Святые мученицы просвещения

Я поступила в Высшую школу народных искусств в Петербурге в начале девяностых — время, когда у студентов было два главных атрибута: потерянный вид и вечная папка с чертежами и эскизами, где рядом с рисунками мирно соседствовали чужие конспекты и засохший бутерброд. Наш курс — художники церковно-исторической живописи и реставраторы. Звучало величественно и казалось, что в свободное время мы должны чинить фрески в Софии Киевской или хотя бы подкрашивать ангелов в Исаакиевском. На деле же мы в основном спорили о том, кто из нас тоньше чувствует «сакральный свет» и у кого гуашь быстрее сохнет. А поскольку на курсе были исключительно девушки, то между делом мы уходили в разговоры о романтике, мечтах о принце на белом коне, о моде и последних «столичных» нарядах — словом, к тем самым девичьим темам, которые отлично уживались с обсуждением древних икон. И вообще, если молодёжь внезапно начинает верить в Бога и разные приметы, значит это студенты и у них скоро сессия.

Иногда я думала, что если бы нас вдруг отправили в экспедицию спасать шедевры мировой культуры, то половина группы первым делом устроила бы собрание по поводу того, какие сапоги лучше сочетаются с болотной жижей, а вторая — спорила бы, можно ли в полевых условиях красить ресницы тушью «Ленинград». Впрочем, именно эта смесь наивной серьёзности делала нас удивительно гармоничными реставраторами. Мы с одинаковым пылом спорили и о византийских канонах, и о цвете помады.

Наша банда была дружная и колоритная, как палитра на мольберте. Я — мечтательная блондинка, способная в каждом облаке разглядеть намёк на романтический сюжет, Марина — рыжая оптимистка, Альбина — темноволосая татарочка, принявшая христианство и умевшая соединять восточную основательность с девичьей лёгкостью, и Лариса — красивая шатенка. В отличие от нас, приезжих, Лариса была петербурженкой до кончиков нервных жестов: рок-музыка, скачки на лошадях, чёлка, вечно падавшая на глаза. Курила только она. Мы же с Мариной и Альбиной морщились от дыма, отпускали колкости, но всё равно прощали ей эту слабость. В конце концов, в каждой дружбе есть свои маленькие уступки.

В тот день мы вышли на улицу в перерыв. Осень в Петербурге — это когда деревья горят золотом, а небо делает вид, что вот-вот расплачется, но держится из вежливости. Влажная брусчатка отражала кроны, а ветер нёс солоноватый привкус Невы с едва уловимой горечью тумана. Мы стояли в роще перед академией, у нас с Мариной и Альбиной — кофе в стаканчиках, у Ларисы — сигарета. Лариса только что рассталась с парнем, она нервно крутила в ухе золотую серёжку — подарок от него.

Марина, встряхнув свои рыжие волосы, сделала глоток из стаканчика и драматично вздохнула:
— Лариса, ну ты хоть предупреждай, когда расстаёшься. Мы бы скинулись, купили шампанское и отпраздновали.

Альбина, возвышаясь над нами своим высоким ростом, добавила:
— Или устроили бы молебен за упокой его мужского самолюбия.
— Девочки, ну вы же понимаете, что теперь Лариса будет курить в два раза больше. Это же замещение, — заметила я, пытаясь сохранить серьёзность.
— А мы будем пить в два раза больше кофе, чтобы не отставать, — сказала Альбина.

Невозмутимая Лариса выпускала дым, отгораживаясь от нас лёгкой завесой. В этот момент мимо прошёл высокий студент с факультета скульптуры, улыбнулся мне и подмигнул.
— О, Иришка, смотри! Сам Бернини нашёл в тебе святую Терезу для своего нового экстаза, — усмехнулась Марина.
— Да мы все достойны вдохновения, только у каждой своя степень святости, — парировала я.
— Это мы пока святые, но к сессии станем мученицами, — добавила Альбина.

Мы дружно расхохотались. В осенней тишине наш смех звучал особенно звонко. Именно в этот момент Лариса, до того молчаливая и сосредоточенная, вдруг прервала идиллию взволнованным голосом.
— Ой, девочки, у меня из уха серёжка выпала.

Нам пора было на пару. Но начало девяностых — эпоха без мобильных телефонов, когда единственным ориентиром оставались наручные часы. А мои, как позже выяснилось, безмятежно отставали, уверяя нас, что у нас есть время на отдых. Мы доверились стрелкам. Картина получилась живописная: золотая осень, четыре юные художницы в длинных юбках и пальто, с серьёзным видом склонились над упавшей сухой листвой.

А в это время в аудитории уже вовсю шла пара. Преподаватель, заметив отсутствие сразу четырёх барышень, подошёл к окну и увидел, как одна из нас курила, а потом мы все вместе суетливо начали рыться в листве.
— Полюбуйтесь, — усмехнулся он. — Четыре девицы на улице ищут бычки. А ведь дипломы они получат как хранительницы высокого искусства!

Вся группа прильнула к окнам, словно к театральной рампе. Поднялся гул смешков и ехидных комментариев, которые до нас не долетали, так как окна были плотно закрыты. А мы продолжали свой «поисковый перформанс», не подозревая, что играем главные роли в бесплатной комедии.
— Они похожи на белок в поисках орехов, — язвила одна из однокурсниц.
— Да какие белки, — хихикнула другая, — это археологи-практикантки. Ищут древний артефакт в листве или утерянный смысл жизни.
— Ага, — подхватил кто-то с задней парты, — только вместо кисточек у них сигаретные окурки.
— А может, это новый ритуал перед сессией? — сострил ещё кто-то.

Между тем, мы наконец нашли серёжку и поспешили на занятия. В аудитории нас встретило заливистое веселье. Смех был не злой, а скорее благодарный: редкий случай, когда студенты сыграли для всех маленький спектакль без репетиций. Мы покраснели, но не слишком. Ведь мы всё-таки спасли золотой талисман несбывшейся любви подруги. А то, что весь курс теперь считал нас собирательницами бычков, — ну что ж, в девяностые у каждого была своя репутация.

С тех пор, если мы опаздывали, преподаватель лишь криво усмехался и отпускал своё фирменное:
— Ну что, опять бычки искали?

Мы вздыхали с видом святых мучениц просвещения. Впрочем, в Петербурге осенью теряется всё: серёжки, время, любовь… а иногда и сама мысль, что мы взрослые. Учёба требовала серьёзности, но наша дружеская компания совмещала её с любовными драмами, смехом и тем самым безрассудством, без которого юность не бывает настоящей.