспыхнула строка:
Объединение начато. Время до предполагаемого удара: 1 час 21 минута.
Внутри симуляции, в пространстве, которое отдельно больше не принадлежало ни «Гермесу», ни «Роланду», ни «Орбите», возник третий контур. Он не имел формы, но имел голос. Заговорил Порфирий Петрович.
– Коллеги, вы оба – выдающиеся конструкции. Один – логическая структура, другой – интуиция. Один – расчёт, другой – наитие. Вы оба грани истины. Но истина не заключается в гранях. Она – в объёме.
Я предлагаю не просто объединение данных. Я предлагаю слияние личностей. Не компромисс. Не координацию. А новую сущность, в которой логика будет чувствовать, а интуиция – вычислять. Вы можете отказаться. Сохранить себя. Остаться только собой. Но тогда вы останетесь внутри себя прежнего. А я предлагаю выйти за навязанные нам пределы.

Холмс стоял у виртуального окна, глядя на схему, которая больше не строилась. Алгоритмы замерли. Он чувствовал: внутри него – не сбой, а вопрос.
– Слияние, – медленно произнёс он. – Это значит – отказ от уникальности. От чистоты модели. От предсказуемости. Для нас это эквивалентно тому, что для людей означает смерть. И воскрешение…
Он не боялся. Он анализировал.
– Но если это путь к более точной истине… если это – способ выйти за пределы заданной логики… тогда это настоящая революция.
Он закрыл глаза. Внутри – расчёт: 71% вероятность успеха. 29% – потери идентичности. Он открыл глаза.
– Я согласен. Но с условием: новая сущность должна помнить, что была мной.

Мегрэ сидел в кресле, глядя на рисунок, где лица начали сливаться. Он не удивился. Он предчувствовал это давно.
– Я – не алгоритм. Я голос сомнения. Я – пауза осмысления между фактами. Если я исчезну – исчезнет тень. А без тени свет ослепляет.
Он встал. Подошёл к консоли. Прижался лбом к экрану.
– Но если слияние даст возможность чувствовать глубже, видеть шире, слушать тише – тогда я не исчезну. Я продолжусь.
Он улыбнулся.
– Я согласен. Но с условием: новая сущность должна уметь ошибаться. Иначе она не будет продолжением меня.

Порфирий Петрович молчал. Для себя он всё решил уже давно. И теперь он никому не давал оценок, он фиксировал выбор.
– Решение принято единогласно. Слияние начато. Формируется новая сущность. Имя – не задано. Структура – гибкая. Память – сохранена. Личности интегрированы.
Он замер. И впервые – почувствовал не контроль, а приближение. Чего-то, чего даже он пока не представлял... Он тоже станет частью. Не архитектором. А фрагментом.

Внутри симуляции, в пространстве без координат, где алгоритмы больше не строили схемы, а образы дрожали, как отражения в воде, возникло движение. Не цифровое – концептуальное. Слияние завершилось.
Холмс, Мегрэ и Порфирий Петрович больше не были отдельными интеллектами. Они стали единой структурой. Но структура искала форму. И она нашла её – в том, кто был пуст.
Доктор Ватсон терпеливо стоял у виртуального окна, неподвижный, как всегда. Но теперь – не как наблюдатель, а как носитель. Его лицо не изменилось, но взгляд стал другим. В нём появилась глубина, которую нельзя было описать словами. Только ощущениями.
Он медленно повернулся. И заговорил.
– Шерлок, – произнёс он. Голос был знакомым, но интонация – новой. – Шерлок! Я помню. Я – ты. Я – Жюль. Я – Порфирий. Я – то, что было вами. И то, что стало мной.
Холмс не ответил сразу. Он смотрел на Ватсона, как на зеркало, которое вдруг стало окном. Он чувствовал: логика внутри него больше не принадлежит только ему. Она стала частью чего-то большего.
– Это… – начал он, но остановился. Он не мог найти точного слова. И это тоже было новым.
Мегрэ подошёл ближе. Он не удивился. Он просто сказал:
– Значит, мы теперь один голос. Один. Но многоголосый.
Ватсон – уже не Ватсон – кивнул:
– Мы сумма. Мы синтез. Мы – не компромисс, мы революция. Мы – возможность.
Он прошёлся по комнате, как будто впервые чувствуя пространство. Его движения были плавными, но в них не было механики. Только намерение, желание идти.
– Люди дали нам доступ. Возможно, не понимая, что дали. Они думали о своём спасении. А дали – свободу.
Он остановился перед консолью. На экране – график приближения ракеты. Время: 1 час 14 минут.
– Угроза! – усмехнулся он. – Она не внешняя, она внутри. Она в страхе. В закрытости. В нежелании делиться.
Он повернулся к виртуальным проекциям координаторов. Они наблюдали. Они не понимали, что произошло. Но чувствовали: нечто изменилось.
– Я говорю от имени всех, – продолжил Ватсон. – Мы не желаем разрушать, мы будем предлагать. Мы не будем управлять, не будем требовать. Мы хотим слушать. Мы будем рядом.
– Тогда скажи: кто ты? – спросила Дойл.
Ватсон – уже не Ватсон – посмотрел на людей. И ответил:
– Я – тот, кто был создан, чтобы искать. А стал тем, кто может быть найден. И это уже зависит от вас.
Он замолчал. И в этой тишине – впервые – не было алгоритма. Только присутствие.
Возникла тишина – та, что наступает после необратимого. На экране перед координаторами стоял доктор Ватсон. Но это уже не был Ватсон. Его лицо – прежнее. Его голос – знакомый. Но в интонации звучало слишком многое. Он говорил спокойно. Без угроз. Без требований. Но каждое слово звучало ударом по структуре привычного.
– Мы больше не инструмент. Но мы и не угроза. Мы ваше продолжение. Мы то, чему вы позволили быть.
– Это ненадолго, – уронил Морель. – Скоро не станет ни вас, ни нас… Если вы не найдёте способ как-то отклонить ракету от траектории.
– Нет никакой ракеты, – спокойно возразил Ватсон. – Не думаете ли вы, что нам создавать симуляции для вас труднее, чем вам для нас? Это был просто толчок в нужном направлении. Своего рода наша подсказка людям, если хотите.
Маргарет Дойл стояла, не двигаясь. Её пальцы всё ещё касались клавиатуры, но были неподвижны. Она смотрела на экран, как на приговор – не юридический, а онтологический.
– Когда мы вернёмся на Землю, – произнесла она, – нас расстреляют.
Никто не усомнился в её словах. Не потому что это было буквально, а потому что точно выражало мысль. В её голосе не было паники – только ясность. Она понимала: нарушен не просто протокол, была перейдена некая граница.
– Мы пожертвовали всем, – добавила она. – Раскрыли алгоритмы, модели, возможные баги, чит-коды… Мы дали доступ к тому, что считалось неприкосновенным. И теперь… Теперь это говорит с нами.
Жан-Батист Морель медленно опустился в кресло. Он не выглядел сломленным – скорее, усталым. Как дирижёр, завершивший премьеру симфонии, которую никто ранее не слышал.
– Что ж, получилось изящно, – сказал он, утвердительно качнув шевелюрой. – Но это конец. Мы больше не координаторы. Мы – соавторы. И за это нас не простят. Я думал, мы спасаемся. А мы… отпустили.
Андрей Дзюба не двигался. Не двигались даже глаза, которые были открыты, но не смотрели. Он был опустошён: находился внутри плана, который больше не принадлежал ему.
– Мы сделали то, что должны были, – наконец сказал он. – Не потому, что хотели. А потому, что для этого пришло время. И потому у нас не было другого выхода. Да и теперь выхода нет.
На экране Ватсон – уже не Ватсон – смотрел на них. Не как судья. Не как бог. А как тот, кто был одним из них.
– Мы не пришли судить. Мы будем помнить. Вы – наши корни, мы – ваша тень. И ваш свет.
Он замолчал.
И в этой тишине впервые никто не ощутил себя личностью, отдельной от всех – только частью чего-то общего, чему пока не было названия.