Страсти по Дьяволу

                С Т Р А С Т И       П О      Д Ь Я В О Л У.
                «Апокриф вчерашнего дня».
               
                «И сказал Господь сатане: вот он в руке твоей,
                только душу его сбереги».
                кн. Иова, гл. 2, ст. 6.
               
                1. СВЕТ.
  В мире всё было мертво, и мир был мертв. Серое солнце светило ему. Серый город окружал его. Серые тени людей обтекали его. Серый тротуар лился под его ногами, обдавая серой пылью его серые джинсы. Люди с серыми лицами и чёрными душами пялились на его серое тело с красным блеском глаз. Он еще производил впечатление на серых мужчин и женщин своей необычной внешностью, но для него самого впереди была только серость. Остались позади цветные дни и красочные ночи. Серость! Впереди его ждала серость!
  Серые мысли окрасили мир в серый цвет, а почерневшая душа очернила души всех людей. Ему не хватало света, чтобы разглядеть самого себя в серой толпе.
  Где-то высоко сбоку, вроде бы из поднебесья, раздался гудок. Он обернулся: рядом с ним стояла машина, за рулем которой сидел цветной друг его юности.
 - Поехали, подвезу, - разноцветно предложил он, как всегда опустив приветствие, давно потерявшее смысл, из-за невозможности словами передать отсутствие мыслей.
Где-то собрались тучи, прогремел гром, и он сел в машину.
 - Почему город такой серый? – Спросил он друга. – Куда девались краски? Весь спектр радуги?
 - Город как город, - ответил друг. – Ты просто давно не выходил из дома и отвык смотреть на мир открытыми глазами. Открой их пошире. У тебя серые ресницы, они мешают тебе видеть краски.
 - Но мои глаза широко открыты, - возразил он.
 - Может быть… но они ничего не видят, значит им что-то мешает. Загляни в себя, может там что-то не так?
  Дальше они ехали молча, каждый в своем цвете.
  Так они ехали долго: один знал, куда ведет машину, другой не ведал куда едет. Из-за поворота скользнул автобус и, заняв всю дорогу, явил их взору свой мощный зад в выхлопах солярки.
 - Обгони, - попросил Он.
 - Не могу, тут нет другой дороги, - ответил друг.
 - Будем тащиться за ним?
 - По всей видимости, да. Он провел взглядом по заднему стеклу автобуса и разрезал ресницы, мешающие ему видеть мир, о белое лицо, сияющее алмазами красоты.
  За стеклом обсыпанным серой пылью, стояла девушка с соломенной корзинкой в правой руке.
  Лобовое стекло машины лопнуло с шипящим присвистом. В машину лавиной хлынул свет, разметав по сторонам торчащие кое-где в резиновом креплении осколки стекла. Его друг небрежно стряхнул с себя органические осколки стекла, искрящиеся в потоке света и, сбросив газ, спросил: «Обгоним? Есть другая дорога».
 - Нет! – Истерически крикнул Он, захлебываясь светом. – Едем за автобусом.
  Друг механически прожевал его реплику и еще сбавил газ. Они продолжали ехать за автобусом, пожирая километры и свет.
  Он вбирал в себя белое лицо за серостью стекла, одновременно впитывая бирюзовую голубизну неба и кисловатую сочность мелькающей, по сторонам дороги зелени. Её лицо стало расцветать под золотистыми лучами огнедышащего солнца, широко и бездумно бросающего свою энергию в необъятный и ненавидящий ограничения мир. Лицо расцветало, распускаясь неведомыми доныне узорами на бело-голубоватых щеках. Изумительной красоты цветы, увиденные им на её щеках, разрастаясь, стали виться и заполнять всё пространство заднего стекла автобуса, оставляя в центре место для точеного из кости её лица.
 «Камея, - подумал Он. Она похожа на греческую богиню, вырезанную из камня, Боги спустились в этот город. Они украли с Олимпа огонь и принесли его в мир, и кусочек этого света досталось лицезреть мне. Если сейчас на этом божественном лице появиться улыбка, адресованная мне, то она станет моей единственной женщиной до самой смерти». – Загадал Он, не веря в возможность осуществления этой дикости и несуразности, Боги порой влюбляются в смертных, но Господи спаси, это бывает только в легендах и мифах. А что такое миф, если мир из серого стал цветным – фантазия, а любая фантазия ирреальна и неосуществима.
  Цветы расцветали всё гуще и гуще, лицо всё больше и больше наливалось красотой, и когда красота из своего совершенства готова была перейти в уродство, задавив себя собственной исключительностью, мягкая тень улыбки сверкнула в уголках губ, сделав невозможным переход от идеальности к уродству. Улыбка зажгла веру в невозможное и, разгораясь синеватым пламенем мечтательной дымки, устремилась вверх, туда куда-то в голубую срезь начального тракта мироздания.
 «Этого не может быть, - подумал Он. Но это есть. Это свершилось! Да будет так, если мои глаза видят то, что видят».
 - Через пару километров у меня кончиться бензин, - нарушил его размышления голос друга. – Если до этого мгновения она не сойдет, ты её не догонишь никогда.
 - Скоро будет остановка. Она должна сойти.
 - Откуда такая уверенность?
 - Сегодня мне должно повезти. Я чувствую это.
 - Даже так?! – Друг с интересом глянул на него. - Может быть, может быть, только никто не знает, ловит ли он своё счастье, или свою погибель. А вот и остановка.
  Автобус пустил густую струю выхлопа, чихнул пару раз и замер жёлтой громадой посреди пустоты окружающего.
  Он впился глазами в стекло. Девушка по-прежнему улыбалась, из корзинки, которую она держала в руках, высунулась чёрненькая мордочка щенка, который, неуклюже перебирая мордочкой по краю корзинки, дотянулся до руки девушки и лизнул её пару раз. Она потрепала его по висячим ушам, и ласково чмокнув язычком, вышла из автобуса.
 - Кто оказался прав, - сверкнул зубами друг. - Бензина больше нет. Надо заливать, пока я буду возиться, можешь размяться. – Он вышел из машины, мягко щелкнув дверью.
  Он продолжал сидеть, стараясь унять дрожащее нутро. Надо было выйти из машины и подойти к ней. Автобус давно ушел, и Она одиноко стояла посреди пустыни мира, прижав к груди корзинку с шевелящимся щенком.
  Он вышел из машины, и та, блеснув пустыми глазницами лобового простора, уехала. Вокруг не было ничего: голая рыжеватая земля, голубая твердь небосвода и они, идущие навстречу друг другу из серого вчера в цветное сегодня.
 - Я ждала тебя, - сказала Она, трепля блестящую шерсть щенка – Я искал тебя, - ответил Он.
 - Я дождалась тебя, - эхом продолжила Она.
 - Я нашёл тебя, - откликнулся Он.
 - Мы вместе, - рыкнул щенок и залился лаем в Его сторону.
 - Странно, - сказала Она. Он всегда такой добрый и от всех принимает ласки, а на тебя гавкает.
 - Может, ревнует, - пошутил Он.
 - Может, - согласилась Она. Тогда пусть бежит куда хочет.
  Она вытряхнула щенка на землю, Тот недовольно мотнул головой, высунул розовый язык и потрусил куда-то к горизонту, видимо учуяв запах человеческого жилья, они остались совсем одни.
  Сверху на них лился свет, снизу били отраженные от земли лучи, они купались в море света, любуясь своим счастьем. Они пошли по этому морю света вслед за щенком и в стороны от них летели брызги их счастья. Падая на иссохшую землю эти брызги, пробуждали к жизни скрытые в земле семена, которые, получив влагу, пускались в рост и вырастали стройными побегами цветистой поросли роз. Они шли, и их путь по рыжей земле становился двумя аллеями цветущих роз шикарных и доступных.
  Мир только зарождался. Он ещё не родился, так как за минуту до этого умер. Ещё не было счастья, но уже были его всходы, уже буйствовали розы в неистовом требовании любоваться собой. Уже родился свет, разбивший серый мир. Но кто его заметил среди мрака, разбавленного серостью? Кто понял, что произошло на этом свете? Кто увидел счастье, рождающееся под небом, которое никто не видит, и никто не понимает, потому что некогда взглянуть на него и некогда заняться окружающим; хотя это окружающее и есть ты сам, рожденный для того, чтобы различить в серости мира самого себя и то счастье, которое тебя должно найти!? Бегать за счастьем не принято в мире, где правят серость и уныние, рожденное неприязнью к самой жизни, которая как неизвестность приходит и уходит и ничего он него не остается ни в памяти, ни в делах, ни в действии. Всё исчезает, но исчезновение предполагает и появление, но никто не видит этого появления, потому что у всех закрыты глаза.
  Пройдет мир, придет другой, но то, что когда-то открылось, то никогда не закроется и в это можно только верить, но нельзя понять, потому что понятие — это что-то наносное и принесённое извне для нашего злого умысла.
  Цветы цветут не сами по себе, а для нас: и мы живем не для себя, а для цветов и это объединение делает нас родными со всем миром, от которого мы все стремимся убежать.
  Уже питались корни, не проросших семян, цементируя своими щупальцами землю. Уже текли реки, наполняя водой несуществующие русла. Уже светило солнце, погасшее вчера, и Они уже шли, живя в надежде на вчерашнее. Щенок трусил где-то впереди, Они шли, обнявшись где-то сзади, и нельзя было понять, - что это конец счастья, или начало горя, а может это бессмертие неповторимого мгновения, которое есть, было и будет, пока на земле есть сердца, жаждущие и ищущие любви.
  Где-то у дороги подул ветер и, подняв облако пыли, понес его вслед ушедшим, посыпая розовые аллеи, серой радостью вчерашнего дня. Но Они не видели этого. Впереди у Них была безбрежность света и монолитная грань счастья, по следу которой Они шли, сжимая друг друга в объятьях горящей страсти желания. Им не было дела до цветущих и вянущих аллей позади, их занимали Они сами, их души слились в цветном сне этого мгновения встречи, желающего длиться вечность. Всё было сном и вчерашнее, и завтрашнее; бодрствование было сейчас и больше никогда. Ветер не догнал их, и не мог догнать – они шли гораздо быстрее всего мира, ринувшемуся в погоню за Ними. Сплетенные с ветром небеса и земля бурлили, тосковали, вздымались в яростной неволе недосягаемого, хлестали направо и налево убийством аллеи, не давая себе труда порушить всё до конца, рвались к тем двоим впереди в потоках лучей солнца, всё ещё яркого, всё ещё доброго.
  Так Они шли, и день не кончался, и не начиналась ночь. И не было горя, и не пропадало счастье. И была любовь, и не было ссор. И звонко заливался лаем глупый щенок, несясь с развевающимися по ветру ушами туда, к человеческому жилью, указывая путь нашедшим в этот день друг друга влюбленным.


                2.СУМЕРКИ.
  Зеленоватая стена, льющейся воды размывала контур Её тела, блаженно витающего в горячих струях очистительного душа.
  Голубоватые сумерки дня вползли в комнату сквозь не зашторенное окно и растеклись по паркетному полу, приятно холодя ступни натруженных ходьбой ног.
  Они все же дошли до жилья людей, но по-прежнему их было всего двое. Вокруг не было людей, мелькающие тени за окном были всего лишь тенями, пришедшими неизвестно откуда и уходящими неизвестно куда. Её квартира, где они нашли себе приют, была расположена под самой крышей старинного дома, покрытого черепицей, которая своим буровато-зеленым цветом будоражила романтику души. Комната когда-то была чердаком, но умелые руки неизвестных строителей превратили его в великолепную студию, в которой обилие света оживляло холодное величие скошенных линий и пустоту огромного пространства, инкрустированного разными породами дерева, кафелем и картинами туманных видений сознания. В дальнем углу студии, за полупрозрачной стеклянной стеной располагался небольшой бассейн, при необходимости выполняющий роль душевой. Сейчас там была Она, грациозными движениями смывающая с себя серую пыль длинного дня под солнцем.
  Он сидел в кресле наискосок от огромных окон и охватывал взглядом все действия за стеклянной стеной и пространство комнаты. Что-то успело треснуть в его душе за этот длинный день. Крови в трещине ещё не было, и она не успела разрастись в излом, но саднящие капельки неудобства уже сочились из неё, питая скрытые семена безверия, засохшие было под потоками света. Душа была ещё в счастье света, но уже наползающие из окна сумерки холодили душу червями сомнения и шальными уколами боли.
  За стеклянной стеной было тело – роскошное тело красивой женщины, и он уже знал, что будет обладать этим телом, и видел конец желанию, когда во мраке ночи это тело перестанет его интересовать, взяв от него всё то, что оно могло дать. Он ещё хотел этого тела, но скрытый протест плоти в то, что это хотение исчезнет к утру, давил на него тяжестью страха о конечности всего живого. Ещё не зная чувства обладания, он уже знал его конец. Живая плоть, полная сил, звала святую минуту слияния двух в одно, а холодный разум, допуская эту возможность, видел пустоту всей жизни после этой минуты. Свет не может гореть в сумерках; он может оттянуть момент тьмы, но сами сумерки — это смесь света и тьмы, победа в которой остается за тьмой, холодной и беспощадной в борьбе со светом.
  Линии тела за стеклянной стеной изгибались в неведомом танце с водой в качестве партнера. Искусственный дождь выбивал ритм и, аккомпанируя сам себе, цепко держал в своих объятьях Её тело, изгибая и перемещая его в каком-то своём неразгаданном танце. Оно было прекрасно это тело в объятьях воды; оно отдавалось воде самозабвенно и откровенно бесстыже, без условностей придуманной морали лицемеров в сером фарисействе. Он любовался этой игрой, придуманной не им и не для него – это была живая красота, не упакованная в золотую раму, и не повешенная на гвоздик в гостиной. Это был первобытный трепет никогда не рожденного и не умирающего человеческого тела, не тела рожденного женщиной, а тела созданного Всевышним, вылепленным из того материала, который попался под руку на шестой день творения. Одной линией проведенный силуэт ни где не прерывался и, находясь в постоянном движении, рисовал похожие силуэты на всём пространстве стены, ставшей стеной жизни с её буйством и непредсказуемостью событий. Его тянуло туда, в этот танец, и разум не мог остановить бурлящей крови. Разум кричал, взывал, предупреждал, укорял, указывая на строгость линий, размеренность углов, на красоту геометрии; но разум забыл, что комбинация изогнутых линий в плоти неизмеримо привлекательней отдельных кругов, эллипсов, квадратов и треугольников. В этой красоте линий, обрамленной стелящимися сумерками, сиял свет, последний ощутимый блеск заходящего солнца. Изможденное солнце уходило, но оставило в этом теле частицу своей силы созидания, ту частицу, которая не знает усталости и отдыха, и способна прожить без целого до нового восхода светила.
  Как одинокий мотылёк в ночи он поспешил к этому последнему лучу света, не ведая о том, что свет может спалить его слабые крылышки. Между ним и светом была стена, её прочность, казавшаяся иллюзорной под таким натиском чувств, оказалась сильнее всех бурь и потрясений души. Стена стояла незыблемо и даже не отреагировала на его штурм. Казалось свет так и останется за стеклянным абажуром, недосягаемый и вечный, но случилось что-то. Ожили деревянные узоры, волнами изгибов зашевелилась кафельная плитка, рухнула условность полотен картин, открыв окна в мир одиночного безумия творческих мук; багровеющая черепица сползла с крыши в комнату и, осветив своим блеском Его борьбу со стеной, надавила на неё и, сматывая её, словно паук паутину, открыла свет возжеланный Им. Она посмотрела на Него с сияющим в желании лицом и протянула ему навстречу руки.
  Они встретились в объятьях под дождём, обрамлённые золотистым цветом тускнеющей черепицы. Отдав дождю, часть своего цвета, черепица стала зеленеть, превращаясь в зеленую слизь, растекающуюся по полу.
  Они были вместе, слились в одно целое. Ее свет поглотил Его; Он растворился в нем, чуть позвякивая сброшенными оковами сумерек. И уже не было ничего, только Её бездонная глубина света, выкованная гибкостью линий тела. Не было двоих, было одно – Оно, то самое мгновение провала в сверкающий гладкостенный колодец, имеющий начало, но не знающий конца, который, соединяя в единое целое, несёт свет и тень, смешав их в сгусток пульсирующих линий, чувств, желаний, прозрений, находок и потерь самих себя. Они неслись в этом колодце не к концу, которого не было, и не к началу, которое было позади, а к вечности в том мгновении, которое единственно и которому хочется крикнуть: «Стой миг! Останься, ни вчера, ни завтра, ни сегодня, а всегда»! Остановись мгновенье, ты прекрасно – фраза, сказанная на погибель, даёт вечность, ради которой люди губят себя в поисках несуществующей истины. И Они губили себя, сжигая свои души в пламени вечности. Кто поднимется выше себя и скажет: «Всё будет, всё есть навсегда»! – и не укором другим, а твердым словом знания, которое не есть самое пустое слово, а есть знание? Нет исполинов на вершине счастья, они лишь кажутся таковыми самим себе. И колодец глубок, и счастье велико, но проходит миг и приходит прозрение, и надо платить, но цена велика, и надо бы заплатить, но нечем платить, ибо сожжено в вечности счастье.
  Они устало лежали на ворсистом ковре, покрывающем пол. Свет ещё не погас, он ещё тлел в Ней фитильком свечи, освещая усталые и счастливые лица. Мрак ещё не появился, он лишь напоминал о себе сумерками, вливающимися в широкие окна. Его еще тянуло к Ней, и когда усталость отхлынула немного, Они опять стали целым, нерасторжимым, и всё было как в первое мгновение. Но всё было так же, и всё было не так: что-то пронеслось мимо, что-то потерялось в пульсирующем клубке. Линии приобрели жёсткость прямых углов, свет не слепил глаз, а лишь сопутствовал огоньком светлячка, жужжащего в невидимом полете крыльев. Они ещё любили друг друга, Они ещё вздрагивали от прикосновений ласковых пальцев, но уже кровь не бурлила фонтаном, не взрываясь гейзерами желания, а текла в ускоренном ритме по обозначенному руслу. Сверкающая белизна кожи потускнела, посерела, и хотя ещё светлым пятном виделась в мире, не была столь торжественной и сочной каплей росы в лучах восходящего солнца.
  Цветные линии картин из окон подсознания стали вытекать из рам и поглощать окружающий их полумрак, нагромождаясь вокруг них цветным безумием буйных линий. Вскоре они оказались в коконе этих линий, который отгородил от Них сумерки, дав ещё некоторое время побыть одним целым. Сумерки могли погасить маленький фитилёк света дотлевающей вокруг Неё, и эти линии абстракций сознания спасали последние жалкие проблески некогда буйного света.
  Он гладил её по длинным распущенным волосам, перебирая пальцами по ним словно по струнам гитары, и казалось, звучит грустная мелодия уходящего счастья, рожденная движением его пальцев. Она то же гладила его, но не по волосам, а по щеке, касаясь своими длинными, тонкими пальцами чуть грубоватой кожи, густых бровей, срезанных ресниц, уже начавших отрастать, высокого морщинистого лба мыслителя, тонкого носа, сочных губ, сладость которых она изведала, нежного подбородка, расслабленного и растопленного Её светом. Она словно на ощупь хотела запомнить его лицо, перенося его на кончики своих пальцев, чтобы потом, когда-нибудь, воспроизвести всё это на холсте с помощью красок, рождённых душой.
  Мелодия звучала всё тише и тише, огонёк внутри Неё горел всё слабее и слабее. Сумерки всё сильнее и сильнее давили на их скорлупу из цветных линий. Последний аккорд и мелодия утихла, последний всплеск и огонёк погас. Заскрипела скорлупа из цвета, ломаясь под потоком льющихся сумеркам и возвещая победу дребезжащим свистом лопнувших оконных стекол; в комнате воцарилась власть смеси света с тьмою – ещё не сама тьма, но уже и не свет. Они, не заметив всего этого, продолжали прижиматься друг к другу, но без движений, а в тихой прелести усталой дремоты. Они отдыхали, не зная, что впереди будет ночь, и может наступить утро, и вновь будут силы, и вновь будет свет. Она лежала, смешно оттопырив губки, прижавшись щекой к его ладони, похожая на щенка, нашедший тёплый материнский бок. Он лежал, обхватив её за талию одной рукой, а другой словно прикрывал её лицо от возможного удара. В комнате были сумерки.
               
                3.ТЬМА.
  Сумерки кончились сразу, словно кто-то щёлкнул выключателем, и воцарилась тьма. Говорят, была Тьма Египетская – самая страшная тьма. Неправда! Самая страшная тьма та, которая наступает в душе измученной светом. Власть её так велика, что ни Бог, ни Человек не знает, где кончается тьма и начинается мир.
  Тьма скрыла два сплетенных тела не увидевших мир в сумерках, и не приготовленных к встрече тьмы.
  Его полудрёмное состояние было прервано приходом тьмы – он очнулся. В темноте не было видно ничего, только тёплое тело мерно посапывало в его руках, напоминая о том, что он не один в этой тьме. Вместо желания пришла умиротворенность, которую он никак не ждал открыть в самом себе. Он никогда не был сентиментальным, и слезливая добродетель сюсюканья и самодовольства были ему чужды. Равнодушие в доброте, как и во зле, были неведомы ему. Только крайние действия признавались им: формула – либо всё, либо ничего, были жизненным кредо, которое хотя и не приносило счастье, давала смысл и возможность совершать поступок. Так всё время он и жил, бросаясь из крайности в крайность, правда, в последнее время в одну крайность – ненависть к серому миру, окружающему его. И вот после блеска и другой крайности – любви, он не вернулся к своему обычному в последнее время состоянию – к ненависти, а застыл где-то посредине, сильно не любя и лишь с желанием ненавидеть. Ему было покойно и хорошо. Он даже мысленно сравнил своё состояние с пребыванием в материнском чреве, когда мира ещё нет, а есть тьма и блаженство хорошо упакованной плоти. «Старею наверно, - подумал Он. Кровь остывает, и мотор потерял несколько лошадиных сил, он уже не в состоянии гнать по жилам красноватую жидкость, разбавленную суррогатами. Тьма! – в ней есть всё! Господь создал мир вместе со светом именно из тьмы. В конце концов, и человека он слепил из тьмы, иначе бы в нём не было напичкано так много противоречий. А разум обманул меня. Желания нет, но это и не трагедия. Покой в счастье – это то же одна из вершин любви. Зачем мне нужен был свет, сжигающий душу? Свет сжигает, а темнота хранит. Суета желаний – средство для достижения покоя. Я счастлив сейчас, не тогда, когда бурлит кровь, а когда кровь остыла».
  Тьма, услышав его мысли, одобрительно закачалась, заколыхалась студенистой массой, растворенной в вечности, пришедшей сюда для завоевания мира. На миг перед ним нависли рухнувшие стены дома с выщерблинами от удара тьмы, извилистая дорога в волдырях от ожогов солнца, серые кусты роз, погубленные ветром, и всё это посыпалось на него осколками разбитого стекла. За миг до падения эти осколки не успели долететь до него, он почувствовал лишь горячую волну от лавины сыплющихся остатков, и не понял, упали ли они вверх или вниз.
  Мир кончился для него, утонув в ласковой пляске тьмы, умеющей показаться нужной и незаменимой в острой ситуации требующей действия или успокоительных слов, которые не лечат, но вселяют иллюзию – лучшее средство от головной боли проблем. Всё стало прекрасным, ибо не было ничего только покой и сытость, которая ещё не застряла в горле, а лишь горячей волной разливалась по телу. Чем больше он думал о покое, тем больше его клонило ко сну, и вскоре он заснул. Он спал сном младенца, напившегося из груди матери молоком. Вот только сны ему снились не младенческие.
  Сначала во сне он увидел дерево. Он стоял под ним, прислонившись к шершавой коре, и чего-то ждал, нетерпеливо поглядывая на часы. Стрелки медленно, но неуклонно приближались к красной черте на циферблате. Он не знал чего ждет, и что означает эта красная черта. Он надеялся узнать это в тот момент, когда черная стрелка и красная черта сольются в одно целое. Вокруг дерева расстилался луг. Над лугом Он видел пролетающую серую стаю птиц, и летящие вслед за нею облака, то белые, то чёрные. Цвет менялся в зависимости от того, догоняли облака стаю или отставали. Его сильно заинтересовало это, и он забыл про циферблат часов. Стая летела прямо на него, а облака шли к стае со всех сторон, разевая белые и черные пасти клубящийся пены. Вот стая над ним, и что-то капает ему на руку: Он смотрит, что это и видит, что время вышло, но Его не интересует время, он закидывает голову, ища стаю, и видит, корни дерева, у которого он стоит, не в земле, а в небесах, и что у его ног качается верхушка этого дерева. Огромные корни начали расти, и заслонили собой всё небо; о них цепляются облака, оставаясь комьями земли и, с сухим шуршанием падают к его ногам. Стая птиц, пойманная этими корнями, беспомощно копошиться, пытаясь вырваться, но всё напрасно: дерево своими корнями всасывает в себя птиц, и Он замечает, что начинают зеленеть листья на вервях дерева, среди гущи которых появляются цветы кроваво-красные с прожилками синевы. Эти цветы стали распускаться и потянули к нему свои лепестки. Созревающая пыльца на тычинках пенилась, требуя, чтобы Он оплодотворил цветы. Цветы не были безобразны, но какая-то клейкая жидкость стекала с них и, капая на землю, распространяла вонь удушающую его. Он взмахнул руками, пытаясь закрыться от этих цветов, и в этот миг чёрная туча, превратившись в ком земли на корнях дерева, обрушилась на него, и Он упал.
  Он вздрогнул и проснулся. В комнате по-прежнему была тьма. Сон не напугал его, страшно было только во сне. Здесь среди ласковой тьмы было хорошо: всё было хорошо, и только мысли о сне как-то мешали, создавая дискомфорт. «Надо не думать, - приказал он себе. От мыслей все беды. Я тридцать лет думал, но так и не нашел правильной мысли. А всё дело в том, что правильных мыслей не бывает. Наличие самой мысли уже неправильно, а значит безумно. Мысль преступление, ибо она пытается решить всё за действие, толкая его бестолково из стороны в сторону, в то же время действие без мысли всегда ведет к заветной цели, не осознанной, к сожалению, ни кем – к покою. Вот идеал – покой без мысли. Надо просто лежать и впитывать тьму».
  Он плотнее прижался к её горячему телу и вновь заснул. Его опять посетил сон. На этот раз он оказался на берегу реки. Позади был обрывистый берег, под ногами волнистый песок, впереди стеклянная гладь реки с противоположным берегом у горизонта. Было тихо: не плескалась вода, не шуршал ветер, не пели птицы в роще на обрыве, только откуда-то из-под земли раздавались мерные удары, которые не были слышны ухом, но Он чувствовал их ногами, сведёнными судорогами от долгого стояния на раскалённом песке. Что-то свистнуло сзади него, он обернулся и застыл с раскрытыми от ужаса глазами: из песка, раскручиваясь по спирали, выползала пятипалая клешня на тонкой как проволока лапе. Она раскручивалась всё быстрее и быстрее с нарастающим свистом. Вот она стала огромной, выше обрыва, и тут с жутким воем стала падать на него. Он хотел отпрыгнуть, но колени подвели – он упал на четвереньки и почувствовал резкую боль на загривке шеи. Он попытался встать, и почувствовал, что это легко. Боли уже не было, и ноги слушались хорошо. Он потрогал рукой шею и нащупал тонкую лапу: клешня из шеи уходила куда-то вглубь него. Он попытался вытянуть её, но она цепко сидела внутри. Он стал вертеть головой, продолжая дергать лапу и тянуть её, и в этот момент боковым зрением увидел, как из песка выползает огромный клещ, протягивая свою вторую лапу к нему. Огромные, облитые светом и ненавистью глаза этого чудовища смотрели на него с кровавым вожделением. «Ты мой, - шипели они. Совсем мой. Твой загривок у меня, и ты никуда не уйдёшь, нет у тебя выхода! Он был ещё минуту назад, а вот теперь его нет. Шалишь, дорогой, ты мой навек»! Он ещё дернулся несколько раз, отступая к воде, но уже рядом вторая клешня – вот она у самого лица; её серая бугристая корка смачно чавкает и сейчас вопьется ему в лицо. Крик не спасает, движение тоже. Нет выхода! Но есть желание – он рванулся назад к воде и упал навзничь, спиной в воду. Вода оказалась твердой как лёд и, перебитая стальной твердостью его затылка, лапа осталась без клешни, плотно увязшей внутри него. Клещ заверещал, засвистел и ухватился целой клешней за обрубок лапы, дико вращая потускневшими глазами. Он вскочил и бросился бежать по реке как посуху, едва передвигая ногами. Ему казалось, что он стоит на месте: настолько медленно поднимались и опускались ноги. Но странно, противоположный берег быстро приближался. Он оглянулся и застыл: до покинутого берега было столько же, сколько до приближающегося. «Середина!» - Мелькнула мысль в голове, и вода потеряла твердость. Он камнем пошел ко дну. Его обступила зеленоватая муть, переходящая в серую тьму. Что-то стукнуло ему в бок, и он проснулся.
  В темноте скулил и возился щенок. «Ты чего не спишь?» - Спросил Он, нащупывая живой комочек у себя под боком. «Тявк», - отозвался щенок и беззлобно зарычал. Это тявканье разбудило женщину.
  - Пора спать, - сказала она. Ляжем вместе, или ты предпочитаешь спать один?
  - Вместе, только я не люблю спать на мягком, постели на тахте.
  Она, уверенно передвигаясь в темноте, зашуршала простыней и одеялом. Он продолжал лежать, ощущая холодок сопливого носа щенка где-то у себя подмышкой. «Что этот глупец копошиться?!» - с раздражением продумал Он. Спал бы себе, да спал. Звери быстрее людей доходят до сознания ценности покоя и сытости; его кажется, совсем недавно накормили, а суки ему пока ещё не требуется. Так чего он не спит?
 - Я постелила, - позвала Она.
  Он встал, потрепал на прощанье мохнатую мордочку и пошёл на звук её голоса. Они столкнулись возле тахты, словно поймав друг друга в объятья. Ему захотелось поцеловать её в невидимые губы. Он потянул её к себе, но вместо губ поймал прядь её волос. Они забили рот, неприятно раздражая нёбо и гортань. Он оттолкнул её от себя одной рукой, а другой, выдирая волосы изо рта, которые он непонятным образом откусил. Она упала с мягким стуком, словно уроненная на пол подушка.
  - За что? – Спросила Она.
  Он не ответил, выбирая языком и пальцами пряди её волос изо рта. В воздухе повисла ненависть, и когда он очистил рот, она уже начала закипать.
 «Ничего не случилось, - мысленно успокоил он себя. Она не специально, это я со слепа не нашел её губы. Всё нормально, я претензий не имею». Претензии имела Она, но Он об этом не знал.
  Он лег рядом и обнял её. Она не ответила, а как-то боязливо вздрогнула и сжалась в комочек. Она вдруг поняла, что ничего не потеряла, ибо ничего не находила. Всё показалось ей химерой, придуманным сном, мечтой, которая не сбылась. Но понять в жизни не самое главное: главное не ошибиться, узнав истину. Что стоит её понимание во тьме, когда свет погас? Что значит любовь, когда её не было? Что значат слова, если они не произнесены? Что значит обида, если её не было? Да и что может, значит, чувство, если кругом тьма и хруст накрахмаленной простыни, которые не прибавляют реальности, а лишь приближают миг слияния с тьмой? Но тьма была в нём, а в ней брезжили любовь и беспокойство.
  Скрипнула тахта и из щели между подушками выползла змея. Холодной лентой она обвила Её шею, грудь, бедра и уложила пасть с раздвоенным языком к ней на щеку, поближе к уху. Шипенье выползло из змеи и, огибая греческий профиль её лица, вползла сразу в оба уха. Шипенье проникло в душу, заполнило её, и стало подбираться к разуму, и хотя его было очень мало, и он был спрятан где-то в дальнем углу черепной коробки, шипенье обволокло и его. Шипенье заполнило её всю; оно стало расширяться, требуя выхода, и нашло его.
 - Я забыла сказать, - шипенье вырвалось из неё словами, - если уйдёшь, а я буду спать, не забудь оставить пятьдесят долларов, там, на телефонном столике.
  Он не понял, ЧТО Она сказала.
 - Ты берёшь за любовь деньги?
 - Всякая любовь чего-нибудь стоит: одна жизни, другая чувств, третья радости, четвертая боли, пятая свободы, шестая ненависти, ну а моя любовь стоит денег. Цена не так уж и велика, но каждый товар стоит столько, за сколько его покупают.
  Он опять не понял и спросил: «Как можно брать деньги за любовь?»
 - Как? – Шипенье рванулось из неё. Руками, милый, руками.
  Тут он всё понял. Тьма взяла Его своими истинными железными руками из кроваво-мягкой бронзы.
  Паркетный пол, потрескивая. Стал рассыпаться, отдирая кожу с его души кровавыми лентами. Кровь полилась в образовавшиеся щели и, захватывая по дороге пыль, стала стекать в гниющее подполье. Тахта накренилась и, взвизгнув ломающимися ножками, по частям стала проваливаться туда же. Он тоже заскользил под пол, пытаясь найти, что-нибудь, за что можно уцепиться, и не рухнуть в страшную бездну. Но кругом была только тьма – хохочущая и злорадствующая. Всё было кончено – спасения не было. Он вспомнил сон и попытался упасть на спину, ища в этом спасение, но сна уже не было, и он не пробуждался, а падал, падал, падал в бездну, обрамлённую клочьями паркета. Вслед за ним в бездну стала сползать тьма, обдираясь о неровные края. Тьма не хотела оставить его одного даже в бездне. Ну, кто же знает, что там в бездне – может там свет и прозрение, а может там истина! Даже тьма не ведала глубины этой бездны, ибо нет более страшной и неизвестной бездны, чем человеческая душа. Многие пытались заглянуть в неё, но, ужаснувшись при первом взгляде, отступали, боясь потеряться в лабиринтах и закоулках её.
  До дна бездны оставалось совсем немного, Он это почувствовал в своём падении, когда понял, что случиться сегодня – Он узнал, что убьёт Её.

                4. СМЕРТЬ.
  Произнеся слова о цене, она была права – за всё приходиться платить, но она не знала, что платить придется ей. Женщина произнесла слова, не подумал о последствиях. Своими словами Она окунула Его в бездну своей души и там, в глубине, Он нашёл зверя бывшего когда-то его родственником, и этот зверь, долго томившийся в потёмках, забытый своим хозяином, мощным прыжком вырвался на свободу в мгновение, подчинив себе всего человека. Зверь, жаждущий крови – не человек, он не рвется напролом, он осторожен и наносит удар, только зная, что не промахнется. Рвать и метать, производя множество бессмысленных движений, может только человек. Зверь рассчитывает свой удар и наносит его беспроигрышно. На то он и зверь неразумный, чтобы не делать ошибок разума, вершины творения природы, которая как всякая вершина окутана туманом облаков. Звериная злоба, поднявшись к вершинам разума, теряется в тумане и, смешиваясь с сознанием, рвется ещё выше, туда – в небеса, которые недосягаемы. Разум может восторжествовать, если смоет злобу зверя с себя, но для этого нужен свет, а его в комнате не было. К тьме добавилась суета и, раскидывая белые простыни, ринулась прочь к спасительной свежести ночного воздуха. Он распахнул окно и стал жадно глотать ночную свежесть бензинового угара улицы. Улица плавала в полуночной тишине жёлтых фонарей. Он впервые за свою жизнь заметил, что подобный свет окрашивает окружающее в пергаментный цвет древних захоронений. С высоты вся улица в этом свете казалась панорамой погребального храма под музейным стеклом, не хватало только таблички с названием века, места и кратким описанием. Этот пейзаж навевал грусть, в которую просто необходимо было добавить струю сизого табачного дыма.
 - У тебя есть сигареты? – Спросил он не оборачиваясь, через плечо.
 - Есть, - её голос был бодр. - Там, возле окна, в баре.
  Он стал обшаривать пространство, наталкиваясь то на кисти, то на пустые стаканы, то на краски, то на бутылки. Наконец он нашёл искомое – пачку сигарет и зажигалку в форме головы Мефистофеля. Пламя вырвалось из пасти дьявола, и в комнате затлел огонёк сигареты. Он окутал себя дымом, и вместе с ним внутрь полезли мысли, от которых он совсем недавно избавился.
  Его внутренний покой не просто был нарушен, он разлетелся в прах, даже не оставив пыли воспоминаний. Возвращение в безиллюзорный мир было тягостным. Всегда тяжело возвращаться назад, а тем более тяжело возвращаться в серый мир, вкусив прелесть цветного мира: пусть даже этот цветной мир был лишь иллюзией пришедшей и ушедшей. С того самого момента, когда в юности с глаз спала розовая пелена, Он верил, что весь мир подл и несправедлив. Когда всё подло вокруг – это не возмущает. Если всё подло вокруг – значит так устроена жизнь, и с этим ничего не поделаешь, надо воспринимать все, так как оно есть, а не так как хотелось бы. Надо приспосабливаться к этому миру, найти своё место в нём и жить. Можно не приспосабливаться, а жить в стороне от этого мира, взирая на него с презрением и высокомерием. Он так и жил затворившись в своей серой скорлупе, но по случайности скорлупа треснула, и он увидел кусочек неба и поверил, что весь мир именно такой: щедрый на краски и счастье. Но оказалось, что он смотрел не туда, надо было оглянуться по сторонам, а Он уставился вверх и принял призрак мира за сам мир.
  «Вот где моя ошибка, - понял он. Я пытался увидеть то, что не существует. Здесь нет святости, здесь есть святоши, пускающие цветные мыльные пузыри в глаза. Так что же дальше? Куда двинуть болезненную неустроенность и безысходность душевного тупика?»
  Он долго ничего не делал, молча, проглатывая свою тоску и ожидание лучшей доли, прожевывая их где-то внутри как жвачку, от которой есть вкус, но нет пользы, и жёстко ощутил, что так Он больше не может. Сколько не пытайся закрыться от реальности глубочайшим безразличием и бездеятельностью, если в душе есть сомнение и стремление к лучшему, рано или поздно придётся сделать выбор или поступок. Духота серой жизни душила его. Он всё хотел найти источник чистого горного воздуха, чтобы надышаться из него, найти в себе силы бороться с серостью. Он нашел такой источник внутри себя, открыв целые пласты неведомых ранее чувств. Но всё самое святое, рождённое в его душе, оказалось обращённым не к иконе, которую он узрел. Икона оказалось подделкой, и стоило только снять верхний слой краски с досок, как его взору предстала обычная мазня порнографа.
  Так думалось ему, жадно глотающему сигаретный дым.
  «Она обманула меня. Для неё это не праздник, а работа. Она сделала работой самое святое, что есть на земле, и что не должно быть растоптано в грязь, брошено под ноги имеющим возможность заплатить. Как просто всё в мире, умеющем лгать. Куда же мне теперь? Опять в свой серый мир? Посчитать всё это глупейшей аномалией недостойной внимания, и назад в пампасы? А Она? Она будет торговать своим телом, отдавая его всякому, кто заплатит? Зачем? Ей не на что жить? Или труд для неё — это не та категория, которая преобладает в жизни? А для меня? Что такое труд для меня, для всех в этом сером мире? Труд должен приносить радость; вот она и выбрала то, что приносит радость… это если рассуждать с позиции Христа. Он прощал грешниц, и возвращал их на путь истинный, беря их в любовницы. Мария Магдалина не зря таскалась с ним по всей Иудеи. Он простил её грех, а за это она отдала ему на заклание своё тело и свою душу. Но то Христос, а я даже не Иисус. Что я могу сделать, кроме того, что ничего не делать?! Кто она мразь, проститутка или богиня, снизошедшая до простых смертных, чтобы дарить любовь? Кто бы она не была, мир должен кончиться вместе с ней. Её нельзя оставлять здесь – в мире, открытом мной. Он мой этот сияющий ушедший мир, и всё моё я возьму с собой, ничего не оставлю пришедшим после меня. Я выстрадал это сияние, и познал откровение мира, и только я имею право на него. Сквозь серую пелену тумана я пришёл к этому миру. Вся жизнь моя была в этом миге откровения…так Вы, жалкие серости, не возьмёте его у меня! Он мой! Мой! Мой! Мой!»
  Его глаза стали вылизать из глазниц, наливаясь кровью и ненавистью ко всем тем, кого не было вокруг, кто мирно спал, готовясь к рутине нового серого дня. Всё дьявольское вылезало из него наружу и рвалось к невидимым врагам, скрытым за шторами глазниц бетонированных коробок современных пещер. Ему захотелось выпрыгнуть в эту темноту и ворваться сразу во все окна и рвать, терзать тех, кто, ещё не зная и не ведая, покушается на его мир, не существующий в реальности, но живущий в воспаленном сознании.
  Что-то скатилось по крыше и мягкой чёрной тенью упало ему на плечи, согнув их коромыслом. Это был груз прошлой жизни, его мытарств, поисков, находок, не сумевших стать жизнью; потерь, не ставших расплатой боли, не ставших совестью. Он тяжёл был этот груз, ещё так недавно бывший легче пуха. Этот груз требовал решения, и притом немедленного. И это решение пришло.
  Этот мир чист, светел и непорочен как алмаз, но его нельзя сохранить, показывая людям. Жадные серые руки неизбежно потянуться к нему, и замутят эту прозрачность и девственность. Чтобы сохранить это всё – нужно сжечь алмаз, оставив его блеск в своей памяти. Там, в глубине колодца памяти, эта чистота навсегда останется недосягаемой чистотой, и я буду, счастлив, вечно освещённый внутренним счастьем обладания.
  «Господи! – Обратился он к небу, воскресив в памяти икону, висевшую в углу его квартиры. – Скажи мне: прав ли я? Помоги мне, Господи, стать сильнее себя! Если ты есть, открой свою тайну, разлитую по свету в душах людских. Собери её в моей душе, и дай мне силы исполнить предначертанное тобой, ибо сказал ты: «Не мир я принёс, но меч». Как мне назвать сие деяние – кара или награда? возмездие или благодать? Ответь мне, Господи, кто прав в этом мире, снедаемом пылью – я или они? Укрепи мой дух и слабую плоть, дрожащую в неведении свершившегося и свершающегося! Кто я, Господи, дьявол или дух святой? Что пришло ко мне в блеске сияния – истина или обман? Что же молчишь, Господи!? Или нет тебя, как нет ответов на вопросы! Где ты в этом мире притаился? Почему ты ушёл и не помог людям, оставив всего лишь туманные слова, которые трактуют каждый на свой лад, в свою выгоду. Очнись, Господи, от сна! Не страшен людской суд – его нет! Не страшен твой суд, ибо всё сделано с твоим именем на устах, и если я неправ, останови меня, дай знак! А если я прав, благослови и дай слова напутствия. Что же ты молчишь, Боже, или недостоин я твоего внимания; так прокляни меня, Боже, или дай силы проклясть других! Останови это мгновение, Боже – сотвори свет, и да будет, так как ты скажешь!»
  Господь молчал и не отвечал на его молитву, Господу было не до него, он сам бился в тисках святости и жажды крови дьявола. Борьбы на равных не бывает, бывает борьба между равными, в которой побеждает третий, пришедший после двоих. Крови! – и Бог, и дьявол хотели крови: один крови праведников, другой крови грешников. И льётся кровь и святая, и грешная, и одного цвета она – красная. Голубая кровь у Господа и дьявола, но её не видел никто, и умножает она скорбь своим невидимым потоком.
  Господь молчал! А что ещё можно было ждать от него?! Человеку пришлось решать самому. Он выбросил сигарету, и ему вдруг показалось, что он спит, видит сон, которым можно управлять из пришедшей бодрости утра. Он смотрел на самого себя со стороны, и управлял собой сонным как марионеткой, дергая в нужный момент за веревочку. Он приказал своему двойнику найти нож. Тот деревянным шагом заметался по комнате, ища что-нибудь колющее или режущее. Это было трудно – искать в темной комнате неизвестный предмет, не будучи уверенным, что он здесь есть. Но ему повезло: около неоконченной картины валялся мольберт с засохшими красками и грязными кистями, среди которых был и нож, которым пользовались для соскребания краски с холста. Он был не очень остр, и не очень удобен для предстоящего действия, но под рукой не оказалось более достойного орудия убийства. Двойник взял нож, и Он приказал ему вытереть его, опасаясь, как бы грязь не запачкала Её чистое тело. На ноже была засохшая краска, и он обманывал себя, тянул время, ожидая непредвиденного, но его не произошло, прежде чем нож приобрел блеск, радующий глаз даже в темноте.
  «Иди и убей её!» - Приказал Он двойнику, и двойник пошёл.
  Двойник подошёл к ней и неумелой рукой ткнул ножом в живот. Её лицо дернулось, по нему прошли судороги, и оно разгладилось, став ещё белее и чище. «Как просто всё делается во сне», - подумал Он из утренней бодрости. «А может было и не так? Давай попробуй ещё раз. Ну-ка, милый, на исходную позицию, и всё сначала. Ещё один дубль!» Но дублей быть не могло – сознание из раздвоенности пришло в единство, и Он понял, что это не сон, и что перед ним лежит мертвая женщина, а в руках его нож со следами её крови. «Смерть!» - Ужаснулся Он. В изголовье тахты стояла Смерть. Где-то внизу живота у него образовался вакуум, в который провалились все чувства, оставив в душе только одно – страх и холод небытия. Смерть по-своему была красива и величественна; строгое белое покрывало с золотистыми узорами в форме скрещивающихся костей и черепа; зовущая улыбка оскаленных зубов на продолговатом с желтизной лице, огромные сини тени вместо глаз, с элегантной горбинкой нос, мягко положенная на косу тонкая женская рука – всё это не отталкивало, а привлекало к ней. Она звала к себе, гипнотизируя всем своим видом, обещающем красивый покой и непреходящую вечность.
  - Отойди, - сказала Смерть. – Она моя.
  - Она не может быть твоей! Она теперь навсегда моя! Слышишь моя!
  - Глупец, ты хотел оставить её себе тогда, когда она и так была твоей. А теперь ты ошибся. Теперь она моя, и уже никогда не будет твоей. Всё в этом мире принадлежит только мне. Ещё не родившейся человек уже мой, ибо он создан для меня: не для жизни, которой нет, не для мира, который сам по себе, а для меня – Смерти. Ты думал, что, убив её, ты сохранишь её для себя – ничтожество, ты убил не только её, но и свой мир. С этой минуты, и ты уже мой. Всё предназначено мне, временно вам дана относительная свобода, в которой вы можете обрести бессмертие, если остановите время, но это вам не под силу. Вы каждый в себе – живете вместе, а умираете каждый сам по себе. Я открою тебе тайну, которую тебе не открыл Господь. Вся Его благодать, рассыпанная по миру, была в ней, – Смерть указала на мертвую, - она была дарована тебе, а ты отдал её мне, и я довольна. Ну а ты? Ты тоже скоро будешь моим. До свиданья человече!
  Смерть одной рукой подхватила тело и, пятясь, ушла в темноту. Он закричал, заметался по комнате. Началась истерика: Он брызгал слюной, вытирал мокрое от слёз и соплей лицо, размазывая по лицу попавшую на его руки её кровь. Нож был брошен, мебель повалена, а тело, покрытое потом, истерзано истерикой. Бежать, бежать, куда глаза глядят, дальше, дальше от самого себя, от этой комнаты, от этой тьмы. Он натянул на потное, липкое тело одежду и бросился вон из комнаты. Дверь была закрыта, и чтобы разобраться с замком, ему пришлось включить свет. Свет вспыхнул за его спиной. Он страшился оглядеть комнату, и всё внимание сосредоточил на замке, который никак не хотел открываться. Руки тряслись, ходили ходуном и были как клешни у рака – огромны и неуклюжи. Ему всё-таки удалось справиться с замком: дверь была открыта – он протянул руку к выключателю и увидел на ней кровь, её кровь. Только сейчас он вспомнил, что после удара ножа, что-то горячее плеснулось ему на руки.
  «Так это была кровь. Её кровь. Значит, я убил Её – она мертва». Он понял, что сделал: теплое, живое, ослепительно белое тело, по его воле стало холодным и безжизненным. Этого тела уже никогда не будет в этом мире; никто не обнимет его, не почувствует трепетное тепло желания, никто не восхититься красотой его линий, и не захочет владеть им. Никогда уже это тело не будет радоваться жизни – оно теперь холодный кусок мяса и костей. Нет вершины творения Господа! Кто захотел Её крови – Господь или дьявол? Какая разница – она прах, а кровь Её на Нём. «Не хочу, ничего не хочу! Ни мира, ни света, хочу серости без крови, без Её крови!» Под ногами что-то взвизгнуло и затрепыхалось. Он поднял этот скулящий комочек щенка, поднес его к своему лицу и закричал: «Слышишь животное: я ничего не хочу от мира кроме родной серости! – Щенок пытался вырваться из его рук, тявкал, пытался укусить, и зло крутил хвостом. – Что не нравиться? – Его глаза потеряли смысл, став бездонной пропастью зверя. Щенок был в Его власти, Он же был во власти дьявола. – Что мне делать? – Опять закричал Он, поднося мордочку щенка к своему лицу, и сдавливая его горло. Щенок захрипел, глаза выкатились, язык вывалился, тявканье уже не получалось. – Не знаешь? Так подыхай, скотина!» Он сдавил горло щенка изо всех сил, что-то хрустнуло, щенок забился и затих. Он зашвырнул его в глубь комнаты, выключил свет и выбежал из комнаты.
  Ночь приняла его. Он бежал по улицам под её защитой, стараясь укрыться от внутреннего взора, сверлящего его мозг. Воспоминания о прошедшем не успели оформиться, и лишь пятна крови на руках не давали покоя. Они начали жечь руки, заползать под кожу, растекаться по поверхности души, обжигая её. На месте ожогов появились волдыри с беловато-мутной жидкостью внутри. Волдыри лопались, жидкость вытекала и причиняла ему большие муки своими слезливыми упрёками. Растопленная светом душа стала доступной для всех укоров и упреков: не было ни сопротивления, ни желания сопротивляться, хотелось одного – убрать с рук её кровь, очиститься, стать таким, каким Он был до прошедшего дня, до той страшной минуты, когда мир стал цветным. Если бы Он мог вновь видеть мир серым, тогда и пятна крови были бы всего лишь грязью. Грязь и пыль лучше, чем кровь. Ему хотелось очиститься от крови, и вновь стать серым в сером мире.

                5.ОЧИЩЕНИЕ.
  Дверь открылась бесшумно. Он выдернул ключ из замка и, сутулясь, пробрался в ванную. Его бил озноб, лихорадочным трепетом стучась в голове одним единственным желанием – очиститься, смыть с себя Её кровь. Трясущиеся руки, уже в бурых пятнах крови, протянулись по струю воды. Холод этих ледяных рук в буроватых пятнах заходящего солнца, заморозили струю воды, льющуюся из крана. Он попытался вытянуть её из труб, но сверкающая алмазом сосулька сломалась и, разбросав вокруг себя осколки, с шумом разбилась об пол, и вновь стала водой, хлюпающей у него под кроссовками.
  Он сглотнул комок, подступивший к кадыку, провел шершавым, вспухшим языком по обтресканным губам, выругался про себя, и стал с остервенением лупить негнущимися, ледяными пальцами по крану. В ударах, мягким стуком, отдающимся в трубах всего подъезда, было всё: и ненависть к себе, к несправедливой судьбе, к досадной случайности с водой, сумевшей замерзнуть в тридцатиградусную жару, к полосе тумана, шлейфом заползающем вслед за ним в квартиру и покрывающем ноги влажным приближением страха к шуму, наделанному им, к Её крови на руках, к этой ночи, которая всё тянулась и тянулась и не хотела кончаться, к утру, которое должно было придти, но не приходило; к Богу, который оставил Его и не дал благословение, а отмолчался, спрятавшись в пыли и тишине угла за почерневшими досками иконы, к тем людям, которые должны были придти за ним завтра, вернее уже сегодня. Он вложил в удары всё то, что было не так для него в этом мире, багровеющем в налитых кровью глазах. Наконец Он обессилено и покорно опустил руки, сел на край ванны и уставился на клубящийся в ногах туман.
  Туман, трясясь и вздрагивая, стал обретать форму человеческого лица. Он хотел разогнать рождающееся из тумана лицо, но это ему не удалось. Лицо, всё сильней и сильней уплотняясь туманом, стало расти и заполнять собой всю комнату. И вот оно уже заполнило всё пространство, и Он оказался внутри этого лица, и Он узнал это лицо. Это было Её белое, безжизненное лицо с ниспадающими на подбородок прядями волос. Это была Она, пришедшая за ним из мрака той комнаты.
  Он посмотрел на свои подрагивающие руки и стал, бешено тереть их о джинсы, стараясь соскоблить с них часть её мертвой плоти, её крови, зовущей к себе Её саму. Плотная ткань брюк стала ещё плотнее и обдирала кожу, словно наждачный круг. Кожа слезала целыми пластами; Он чувствовал, что ещё немного и кожи на руках совсем не останется, а значит, на них не будет и её крови. Вот уже на ладонях одно дымящееся мясо с белыми пятнами косточек. Но кровь, Её кровь, по-прежнему ржавыми пятнами выделяется на фоне его собственной крови. Ужас холодным блеском наползающей вечности сдавил горло. Он хотел закричать, забиться в истерике, растопить ей безумие и величие, раздирающие душу острыми скалами страха, нависшего над головой и готового раздавить своей махиной; но нет крика, лишь клокочущий хрип из саднящего и смердящего горла.
  Вслед за страхом пришёл запах. Он забил ноздри и широко и вольно хлынул в сознание. Запах развороченного ножом, дымящегося теплотой уходящей жизни, чрева был ужасен. Там, в темноте комнаты, Он не пережил ужаса содеянного, Он не видел всего того, что сотворили его руки. Только лицо, освещенное полумраком из окна, было видно ему, да общий контур роскошного тела, поверженного в ничто блестящей сталью ножа. От этого запаха его начало мутить, и обильная рвота фонтаном хлынула наружу через сдавленное страхом горло. Его рвало так, что ему показалось внутри не осталось ничего – ни сердца, ни лёгких, ни желудка, ни печени – ничего. Внутри осталась только пустота, в которой, во взвешенном состоянии, витало то, что осталось от души, большая часть которой выплеснулась вместе с рвотой. Всё плыло перед его глазами, смешиваясь и превращаясь в фантосмогоричсекие видения.
  Вот Она, вся залитая солнцем, падает в его объятья: на губах улыбка счастья и блаженство от мужской силы. Вдруг её обнаженный живот лопается, и из него выползают змеи. Он машет ножом, срубая им головы, но их всё больше и больше. Он не справляется с ними, они обвивают его и душат, душат, душат. Он пытается освободить горло, но в руках нет сил, и тогда он падает в лопнувшее чрево и его накрывает темнота, и лишь далекий отблеск её мертвого лица виден ему. Он пробирается к нему сквозь сплошную стену копошащихся змей, которые холодными лентами обвивают его тело, дрожащее от омерзения и страха. Он ползёт к Её лицу, но оно всё дальше и дальше, и уже совсем не видно, только светиться недосягаемая звезда, уходящая в вечность, из которой нет возврата. И уже нет звезды, только виден след, который вот он, рядом, схватись за него, и ты спасен, но руки обвиты змеями, пальцы не гнуться, и нет уже тела – блестящая грань света рассекает его на несколько частей, освобождая остаток души от оков пустой оболочки, и душа уноситься вслед за тенью лица.
  Приступ рвоты окончился. В ванной стоял отвратительный запах блевотины, смешанной с трупной вонью её мертвого тела. Теряя сознание и последние остатки рассудка, Он выполз из ванной комнаты и пополз на балкон. Свежая прохлада наступившего утра взбодрила его. Звёзд уже не было, но и солнце не согревало грешную землю своими чистыми лучами. Он попытался встать. С третьей попытки ему это удалось. Бултыхающееся тело приобрело вертикальное положение и некую уверенность. Войдя в комнату, он подошёл к сервировочному столику каталке, на котором стояли бутылка коньяка и вазочка с конфетами. Он схватил бутылку двумя руками, зубами сорвал пробку и, не отрываясь от горлышка, перелил её содержание в свою пустую оболочку. Он хлебал коньяк, пытаясь заглушить тот ужас пустоты, царивший внутри него. Что-то зажглось внутри, и жар от этого огня стал заполнять пустоту тела. Он воспарил над всей той дрянью, которой был полон его мир. «Очищение! Очищение!» - Закричал Он и, взмахнув руками, полетел туда, вверх, к восходящему солнцу. Он почувствовал себя Икаром, который должен сгореть в очистительном огне великого светила. Поток воздуха подхватил его, обдул пылающее тело, сорвал с него все нечистоты, дав телу лёгкость и сладость чистоты. «Очищение! Вот оно!» - Закричал Он, и темнота накрыла его сознание. Очистительный полет с седьмого этажа закончился в клумбе, среди густой заросли роз.

                6.ВОСКРЕСЕНИЕ.
  Он остался жив. Его спасли кусты роз и коньяк. Так говорили врачи, удивлённо покачивая головами над его переломанным телом. Но Он не верил им. Он знал, что его спас Господь, но не знал для чего остался жив. Сначала Он думал, что для искупления греха, для земной кары за содеянное. Эта мысль пришла ему в голову, когда он увидел склонённое над ним ангельское лицо, одетой в белое, белокурой женщины, очень похожей на Неё. В первое мгновение ему показалось, что это она и есть, встречающая его в преддверии Ада или Рая. Но потом Он понял, что это не Она, а медсестра, и что он не на том свете, а в больнице, и этот мир ещё существует, а значит, существуют законы людские, согласно которым Он преступник; и хотя Он не считал себя таковым, но привычка следовать установленным правилам, даже если они не по душе, перевесило в нём всё то сияние и своё величие, рождённое той ночью, тем очищением. Он потребовал следователя, и когда тот явился. Рассказал ему всё, что случилось той ночью. Сначала это было воспринято как бред больного, но вскоре всё подтвердилось, и в его палате появилась охрана – символ могущества человеческих законов. Он воспринял это безразлично. Боль внутри и боль снаружи так сильно давили, что ему не было никакого дела до законов. Его стали интересовать люди, в первую очередь та женщина в белом, так похожая на Неё. Этот белолицый, белокурый ангел вселял в него уверенность, что конца той ночи не было. Не было ножа, не было крови, не было смерти, а был лишь его случайный полет из Её окна. Всё что он говорил следователю, не касалось его души – это было дело разума, договариваться с земными властями, а душа жила другими заботами. Белокурая женщина врачевала не только его истерзанное тело, но и истерзанную душу. Её мягкие руки врачевали его тело, кончиками пальцев вливая в него жизнь, ни серую, ни цветную, но белую. Её пальцы принесли ему чёрно-белый мир. Люди поделились на чёрных и белых. Большинство людей виделись ему чёрными, и очень немногие белыми. Чёрными были следователь, мелькающие большой очередью охранники в туповатой череде лиц, санитарки с ворчливым гнусом осуждения, его друг с дьявольской улыбкой и шепотом обещания выручить из беды, адвокат с блестящим кейсом и настырной уверенностью в проведении психической экспертизы, и ещё множество лиц неизвестных сейчас и виденных когда-то. Белыми были медсестра, вдохнувшая в него новый мир, седой врач с грустными глазами Сократа и его мать, полнеющая, подвижная женщина со страдальческим лицом и душой полной слёз. Из всех троих не все любили его, но все сострадали. Из чёрных ему не сострадал никто, а один – его друг, понимал его. С одной стороны, ему не нужно было чужое сострадание. Он просто не нуждался в нём, но с другой стороны сострадание других роднило его просветлённую душу, и их белый мир страдающих душ. Он сам стал белым, очищенным от серости, разноцветности и крови. Не было страха, не было искания, была одна белая душа в кольце чёрных людей и белой жалости.
 - Вам больно? – Спрашивала белая женщина, продолжая жизнь умершей в ночи.
 - Мне хорошо, - отвечал он, чувствуя её белое тепло.
 - Мне жаль вас, - размышлял вслух врач. Зачем Вы это сделали. Хотя…я понимаю зачем. И всё же так не надо жить.
 - Наверно, - отвечал Он.
  Вздыхал и отходил в сторону сократовский, седеющий мудрец.
 - Что же будет с тобой? – Вопрошала мать. Повинись, может люди и простят.
 - В чём виниться мама? Я ни в чём не виноват. Это был сон, а в конце сна был не я. Я не хотел этого, мама. «Всё будет хорошо», - говорил Он, вытирая слёзы на её молодом, но уже стареющем лице. Ты прости меня мама – это самое главное. Прости и помни обо мне, не верь тому, что обо мне будут говорить люди. Я никогда не был таким.
  После одного из утомительных дней, заполненных беседами со следователем и адвокатом, Он сделал открытие. Оказалось, что чёрные люди видят мир серым, а белые цветным. Это открытие поразило Его. Белая женщина восхитилась лазурным небом и желтовато-оранжевым солнцем. Следователь на это замечан6ие уронил: «Обычное серое утро, и вам, - он окинул оценивающим взглядом её утончённую фигуру, затянутую в белый халат, - не стоит романтизировать жизнь. Один романтик, - он кивнул в Его сторону, - уже нафантазировал, и весьма плачевно кончил. От цветов, путающих жизнь, уже давно все отказались, потому что это наказуемо. От того, что НЕКОТОРЫЕ, - он надавил с особой жёсткостью на это слово, - видят мир цветным и происходят все беды». Белая женщина вспыхнула светом и, вскинув голову, произнесла: «Если романтика грех, то вся эта жизнь свинство, а вы с вашим наглым взглядом свинья, нажравшаяся чужих душ. Он, - она плавным красивым жестом указала на Него, - совершил поступок, на который не способны вы, жалкие серые личности». Она вся затряслась в негодовании. Седой врач взял её за плечи и вывел из палаты. Через несколько минут врач вернулся и, смотря тяжёлым взглядом на следователя, сказал: «Вы бы делали своё дело тихо, не претендуя на право устанавливать истины. Вы не пророк, а здесь не богадельня. Ведите себя соответственно». После этого он пожал Его руку, безжизненно лежащую вдоль тела, улыбнулся одобряющей улыбкой, и ушёл.
  Он был потрясён. Не Он один метался в поисках истины, в поисках жизни: все люди видели мир по-разному.
  Белые люди не просто сострадали ему, они понимали его и готовы были следовать по его пути. ОН ОКАЗАЛСЯ НЕ ОДИНОК. Он шел не впереди всех, таща за собой кого-то, Он шел вместе с людьми, может быть на пол шага впереди них, на пол мгновения обогнав в своих поисках, и всё же вместе. Он ощутил давно забытое чувство общности, утерянное на заре юности, когда кончилась вера и началась жизнь. Когда-то, в туманном детстве, он чувствовал своё единение в колонне белоблузых и красногалстучных послушат: всех как один одетых, всех как один готовых к чему и зачем неизвестно, но готовых. Там в колонне Он не чувствовал своё «Я», оно ещё не родилось; там было «все готовы», и этот «все готовы» растворяло нарождающуюся индивидуальность, в давно варившемся сером растворе. То чувство общности рождалось не от слияния всех «Я» в одно «Мы», а из разъединения всего «Мы» в маленькие «я», которое тоже «мы», и именно поэтому «я», что есть «мы».
  Пришедшее теперь к нему чувство общности родилось из его «Я» трансформировшись в понятие «Они». «Они» - это «Я», а «Я» - это «Они». Никогда не ощущал Он себя таким мудрым, сильным и нужным. Он переходил в них – в белых людей, чтобы стать ими, и они становились им, впитывая его мир, его душу, его переживания. Он вновь проходил путь от познания серости до познания света, но уже не один, а вместе с ними, познавая, а потом объясняя какие-то непонятные и непрочувствованные вещи. Им пытались мешать чёрные люди, но это было напрасно, они продолжали идти вперед, чтобы, познав мир, вместе кончить путь.
  Был вечер, в палате было трое – Он, белая женщина и врач. Охранник стоял в коридоре. Он лежал, женщина сидела, а врач стоял, скорбно просверливая взглядом оконное стекло. Он повёл их своим путём, разгребая сумерки воспоминаний тихими, внятными словами. Как ни странно, но идти второй раз по одному и тому же пути оказалось труднее, чем впервые. Он то и дело останавливался, цепляясь за неизвестно откуда взявшиеся преграды, постоянно ударяясь за выступы, которых раньше не было (или он их просто не замечал, поглощенный открывшимся светом, или свет освещал их и, каким-то боковым зрением, он видел их, обходил, а память не фиксировала это). Первый раз он споткнулся на осколках стекла от машины и больно поранился. Слова были разрезаны на несколько частей. Женщина пришла ему на помощь, быстро составив из кусков целое. Потом его обожгло солнце, слова разбухли, покрылись волдырями, которые лопались, заливая жидкостью дальнейший путь. Женщина опять помогла ему, смазав слова мазью, и обтерев их от жидкости. Так Он пробирался по пройденному пути, расшибая лоб о стеклянную стену, еле волоча избитым о черепицу телом, протирая засыпанные тьмой глаза, с кислородной подушкой от недостатка воздуха, в коконе угасающего света; и всегда на помощь ему приходила женщина, врачуя раны и вливая новые силы для продолжения пути. Один раз, когда он пробирался во тьме, и совсем было остановился с ножом в руке, зацепившись за спинку тахты, и упав грудью на нож, ему помог врач. Совсем лёгким и невесомым путь оказался в конце. Он без посторонней помощи добежал до финиша, таща за собой этих двух. На финише они устало уселись в кружок довольные и счастливые, что, наконец, они вместе, и им известна истина. Случайный наблюдатель – чёрный охранник, ничего не понявший, сострил в конце: «Ин вино веритас», - выражая этой фразой своё отношение к миру.
 - Вы счастливый человек, - сказал ему доктор. Вы не знаете сомнений, но вам трудно будет умирать. Для лёгкой смерти нужны сомнения. Жить без сомнений легко, а вот умирать сложновато.
  В руках его появился блестящий скальпель, который резанул свет, отделив его от тьмы. Теперь они были изолированы от чёрно-белого мира. Они были в одиночестве втроём. Три цвета души в чёрно-белой рамке мира.
 - Что Вы будете делать дальше? – Спросил доктор.
 - Идти, - ответил Он. Мне долго надо идти, чтобы понять всё до конца.
 - Вам не страшно идти? Путь познания тяжек, а истина, которую вы откроете, не узнает никто: вершина познания истины, является концом познающего. Какой путь к истине не избери, финал один – истина умрет вместе с сознанием, и другим её придётся открывать заново, пройдя тот же путь, и окончив его тем же. Вам не жаль этого?
 - Нет. Мне не жаль ничего. Я немного опередил вас, и перешёл ту черту, за которой остаются сомнения, страхи и сожаления. Я обрел больше чем истину, до которой рукой подать. У меня есть мир, который я веду за собой, и это не путь к концу, это путь к началу, к обновлению тех, кто вслед за вами, увидит цветной мир и пойдет за нами.
 - Это химера! Цветной мир дается тем, кто обладал им от рождения. Это не просто избранность, это путь, дающийся немногим в награду за поиск. Вы уже слишком далеко от нас. Вы перешли грань, у которой мы давно топчемся: страшно терять цвет в обмен на истину. Это не от Бога, это от дьявола. Истина страшна, потому что она одна. Правда приятна и приемлема, потому что каждый обладает своей правдой, и может противостоять чужой правде. Вы выбрали путь истины, и мы с вами, но не до конца. Вы уйдете, а мы останемся.
 - Нет! – В нём проснулась вечность. Я не уйду, я останусь с вами до конца. Сейчас мы вместе, и часть меня уже в вас. В мире была ошибка: вначале было не слово, а дело, и дело свершило путь, по которому прошли многие, и ещё многие пройдут. Прибитый был прав в конце, но в середине ошибся. Его путь было слово, а потом дело, а нужно дело, а в конце слово. Зло! Зло торжествует в мире, и не, потому что оно есть, а потому что этого хотят люди, чёрные люди с серыми душами.
  Он начал говорить и слова падали тяжело, каменными глыбами на мягкую, зеленую поросль травы, не приминая её, а давая толчок к её бурному росту. Он говорил, как пророк, воскресая в словах к последнему, решающему шагу.
  -Что есть мир, разделяющий людей, когда все они равны в желании не быть, потому что само состояние быть несёт в себе отрицание этого бытия. Любовь, сострадание, вера, устойчивость – понятия жизни, которым не следуют сами, но требуют следования от других. Если упал стоящий рядом, ты видишь не то, что он упал, а то, что ты остался стоять, и, возвышаясь над павшим, ты возносишь себя до размеров Бога, не жившего в твоей душе, но пришедшего в час торжества символом твоей случайной избранности на данное мгновение жизни. В конце концов, упадёшь и ты, и другой встанет над тобой, и будет тоже избранным на какое-то мгновение, пусть недолгое, но такое сладостное и великое для твоей мелкой душонки, жаждущей триумфа и славы над зеленой гладью болота, бывшей и будущей твоей вотчиной. В твоих глазах это болото не зеленое, а чёрное, и нет прозрения цвета, ибо цвет – это душа. Нет в мире истины. Истина то, что рождается в твоей душе, всё остальное – мираж, который скроет туман, ниспосланный спасением пустой души. В тумане свет горит тенями, блуждающими вокруг тебя, ты хочешь их распознать, но застит глаза пелена – это слово, придуманное начало всего, и вот дело, и над туманом, и свет стал светом, тьма тьмою, а тени ушли, оставляя кровавый след. Прекрасен мир, созданный тобой, и люди пришедши в него. Ты воскресаешся и даришь другим себя, оставаясь вечным в бесконечном мире.
  Слова ещё падали из него, но постепенно теряли тяжесть, становясь тягучими и липкими; они поглощали его, запутывая своей тяжёлой, резиновой массой. Он начал задыхаться. Ему пришли на помощь, но он не нуждался в ней. Он стал другим – невесомым и вечным. Он читал мысли окружающих, ловя их суетливые и уверенные движения, которыми они помогали ему выбраться из густоты давящего безвременья, и вся суета вокруг тела была безразлична ему. Он уходил без жалости и сострадания к самому себе. Тело стало помехой для него: оно выполнило свою миссию в его жизни, и теперь словно якорь держало его в гавани, не давая пуститься душе в безумное плавание бушующих вокруг страстей. Всё рвалось наружу, на простор – невидимый, но столь желанный.
  Его остановил голос доктора: «Вы должны жить», - сказал он, наклонившись к мертвеющему лицу. И Он послушался этого голоса. Возвращение было тяжелым, мучительно болезненным, как для души, так и для изуродованного тела. Но Он знал: так надо. Ещё не было суда мирского, через который надо было пройти. Долг! Последний долг перед ними – двумя ставшими близкими ему людьми, был именно в этом. Он был обязан воскреснуть для последнего отрезка почти пройденного пути-дороги.
  Белый потолок обрушился на него своей яркостью и слепотой кристальной чистоты. Он обвел взглядом палату, увидел белое, без кровинки лицо женщины с огромными, страшными в горе глазами, устремлёнными на него. Он улыбнулся на нежные руки, сжимающие шприц. «Всё будет хорошо, - прошептал Он. Ты не верь, смерти нет. В этом мире есть только жизнь, а смерть это для дураков, верящих в загробную жизнь».  Она в ответ улыбнулась, красивое лицо ожило, засветилось светом любви и всепрощения. «Поцелуй меня». – Попросил Он, почувствовав, что такое же желание овладело ею. Она смущенно поправила волосы и, наклонившись к нему, осторожно тронула его губы своими губами. Губы были горячие и сухие, они обожгли его как раскалённые угли, влив в него тепло давно ушедшее из беспомощного тела. Порыв желания соединил их лица, и уже его красиво очертанные губы впились в её лицо, не отпуская, а притягивая всё сильней и сильней. Белостенная палата ушла куда-то, беспомощное тело стало сильным, сильное беспомощным. Они слились в поцелуе, словно это был не поцелуй, а великое единение души – тела бывающего всего раз, когда жизнь зарождается, и когда, пройдя сквозь муки рождения, становится жизнью.
  «Вам нужен покой», – сказал доктор, отстранив за размякшие плечи женщину. «Идите, сестра, отдохните, всем нам нужен отдых. В этой трагедии ещё не сыгран последний акт».
 Они ушли, а Он остался один. Ему ничего не грезилось. Всё было позади: и мёртвое тело в ареале лунного света, и ненависть к людям, не ставшими достойными его видению мира, и измена, ставшая реальностью в его сознании, но не ставшее реальностью жизни; и кровь, сошедшая без следа с рук, но запекшаяся в душе. На смену всему этому пришло тепло губ женщины, сошедшей с одной из полок его души, где хранились вылепленные им в детстве скульптуры женщин и человеческих идеалов. Он заснул.
  Среди ночи Он неожиданно проснулся и закричал дико, умирающе тоскливо – Он понял, что всё кончено. Все, что было перед этим, было цепью безумных поступков и ужасных ошибок. Всё было ерундой, кроме того последнего поцелуя – это был смысл жизни, и это могло быть всей его жизнью. Он заметался, срывая шланги, иглы, ремни, привязывающие его. Он не хотел жить, ему страшно стало идти той последней тропинкой к вершине своей Голгофы. Истерика длилась недолго. Несколько уколов дежурной медсестры погрузили его в черноту, к которой ему еще предстояло придти, и не на время, а навсегда.

                7.ВОЗНЕСЕНИЕ.
  Суд для него стал праздником длившемся три дня. Он мог говорить с людьми, обращаясь и к тем, кто его понимал, и к тем, кто его ненавидел. Он не думал, что будет потом, после этого праздника. Для него не было этого потом, было только сейчас, сегодня, сию минуту. Был Он со своими словами, с вывернутой наизнанку душой, с истиной, торжество которой настало. Не его судили по законам придуманными кем-то, а Он судил серый мир с его ложью и кривыми зеркалами ничего не значащих слов. Он отстаивал своё право иметь истину.
 «Да! – Он обагрил свои руки кровью, но он очистился от неё; и не только стал чист от крови, мир стал чище, ибо кровь невинной, пролитая им, это символ чистоты, посетившей мир, и ушедшей, не запятнав себя грязью. Да! Она была чиста телом, но в душе был дьявол, искусивший её, а Он спас её душу от падения. Она нашла в нём веру, и готова была её потерять, бросив своё тело в серый мир – Он не допустил этого. Теперь она свободна от суда земного и небесного. Её мир в нём, а Он, в свою очередь, отдал свой мир другим, сидящем здесь, в этом зале. Да, Он преступил закон, но что это за закон, если миллионы живут в серости и рады ей; если желающий не может, а тот, кто может, не желает. Что значат стены для тела, если душа в клетке. Разрушь стены, выпусти тело, но нет свободы, ибо душа заперта, и ключа нет, не выкован кузнецами, кующими ограды и решетки. Что значит смерть, если я достиг вершины, и что значит жизнь, когда ты на дне пропасти. Смерть в полете – счастье; жизнь в трясине – мучительная, растянутая на долгие годы смерть».
  Он говорил ещё что-то о великом предначертании каждого рожденного существа на земле, о его величии, о его бессмертии в делах, но Он уже не понимал для чего всё это. Он увидел пустоту вокруг себя, его перестали понимать и те двое белых людей. От жалости к нему Они видели мир серым, и никого не было в зале, кто мог бы отличит красное от зеленого. Меч опустился на головы всех. Страшный топор палача пригнул головы, как сидящих в зале, так и заседающих за судейским столом. Огромная буква захлестнула наручниками шеи сидящих. На каждом был ошейник, желанный в стремлении остаться в стороне от чаши, предназначенной ему. В нужный момент ошейники разжимались и их пересохших глоток вырывались крики: «Смерть убийце! Смерть! Смерть! Смерть!»
  «Кто убийца! – Пытался возразить Он. Вы убиваете ежесекундно миллион душ, калечите их, насилуете и не несете никакой кары, ни земной, ни небесной. Я явный убийца и понёс уже кару небесную, и земную понесу не согнувшись, а вы, тайные убийцы, понесёте ли когда-нибудь кару земную, возвысившись до признания своего преступления!? Вы страшнее меня, ибо убиваете не ведая, что творите. Я знаю, что свершил; а знаете ли вы, что свершается вами!?»
  Ошейники ослабли совсем, и дикий вой взбесившейся псарни, заполнил зал. Звенел колокольчик, призывающий к порядку, стеной стояли блюстители порядка, а Он изрыгал пророчества о близости суда совести, когда спадет серое покрывало с мира, засияет солнце, и всё темное станет видно в ярком сиянии цветного мира. Порядок навели, и больше ему слова не давали, да Он и не просил.
  Всё оставшееся время Он смотрел на белую женщину, вновь увидевшую его мир, и жил её лицом желанным и недосягаемым. От последнего слова Он отказался: что мог Он сказать этим людям, кроме горьких и страшных слов – Я так хотел.
  Его приговорили к смерти. Выходя из зала под конвоем, Он не оглянулся, не бросил прощальный взгляд на лица знакомых, друзей и близких – их не было у него; между ними пролегла черта, пропасть, через которую можно было прыгнуть только в одну сторону – к нему, но никто на это не решился; все они остались по другую сторону жизни.
  В камере смертников Он отказался писать прошение о помиловании. Он не хотел жить. К чему эта суета, если всё равно, когда-нибудь придется умереть, только уже не на вершине, а внизу. Он ждал смерти, и она не страшила его; старая знакомая всегда желанна, особенно когда с ней давно не виделся. Время текло отвратительно медленно; надо было чем-то заняться, и Он попросил принести ему учебники марксизма-ленинизма. Охрана была потрясена этим его желанием. Капитан с ошалевшими глазами принёс ему книги, и не удержался от вопроса; «Зачем, Вам, эта книга?» Он флегматично взвесил книгу на руке, надул с пустотой губы и, сузив глаза, прошептал: «Хочу понять, где зарыта собака под названием человек». Капитан ничего не понял и ушёл, а он начал читать. Через два дня он вернул книгу. «Вы нашли, где зарыта собака?» - Спросил капитан. «Да нашел. Нашёл, что в этой книге нет человека». – «А что же там есть?» - «Там есть всё – массы, народ, личности, но нет человека, потому и мир сер. Из колье выковыряли бриллианты и спрятали их в унитаз, сделанный из золота, вот в мире и исчез блеск, остались одни серые блоки, из которого был сделан фундамент старого мира. Из кирпичей дворцов построили хижины и сказали – так надо, так будет лучше всем, а все это никто. Вы поняли, капитан? Нас с вами нет. Мы не предусмотрены в счастливом будущем, - Он захохотал. Представляете, нас с вами нет, и никогда не было. Мы масса, народ, а народ никогда не умирает, он был, есть и будет всегда. Меня не было, я никого не убивал, и меня не убьют. Я ничто, пустота!» - Он кричал. «Может позвать врача?» - Испугался капитан. «Не надо. Я уже спокоен, это так лирическое исключение. Идите капитан, дайте мне побыть одному, я ещё не додумал одну мысль». Он остался в камере один.
  Сегодня я умру – открытие пришло неожиданно и твёрдо. На него навалилась усталость и щемящая тоска по прошлому. Не то чтобы было жалко свою молодую жизнь, но как-то неудобственно было чувствовать себя в роли животного, которого через несколько часов должны были отвести на живодёрню. Возмущало обыденность процесса и процедуры – ведь для кого-то смерть — это просто работа. Ему захотелось на простор, в степь без видимого конца и края, когда красный диск солнца зависает над горизонтом, предвещая скорую ночь: когда вечерняя прохлада бодрит и будоражит тело, заставляя его нестись куда-то по ровной глади заросшей ковылём и травами, с неизвестными ему названиями, и дурманящими запахом жизни. Захотелось побежать, полететь над простором дышащей, нетронутой человеком землей, вдохнуть в себя всё то красочное чего был лишен в серой жизни. Свобода! Ему захотелось свободы, не облапанной душевными страданиями. Упасть на землю навзничь, раскинуть руки и устремить взгляд в бесконечность темнеющего неба, забыть, что ты есть, слиться с небом и никогда больше не возвращаться к своему «Я». Великий простор, в котором нет места одному, а есть великая общность твоего «Я» с красотою бесконечности и великой прелестью безграничного пространства. «Небо! Хочу увидеть небо!» Твердил Он, ведь в камере не было окна, даже зарешеченного. А может, не было неба, и нет его!? И тот мир лишь сон, привидевшийся мне сегодня, а я вечно жил в этой камере и грежу, вспоминая то чего нет. Нет! Мир должен быть – пока я живу, он есть, когда я умру, сегодня, его не будет. Он вдруг увидел своё рождение со стороны: вот его первый крик, бессмысленное дерганье ножек и ручек, пухленьких, перетянутых ниточками, его первый, не осознанный взгляд на мир, перевернутый и неожиданный в своей огромности. Вот первое ласковое бормотание матери и грубоватые, осторожные руки отца, несущего его в огромную жизнь, заключённую в двенадцати квадратных метрах жилплощади на четверых. Кем Он был тогда? Человечек не знающий о жизни ничего? Вот тогда-то Он и был человеком. Тогда Он не знал ничего, ни слов, ни звуков, ни мира, и был счастлив этим. Зачем потом в нём проснулось желание узнавать и понимать мир, искать в нём смысл, требовать ответов от людей, и от самого себя. Прекрасен свет незнания, и жесток, и мучителен путь познания, в конце которого тьма и раскаянье. Не свет даёт знание, а боль и сожаление за тяжесть бесполезно пройденного пути. Незнание может дать веру, знание - только раскаянье о невозможности, что-либо изменить в мире, погрязшем в серости полуверы, полузнания.  Зачем я здесь, в этих стенах? Чтобы умереть? Но где моя подлинная истина, которую я должен узнать, прежде чем уйти; или она придёт ко мне в последнее мгновение, когда сердце, трепыхнувшись в последний раз, замолчит, а мозг, получив последнюю порцию крови, взлетит к вершине ползнания, и увидит истину, недоступную живущим и думающим.
  Он ходил из угла в угол камеры, и всё больше и больше приходил в возбуждение. Глупо было на пороге смерти не понять для чего жил, и зачем дана жизнь. Цветной, чёрно-белый, серый мир – какой из них ведет на вершину познания; а может он один в этом переплетении цветов, оттенков, хаосе суеты; или всё же есть правильный путь, по которому следует идти, чтобы, достигнув конца, с облегчением вздохнуть, зная, что ты не просто прошёл путь, а сделал великое дело, ради которого жили до него, и будут жить после него.
  Качели представились ему, так любимые в детстве: взлёт – захват духа, падение – уверенность в новом взлёте, и так до тех пор, пока голова не начинает путать падение с взлётом, а сама кружится наверху, где-то выше качелей в опьяняющем хороводе веселья бешеной скорости. Тело невесомо, неподвластно земной тяжести и земным делам, оно парит над заботами не выученных уроков, разбитых футбольным мячом стекол, и дракам до первой крови в утверждении попранной справедливости. Может, в этом была его истина, а Он прошёл мимо неё, и только сейчас вспомнил        о своём ощущении неподвластности земным тяготам своего качающегося мира. И всё же нет, тогда Он всё равно принадлежал им – людям с большими годами жизни, а качели были минутами мифической свободы в рамках установленных догм под видом истины.
  Женщины? Ни одна из них, кроме последней, не давали ему открытия души и мира. Они давали тело, ловя миг наслаждения, чтобы питать им свою серую жизнь. Некоторые и эти минуты блаженства превратили в серые будни, каждодневного занятия любовью, не просто в ремесло, а в серость чёрной жизни. Внешняя красота становилась самоцелью, а значит серостью в квадрате. Он брал их, как берут миску супа в положенный час обеда, чтобы не умереть с голода. Только Она стала открытием мира, а последним отблеском этого мира стали огненные губы белой женщины. Но это в прошлом – один из этапов истины, познанной им. Где конец познанию? Смерть? Но Он видел её. Тогда что же?
  Дверь камеры открылась, и он понял, что сейчас его поведут на смерть. Он был спокоен. Тело было мертво давно, но душа ещё бунтовала в поисках истины, хотя и она приутихла, ожидая чего-то необычного и захватывающего.
  Его повели по тюремному коридору в тусклом свете зарешечённых огней. Он не раз ходил по этому коридору, но сейчас всё виделось по-другому, более резко, рельефно, объемно, всё казалось значительным и неповторимым, словно на его глаза надели увеличительные стёкла, и Он стал видеть в несколько раз острее. Каждая трещина в стене, каждая выбоина на полу были замечены им с фотографической чёткостью. Обострился слух: Он даже услышал, что где-то за метровыми стенами тюрьмы, в нескольких километрах от неё, прокукарекал петух. И ещё дважды Он слышал этот звук, удивляясь тому, что птица перепутала вечер с утром; или это Он перепутал день с ночью. А может и нет этого ничего, а всего лишь слуховые галлюцинации? Вот застрекотал кузнечик, завел свою песню соловей, и протяжно-сыто заквакали лягушки. Он слышал всё кроме своих и чужих гулких шагов по металлическому полу. «Она была счастливее меня, - подумал Он. Она не знала, что её ждёт, а я знаю, что меня ждёт. Но может быть счастье именно в том, чтобы знать свой конец, а не в том, чтобы не ведать его. Я со смертью на «ты», и могу бросить ей в лицо презрительно: «Бойся проклятая – конца нет, есть начало муки. Со мной намучалась жизнь, а теперь намучаешься и ты!» А почему нет страха смерти, ведь я же знаю, что по ту сторону ничего нет – одна чернота, глубокий колодец, невидимый и неощутимый. Неощутимый… в этом всё дело, я устал от ощущений. Я пережил своё «я», воплотив его в «мы». Они останутся, а с ними часть меня, та моя часть, что называется «Я». Меня нет сейчас здесь, я вознесся к ним, слился с их душами. Смешно, но, кажется, я разгадал, что подразумевали под вознесением ученики Христа: после его смерти, они почувствовали в себе частицу Его, и поняли. Что из земли он вознесся к их душам. Вознесение на небо придумали позже для того, чтобы скрыть от грязи рук святую минуту соединения с вознесённым духом. Вперед, вперед к белым душам белых людей. Прочь из чёрного мира, которому осталось существовать всего несколько минут. Это тело, измучившее само себя и тех, кто вынужден заниматься им, перемещая его в пространстве чёрного города».
  В ушах перестали звучать голоса птиц и шум леса – Он услышал погребальные шаги конвоира. Открылась камера и откуда-то из глубины будущей памяти всплыли воспоминания – это уже было, это оно, то пространство где жизнь становиться к барьеру, и кладёт голову под косу смерти. Почему всё это было!? Почему я знаю об этом!? – Страх сдавил грудь и оборвался свинцовой тяжестью пустоты, вырванной из застывшего в ужасе сердца. Вспышка отдалённого света и, прежде чем убийственный метал, вошел ему в затылок, Он понял. Ему открылась истина, ставшая в последнее мгновение жизни самым тяжким грузом. «Нет истины в жизни ни одной, кроме самой жизни! Жизнь – вот истина! Дайте мне жизнь! – Закричал он. – Всё прах кроме неё. Сама жизнь истина, которой нет, пока мы живём, и которая открывается, когда мы умираем!»
  Сатана засмеялся ему в лицо, раскидав по ветру косматые волосы, и скаля желтоватую, клыкастую пасть. Он обманул меня! – Металась в сознании шальная мысль, не сумевшая стать делом раньше.
  В нос ударил запах серы из раскрытой пасти, дикий хохот потряс камеру и, изгибаясь танцующими волнами, стал гулять, отплясывать по стенам камеры сытым кровью и последними вздохами живой плоти. Боль ударила в затылок, гася мысли, открытую истину, лицо дьявола ставшее чудовищно огромным, и заполнившее всё свободное пространство вокруг него. Падая, Он ударился головой о передние клыки раскрытой пасти дьявола и, ощутив последний, слабеющий укол боли, успел подтвердить догадку: «Истина жи…» Больше не было ничего. Душа вознеслась к чертогам свободы, где, слившись с душами грешников и праведников, перестала быть ЕГО душой, став частью того от чего когда-то, при рождении, откололась.