***

Прошло дридцать часов и пятьдесят четыре минуты с последней их встречи, а до следующей оставались считанные секунды. Впрочем, рядом она была всегда – время встречи же определялось по каким-то ему одному известным законам. Этого момента он ждал так, как сопливый младенец ждет шанса присосаться к материнской груди – с придыханием, с каким-то торжественным вожделением и предчувствием невероятного наслаждения, которое, как всегда, грозило мириадами электрических разрядов скользнуть от кадыка в промежность, а оттуда – прямиком в правое полушарие, где тихонько гасло, выжидая следующего раза.
От ее страстных поцелуев искривлялось пространство его мышления, ему хотелось взрываться вулканом эмоций и стремящимся водопадом страстей вливаться в лоно неприступных и манящих сводов дворца искусств. Но это не было желанием ради желания, и не было удовлетворением собственной похоти. Они прекрасно дополняли друг друга в достижении высокой цели и действовали так, словно были рождены для этого ментального совокупления.
Она была никем иным, как порождением его богатого внутреннего мира, искренней и прекрасной фантазией, без прикрас, но такой, какова она являлась ему во снах – музой всех его творческих потуг, бессонных ночей и подростковых грез. В ней он видел отражение собственной души, он искренне любил ее, а потому каждое ее появление означало для него праздник.
Через двенадцать секунд его плечо дрогнуло, а еще через четыре секунды рука сама потянулась к инструменту. Спустя два часа и тридцать семь минут произведение было окончено, а кончики пальцев, только что отнятые от жестких струн, зудели от напряжения.
– Все, – сказал он, и прикрыл глаза, ощущая, как чувство глубокого удовлетворения обволакивает уставшее тело.
Стеклянные глаза музы грустно смотрели из темноты, но Виктор Андреевич уже отбыл в царство Гипноса и ничего, кроме счастливых снов, его более не занимало.

***

– Виктор Андреевич, выходит, – сказал майор Чичиков, гордившийся быть однофамильцем известного персонажа. Деяний же персонажа майор припомнить не мог – то ли Пушкина застрелил оный, то ли страной советов правил.
Напротив сидел его коллега и рисовал чертей на полях блокнота.
– Выходит, так, – отозвался последний.
– Не впервой ему. – Чичиков поднялся из-за стола коллеги и потянулся. Телосложение позволяло ему это сделать с трудом, но все же позволяло.
– Третья судимость будет у парня. В двадцть семь то лет.
– Да ты его видел-то? – майор почти закричал, брызнув слюной. – Там бородища, как у этого, у Маркса. Честное слово, у моего деда покойного, земля ему пухом, меньше была.
– Орать перестань – сидящий за столом поднял взгляд, и Чичикову стало дурно. Что ни говори, а Копера было за что бояться. Шрам рассекал его лицо от брови, изгибаясь к мочке уха, отчего и без того суровый взгляд арийских глаз становился каким-то пронзающим, даже пришпиливающим.
О шраме, впрочем, немец никогда не рассказывал. Существовало все же несколько легенд о его происхождении, всех как одна героических, ходивших по отделению и за его пределами.
– Девушку жалко, – сказал Копер, и опустил взгляд в блокнот. Чичикову полегчало.
– Так что, едем?
– Едем.
Майор с минуту молча глядел, как старший продолжает рисовать чертей в записной книжке, пока на него вновь не посмотрели, на этот раз вопросительно.
– Кого ждем?
– Так это, я думал, мы вместе.
– Ты один с музыкантом не справишься, майор? – и столько иронии было в этом риторическом вопросе, что Чичиков и сам усмехнулся, подумав: «Действительно, чего это я», и вышел из кабинета, забрав со стола табельное.
Когда его телефон перестал отвечать на звонки, а через три дня госпожа Чичикова пришла с заявлением о пропаже мужа, Копер понял, что поторопился с решением.