Враг и брат. Глава 1 Выбор

Враг и брат

Пролог

Эта история не придумана. Она родилась не в тиши кабинета, а в грохоте сноса послевоенного барака, где когда-то жили строители.

Дело было в конце шестидесятых годов. Разбирая горы хлама, старого дерева и пыльной бумаги, один из рабочих наткнулся на странный пожелтевший комок. То был не целый конверт, а лишь плотный обрывок, сложенный солдатским «треугольником». Бумага пахла плесенью и чем-то неуловимо горьким — запахом давно забытого солдатского вещмешка.

Даты на нем не было, но там, где обычно крепится марка, виднелось стертое фиолетовое пятно — след штемпеля полевой почты. Военный номер: В/Ч 135... — хоть и еле читался, указал на время создания: самую войну.

На обрывке не было ни имени получателя, ни обратного адреса, но тонкий почерк чернил, словно выцветшая слеза, упрямо проступал сквозь пятна. Рабочий хотел было выбросить обрывок, но, увидев нескольких подростков, протянул его одному из них со словами: «На, малец, сохрани его для истории».

Так обрывок письма попал ко мне, пятнадцатилетнему пареньку, увлечённому чтением книг о войне. И вот, что было написано в тех последних строчках, выведенных почти под самым краем:

«... Знаю, что меня ждут. И проклянут. Не могу иначе. Господи, как же я хочу обратно, чтобы просто обнять его...»

Вот из такого одного–единственного, горького обрывка и сложилась эта история — о невидимой войне, которую человеку пришлось вести с самим собой. Герои, безусловно, вымышлены, но боль, страх и искупление, поверьте, были настоящими.

Глава 1: Выбор 

Май сорок первого года в прифронтовом городе был невыносимо ярким, немного безалаберным, напоенным запахом молодой листвы и горячего асфальта. Город стоял на западном направлении, являясь важным узлом, и поэтому дышалось там одновременно легко и очень тревожно. Легко — потому что весна и впереди целая жизнь; тревожно — потому что над самой границей уже не просто гремело, а полыхало так, что слухи о зверствах и скоплении вражеских войск, казалось, проникали даже сквозь толстые стены их старенькой коммуналки, осязаемо били по нервам.

Квартира на третьем этаже старого купеческого дома, переделанного под нужды общежития, служила обителью двоим. И третьему — человеку незримому, но самому важному.

Андрей, старший брат, — высокий, плечистый, с глазами цвета ясного советского неба — в свои двадцать пять лет стоял на земле прочно, как незыблемый фундамент. Он верил. Верил в пятилетний план, в непреклонную волю партии, в то, что его будущие мосты и заводы — это и есть настоящая, крепкая, честная жизнь. Все было распланировано: институт, распределение на крупную стройку, свадьба с Еленой в конце лета. Все у него получалось. Он служил местным образцом.

У Дмитрия же, младшего, не получалось ничего, кроме дерзости, подкрепленной талантом. Он был художником. Тонкие, нервные пальцы, вечно растрепанные светлые волосы, взгляд, цепляющийся не за плакаты и лозунги, а за тени и блики на облупленных стенах. Он задыхался в этом городке. Мечтал о Берлине, о Праге, о тех краях, где, по его мнению, «душа не обязана быть полезной, но просто обязана чувствовать». Андрей называл его мечтателем и, когда был особенно зол, — бездельником.

Они любили одну женщину. Елену.

Лена была светом — мягким, но несгибаемым. Будущий врач, она умела видеть суть: Андрей — это надежность и завтрашний день, а Дмитрий — это сегодняшний огонь, обжигающий и непредсказуемый. Три года они находились в этом странном, натянутом узле. И вот, в тот самый сияющий май, узел должен был быть разрублен.

Андрей сидел за кухонным столом, склонившись над чертежами. Воздух был пропитан запахом папирос и вчерашней капусты. Дмитрий, бледный, как мел, вошел, поставил чайник и громко, намеренно стукнул кружкой о блюдце.

— Что, «Правду» читаешь? — бросил Дмитрий, даже не глядя на брата.

— Да нет, Дим, смету смотрю. А ты что, опять ночью бродил? Не спал?

— Спал. А если и не спал, то тебе какая разница? — Дмитрий резко повернулся, его глаза горели то ли бессонницей, то ли злостью. — Ты бы лучше на небо смотрел, там вся твоя «правда».

— Ты про что?

— Про Елену я.

Андрей отложил карандаш. Сразу похолодело под ложечкой. Он знал, что этот разговор, отложенный на недели, неизбежен.

— Она выбрала меня, Дима.

— Она выбрала удобство, Андрюша. Тихую гавань. Выбрала инженера, который будет строить мосты для вашего будущего.

Дмитрий скрестил руки на груди, изогнув губы в горькой, самоуничижительной усмешке.

— Я ей давал огонь, понимаешь? Идею. Свободу. А ты дал ей ордер на квартиру, так? Бумажку.

— Я дал ей обещание, — спокойно, но жестко ответил Андрей, вставая. Он был выше и шире брата, и это всегда ощущалось как физическое преимущество. — Обещание, что ей не придется голодать, не придется бояться, не придется скитаться по подвалам в поисках вдохновения. Она устала от твоей метафизики, Дима. Она хочет жить.

— Эх, молодость-зеленость, — пробормотал Дмитрий, опуская голову. — Как же ты всё опошлить-то умеешь.

— Я умею строить. Ты умеешь ломать. Вот и вся разница. Прими. И успокойся. Я ей сделал предложение. Она согласилась.

Дмитрий не ответил. Он просто вышел, хлопнув дверью так, что задребезжали стаканы в серванте. Андрей остался стоять, чувствуя себя победителем, но вкус победы был горьким, как неспелый шиповник. Он не знал, что это был их последний обычный разговор.

22 июня. Воскресенье.

Проснулись они от иного шума — от нестерпимо близкого грохота, от того, как соседка, тётя Паша, металась по коридору с уже не визгливым, а каким-то животным криком: «Бомбят! Началось, что теперь будет?»

Сперва повисла тишина — не звонкая, а вязкая, словно вата. Затем раздался сухой, официальный, рубленый голос Молотова из чёрной тарелки репродуктора. Но этот голос, прорвавшийся сквозь помехи, уже не казался издалека. Фронт был рядом. Роковая, окончательная фраза: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами», — прозвучала в городе, который мог стать вражеским уже через неделю.

Андрей, который только что брился у зеркала, выронил бритву. Он был спокоен — сразу. Казалось, он всю жизнь ждал этого момента, чтобы доказать свою веру.

Дмитрий сидел на кровати, сжав руками голову. Глаза его были полны безмолвного ужаса. Он выглядел так, будто в одночасье разучился дышать.

— Твое дело, Андрей? Твое дело? — прошептал он, когда диктор замолчал.

— Наше. Общее, — Андрей накинул гимнастерку, которую хранил со времен службы в запасе. — Что ты сидишь? Пошли в военкомат. Они уже записывают.

— Куда? Ты что, спятил? Какое «пошли»? Надо бежать! На Восток! Ты же инженер! Ты нужен в тылу, строить!

— Я нужен там, где немцы, — отрезал Андрей. — Я давал клятву. И я не хочу, чтобы они ходили по нашим улицам и дышали нашим воздухом. Смоленск уже горит, Дим, ты понимаешь?

— Это же смерть, Андрей! За что?!

— За Родину, Дим. За Лену. А ты? Что ты будешь делать? Рисовать пейзажи, пока они будут жечь наш дом?

— Я... я не смогу убивать. Я художник. Это не по мне.

Андрей посмотрел на брата с холодным презрением. Это был не гнев, а абсолютное разочарование, хуже любого удара.

— Ладно. Оставайся. Кто-то должен стеречь этот чайник.

Он не стал дожидаться ответа. Он быстро поцеловал Лену, которая, прибежав из института, плакала и держалась за его руку, как утопающий за бревно.

— Я вернусь. Обещаю. А ты береги себя и береги... — Он кивнул на Дмитрия. — Если он не сбежит.

Далее всё завертелось, подобно бешеному вихрю. Андрей ушел на Западный фронт, в район, где держалась последняя линия обороны перед Смоленском. Оттуда приходили короткие, отрывочные, но полные мужества письма. Елена, не дожидаясь призыва, пошла работать в госпиталь, который уже через неделю превратился в передовой лазарет.

А Дмитрий... Дмитрий не нашел себе места. Он пытался записаться в народное ополчение, но, схватив винтовку, не справился с паникой. Он пытался грузить мешки, но везде чувствовал себя лишним, фальшивым. Соседи и рабочие смотрели с подозрением. Тётя Паша, которая приносила Андрею пирожки перед его уходом, теперь шарахалась от Дмитрия, словно от чумы. Он видел в их глазах немой вопрос: «Твой брат там, а ты почему здесь? Фронт всего в двух часах ходьбы!»

Июль. Город вот-вот должны были оставить. Вокруг рвались фугаски. Ужас подступил не к стенам — он уже сидел в каждой подворотне. Бомбёжки, паника, разговоры об окружении, о прорыве. В воздухе висел запах гари и безысходности. Лена работала сутками, не приходя домой, спала на операционном столе.

Дмитрий сидел один в пустой, гулкой комнате. Страх скрутил его в узел. Он боялся не столько смерти в бою, сколько смерти бессмысленной, бесполезной. Боялся, что его мобилизуют и бросят под танки, и он погибнет, не создав ничего, не увидев мира, не искупив вину перед Леной, которую он, как ни странно, всё ещё винил в собственном несчастье. И он не мог вынести позора перед Андреем, который, он знал, погибнет как герой.

Он нашел в себе единственную, чудовищную мысль: надо бежать. Просто бежать, на Восток, на Юг, куда угодно, главное — прочь от этой войны.

Но путь на Восток был забит беженцами и военными эшелонами. Дороги, перерезанные немцами, рвущимися к Смоленску, делали эвакуацию практически невозможной. Единственный путь, где царил хаос и можно было затеряться, лежал на Запад — в сторону уже оккупированных районов, через те самые бреши в линии фронта. Абсолютное безумие, но в его панике это выглядело как единственная возможность сбежать от мобилизации и неизбежной гибели.

Дмитрий принял решение, страшное, непоправимое. Он собрал маленький рюкзак. Кисть, блокнот, кусок хлеба. Он написал короткую записку и оставил её на подушке Елены — той самой, на которой она, измождённая, должна была уснуть.

— «Лена. Прости. Я не смог. Я не такой, как он. Счастливо вам. Я ухожу, чтобы найти свой путь. Не ищите».

Он знал, что эта записка будет воспринята как дезертирство. А если он не вернется, как подтверждение его малодушия и, возможно, гибели при попытке бегства. Он хотел, чтобы они жили, забыв его.

Он вышел из квартиры поздно ночью, когда первые немецкие разведгруппы уже просочились на окраины. Город дышал огнем и отчаянием. Он шёл по пустынным, разбитым улицам, как во сне, сжимая в кармане билет на старую дрезину, которая, по слухам, могла ещё проехать на Запад. Он просто хотел свободы, а получил войну. Он хотел уйти от выбора, а совершил самый страшный выбор в своей жизни.

Дмитрий исчез в темноте, не оглянувшись. Он не знал, что эта ночь навсегда разделила его не только с Родиной, но и с собственной совестью. Для Андрея и Елены он умер в ту ночь. Умер трусом. И эта смерть, эта память о предательстве, должна была, по его замыслу, укрепить их двоих. Так решил Дмитрий, сам себе вырыв самую глубокую яму.