Вера в осень

Октябрь раскрасил город так, будто кто-то пролил банку с медовой акварелью и добавил для остроты немного винного уксуса. Воздух был прозрачным и звонким, как хрустальный бокал, и Лера неслась сквозь него на своем велосипеде — стремительном, цвета потускневшей меди. Она чувствовала себя стрелкой на спидометре уходящего лета.

Лера была похожа на саму осень — строптивая, с густыми волосами цвета спелой пшеницы, которые ветер запутывал в небрежный, но живописный узел. Ее глаза, серо-зеленые, как мокрый мох на граните, блестели от скорости и прохлады. На ней была просторная кофта цвета ржаного хлеба и потертые джинсы, а на ногах — легкие спортивное плана ботинки, будто готовые отправиться в любое приключение, хоть в горы, хоть в лужу. Она верила в осень. Не в ту унылую, что воспевают в песнях, а в эту — щедрую, пахнущую печеными яблоками и горящей листвой. В ее сумке, перекинутой через плечо, лежал ее трофей — букет из кленовых веток с багряными листьями, похожими на растопыренные ладошки. Он болтался и шуршал, словно пытался аплодировать ее движению.

Парк встретил ее оглушительной тишиной, которую лишь подчеркивал шелест шин по ковру из листьев. Завершая маршрут, она решила проехать по самой живописной, но узкой аллее. Лера закрыла глаза на секунду, вдохнула полной грудью аромат листьев и влажной земли, и... уперлась рулем во что-то твердое.

Это было не столкновение, а скорее нелепое и мягкое «бум». Ее велосипед издал обиженный звякающий звук, а из сумки, подпрыгнув, выпрыгнул тот самый букет и рассыпался по тропинке, будто взрыв из багряных красок.

Перед ней, с легким стоном потирая колено, сидел молодой человек. Он съехал с деревянной лавочки, на которой, судя по всему, располагался. Рядом валялась раскрытая книга в темно-синем переплете с позолотой, корешком кверху, словно перевернутая чайка.

Сначала ее накрыла волна паники — стремительная и колючая, как иголки на морозе. Сердце не просто застучало, а провалилось куда-то в пятки, а потом отчаянно подпрыгнуло к самому горлу. Мысли смешались в один визгливый ком: «Кого я сбила? Что теперь будет?». Но когда она увидела, что перед ней сидит не разгневанный прохожий, а молодой человек, потирающий колено с таким растерянно-философским видом, паника сменилась острой, щемящей неловкостью. Ей вдруг стало до боли жаль свои рассыпавшиеся листья — ее осенний трофей, который теперь лежал на земле, будто проигравшая армия.

«Простите! — выдохнула она, ее сердце стучало, как птица, бьющаяся в клетке. Она тут же спрыгнула с сидения и прислонила велосипед к березе. — Вам не больно? Я... я не заметила, я летела...»

Он поднял на нее взгляд, поправляя очки в роговой оправе, которые съехали на кончик носа. Его глаза, цвета теплого крепкого чая, не были ни раздраженными, ни злыми. В их глубине плескалась удивленная улыбка, и Лера заметила, как в уголках глаз лучиками разбегаются мелкие морщинки — следствие привычки часто улыбаться.

Миг назад он был целиком в мире старого французского романа, где пахло чувствами и страстью. Столкновение вырвало его из этого мира резко и грубо, и первым чувством было легкое раздражение на реальность, которая позволила себе так бесцеремонно вторгнуться. Но это раздражение растаяло за долю секунды, едва он увидел склонившееся над ним лицо — взволнованное, с разлетом бровей и серо-зелеными глазами, широко распахнутыми от ужаса и любопытства. Она была похожа на саму осень, застигнутую врасплох. И ему вдруг стало смешно — не над ней, а над всей этой абсурдной ситуацией.

«Ничего страшного, — сказал он, и голос у него оказался низким, бархатистым, идеально подходящим для шепота в библиотеке. — Виноват, наверное, я. Читал слишком жадно, словно глотал страницы, как горячий суп, обжигаясь сюжетом, и забыл, что мир существует за пределами абзаца. Меня зовут Артем».

Он был одет в аккуратный свитер цвета хвойного леса в сумерках и темные брюки. В его осанке, даже сидя на земле, чувствовалась какая-то собранная, спокойная устойчивость. Он потянулся к ближайшему листу — огромному, кленовому, с алым краем, словно его обмакнули в вино, — и протянул его Лере.

«Вот, кажется, это из Вашего букета. Процедура реанимации, так сказать».

Она взяла лист, и их пальцы случайно соприкоснулись. Его прикосновение было прохладным и твердым, как гладкий речной камень, отполированный водой. Лера вдруг почувствовала, как по ее щекам разливается жар — яркий и быстрый, точно эти самые кленовые листья на его ладони.

«Вы так лихо управляетесь с велосипедом, — заметил Артем, поглаживая помятый переплет своей книги. Лера успела прочитать название — что-то старое, на французском. — Прямо как дирижер с разбушевавшимся оркестрoм, которому вдруг вздумалось сыграть панк-рок».

«А вы так виртуозно падаете с лавочек, — парировала Лера, начиная собирать рассыпанные листья, — словно специально репетировали этот кульбит для встречи с неосторожной велосипедисткой. Очень... артистично».

«О, я годами тренировался падать с этой лавочки в самых изящных позах, — улыбаясь, сказал Артем, подбирая свой томик. — И знаете, это мой первый настоящий успех».

Он рассмеялся первым — тихо, словно про себя. Его смех был похож на звук падающих желудей — немножко глухой, но очень искренний. Лера не выдержала и рассмеялась ему в ответ. Они сидели на холодной земле среди рассыпанных листьев и смеялись над нелепостью момента, который вдруг перестал быть нелепым и стал единственно возможным началом.

«Вы часто так знакомитесь?» — подмигнул он, уже вставая и протягивая ей руку, чтобы помочь подняться.

«Только по осени, — ответила Лера, чувствуя, как ее ладонь тонет в его надежной, теплой хватке. — Когда мир становится особенно живописным и требует к себе внимания. А вы? Часто так подставляетесь под прекрасных незнакомок?»

«Только когда литература слишком захватывающая, — он поднял свою книгу, демонстративно сдувая с нее пылинку. — Она вышибает меня из реальности в прямом смысле. Но, признаю, такой эффектный способ знакомства — впервые».

И в этот миг она поняла, что вера в осень — это и есть вера в то, что самые неожиданные столкновения могут сложиться в самую красивую картину.

Они пошли пить кофе. Артем рассказывал о своей работе, и его слова были похожи на аккуратные стежки, сшивающие разорванные страницы времени. Лера слушала, и ей казалось, что его голос — это теплый плед, в который так хочется закутаться холодным вечером.

Следующие недели пролетели, как стая перелетных птиц, оставляющих в небе лишь воспоминания в виде разорванных облаков. Они гуляли по паркам, где листва под ногами шуршала, словно шептались тысячи сплетниц-букашек. Он научил ее видеть в потрепанных томах не старину, а скрытые эмоции. Она показала ему, как солнечный ирис может быть не просто цветком, а закатом, упавшим в вазу, а засохший чертополох — бунтарем, застывшим в позе протеста.

В день, когда с неба пошел первый колючий снежок, смешиваясь с последними листьями, Артем отвел ее в свою мастерскую. Пахло клеем, старой бумагой и тайнами.

«Я сделал тебе подарок, — сказал он, протягивая ей тонкий кожаный футляр. — Новую историю».

Лера развязала шнурок. Внутри лежала книга. Не старая, а новая, но сшитая вручную. На обложке из плотной, фактурной бумаги был вытиснен контур велосипеда, а вокруг него — припрессованные настоящие кленовые листья, будто пойманные в момент падения. Она открыла ее. Страницы были пусты.

«Это наша следующая глава, — тихо сказал Артем. — Я верю в осень. Она не конец, а начало тихой, прочной истории. Самой лучшей истории».

Лера взяла его руку. Его пальцы уже не казались ей гладким камнем. Они были похожи на корни старого дуба — надежные, цепкие, готовые удержать что угодно. Даже ее беспечное, велосипедное сердце.

Она смотрела на пустые страницы, а потом на него — на его теплые, лучистые глаза, в которых отражался самый настоящий пылающий костер надежды. И эта надежда была заразной.

«Историю нельзя просто подарить, — сказала Лера, и в ее глазах вспыхнули озорные искорки, те самые, что зажигаются в предвкушении приключения. — Ее нужно написать вместе. Прямо сейчас».

Она схватила его за руку и потащила за собой из мастерской на улицу, где первый колючий снежок уже сдавался под натиском вернувшегося осеннего солнца.

Они неслись через парк, к той самой аллее, где все началось. Там, на той же деревянной лавочке, они и устроились. Артем достал из кармана перьевую ручку, и Лера, не выпуская его руки из своей, начала диктовать первое предложение, выдыхая его в прохладный воздух:

«Однажды в октябре, который был похож на банку с медовой акварелью, одна строптивая осень на велосипеде врезалась в одного задумчивого весеннего человека...»

Артем вывел эти слова на первой странице своим аккуратным почерком, а потом добавил от себя: «...и с тех пор в его календаре навсегда осталось только одно время года — ее время».

Они заполняли страницу за страницей, чередуя перо. Книга перестала быть пустой. Она наполнялась их словами, смехом, разговорами, шелестом листьев под ногами прохожих и вкусом горячего шоколада из термоса, который он, так предусмотрительно захватил с собой.

И когда солнце, такое же багряное, как тот самый кленовый лист, коснулось горизонта, они дописали последнюю на сегодня фразу: «А потом они поняли, что это только первая глава».

Лера закрыла книгу и прижала ее к груди. Она была тяжелой, живой и бесконечно дорогой.
«Знаешь, я была не совсем права, — тихо сказала она, глядя на закат, который окрасил его лицо в рыжие тона. — Я верила в щедрую, пахнущую яблоками осень. Но оказалось, что самое большое богатство — это не яблоки, не скорость и не приключения. А - Ты».

Артем не сказал ничего в ответ. Он просто обнял ее крепче, и в этом объятии было все: и прощение за то давнее столкновение, и уверенность в завтрашнем дне, и обещание, что все их будущие истории будут такими же теплыми и прочными, как переплет этой книги.

И она поняла, что вера в осень — это и есть вера в то, что самое теплое находится не под летним солнцем, а здесь, в сплетении пальцев, в смехе, разбивающем тишину, и в обещании новой истории, которая начинается на следующей чистой странице.