ага, это я

Евгений шагал по набережной Мойки, стараясь дышать глубже. Тяжелое, сдавленное дыхание слышалось ему оглушительным раскатом в тишине собственного утра. «Просто вдохни, – твердил он себе мысленно. Всего лишь вдохни и выдохни». Но легкие не слушались, сжимались в комок, а сердце колотилось так, будто хотело вырваться из клетки груди и укатить по брусчатке в серую невскую воду.

Ему было тридцать лет, а ощущение было будто он всю жизнь носил на плечах невидимый, холодный и скользкий камень. Камень неудач. Неудач мелких, обидных, цепких. Он опаздывал на важные встречи, потому что за полчаса до выхода его накрывала паническая атака. Он терял дар речи перед начальством, превращаясь в мямлящего подростка. Он не мог отстоять свою правду в споре, потому что голос предательски срывался на фальцет, а ладони становились ледяными и влажными. Прямой взгляд был для него пыткой; он изучал узоры на паркете, трещинки на потолке, капли дождя на стекле – лишь бы только не встретиться с чужими глазами.

Но в его кармане лежала спасительная капсула – старая, потертая зеркалка. Фотоаппарат был его щитом и его проводником. Он подносил его к лицу, и мир преображался. Прекрасное, которого он так жаждал, являлось ему во всем: в игре света на позолоте шпиля Петропавловской крепости, в трагическом изгибе ветки старого вяза у Чесменской церкви, в безупречной геометрии мостов через каналы.

Он шел по улицам Петербурга, в наушниках звучал то Шостакович с его нервными, разорванными ритмами, то меланхоличный инди-фолк. Музыка становилась саундтреком к его одиночеству, делала его возвышенным, почти выбранным. Он ловил кадры: отражение девушки с алыми губами в витрине букинистического магазина, одинокий корабль на невском просторе, паутину на фоне грозового, свинцового неба.

Вернувшись в свою однокомнатную клетку на окраине, он перебирал снимки. Они были хороши. В них была эстетика, была гармония, была его душа, которую он не мог выставить на всеобщее обозрение без защитного стекла объектива. А потом он брал блокнот и писал стихи. Строчки рождались тихие, как шепот в пустом соборе, полные тоски по несуществующему собеседнику.

Город в дымке, сердце в дымке,
Каждый шаг – как по стеклу.
Я ловлю в объектив щемящий,
Недосказанный угол.

Он мечтал о том, чтобы показать кому-то эти фото и стихи. Чтобы кто-то взглянул и сказал: «Я понимаю. Я чувствую то же самое». Но стоило представить себе разговор, попытку объяснить, почему этот снимок размытого фонаря в тумане – это шедевр, его вновь охватывала знакомая дрожь. Его мир был герметичен, как скафандр. Он был космически одинок, запертый в невесомости собственных страхов, плывущий в безвоздушном пространстве большого города, где у каждого были свои орбиты, свои спутники, свои точки связи.

И он снова выходил на улицу. Шёл, дышал тяжело, опускал глаза, но в руке у него была его камера. Маленький люк в другой мир, где неудачи теряли резкость, а красота, которую он так ясно видел, хоть на мгновение, но становилась реальнее его собственной тени, бредущей за ним по мокрому питерскому асфальту.