Картинки детства продолжение

                Попытки самоосмысления. Школа.

      
      С раннего детского возраста началось моё самоосмысление. Все, с чем я встречался по жизни, осмысливалось, оценивалось и примерялось к себе, как бы, со стороны, особенно этические и поведенческие вопросы. Не знаю, с чего это началось, но я всегда наблюдал и осмысливал, и мне было не безразлично, как выглядит в глазах других мое поведение и я сам. То мне казалось, что я выгляжу простофилей, и напрягал внимание, следя за жестами и  речью, то казалось, что слишком сосредоточен и угрюм, и старался выглядеть веселее и проще, то недостаточно внимателен, иль недостаточно учтив к окружающим меня взрослым. Отвечая другим, я старался сформулировать свой ответ, чтобы он был лаконичным и полным, и часто ловил себя на мысли, что не могу разговаривать с другими просто так, ни о чем,  ради приятного общения, и завидуя тем, у кого это легко получалось, мучительно старался найти тему для разговора, и не всегда находил. Когда спрашивали о чем-нибудь меня, я обрадованно, с готовностью и удовольствием отвечал, но, когда вопрос был исчерпан, я опять не находил о чем говорить. Хотя я знал уже достаточно многое и мог рассказать о том достаточно подробно и ясно, но это чаще всего оказывалось то ли мудреным, то ли скучным и мои сверстники, теряя к тому, что я говорил, интерес, оставляли меня. Между мной и большинством сверстников была какая-то невидимая преграда, которую я очень хотел преодолеть, но не мог и болезненно это переживал. Глядя на взрослых, я замечал, что они, поздоровавшись, чаще всего начинают говорить о погоде или здоровье, и это выглядело естественным и нормальным, а как мне говорить с каким-нибудь мальчишкой о погоде или здоровье? Погода - как погода, здоровье - как здоровье, ничего не болит; - да, разве и поймет он меня, если я спрошу у него: - «Как здоровье?». Иногда мне очень хотелось познакомиться с кем-то из незнакомых мальчишек, завести нового друга, но я не знал, как это сделать, с чего начать, и, бывало, подолгу ждал, когда заговорят со мной, спросят меня. Как было бы здорово, если б всегда спрашивали меня!  Я мог бы многое рассказать, ведь, наверняка, многие о том даже не думают!  Несколько позже, когда я чуть повзрослел, мне очень не хватало веселой компании, общения, новых друзей. Начинало тяготить сознание своей непохожести на других и, может быть, даже своей  исключительности, появлялась жажда быть простым, как все, но не мог, и иногда наступал психологический криз: - то я винил окружающих, то клял и терзал себя, почему я такой уродился, и не находил ответа… Все чаще мне казалось, что я не от мира сего. Это был довольно мучительный процесс, особенно в школьные и юношеские  годы.


      В школу пошел я семи лет в 1954 году.  Раньше старшие братья Володя и Толя и сестра Тамара были школьниками. Я отрывками помню их тетрадки и учебники, туго застегивающуюся от учебников кирзовую с ремнем через плечо полевую сумку вместо портфеля и чернильными разводами в углах от чернильницы-непроливашки. Володя и Толя носили учебники в такой сумке, это было многим на зависть, но многие, и Тамара тоже, носили просто в руках или под мышкой. Их школьные годы ассоциируются в первую очередь с зимой, с замерзшими окнами, с керосиновой лампой,  с русской печью,  с загадочными словами «1-я и 2-я смены», «днев-ник», «де-лать уро-ки», «ка-ни-ку-лы», «син-так-сис», «ал-геб-ра», с баснями И.С. Крылова: «Вороне бог послал кусочек сыру…», со стихотворениями А.С. Пушкина: «Зима. Крестьянин торжествуя…», с Новогодней елкой, с простыми бумажными елочными игрушками. Эти новые слова и названия создавали обрывочные, заманчивые, смутно волнительные и не совсем определенные образы, не заслоняя собой беззаботную, ничем не стесненную детскую жизнь с её шалостями, фантазиями, первыми опытами и открытиями.
      Первое сентября теплый солнечный день. Я первый раз иду в первый класс. Мама купила мне к школе новый костюм: - темно синий пиджачек и брюки. До сих пор я носил одежду, какую придется, не новую и не очень подходящую по размеру, а теперь во всем новом я чувствовал себя именинником. Казалось, даже куры и собаки смотрят на меня и завидуют мне. Вместо портфеля у меня сумка из толстого пальтового сукна цвета хаки, в ней учебники и школьные принадлежности. У некоторых ребят портфели. Ребята второго, третьего и четвертого классов уже «обтертые школой» шумно галдят, выражая эмоции по поводу встречи после летних каникул. А мы, первоклашки, впечатленные предстоящими жизненными переменами, притихшие и невольно сдержанные в эмоциях, как воробышки собираемся в отдельную стайку: - Толя Фролов, Коля Круглов, Миша Пономарев, Афиногентов Вова, Шпагин Саша, Распопов Миша, Артемьев Саша, Нежин Витя, Гужва Лёня, Фомин Миша, Бердников Витя, Боровец Юра, Болотников Женя, Шпагина Валя Николаевна, Валя Сучкова, Тома Иванова, Стуканова Валя, Шпагина Валя Ивановна, Федорова Тома, Фомина Рая, Сучкова Надя. Нас встречает наша первая учительница Ворохобина Нина Ивановна. Она в нарядном строгом темно синем платье, которое оттеняет её вьющиеся белокурые волосы. Наверное, мы её первые ученики. Она наша, Нагорновская, но раньше я её никогда не видел и не знал, и она показалась мне «приезжей», «городской» и такой непохожей на наших деревенских. Она понравилась мне.

      Ученики занимались в две смены, «С утра» и «С обеда». Младшие классы с первого по четвертый занимались «С утра», а старшие с пятого по седьмой «С обеда». Занятия начинались в семь часов сорок пять минут.
      Наконец, прозвенел звонок в первый раз такой звонкий и мелодичный. Нина Ивановна неорганизованным строем повела нас в класс и стала рассаживать по партам. Мы с Сашкой Артемьевым хотели сесть вместе, чтобы и на занятиях не разлучаться, но Нина Ивановна усадила меня за первую парту в среднем ряду с Сучковой Валей.
      И вот, как и старшие братья я, тоже в школе. Школьный класс, школьная парта, какой-то не домашний запах классной доски, мела, масляной краски... И тут же сравнение с прежними образами: «Так, вот оно где!.., Так, вот оно как!..» Знакомство с первым учителем: - это не просто старшая по возрасту тётя, это человек, в чьей власти твоя судьба, она все знает, она тебя всему учит, её слово не пререкаемо, и звать её нужно не как других деревенских тётей. Знакомство с незнакомыми учениками… Расписание занятий,  Распорядок дня, уроки, домашние задания. Школа уже занимает значительную часть твоей жизни, и ты почти тот же, но эти жизненные  перемены постоянно впечатляют сознанием уже обязанности, уже ответственности, которые входят в тебя навсегда, и назад возврата нет. Ты продолжаешь расти умственно, морально, физически. Учебники расширяют границы твоего мира в пространстве и времени и, когда по школьной программе проходишь то, что уже слышал раньше от старших, тебя охватывает радостное удовлетворение, что ты это уже знаешь, и к тебе приходят те смутно волнительные прежние образы, все более проявляясь.

      Нина Ивановна учила нас с первого по четвертый класс. Теперь я понимаю, сколь много времени и сил она отдавала нам. Двадцать один маленький несмышленыш! Каждого нужно знать и понимать, каждому нужно уделить внимание ежедневно на четырех уроках, с проблемными учениками нужно позаниматься после уроков, вести художественную самодеятельность, развивающие кружки, работать с нами на пришкольном участке, ходить на экскурсии в лес и многое другое. С нею нам было интересно и хорошо. Надо было обладать истинной любовью к делу, к детям, иметь широкий круг интересов и немалый объем знаний, чтобы дети любили и уважали учителя. Я всегда помнил свою первую учительницу с особым уважением и теплотой. Но, когда я учился уже не у неё, а в старших классах, я не созрел еще до сознания того, чтобы зайти к ней и выразить свою признательность хотя бы словами. А потом жизнь закрутила повседневными заботами, развела на большие расстояния и необходимость в этом отошла на второй план. Так мы теряем возможность своевременно выражать признательность дорогим нам людям.
     Прошло полвека. И, вдруг, недавно я со счастливой радостью встретил в Интернете свою одноклассницу Сучкову Валю. Сколько воспоминаний! Теперь мы общаемся. Она живет в Евпатории, фамилия её Богданова, тоже имеет детей и внуков, муж её бывший военный летчик. Валя рассказала мне про Нину Ивановну, что ей уже 78 лет, что они как близкие родственники часто говорят по телефону, что живет Нина Ивановна так же в Нагорново в здравом уме и памяти. Мне приятно было о ней узнать. Я выражаю Нине Ивановне, своей первой учительнице искреннюю любовь и благодарность на страницах своих воспоминаний хотя бы и с таким запозданием.
      Учился я легко. Прослушав урок, мне не нужно было его повторять или закреплять: - материал запоминался не механически, а по смыслу естественно и просто. Но эта легкость и простота имели и отрицательную сторону, воспитывая во мне леность, необязательность и привычку послаблений к себе в смысле подготовки уроков. Ответственность во мне все-таки преобладала, но я делал только письменные уроки, устных никогда не готовил, отчетливо представляя весь устный материал.
      У некоторых я видел другой подход к учебе. Они тоже учились хорошо, но педантично выполняли все задания, как бы программируя свою учебу, на каждом уроке ставили цель получить отличную оценку и продвигались к следующей такой же цели: - таких в классе было немного и у них всегда списывали. Я понимал, что такой подход правильный и хороший, но относился к нему с некоторым пред осуждением за отсутствие непосредственности и олицетворял это чуть ли не со скопидомством. Такие ребята казались мне скупыми и черствыми, в них не было свободы.

 
      Когда по школьной программе  проходили детство Володи Ульянова-Ленина, мне было удивительно, почему так превозносилась его отличная успеваемость. Я понимал, что сравнивать себя с Лениным кощунство: - он единственный и вождь, но все равно думал, что в этом нет ничего особенного, что и я могу как Ленин, даже совершенно не напрягаясь.
      Время от времени мне приходилось слышать при разговоре взрослых в свой адрес похвальные слова, восхищенные: - «Ах, какой способный мальчик!», или несколько сдержанные: - «Очень способный мальчик!». От этих похвал я должен был бы гордиться и зазнаваться, но я не искал и не ждал похвал, я слышал их невзначай, а взрослые не сдерживались в них, очевидно, думая, что похвалы не напрямую адресованы мне, а, если я их и услышу, то в силу возраста не оценю.  Во мне же эти похвалы вызывали и удовлетворение и торжество, которые я боялся обнаружить окружающим, но в глубине сознания при этом что-то говорило: - «Да, пустяки, они просто не знают и не могут по-настоящему оценить, как мне просто, легко и понятно всё».

      В школе я стал открывать в себе новые способности. Петь начал с первого класса, а уроки пения по программе были с третьего. В то время было принято к праздникам давать концерты школьной художественной самодеятельности. В хор сначала привлекали всех школьников, а потом в нем оставались только способные. Уже на репетициях меня заметили, и я стал разучивать сольные песни. Природа наградила меня голосом. В детстве у меня был нежный серебряный альт, который после мутации превратился в густой баритон, тяготеющий к басу. Я хорошо чувствовал мелодию, видел образ, картину и пел с волнением и чувством, и уже тогда мне хотелось песней, как можно ярче, выразить свои чувства.
       Репертуар мой тяготел к взрослому. Сверстники воспринимали меня с недоумением, а взрослые испытывали удовлетворение. Это были песни о Родине, о русской природе, о русских людях: - «Как пойду я на быструю речку»,  «Ах, ты душечка», «Вот мчится тройка почтовая», «Вижу чудное приволье», «Среди долины ровныя…» и другие. Это прекрасные образцы русской музыкальной культуры, не подвластные времени. Это шедевры. Я люблю их и до сих пор наедине пою с дрожью в сердце и слезами на глазах. Русская народная песня и русский романс при внешней своей простоте имеют неизмеримую глубину чувств, переживаний и красок.
      Способности к пению, видимо, передал мне отец. У него был сильный пронзительный голос. В полную силу его он пел не часто, чаще напевал, а в компании, когда каждый старался превзойти другого силой голоса, все, как правило, затихали или замолкали вовсе, когда петь начинал отец. Сидя за общим столом, он, подбоченясь, опирал голову рукой и закрывал глаза - на лице его вырисовывалось одухотворенное напряженье. Так он погружался в картину, в песенный образ и пел. Как он пел!!! Кроме того он был лихой гармонист и плясун. Мама тоже хорошо пела, у них с отцом часто получался прекрасный дуэт, но по характеру она была сдержана и скромна, и это затеняло её яркую индивидуальность. Я унаследовал в большей степени, видно, черты маминого характера, хотя внешностью я больше похож на отца. Музыкальные способности в нашей семье унаследовали все дети. Младший брат Павел и до сих пор недурно играет на баяне. Но ярче всех певческие способности проявились у седьмой из нас сестры Люды. Она продолжительное время пела в Оренбургском Народном Хоре, у неё редчайшей окраски, сильный, какой-то фантастически объемный голос и изумительная чувственность. Слушать её – бальзам на душу.


      Чувство Родины проявилось во мне рано. Может быть, я родился таким, или приобрел его в начале жизни, но, сколько помню, неброский милый образ Руси, России, Родины, с её реками и речушками, лесами, лугами и нивами, с древними городами и храмами, навеянный сказками, песнями и картинами, глубоко волновал меня. Родившись и живя в Сибири, стороне богатой и мощной, но молодой своей историей, я все время испытывал ностальгию, не объяснимую тоску по милой седой старине, по Руси и почти физически страдал от того, что не мог прикоснуться к древней земле, к её кирпичам и реликвиям. Может быть, это генетическая память звала меня сюда на европейскую Родину? Когда в моем присутствии произносились слова о Родине, о Долге, о Доблести, о Чести, когда говорилось что-то особо торжественное, когда я слушал серьезную патетическую музыку или народные песни, у меня перехватывало дыхание, и мурашки пробегали по телу, и в горле начинало першить, и какая-то внутренняя пружина распрямлялась и поднимала меня над землей, и слезы тихой радости наворачивались на глаза, и сердце рвалось к самопожертвованию.  Я стеснялся своих слез и своего состояния, но ни чего не мог поделать с собой. Такие переживания не покидают меня и поныне…
      И больно видеть сегодня в наше время, как многие успешные и хорошо обеспеченные люди, покидая  Родину, говорят: - «Страна дураков!», «Немытая Россия!», и всякую всячину. Я думаю, что при всем разнообразии взглядов понятие Родины должно быть свято. Человек, для которого Родина - пустой звук, подобен гусенице. В самом деле: - если для человека Родина – пустой звук, если пустой звук – Отечество, соотечественники, родной язык, национальная культура, память, могилы предков - то, что есть сей человек?! И я мог бы поехать в чужую страну, но только в гости, ненадолго, из любопытства, чтобы посмотреть и сравнить, а покинуть Родину навсегда – нет! Никогда! 


      Уже тогда, в начальных классах многие из взрослых советовали мне серьезно заняться пением. Я и сам чувствовал это в себе, и хотя на сцене я очень сильно волновался, пение для меня было простым и понятным. Исполняя, я чувствовал всем своим существом, где я должен спокойно повествовать или даже невнятно бубнить, где должен зазвенеть, восхищаясь, а где ударить по звуку - как выстрелить, чтоб завершить картину, создаваемую песней. Но природа вложила в мою натуру какуюто несогласованность: - то, что было легко и просто, не вызывало стремления, а настоятельные советы взрослых, граничащие порой чуть ли не с принуждением, вызывали противодействие. Видимо, по этой причине я и не посвятил себя пению, хотя с успехом пел на сцене все школьные годы и в Армии в солдатской самодеятельности. Выступления на сцене приносили мне безоговорочное признание моих слушателей, но не вызывали сладостного тщеславного удовлетворенья. Почему-то желания блистать, у меня не было ни в юные, ни в зрелые годы. Мне казалось, что все это суета-сует, и было неосознанное стремление быть выше этого.
      Напротив, я любил школьные уроки рисования. По рисованию у меня тоже были пятерки, и все школьные стенгазеты делал я. Хотя мои художественные образы поначалу не выходили за рамки белых лебедей и пятнистых оленей у пруда, что на стенах деревенских изб, я очень любил природу: лес, травы, цветы, воду, закаты, восходы - словом, все, что на земле существует. Мысленно я легко мог представить себя букашкой и «наблюдать её микромир» так же, как наблюдает обычный мир обычный человек, и представить себя великаном, смотрящим на маленькую землю со стороны, наблюдая, как на ней все происходит. Этому способствовали мои круглосуточные бдения, когда в двенадцати-тринадцатилетнем возрасте я сутками пас на лошади колхозное стадо коров.