Дождь и радуга

Он пришёл не спеша, как суровый полководец, сметающий устаревшие порядки. Сначала это был лишь шепот, робкий стук невидимых пальцев по стеклу. Затем ветер, его верный герольд, завыл в щелях, закрутил пыльные плащи с деревьев. И хлынуло.
Это была не вода, а миллиарды хрустальных копий, выпущенных с небес. Они впивались в раскалённые плиты тротуаров, где с шипением рождался запах пыли и остывающего камня — первобытный, древний, как сама планета. Мир поплыл, поплыл за свинцовым пологом туч, стал акварельным пятном, размытым до неузнаваемости. Дождь стучал по крышам, как отчаянный барабанщик, выбивающий ритм вселенской печали. Каждая капля — это чья-то невыплаканная слеза, чьё-то забытое горе, которое небо взяло и смыло на землю, чтобы очистить её.
Он был безжалостен и прекрасен в своей мощи. Он согнал с улиц краски зонтов, заставил реку вздуться и понести свои мутные воды, как узник срывает с себя оковы. Казалось, серость поглотит всё. Останется навечно только — этот влажный, тоскливый гул и слёзы на стёклах.
Но тирания его была недолгой. Устав от битвы, полководец опустил свои копья. Барабанная дробь стихла, превратившись в редкие цоканья, а затем и вовсе умолкла.
И тогда случилось чудо.
Солнце, этот вечный художник, томимый жаждой творения, осторожно выглянуло из-за тучи. Его луч, тонкий, как золотая нить, прошил промокший воздух. И на этой незримой канве небо начало вышивать.
Сначала возникла алмазная кайма — первая, робкая полоса, цвет невинности и ледяной чистоты. За ней, будто вспыхнув от зависти, полилась апельсиновая река раскалённого металла. Потом жёлтая, как сам солнечный свет, вылитый в небо. Зелёная — прохладная, как шепот листвы после грозы. Голубая — отголосок забытой за тучами лазури. Синяя — глубокая и задумчивая, как омут. И, наконец, фиолетовая — торжественная и таинственная, пряная, как сумерки.
Это был не просто мост. Это был вздох облегчения после долгого плача. Улыбка, проступившая на лице ребёнка сквозь слёзы. Радуга — дитя союза бури и солнца, грома и тишины. Она повисла в небе, не касаясь земли, как обещание, как нерушимая клятва о том, что за любым потопом, за любой болью, обязательно последует прощение и свет.
Она длилась недолго — лишь несколько мгновений, вздохов Вселенной. Краски постепенно растаяли, растворились в прояснившемся воздухе, словно акварель, смытая мокрой кистью. Но её образ, отпечатанный на сетчатке глаза и в самой душе, остался. Остался, чтобы напоминать: чтобы увидеть самую яркую радугу, нужно пережить самый тёмный дождь.