Вызов

Время действия: русско-турецкая война 1877–1878 годов; гипотетическое мирное турецкое селение, занятое русской армией; использована цитата из стихотворения И. С. Тургенева.

***
— Я вас вызываю, вы… вы мерзавец!

Поручик Данилов хотел произнести эту сакраментальную фразу гордо и уверенно, но в решающий миг осипший голос дал предательского петуха.

Остальные офицеры, сидевшие за карточной игрой тут же, в дырявом сарае Ибрагима-аги, пустившего их на постой за малу мзду, побросали карты на перевёрнутый бочонок. С места в тревоге вскочил ротмистр Бахметьев, быстро сказавши:

— Ну-ну, полноте, господа, что за глупости! Разве мало того, что любого из нас в любую же минуту может настичь пуля турецкого башибузука? Поручик! Извинитесь да и замиритесь.

Тот, кому были адресованы последние слова, — поручик Роман Маврин — лишь высокомерно дёрнул плечом. Был он немногим старше вызвавшего его Данилова, но уже успел прославиться в полку храбростью, граничащей с безрассудством, а также ниспосланным невесть кем везением. «Кто-то, видать, крепко молится за вас, ваше благородие», — часто повторял ему денщик Лука.

А ещё поручик Маврин славился своим беспощадно острым языком. Особенно любил он дразнить Данилова, рассеянного и близорукого, то и дело бормотавшего полушёпотом то, что Маврин только что назвал адскими виршами.

На самом деле последним своим творением, которое злоязыкий Маврин обнаружил на случайно оброненном клочке бумаги и тут же прочёл вслух, Данилов даже гордился:

— Посмотри, как небо дивно блещет,

Наглядись, а там кругом взгляни.

Ничего напрасно не трепещет,

Благодать покоя и любви…

При этом он так уморительно гримасничал, двигая бровями, что, если бы эти строки Данилов не выносил в почти что экстатическом бдении, он и сам бы рассмеялся. Как и другие офицеры, от чьего хохота едва не снесло соломенную крышу сарая.

Данилов мучительно покраснел, сжал кулаки и процедил:

— Отдайте сию минуту! Как вы смеете?!

— Так это ваши адские вирши? — театрально изумился злодей Маврин. — Как же я сразу не догадался! Так вот, подпоручик, хоть я и не увенчен лаврами господина Белинского, осмелюсь заметить, что это вот: «Ничего напрасно не трепещет…» — может вызвать кривотолки и недопонимание, — он вновь демонстративно поиграл бровями, — у дам. Вы ведь собираетесь преподнести свое творение некоей счастливице?

Негодяй прекрасно знал, что Данилов, как и многие юные офицеры их полка, вздыхал по прехорошенькой семнадцатилетней дочери полковника Нечипоренко, Верочке, которая вместе со своей дородной степенной матерью не раз навещала расположение полка, когда часть стояла в тылу. И, разумеется, Данилов лелеял тайную безнадёжную мечту когда-нибудь действительно преподнести Верочке свои стихи.

Но сейчас, совершенно уничтоженный и раздавленный пошлыми намёками Маврина и раздававшимися со всех сторон смешками, он выпалил фальцетом:

— Я вас вызываю, вы мерзавец!

А Маврин только хмыкнул, потирая шею. Но Данилов с огромным удовлетворением заметил, что негодяй всё-таки слегка побледнел. Одно дело — разведка в чистом поле, где то ли есть башибузуки, то ли их нет (обычно всё-таки были), и совсем другое — неподвижно стоять напротив пистолетного дула на расстоянии в пятнадцать шагов. Верная же смерть, разве что пистолет даст осечку.

…Никакие уговоры Бахметьева, пришедшего в убогую комнатёнку в доме Ибрагима-аги, которую Данилов делил со своим денщиком Устином, на подпоручика не подействовали. Он только упрямо мотал низко опущенной головой, как своенравная лошадь. Не мог же он, в самом деле, взять обратно свой вызов, не опозорив себя. Негодяй же Маврин, разумеется, извиняться не собирался.

Стреляться решено было на рассвете, близ горной речки, весело журчащей по камням, куда турчанки, закутанные в свои тёмные одеяния, словно в мешки, выходили стирать бельё.

Когда раздосадованный Бахметьев, коему предстояло быть на поединке одним из секундантов, наконец удалился, ту же заунывную шарманку завёл Устин, к тому же напомнивший его благородию о матушке, батюшке и других родственниках, ожидающих его возвращения в крохотном поместье под Рязанью, откуда родом был и сам Устин.

Свирепо сплюнув и хлопнув дверью, Данилов широкими шагами покинул саманную пристройку и отправился куда глаза глядят. Это было, разумеется, отчаянной глупостью — башибузуки могли появиться в любой момент, — но, во-первых, свои посты несли часовые, а во-вторых, Данилову было решительно всё равно, от чьей руки пасть.

Ночь была тихой и безлунной, но Данилов, к своему удивлению, даже ни разу не споткнулся, пробираясь сквозь кусты к невинно журчавшей речке. У него мёрзла спина, зябли руки и сводило живот, словно несчастное его нутро сжималось в ожидании пули.

Как же всё это нелепо. Как же ему будет больно. Данилов надеялся, что смерть не заставит себя ждать.

Внезапно из-за череды чернильно-тёмных облаков выглянула луна, и он замер, машинально придерживаясь за какую-то ветку и запрокинув голову.

— Светлый пар клубится над рекою, и луна торжественно горит… — пробормотал он внезапно пришедшие в голову строки. — Нет, не так! И луна торжественно зажглась… Будто Божий светоч… м-м-м…

Он немного помычал, отсчитывая слоги.

Нет, не то, всё не то, хоть убей.

Убей! Убей…

А ведь он бы мог дописать наконец это стихотворение и оставить его… тому же Бахметьеву в тайной надежде, что тот покажет его Верочке. И скажет ей… скажет…

Никто ничего не скажет. Никто даже не пожалеет о нём. И не вспомнит его, Николеньку Данилова. Кроме матушки с батюшкой и сестрёнки Катеньки, которые будут неутешны.

Данилов сердито утёр выступившие на глазах предательские слёзы — какой вздор! — и снова замер, как застигнутый врасплох зверь.

Невдалеке от него замаячили три тёмные фигуры. Нет, четыре. Они, как и сам Данилов, спускались к ручью, волоча немаленький мешок. Мешок извивался и дёргался, оттуда доносились невнятные сдавленные звуки.

Башибузуки!

Данилов обмер.

Башибузуки похитили из расположения какого-то офицера?! Где же часовые?! Где посты?!

Он лихорадочно, отчаянно огляделся. Увы, он уже слишком удалился от селения, заворожённый красотой лунной ночи и рождающимися в душе стихами.

Неожиданно его немного отрезвила иная мысль — а если это какой-то счастливый влюблённый с друзьями пытается похитить свою наречённую? Он читал про этакое в журналах.

Но тут же из мешка в очередной раз донеслось яростное рычание, и Данилов обмер вторично. Голос был мужской и почти наверняка принадлежал проклятому негодяю поручику Маврину!

В первый миг, осознав сие, Данилов преисполнился почти священного злорадства. Как! Этот герой, этот лихой разведчик, которого вечно хвалил полковник Нечипоренко, давая ему самые ответственные и важные поручения, позволил каким-то голоштанным янычарам сцапать себя и засунуть в грязный мешок, словно телёнка на продажу! Но потом Данилов так же мгновенно понял, в чём дело, будто сам был Мавриным. Тот наверняка тоже пребывал в смятении из-за предстоящей на рассвете дуэли и, возможно, как и сам Данилов, неосторожно высунулся из своей хатёнки без оружия.

Без оружия! Данилов обмер в третий раз, убито сообразив, что при нём самом нет ни ружья, ни пистолета, ни даже кинжала… Он бы побился головой о камень, если б мог.

Но он мог только бесшумно следовать за похитителями, шёпотом переговаривавшимися на своём басурманском наречии. И ждать удобного случая. Какого? Как всегда говорил Устин, Господь управит. Не оставлять же было негодяя Маврина в таком бедственном положении, не попытавшись даже выручить его! Тем более что утром им предстояла дуэль. Его врага, его противника, его обидчика — и вдруг украдут какие-то оборванцы?! Нет, этого он не допустит!

Затаив дыхание, Данилов крался вдоль речки, сторожко замирая в кустах подобно зверю всякий раз, когда янычары останавливались передохнуть. И продолжал горячо молиться, чтобы счастливый случай подвернулся.

Это произошло, когда турецкое поселение совсем скрылось за излучиной речушки. Снова о чём-то гортанно потолковав, трое башибузуков исчезли на другом берегу, перейдя речку вброд, — раздался только плеск воды и слабый хруст камушков под тяжёлыми шагами. Караулить мешок остался лишь один янычар — как показалось насмерть перепуганному Данилову, самый огромный из всех.

Но делать было нечего. Данилов хотел, чтобы Господь управил, и тот управил.

Подпоручик ещё раз в отчаянии пошарил по карманам с совсем уж дикой мыслью — а вдруг пистолет всё-таки там, ранее им незамеченный?! Но он нащупал только ременную уздечку, выданную ему запасливым Устином.

Раздумывать было нельзя, тем более что янычар как раз отвернулся, что-то бормоча себе под нос, а перед этим старательно пнув ногой злосчастный мешок с пленником.

Без звука подскочив к турку со спины, Данилов накинул на его толстую шею ремень и проворно его затянул.

Он никогда не думал, что так трудно задушить человека. Раньше ему не доводилось этого делать. Раньше он только… он только… стрелял. Он и саблей-то не… только соломенные чучела… только…

Когда турок перестал хрипеть и биться, Данилов едва не грохнулся рядом с ним на обкатанную водой гальку. Но опять же было не до того. Выпустив ремень из рук, он принялся лихорадочно распутывать завязку на содрогавшемся мешке сперва трясущимися пальцами, а потом — зубами. Его жестоко тошнило, зубы лязгали.

Кое-как распутав верёвку, он отпрянул, когда из мешка в самом деле выбрался не кто иной, как поручик Маврин, успевший там, внутри, содрать с себя янычарские путы. Его ошеломлённые глаза блестели на бледном лице и, кажется, даже вращались, словно глаза волшебной собаки из сказки про огниво, которую Николеньке в детстве читывала матушка.

— Данилов, вы? — с трудом сглотнув, еле выговорил он.

Тот машинально кивнул. На тело турка, распростёртое на камнях, он старался не смотреть. Потом всё-таки зачем-то выдавил:

— Я… пошёл гулять. Мне не спалось. А тут вы… то есть… они.

— Я тоже… гулять… — пробормотал Маврин, вглядываясь в турка. — Чем вы его?

— Я… уздечкой… — прошептал Данилов. — Больше при мне ничего не было. Задушил.

Он умолк, конвульсивно глотая горькую слюну. Желудок так и подкатывал к горлу. Боже, только бы не стошнило… Какой позор!

Маврин вдруг присел на корточки, прижав ладонь к шее турка. Потом выпрямился со словами:

— Живой он. Только сомлел. Вот и возьмём языка. В тот же мешок.

Он тихо рассмеялся, а потом, шёпотом ругнувшись, подхватил на руки лишившегося чувств Данилова.

Мешок в расположение они тащили вместе. Турок всё-таки оказался огромным, он пыхтел и возился в мешке, что-то заунывно бормоча. Молился или ругался. С непокрытой головы Данилова падали капли — Маврин лил на него пригоршнями воду из ручья, чтобы привести в чувство.

Над горами занималась заря, бросая на Божий мир светлые отблески. Весело журчал ручей. Вдали уже виднелось расположение полка и первые часовые, уныло зевавшие на постах. «Вот Нечипоренко им задаст», — почти весело подумал Данилов и вдруг проговорил, обращаясь к Маврину:

— Послушайте, господин Белинский, как вам… — И он быстро, чтобы не передумать, продекламировал: — Светлый пар клубится над рекою, и заря торжественно зажглась. Ах, увидеться бы мне с тобою, как видались мы в последний раз… Знаю я, великие мгновенья, вечные с тобой мы проживём. Этот день, быть может, день спасенья. Может быть, друг друга мы поймём.

Запыхавшись, он умолк и затаил дыхание. Сердце бешено билось.

— Замечательно, — совершенно серьёзно отозвался Маврин. Немного помолчал и добавил: — Приношу вам свои извинения, подпоручик. Вы будете настоящим поэтом.

— Дуэль отменяется? — спросил Данилов, вытирая мокрый лоб.

— Безусловно, — Маврин усмехнулся. — Иначе кто же будет сочинять мне стихи для рапортов? Или кому вы будете их сочинять?