Философ. Глава 2. Часть 2

«Если однажды в твою жизнь вмешается судьба, решив, что ты без неё не справишься, не сопротивляйся. Иначе, пытаясь что- нибудь изменить самостоятельно, при неудаче тебе уже некого будет винить».


1


Семнадцатого августа 1955 года в забытой богом, оставившим после своего последнего посещения лишь дивное название Архангельской области, в далёкой таёжной деревушке родился прелестный мальчик. Невнятно агукнув и убедившись в том, что он — это именно он, новорождённый громко закричал, мирно дремавшие над его изголовьем ангелочки испуганно встрепыхнулись и тут же попытались улететь. Но то ли спросонья, то ли от долгого безделья, совершенно забыв о том, где они находятся, только ударившись о края старенькой картины, ангелочки наконец-то сообразили, в чём дело. Вспомнив о своих обязанностях, небесные создания расселись на облаках и, раздувая толстенькие щёчки, со всем своим усердием стали играть в свои волшебные дудочки торжественный гимн. Кричавший до последней минуты малыш тут же притих. Удивлённо раскрыв свои голубенькие глазки, он стал с удовольствием слушать прекрасную музыку, ну и, конечно же, наслаждаться своей долгожданной свободой. Нет, никогда ему ещё не было так хорошо, и он думал, что так будет продолжаться вечно, но это продолжалось недолго. Пока ещё незнакомые и, может, именно поэтому показавшиеся  малышу слишком  грубыми женские руки плотно запеленали его беззащитное тело в кусок серой хлопковой ткани. Не ожидавший такой суровой действительности, малютка недовольно хныкнул, разочарованный, не дослушав торжественного посвящения, он снова заплакал, вначале тихо, а затем громко, длинно и беспрестанно. Сбитые с толку, музыканты сконфуженно умолкли. Воспользовавшись паузой, я вдруг захотел спросить этого малыша: «Ну как она, свобода, не очень давит?..» Опережая события, я хочу предупредить тебя, милый мой мальчик, что твои будущие жизненные ощущения будут примерно такими же. Конечно, ты можешь сказать мне, что, находясь в пелёнках, ты чувствуешь себя не очень хорошо. Да, малыш, вполне возможно, даже больше того, я тебе верю. Для утешения мне бы спеть тебе колыбельную, но пока я могу лишь сказать, и только одно: «Твоё нынешнее положение в том обществе, в котором тебе ещё только предстоит жить, считается обычным состоянием людей. Разница лишь в том, что твои пелёнки будут заменены рамками закона». Ну… ну… что же ты так сразу скривил свои губки, малютка?!. И не смотри на меня, пожалуйста, с таким испугом. Хотя… если ничего не предпринимать, то, по мере того как ты будешь расти, твои пелёнки лишь увеличатся в размере, но при этом твоё внутреннее состояние останется прежним, от тебя не зависящим, это я могу сказать тебе совершенно точно. А всё дело в том, что некие вершители человеческих судеб, придумывая законы как бы с великою заботой о народе, думали в первую очередь только о себе. Используя самый примитивный набор слов, эти так называемые психологи людских душ щедро забросали всё правовое поле искусно подогнанными жизненными правилами. Оставив при этом и для своего личного пользования всякого рода служебные лазейки. С большой осторожностью, словно пауки ночные, они уже к утру закрыли все эти места паутиной ситуаций, прочно прикрепив их края к обстоятельствам. Ну а всё, что они забыли учесть, было отдано в руки случая, то есть мне, так как именно в эту минуту я совершенно случайно оказался рядом. Имея семь пядей во лбу, в этом пространстве можно было неплохо устроиться, малыш, ну а не имея, оставалось лишь приспосабливаться. Тихо-тихо, карапуз, оставь, пожалуйста, свои пелёнки в покое. Уж не хочешь ли ты сказать, что как бы и ничего, что вроде как и жить можно? А не слишком ли ты самоуверен, будущий гражданин неизвестной тебе родины? Впрочем… можно было, но не всем. Вот взять хотя бы тебя: не окажись я рядом, тебя как бы и нет, кричи ты или не кричи. Я, конечно, могу понять тебя, моё присутствие окрыляет твои надежды. Но я ведь не есть сам закон, я лишь хитрое сплетение слов, в которых стечение моих об- стоятельств привело к твоему одинокому случаю. Что, сложновато?.. Да, очень трудно во всём этом разобраться, малыш. И так же трудна была моя дорога к тебе.


2


Однажды, ещё задолго до нашего с тобой знакомства, я думал думу. А дума моя была о том, малыш, что было бы неплохо, если бы я смог понять, насколько уже придуманные законы мешают нам жить. И в этой связи особо отметить, в какой именно момент человек начинает замечать, что он действительно теряет свою свободу. По мере своих сил я хотел каким-нибудь образом если уж не повлиять, то хотя бы указать на этот губительный процесс. Да, да, милый мой мальчик, это была моя самая сокровенная мечта. Я мечтал как можно подробней написать о том, что придуманные законы не только закрепощают нашу душу, но и губят её в целом. Ну а для выполнения столь амбициозной задачи мне, конечно же, нужна была истина. Мало того, мне надо было добраться до самых её истоков, до самого что ни на есть зарождения свободы. И если уж суждено было свершиться чему-то великому, то лучшего места, чем у твоей колыбели, мне было просто не найти. Мой маленький, свободолюбивый от природы человечек. Не откладывая задуманное в долгий ящик, я тут же ринулся в творческий поиск, малыш. И даже первоначально возникшее чувство страха от того, что многие из «Великих» уже описывали эту сторону нашей жизни и такое же их количество просто разглагольствовало о ней, не остановило меня. Как говорится, если второпях я и надел бы на себя чью-либо из их одёжек да случайно в ней и остался, то уж свою любимую шляпу я всё равно носил бы с только мне свойственным шиком. Так думал я, именно так, моё маленькое очарование. И вот, как видишь, несмотря на мой столь странный вид, я стою теперь у твоей колыбели, малыш. Ты удивлён моему внешнему виду? Не удивляйся, иногда я действительно позволяю себе такие шутки, но всё это только для того, чтобы не травмировать твою маленькую головку своими уж слишком серьёзными высказываниями. Ну а для того чтобы у тебя осталось как можно меньше горького осадка от посягательств на твою свободу, уже на правах писателя я решил привести к тебе, так сказать, одну из виновниц твоего разочарования. Может, мои слова и прозвучат для тебя немножко странно, малыш, тем не менее, несмотря на твою неволю, ты заглянешь сейчас прямо в лицо своему счастью. И это будет… лицо твоей матери, малыш! Да… да… не удивляйся, ведь именно она является источником всех твоих теперешних мучений. Но, когда она поднесёт тебя к своей груди и, зачмокав жадными губами, ты будешь довольно сопеть, даже туго стянутые пелёнки не заставят тебя вспомнить о том, что ты, в общем-то, пока ещё всё-таки не свободен. Ну вот, милый малыш, даже несмотря на моё предостережение, ты улыбнулся, ведь, правда же, очень приятно чувствовать себя сытым и защищённым. А вот, допустим, напиши я сейчас, что у тебя вовсе нет матери и ты круглый сирота, а нерадивая нянька из сиротского приюта заболталась с подругами… Что тогда? Ах, милый мой мальчик, пока бы я не появился, ты так и продолжал бы кричать, голодный, холодный и всеми забытый. Конечно, ты можешь подумать, что, злоупотребляя своим положением, я слишком сгущаю краски. Нет, малыш. Уж поверь мне на слово, чувство, что ты брошен, — это лишь малая часть из всего того, что может произойти с тобой в этой жизни на самом деле. Но мне очень хочется помочь тебе, малыш, и, пока я имею такую возможность, пока я нахожусь рядом, я научу тебя главному: думать! А вот уже после этого, когда я пойму, что ты вполне самостоятельно сможешь отличить хотя бы чёрное от белого, я действительно начну сгущать краски. И это будут совершенно другие краски, малыш, ведь в них добавится неимоверное количество оттенков. Но уже из той, твоей будущей и по-настоящему взрослой жизни, в которую тебе ещё только-только предстоит вступить. Ну а сейчас в качестве примера, чтобы ты уже воочию увидел, как может выглядеть та жизнь, я наброшу на твою колыбель лёгкую вуаль. Укрыв твоё одиночество, я заставлю наблюдать тебя не за светом божьим, а лишь за пробивающимися через её поверхность затейливыми кружевами. Но если даже этот урок будет для тебя больше похож на наказание, я всё-таки не стану тебя в этом разубеждать. Потому что так устроена жизнь, малыш, да и не только сама жизнь, но и её иногда очень суровые и не всегда справедливые законы. Что это с тобой?.. Ты плачешь, малыш? О, моё маленькое создание, дай-ка я вытру твои слёзки. Ты уж прости меня, пожалуйста, мне очень жаль, что всё так случилось. Я, видимо, действительно, слишком сгустил краски. Но всё это я рассказал тебе не по злому умыслу, а лишь с маленькой надеждой на то, что когда ты вырастешь, то тебе обязательно захочется изменить окружающий тебя мир в более яркие, красочные тона. Так что расти, малыш, и думай, думай о том, что нужно будет сделать тебе для того, чтобы твоя будущая жизнь была не такой мрачной, какой она видится тебе сейчас, а более счастливой и светлой. А я?! А я пока сосредоточусь на том, что постараюсь хоть чуть-чуть да понять для себя, сколь пагубно будут влиять на тебя уже существующие законы. А может, наоборот, всё, что ни случится с тобой, пойдёт тебе же на пользу. Впрочем, как и мне. Ну да, конечно!.. Как же я этого не заметил?!. Ведь получается, что, наблюдая за твоим поведением, я как бы примеряю к себе состояние начать жить заново?!. Да нет, нет же!.. Я же не этого добивался!.. А сейчас, может, случится так, что мы станем одним целым?!. Ты понимаешь меня, малыш?!. А может, это уже случилось?!. Ведь может же?!. И вот теперь, глядя из глубины своей же колыбели, я пытаюсь спасти самого себя?!. Или с высоты прожитых лет изучаю себя?!. Или просто хочу спрятаться от самого себя в самом себе?!. Ну что же ты молчишь, малыш?!. Господи… господи!.. Да от всего этого можно сойти сума! А может, я?.. Малыш!.. Малыш!.. Ты где?..
 

3


Страх всегда находится рядом с темнотой, не взяв свечи, туда не ходи, а если ты всё-таки шагнёшь туда, то там ужас… там… Звёздное небо, брызнув золотистым дождём сквозь узорчатые занавески, выхватило лишь последние строки. Остаток света, лениво скользнув по краю письменного стола, упал на пол. Видимо, не обнаружив там ничего интересного, пополз обратно и, спрятавшись за набежавшими тучами, превратился в непроглядную ночь. Нащупав приоткрытую форточку, её вороватая рука, всколыхнув шторы, прошмыгнула в комнату. Кто там?.. Я встал и, осторожно ступая, трусливо одёрнул край занавески, но тут же и отпрянул. Вместе с порывом ветра в мою комнату ворвалась нечистая сила. Сорвав со стены еле висевшую на погнутом гвоздике картину, которая, надо сказать, тут же и разбилась, нечистая сила бросилась вдогонку за выпорхнувшими из-под её обломков ангелочками. Минуя меня, вся шумная братия стремительно вылетела в распахнутую настежь дверь. Сквозь сумеречное освещение проёма я едва успел заметить, как, испуганно озираясь, нечистая сила уносила с собой и моего любимого малыша. Это был он… теперь я уже совершенно точно знал, что это был мой малыш, и только что на моих глазах его утащили. Да уж не сговорились ли они все?!. Да знали ли они вообще, что в нём находилась и часть моей собственной жизни?!. Не раздумывая, я ринулся вслед за похитителями. Но… вдруг у самого порога я столкнулся с непреодолимой преградой. О нет, нет, только не это!.. Только не сейчас!.. Тщетно: в дверях стояла моя всемогущая мамочка. Включив свет, она грозно посмотрела в мою сторону. От неожиданности я попятился и, лишь натолкнувшись на спинку кресла, потихонечку сполз в его не очень дружелюбные кожаные объятия. Первые минуты мне всё ещё казалось, что услышанные мною слова относились не ко мне, а к тем, кто только что покинул мою комнату. Но, так и не дав мне никакой возможности, для того чтобы привести свои мысли в порядок, мама тут же с порога начала делать мне свой очередной разнос: «Долго это будет продолжаться?.. Я спрашиваю тебя: это долго будет продолжаться?..» Вся эта сцена не сулила мне ничего хорошего, и мне каким-то образом нужно было срочно спасать своё место в жизни. Согнувшись над столом, я сделал вид, что перечитываю черновики и очень занят, оттягивая время, я пытался сообразить, в каком она настроении, и мысленно готовил пути к отступлению. Не придумав ничего другого, как только придать своему лицу как можно большую, высокую значимость, я напустил на себя некую важность и только потом уже, повернувшись к ней анфас, сказал: «Мама, ты мне мешаешь, ты отрываешь меня от очень важных дел». Судя по её взгляду, я понял: не сработало. Ах, эта вечная робость, видимо, опять ляпнул что-то не то. Она действительно знала меня больше, чем я знал сам себя. Весь набор слов, высказанных моей матушкой впоследствии, был лишним тому подтверждением. Эти слова были своего рода неким кодом для проникновения в моё сознание. Слова были ёмкими и проникли сразу. «Ты сумасшедший, — закричала она, — твоё место в психушке! Изо дня в день, из года в год одно и то же, никаких изменений, ни… ка… ких. Одни только бумаги, вечная темнота в комнате, да такие же тёмные твои мысли. Ты ничего не пишешь. Разве ты не заметил? Мало того, ты даже ничего не чи- таешь. Посмотри вокруг себя: нет ни одной книги, ни… од… ной. Ни тобою написанной, ни для тебя, глупого, написанной. Конечно, тебе наплевать на все мои советы. И тебе, конечно же, не нужна моя поддержка, ведь ты всегда считал, что виною всех твоих бед только я. Нет… милый мой, нет… наоборот, это я не даю тебе уйти в вечное забвение. И только благодаря мне ты хоть изредка, да выходишь из него и открываешь свои глупые глаза. Но запомни: когда ты попадёшь в психушку и начнёшь умирать там от голода, а ты туда обязательно попадёшь, вот тогда ты вспомнишь про свою мамочку, обязательно вспомнишь». Я знал, что лучшее средство — это молча соглашаться со всеми её доводами, которые касались моей невзрачной личности. Но как только она заговорила о том, что я её не люблю, зная, что эта часть разговора будет ещё более длинной, я в категорической форме постарался убедить её в обратном. Я сказал ей, что она заблуждается в том, что я её
не люблю, что я её очень даже люблю, и мне, конечно же, никак не обойтись без её советов. А потом я сказал, что всё образуется и что я настроен поменять свой образ жизни. В общем, так и не дав ей возможности перебить себя, я говорил, говорил и говорил. В конце концов мама сдалась. Сказав на прощанье, что прогулка на свежем воздухе пошла бы мне на пользу, она ушла, но уже тихо и смиренно. Наш бурный разговор не прошёл для меня даром. После её ухода, почувствовав полное опустошение, я завалился на диван и устало закрыл глаза. Противоречивые чувства ещё долго не давали мне покоя, а потом я вдруг словно провалился в глубокий, тяжёлый сон. И почти сразу же мне привиделась высокая женщина. В тунике, с завязанными глазами, она держала в руках острый меч. Я забеспокоился, но, разгадав в ней богиню правосудия, сразу же заинтересовался мыслью о том, как же она будет рубить головы дерзнувшим нарушить её законы. Мне казалось, что ей надо обязательно помочь, иначе сослепу она наделает дел. Хотя как раз таки у слепой душа болеть и не будет. Воспользовавшись таким случаем, я уже задумывался над тем, как буду приводить к ней тех… неугодных. Вот… вот… вот оно, пришло моё время. Подыскивая для себя жертвы утешения, моё уязвлённое самолюбие, отравленное неудачной жизнью, попав в благоприятную среду, достигло просто устрашающих размеров. Я был могуч и тяжеловесен. Сквозь узкие прорези маски палача я хладнокровно наблюдал за бесхребетным существом. Не имеющее тела, оно испуганно крутило своей уродливо большой и совершенно пустой головой. Это было заметно по выражению его лица, которое показывало только две черты. Страх и желание избежать наказания. Забившись в угол, шлёпая толстыми губами, оно молило меня о пощаде. Занесённый меч уже готов был опуститься, но… как раз в эту трагическую для него минуту я вдруг испугался. Меня остановил его совершенно непереносимый, ужасающе дикий визг. От неожиданности я подскочил и, уже сидя на диване, со всё ещё подрагивающим телом, с ужасом вспоминал только что увиденную мною страшную сцену. Сон не предвещал ничего хорошего. Но кто бы мог предположить, что даже после его такого тяжёлого прикосновения для меня всё-таки была уготована совершенно другая, ещё не знакомая мне роль. А моя прежняя жизнь претерпит глубочайшие изменения. Всё началось с того, что на следующий день, как, собственно, и советовала моя мамочка, прогуливаясь по заснеженным улицам, я вдруг совершенно случайно натолкнулся на похоронную процессию. Изменив направление и стараясь как можно незаметнее покинуть столь печальное место, я быстро зашагал в обратную сторону. А траурный катафалк медленно продолжил свой путь в сторону кладбища. И вот с этой самой минуты бегущее впереди время, успевая протаптывать мне дорогу к дому, а покойнику в могилу, уже расставляло всё на свои места. Усопшего похоронили, и, как положено в таких случаях, были сказаны последние слова, и была брошена последняя горстка земли, и уже был поставлен крест, и чья-то задержавшаяся пара ног, утрамбовав вокруг землю, чтобы он не свалился от ветра, торопливо уносила своего хозяина вон. Вон… вон… отсюда. И вот, только что бывшие вместе, а теперь каждый по себе, занятый только собой, поднимая воротник только своего пальто, грея только свою мечту, все ринулись вон. Все вон… все!.. И чьё-то  горе, вдруг оказавшееся чьей-то  радостью, так и не узнав чьей, так и не соприкоснувшись с ней, прошмыгнув за ограду, быстро затерялось в серой сутолочности дня. Кладбищенская калитка, злобно ударившись о железный притвор, вновь открылась. Жалобно поскрипывая на ржавых петлях, она потом ещё долго покачивалась на ветру, словно в раздумье, да так и застыла, с полным пониманием того, что ничего уж не изменить. Мы были очень похожи, кладбищенская калитка и я. И если бы я мог слиться с ней в один образ или, хотя бы образно соприкасаясь, находиться рядом, то обязательно бы спросил у бегущего впереди нас времени: «Не слишком ли оно жестоко, не слишком ли краток путь наш? И, зная нас, не напутало ли оно что-нибудь?» Впрочем, как раз-таки зная нас, скорее всего, нет. Уже будучи дома, занятый только собою, мучительно раздираемый двоякими чувствами, я пытался сохранить невинность своей непорочной души. Неудавшаяся прогулка никак не выходила из моей головы. То мне казалось, что, не остановившись возле траурной процессии, я не нарушил общепринятых правил. А это означало, что в моём поступке не было ничего предосудительного. В эту минуту я успокаивался и тешил себя мыслью, что, может, никто меня и не знал, а если кто и знал, то в такой трагический день им было и так не до меня. То мне вдруг казалось, что городишко маленький и мало ли, и тогда приходила мысль о том, что всё-таки надо было остановиться и хотя бы для приличия спросить, кто да как. Но, начиная развивать эту мысль, я уже задумывался о том, что, если бы все думали так, как я, мог бы собраться весь город. Потом я начал искать причинную связь, почему я вышел на прогулку именно в этот день, а ни в какой другой. Потом ещё что-то, потом ещё, и так вот, пытаясь разобраться в собственных умозаключениях, я протоптался до глубокой ночи. Я накручивал себя и накручивал, накручивал и накручивал и накрутил до такой степени, что… Как никогда остро, я вдруг ощутил, что когда-то яркая, казавшаяся мне такой наполненной и осмысленной моя жизнь на самом деле оказалась пустой и очень обыденной. При тускло горящем свете моя падающая на стену тень была черна и загадочна. Грозно посмотрев на неё, я как можно громче сказал: «Дальше так жить… нельзя!» Не расслышав в своих словах звенящей твёрдости, я повторил эти слова ещё раз, а потом ещё и ещё. А потом, вытянув шею, с опаской прислушивался, сказал ли это… я.


4


Все мои дерзновенные начинания тут же и заканчивались. Это отношение к жизни, как, впрочем, и ко всему, за что бы я ни брался, не удивляло, пожалуй, только меня. Но, как бы странно я себя ни вёл, долгие годы моей бездеятельности пошли мне же на пользу. Как и в любом другом долго пустующем месте, в моём теле (точнее сказать, в его душевной пустоте) появились первые признаки зарождения новой жизни. Это было началом великого построения моего внутреннего мира. Я не хочу сказать, что строился храм для моей души, но то, что впоследствии это место стало значимым и людным не только для меня, так это было совершенно точно. Правда, тогда я ещё не догадывался, что эту великую стройку (и, по-видимому, уже давно) задумала моя горячо любимая мамочка. О… Знала бы она исход! Хотя знал ли его я сам?.. Как бы там ни было, но вдруг, совершенно неожиданно для меня, в моей комнате появились книги. Видимо, понимая, а может даже и зная о том, что я мог принять её благородный порыв как навязывание чужих идей, она подсовывала мне эти книги очень осторожно, по одной, без всяких комментариев. Изо дня в день, из месяца в месяц, зимой и летом, иногда осторожно, с оглядкой на моё настроение, а иногда беспардонно засовывая её мне в руки, когда я крепко спал. Результат не заставил себя ждать, и вместе с первыми прочитанными книгами пришли и первые впечатления, а затем и первые совершенно новые мысли. Но вместе с ними уже через некоторое время пришло и непонимание того, которые из них мои. И… вечно отсутствующего в реальности, определённого временем, постепенно моё место в жизни заняли чужие образы, и уже только потом появлялся я сам, порою не знающий самого себя. Вот и сейчас, отложив в сторону только что прочитанный мною трактат Бебеля «Женщина и социализм», я ещё долго бродил по лабиринтам чужих заблуждений, пытаясь втолковать автору, что есть вещи, которые не то что описать невозможно, но даже и объяснить их самому себе не всегда получается. А всё только потому, что иногда поступки людей совершенно непредсказуемы, тем более женские. Заметив в его взгляде некое непонимание, в качестве доказательства я вынужден был привести к нему совершенно стороннего для него человека. Впрочем, мне и ходить-то за ним далеко не надо было — это была моя матушка, так сказать, неотъемлемая часть социума. И вот, когда они предстали передо мной вдвоём, я прямо перед глазами глубоко уважаемого господина Бебеля спросил у неё, согласно какому такому внутреннему пониманию она отталкивает свои мысли, когда выбирает для меня ту или иную литературу. Устроившись в своём кресле как можно удобнее, я стал ждать ответа. Но… так и не дождавшись его, потеряв на это всякую надежду, я решил приземлить свои мысли как можно ближе к уже существующей реальности. Нет, то, о чём я попытался думать, ещё как бы не было самой мыслью, я имею в виду ту конкретную мысль, призывающую к каким-то конкретным действиям. Скорее всего, это было нечто. Ну, нечто такое, которое как бы ни к чему и не обязывало, но в то же время не давало мне покоя. Так вот это самое нечто, взглянув на беспорядочно расставленные книги, и шепнуло мне: «Пора… навести порядок». «Пора… — прошептало оно ещё раз. — И не только на книжных полках, но и в твоей голове». Первыми отреагировали мои пальцы, уловив некую волну, они нервно застучали по столешнице, выбивая из неё боевую дробь. «Трам-тара-рам», — пробарабанили они призыв. «Трам-тара-рам», — призыв прозвучал ещё требовательнее. Но, так и не встав, так ничего и не сделав, я бережно положил свою озабоченную голову на широкий письменный стол и, с трудом дотянувшись сонным взглядом до лежавшего неподалёку томика «Мастер и Маргарита», глубоко задумался. Не знаю почему, но чем дольше я смотрел на серую обложку книги, тем больше мне казалось, что это произведение было написано именно мною.


Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною чёрною горит…


Прекрасные слова! Ну просто… прекрасные! И откуда они у меня только берутся? Я вдруг почувствовал себя старым заслуженным писакой. Да кто посмеет теперь упрекнуть меня куском хлеба, съеденного даром!.. Ах, как же давно всё это было!.. Впрочем, как раз-таки из-за давности лет я мог что-нибудь и перепутать, и всплывшие в моей памяти строки совсем из другого произведения. Но ведь и не мудрено, вон сколько всего понаписал, ведь был же творческий подъём. Охватив жадным взглядом ломившиеся от книг полки, моя разгорячённая фантазия просто воспылала. И вот, уже отягощённый лавровым венком, я прохожу сквозь Триумфальную арку. На некоторое время мне даже показалось, что я на небе. Нет… даже несколько выше, на том… на седьмом!.. А там, внизу, на земле, протягивая ко мне свои руки, стояла восторженная толпа моих верных поклонников. И я распростёр им навстречу свои объятия!.. Я великий!.. Я, уже почти бессмертный, спускался к ним!.. Но что это?! Вместо добрых улыбок и крепких рукопожатий я вдруг заметил надвигающуюся на меня грозную фигуру Булгакова. Сквозь довольно поредевшие ряды его как тараном проталкивал впереди себя не менее разъярённый, но, видимо, более осторожный Пастернак. Ещё издали Булгаков начал кричать в мою сторону самые что ни на есть ругательства. «Наглец!.. — надсадно орал он. — Нет, вы только посмотрите на него, какой наглец!..» Любопытствующая толпа уже сама стала проталкивать его вперёд. Приблизившись как можно ближе, Булгаков пытливо заглянул мне в глаза, он будто выискивал в них отражение моего страха, а потом вдруг совершенно неожиданно громко рассмеялся. Но тут же, дико мяукнув, прыгнул в мою сторону. Большой чёрный кот, вздыбив шерсть, припёр меня к стенке. «Ты что, брат, воруешь?.. — промурлыкал он человеческим голосом. — Нехорошо, брат, нехорошо!..» Да разве смогла бы стерпеть моя взбунтовавшаяся душа, глядя на то, как прямо на её глазах рушатся наши с нею хрупкие мечты? Готовый дать отпор, я с силой ударил по цепким лапам чёрной несправедливости и, сам того испугавшись, подскочил в кресле. Да тут же и рухнул в него, сбитый с ног устрашающим кошачьим шипением.