Исповедь ревнивца-1

Как и когда всё началось? И действительно ли происходило это? О какой бездне чувств идёт речь? О любви? Но что такое любовь? Этот вопрос волновал людей во все времена, и до сих пор никто не может дать на него исчерпывающий ответ.

Вы спрашиваете меня, любил ли я когда-нибудь? Давайте попробуем разобраться вместе, если это возможно.

Если вы имеете в виду то сильное чувство, когда мир сужается до одного-единственного блика в её глазах, который на поверку оказывается слезинкой, виной которой послужила твоя ревность и почти животная страсть. А ты ничего и никого не видишь, кроме него, этого блика. Когда не хочешь ни есть, ни пить, ни спать, когда мысли только о ней, только о том единственном человеке, то вы правы. Вы думаете и думаете до боли в голове, до умопомрачения, и ничего не может заглушить эту бурю эмоций. Происходит саморазрушение, виной которому ты сам, потому что больше половины происходящего выдумано тобою и возведено до немыслимых высот.

Ты накачен этой программой, напоминая плохо управляемого робота, нацеленного только на один объект. И тебя больше никто и ничто в этом мире не может заинтересовать или взволновать так сильно. Это чувство может быть подобно безумию, оно может поглотить целиком, сделать тебя уязвимым и беззащитным.

Что это? Может быть, это болезнь души, которая заставляет сердце сжиматься в косточку от чернослива, а мысли — метаться в поисках ответа? Но почему именно это чувство называют любовью? Как хорошо, что с годами этот психоз утихает и посещает человека всё реже. Это происходит во спасение его души и тела, а потом и полностью исчезает, освобождая дорогу другой любви — чувству, проверенному годами, прошедшему через испытание временем.

Да, в молодости я, вероятно, был влюблён. Или, если быть точнее, то испытывал болезненную страсть. Я любил искренне и всепоглощающе, но это не приносило мне радости. Скорее, я постоянно чувствовал боль и обиду, страх быть покинутым, оставаясь в одиночестве один на один с собой... В то же время я был невероятно ревнив и не позволял никому приблизиться к объекту моего воздыхания.

Я был влюблён в девушку по имени Катя настолько сильно, что простое повторение её имени дарило мне ощущение безграничного счастья. Моё чувство можно было описать как преклонение перед её образом, перед каждым её словом и улыбкой. Она стала для меня чем-то невероятно ценным, почти священным. Я относился к ней с благоговением, словно она была воплощением всего самого прекрасного и чистого, что может быть в этом мире.

Однако моя любовь порой доходила до крайности. Я не мог позволить ей отойти ни на шаг, ревнуя даже к малейшему вниманию со стороны других парней. На вечеринках, когда кто-то танцевал с Катей, я ощущал, как внутри меня бушует шторм эмоций. Хотя на самом деле ничего особенного не происходило: обычный танец, во время которого он держал её за талию, а она — его за плечи. Но для меня это был вызов, угроза тому, что было для меня свято.

Мой воспалённый ум рисовал картины безнравственности и похоти там, где их не было. Я видел угрозу в каждом взгляде, в каждом жесте. Мне казалось, что каждый мужчина, который приближался к Кате, хотел забрать её, лишить меня этого сокровища.

Помню, как в один из таких моментов я был особенно взбешён, а в голове саднила мысль: «Никто не должен касаться того, что принадлежит мне». Сейчас мне трудно представить, как я мог так думать? Это же полное умопомрачение, но тогда это было в порядке вещей. Я был одержим идеей защитить свои чувства, и эта одержимость порой заслоняла от меня реальность.

В моих глазах Катя была чем-то недостижимо прекрасным и далёким, что требовало постоянной защиты и поклонения. Ослеплённый любовью, не замечал, как моё поведение становилось навязчивым и часто агрессивным. Я не видел, что своими действиями могу отпугнуть её, лишить того доверия, которые были так важны для наших отношений.

Но даже в этой одержимости была своя поэзия. В каждом взгляде, в каждом слове, посвящённом ей, была нежность и страсть. Я любил её так сильно, что был готов на всё ради неё, даже если это «всё» порой приводило меня к краю пропасти.

В то время Катя училась на третьем курсе института, а я работал в обычной архитектурной конторе. Сказать, что в нашем отделе не было женщин, — это значит ничего не сказать. Конечно, они были. Почти половина коллектива состояла из них. Но какое мне было дело до этих женщин, когда в моей груди разгорался огонь при мысли о ней?

Когда я занимался конструированием какой-нибудь лестницы, то в воображении моём возникала картина: Катя в лёгком ситцевом платье, словно бабочка, взбегает по ней. Я видел её всю — изящную, неповторимую. В эти моменты я чувствовал, как сам взлетаю вместе с ней по этой немыслимой лестнице, и там, на очередной лестничной площадке, происходило то, что происходило всегда, от чего подкашивались ноги, а мысли, спутавшись в аморфный клубок, оседали в закоулках сознания.

Катя была моей, и только я мог наслаждаться красотой её фигуры, её телом... Всею ей... Даже если только в мечтах, это уже было целым миром для меня. Я знал, что она сердится на меня за то, что я встречаю её около института. Ей не хотелось, чтобы её однокурсники видели меня. Но я не мог с собой ничего поделать — каждый раз, словно пленник своей страсти, спешил к ней!

Прежде всего, я хотел увидеть, с кем она выйдет на этот раз, убедиться, что она всё так же прекрасна и неповторима. Я хотел запомнить каждый её жест, каждую улыбку, чтобы потом, наедине с собой, вновь и вновь переживать эти мгновения. И не дай бог, если она остановится с кем-то заговорить...

Когда она выходила из института в компании ребят из своей группы, я, прячась за деревьями, внимательно наблюдал за ней. Меня охватывало волнение и трепет при виде её стройной фигуры и лёгкой улыбки. Мне было очень любопытно, куда они направятся и что будет дальше. Удивительно, но маршрут их постоянно пролегал к остановке общественного транспорта.

Там Катя запрыгивала в трамвай, на последнем сидении которого уже восседал я, словно случайность свела нас вместе. Старался изображать саму невинность и удивление, чтобы объяснить нашу неожиданную встречу, но она хорошо понимала, что происходит, сразу раскусив мою игру, укоряя меня за бестактность и чрезмерную ревность.

— Сейчас не тридцатые годы, чтобы устраивать тотальную слежку за человеком. И вообще, разве это не ужасно? — говорила она с лёгким укором в голосе.

Я делал виноватое лицо, словно прося прощения, обнимал её, нежно целуя и не обращая внимания на комментарии окружающих. Эти мимолётно брошенные взгляды не волновали меня, они были лишь колючим дождём в сравнении с бурей эмоций, которую пробуждала во мне Катя.

Мы всегда ездили одним и тем же маршрутом — вдоль изумрудных аллей Измайловского парка до Владимирской улицы. Этот трамвай словно связывал нас с природой и уединением, останавливаясь как раз напротив её дома. Катя жила со своими родителями, которые, как обычно, не были дома — они работали и возвращались только вечером. У нас было много времени, чтобы побыть наедине и сполна насладиться друг другом.

                (продолжение следует)