Чума на лестнице

Чердачное помещение, занимавшее под самой кровлей обширное пространство, погружено было в густые сумерки, которые лишь отчасти разгонялись резким, электрическим светом, лившимся из-под абажура нагроможденного приборами стола. Воздух, стоячий и насквозь пропитанный пылью, пахнувшей перегорелым деревом и старой бумагой, был неподвижен, и лишь легчайшее дрожание теней выдавало незримую жизнь крошечных тварей – тараканов, клопов и прочих копошившихся в вековой щепе. В этом царстве тишины и забытых вещей, под низко нависающими, как своды склепа, стропилами, одиноко восседал хозяин сей обстановки, человек еще молодой, но уже отмеченный печатью напряженной, сосредоточенной мысли. Черты его лица, резкие и определенные, осененные властным лбом, казались высеченными из холодного камня; пальцы, длинные и цепкие, с нечеловеческой быстротой перебирали клавиши, словно новый Архимед пытался изменить весь мировой уклад своими стараниями.
 Пустая стеклянная цилиндрическая емкость, еще хранившая аромат крепкого, золотистого хмельного напитка, стояла в стороне, свидетельствуя о недолгом отдохновении от трудов праведных. Сам же труженик, откинувшись на спинку кресла, устремил взор в сияющую плоскость, целиком поглощенный созерцанием плодов своего могучего интеллекта. И было в его позе, в его неподвижности нечто от идола, внемлющего лишь голосам собственного разума, отрицающего всё, что не может быть исчислено, взвешено и измерено.
 Случайно, оторвав взгляд от цифрового сада, он перевел его в сторону единственного входа на этот верхний этаж бытия – в сторону простой, некрашеной деревянной лестницы, терявшейся во мраке нижнего этажа. И тут зрение его, привыкшее к резким контрастам электрического света, различило в полумраке, точно в воде проявившееся пятно, нечто, дотоле не виданное.
На средней ступени, спиной к нисходящим вниз ступеням и лицом к чердаку, сидела старуха. Сидела она в полной неподвижности, скрюченная и малая, словно высохший корень, выдернутый из земли. Одеяния на ней, темные и совершенно неопределенного покроя, висели лохмотьями, сливаясь с окружающим мраком, так что фигура ее казалась не столько телом, сколько сгустком самой тьмы, принявшим человекообразные очертания. Кисти рук, костлявые и длиннопалые, покоились на коленях, и пальцы е;, подобные сучьям мертвого дерева, были неправдоподобно длинны и безжизненны. Но страшнее всего было лицо, вернее, то, что можно было разглядеть под глубоким капюшоном, нависшим над ним. Оно не было лицом живого существа; желтовато-землистая, восковая кожа, туго натянутая на выдающиеся скулы и острый подбородок, казалась пергаментом, под которым проступал череп. Глазных впадин не было видно вовсе, лишь две темные, бездонные щели, поглощавшие и не возвращавшие обратно ни единый лучик света. Нос был тонок и остр, как клюв ночной птицы, а губы, совершенно бескровные, плотно сомкнуты, не обещая ни звука, ни дыхания.
Не было в ее фигуре ни угрозы, ни движения; она просто пребывала там, как пребывает пыль на старых фолиантах или трещина в высохшей земле. Она была данностью, внезапно и неоспоримо вторгшейся в выверенную реальность его чердачной вселенной.
 Молодой человек, чей разум привык отрицать всё, что не укладывалось в стройную систему причин и следствий, замер. Мысль его, еще секунду назад парившая в заоблачных высях логики, остановилась, натолкнувшись на это явление. Он не почувствовал страха, нет; сначала его охватило сильнейшее, леденящее недоумение. Он попытался применить к видению свой обычный метод – анализ. Галлюцинация, вызванная переутомлением и алкоголеи? Сразу такую гипотизу он и не стал рассматривать, ведь сознание его было ясно, а образ старухи не расплывался и не менялся, он был стабилен, осязаем, реален в своей призрачности. А может быть это было чучело, ведь старуха даже и не двигалась. Чья-то зловещая шутка? Но кто и каким образом мог проникнуть сюда, в его святилище, и усесться с таким видом, будто ждал этого момента целую вечность? На эти вопросы, щаданные самому себе он так и не смог нормально ответить.
 Он медленно, стараясь не производить ни малейшего шума, отодвинулся от стола, и скрип кресла прозвучал в звенящей тишине подобно раскату грома. Фигура на лестнице не дрогнула. Он встал, и пол под ногами отозвается глухим стуком. От старухи не было ни малейшей реакции. Он сделал шаг, потом другой, приближаясь к краю освещенного круга, туда, где власть электрического света кончалась и начиналось царство сумерек, подвластное лишь одинокой лампочке, висящей под потолком.
 С этого расстояния он разглядел больше, он увидел, что темная ткань одеяния старухи покрыта не то пылью, не то тончайшим пеплом, осыпавшимся при малейшем движении воздуха, коего, впрочем, не было. Он различил мельчайшие морщины на ее лице, похожие на трещины на высохшей глине. И он почувствовал запах. Не резкий, не отталкивающий, но оттого еще более ужасный – слабый, холодный запах сырой земли, прелых листьев и чего-то древнего, затхлого, подобного аромату вскрытой древней гробницы.
 Разум его, этот отлаженный механизм, продолжал бесплодно вращаться, пытаясь найти категорию, под которую можно было бы подвести это явление. Все гипотезы рассыпались в прах, как только он вновь устремлял взгляд на неподвижную фигуру. Не было здесь ни театральности, ни нарочитости, присущей мистификациям. Была лишь простая, чудовищная фактичность ее присутствия.
 Он отступил назад, к своему столу, не сводя с нее глаз. Рука его машинально потянулась к стеклянной емкости, но остановилась на полпути, внезапно поняв всю ничтожность и бессмысленность этого жеста. Он сел в кресло, и оно снова скрипнуло, и снова этот звук один нарушал мертвенную тишину. Он попытался вернуться к работе, уставился на экран, на строки своего кода, но буквы и цифры плясали перед глазами, не складываясь в смыслы, обессмысленные внезапным вторжением странности.
 И тогда он просто сидел, глядя поверх монитора на ту, что пребывала на лестнице. Минуты тянулись, складываясь в часы. Электрический свет продолжал гореть, но теперь он не разгонял мрак, а лишь подчеркивал его густоту за пределами своего островка. Внутри него, в его сознании, построенном на железобетонных законах физики и математики, произошло нечто непоправимое – появилась трещина. Он не чувствовал ни ужаса, ни паники, лишь огромную, всепоглощающую тяжесть, как если бы на его плечи легла незримая гиря в несколько пудов. Мир вокруг не изменился – пыль осталась пылью, стропила – крышей, а код на экране – кодом. Но нечто фундаментальное сместилось, перекосилось, подобно дому, у которого вдруг съехала одна из несущих стен.
 А старуха все сидела. Она не приближалась, не удалялась, не подавала никаких признаков жизни.
 К утру старуха пропала, а человек, о котором говорилось в рассказе, попросту спился, сидя в этом же чердаке.
 Единственное, что могу поведать как рассказчик – старуха и впрямь к нему приходила.