Track 6 Сумасшедшая любовь

Одна моя когдатошняя приятельница рассказывала, что стоит типу с психическими отклонениями объявиться в одном с нею пространстве, ну скажем в автобусе или метро, так она, просто, глаз от него оторвать не может; читаемая книжка моментально откладывается, и не из-за опасения того, что псих что-либо вытворит иль от брезгливости какой, а от того, что "извивы психических аномалий вызывают в ней необоримый интерес". Её подлинные слова! Не столько в соответствии с поговоркой о заразительности дурного примера, но по своей собственной причине что-то похожее испытываю и я с некоторых пор. Это как в добротном, совсем недешёвом, фильме ужасов - мурашки - по телу, а глаз оторвать не можешь. Ну, это так, вступление. Свой же рассказ начал бы фразой, способной отвратить слушателя в той же степени, как и заинтриговать. Вот эта фраза: 
Как-то, было дело, лежал я в сумасшедшем доме.
Ну, для тех, кто пока не отсеялся, продолжу. Так вот, пребывал я там никак не меньше месяца, и состоялся у меня там почти что роман.
Поясню, однако, как я там оказался. Дело в том, что пятилетняя отсрочка, предоставленная мне родным заводом "Знамя труда", подходила к концу, и пришлось срочно озаботится, дабы избежать двухлетней армейской муштры с сопутствующим комплектом прелестей, о которых вполне был наслышан. Джими Хендриксу, как рассказывают, потребовалось объявить себя гомосексуалистом, чтобы скорейшим образом демобилизоваться. Мне же пришлось объявить себя психом. Предварительно проштудировав пару глав учебника "Психиатрия", я напросился в жёлтый дом, где решительнейшим образом провозгласил себя ненормальным.  И едва не переусердствовал с этим. На моё счастье, врач, заведующая отделением, куда меня определили, поставила мне на вид, что излишним усердием я обрету здесь нисколько не белый билет, но билет волчий. Ну, и, конечно, тогда я немного отыграл назад.
Странным образом среди нескольких десятков пациентов моего, как сейчас помню, тридцать первого отделения я оказался единственным, кто, как говорится, косил от армии. Была, правда пара солдатиков, которые во время службы устроили какое-то кровопускание, противясь дедовщине и теперь прилагали усилия, к тому чтобы избежать уголовных статей. Было некоторое количество тех, кто угодил в жёлтый дом допившись до чёртиков. Ещё был один, вполне приличного вида, парень, которому покоя не давали голоса, слышимые только им. Он понимал, что эти голоса - проявление болезни, но избавить себя от них не мог. Опустив голову, он слонялся по длинному коридору перед палатами и редко с кем перекидывался словцом. Ему хватало внутренних собеседников.  Имелась пара мужичков доведенных до помешательства мукою супружеской жизни. Один из них, в прошлом военный, с детства устремился к армейской службе, т.к. родители нарекли его Семёном. Фамилия же его была Буденный. Семёна определила сюда его иногородняя жена стремившаяся заполучить его московскую квартиру. Второго накануне отправки сюда вытащили из петли, которую набросил не себя, застигнув неверную жену со своим братом. Имелся ещё весёлый парнишка представлявшийся Генрихом Шмидтом. Было ему где-то восемнадцать, и от армии он, точно, не косил. Ему этого не требовалось. Диагноз его, порою, проявлял себя с неумолимой очевидностью. Помню страдальческое лицо его бедной, интеллигентного вида мамы, навещавшей его. Генрих материнских страданий, похоже, не примечал. Лицо его озарялось бравурной улыбкой всякий раз, когда считал нужным напомнить собеседнику о том, что он, никто иной, как офицер немецкого генштаба. Своё офицерское звание он, как правило, оставлял за кадром, но неизменно приговаривал: "Офицер - разгульная жизнь!" И тогда его подбородок шёл вверх и чуть в сторону, а глаза особым прищуром выражали довольство. Во всём остальном Генрих, который понятное дело, никаким Генрихом не являлся, производил впечатление вполне нормального. Не знаю, действительно ли он сам верил в то, что он немецкий офицер. Временами создавалось впечатление, что, насмотревшись штирлицев по телевизору, он просто придуривался. Признаюсь, подыграть ему, иной раз было забавно.
"А что, Генрих, действительно неплохо там у вас в Германии-то?",- спрашивал его я.
Генрих же, не упуская возможности, откликался коронной фразой: "Офицер - разгульная жизнь!"
"А как это, Генрих, разгульная жизнь?"
"Разгульная жизнь?- неторопливо выдавал Генрих, лучась довольством,- Разгульная жизнь, мой друг, это когда много женщин и вина. Да, да друг мой, много женщин и много вина.
"А как же шнапс, Генрих? ,- допытывался я. "Неужто немецкие дамы шнапсом пренебрегают?"
"Нет, мой друг, шнапс хорош! Но со мною дамы пьют вино"
"А почему?", - не унимался я.
"Ну, так." ,- загадочно и с достоинством отвечал Генрих.

О том, что где-то поблизости существуют отделения состава женского, помнится, поведал санитар Саша, сообщив, что весь второй и третий этаж нашего корпуса (мы располагались на первом) полон голодных, в известном смысле, представительниц противоположного пола. Их было двое санитаров менявших друг друга. Упомянутый, добродушный и общительный русский мужик Саша, судя по всему, любитель поддать в нерабочее время и лупоглазый кретин Витя, не имевший обыкновения вступать с пациентами в беседу. Витя - совершенное воплощение качка без мозгов, был немногословен исключительно потому, что связать несколько слов в предложение была для него интеллектуально непосильная задача. Бесчувственным своим взглядом Витя, казалось, говорил, что размозжить ему иную черепушку, что сморгнуть.
В один из дней санитар Саша поведал, что давеча его вызывали на подмогу в женское отделение. Усмирять пациентку, - посмеиваясь доложил он. По его словам, такое происходит довольно часто. "Баба вдруг возбуждается ни с того ни с сего", - сообщал он. По словам Саши, бабское хотение являет такую мощь, что "когда она вся голая, тряся сиськами бежит-вопит по коридору" тамошним санитаркам её усмирить просто не по силам, зовут санитаров мужиков. А далее возмутительницу спокойствия вяжут и - под ледяной душ - проверенное и надёжное средство усмирения плоти. "Ну, конечно, на подхвате всегда есть сульфазин, - вещал санитар, - но в таких случаях обычно никого не закалывают." Для тех, кто не знает, поясню, что укол сульфазина - верное орудие советской психиатрии, превращавшее буйного иль просто непокорного пациента в практически неподвижного паралитика. "Помните, ребята, - предостерегал санитар наш, - сульфазин здесь завсегда наготове!"
"Ну, как-то несправедливо, Саш", - встрял один из психов,- мы тут в мучительном безбабье пребываем, а там,- он показал на потолок, на каждого, небось, по комплекту подружек!"
"Жизнь, она вообще несправедлива, ребята.",- философски заметил Саша, и подумав добавил: "Да потом на какую ещё нарвёшься. А то нарвешься на такую, что оставит без отцовского наследства. Есть там одна, споила да резанула любовника пока лежал во хмелю. Баба, она, порой, дюже коварной бывает. Вот я аж стих сочинил." И тут наставник наш продекламировал свой стих. Был он немудрён и, к счастью, не слишком долог. Естественно, не запомнил его целиком. Но вот памятные, начальные строфы:
"Я женское коварство знаю.
                Его прекрасно понимаю."
И как только декламация завершилась один из коллег-психов выразил восхищение санитарскому таланту. " Как же всё верно! Какое красивое творчество!" -  с воодушевлением произнес он.

Настал апрель месяц и хотя нам было предписано остерегаться женского коварства, назиданию мы не вняли. Как только пациенток из отделения выше выпустили на прогулку и они неторопливо стали проплывать пред нашими окнами, вся орава психов тридцать первого отделения повскарабкивалась на подоконники и взмахами рук радостно приветствовала их. Наш первый этаж был довольно высоко, где-то метра два с половиной от земли, тем не менее подоконник был оптимален для просмотра. Представительницы же пола противоположного, впервые демонстрируя себя, посылали бесчисленные воздушные поцелуи и улыбались, улыбались, улыбались. Случилось так, что из женской группы как-то сразу выделил одну миловидную, чуть постарше себя. В ответ на её воздушные поцелуи я прислонил губы к стеклу и смачно чмокнул его. Моя избранница улыбнулась совершенно милой, долгой улыбкой, впечатления от которой хватило на два последующих дня, вплоть до следующего её краткого явления. Пару дней спустя, как только в палате раздался возглас: "Баб выгуливают!", я ринулся к окну, где через несколько мгновений узрел свою знакомую. Вместе со всеми направляясь к площадке для выгула, она взглянула наверх, на меня. Я получил очередной воздушный поцелуй и очередную милую улыбку. Наш санитар был бесконечно прав, говоря о несправедливости жизни. Мы вовсю просились наружу, но нас никак не выпускали. Оконные переглядывания с моей избранницей стали вполне ритуальными. Как правило, она замедляла шаг, приостанавливалась и пристально всматриваясь в меня, посылала обеими руками свои воздушные симпатии. Удивительным образом, я не видел ничего противоестественного ни в этих наших амурах на расстоянии, ни в том, что объектом воздыханий сделал пациентку психбольницы.
В один из дней на листке бумаги я крупными цифрами выписал номер своего домашнего телефона и прислонил к окну. Моя знакомая взглянула на листочек, с пониманием кивнула и тут же развела руками, то ли говоря о том, что цифры-таки мелки, то ли о том, что сходу не в состоянии запомнить семизначный номер, то ли о том, что, по понятным причинам, возможности позвонить нет. В другой раз, когда она остановилась, я позволил себе, как это сейчас представляется, в некотором роде бестактность. Памятуя о санитарских рассказах, я распростёр ворот рубашки и, предлагая последовать моему примеру, вопрошающе кивнул ей. В ответ она усмехнулась, помотала головой и, плотнее сдвинув лацканы своего ситцевого халатика, прошла всё с той же милой улыбкой на лице.
Как бы то ни было, моя бестактность, померкла перед фокусом, который сотворил Генрих Шмидт несколькими днями позже. Как только тётенек верхнего отделения повыпускали наружу и, как только они замедлили шаг, приветствуя орлов нашего отделения, Генрих запрыгнул на подоконник, оттянул резинку своих шаровар и вытащив свой внезапно окрепший инструмент, с идиотическим подхихикиванием принялся тыкать им в стекло. Большая часть женского потока прошла, как бы, ничего не замечая, немногие неодобрительно покачали головой, а одна, судя по всему, самая находчивая и остроумная, покрутила пальцем у виска. Не знаю завершил ли бы Генрих процесс, но тут кто-то поднял тревогу, объявив, что в дверях зав. отделением. Тревога, впрочем, оказалась ложной и свою возможность познать прелестный эффект сульфазина Генрих упустил.
Между тем, мои оконные милования продолжались день за днём. Завершились они тогда, когда нас впервые выпустили на прогулку. Женщин и мужчин выгуливали немного поодаль, но улучить момент и пересечься на пару секунд было вполне возможно. Заготовка с номером телефона имелась в кармане и момент я, конечно же, улучил.
Со своей знакомой мы переглянулись издалека, она подошла к краю своего загона и тогда я устремился к ней сжимая записку в кулаке. Подбежав я уже было протянул листочек с номером, но тут... О, Боже, тут впервые я взглянул на неё вблизи. Нет, она не отвратила меня каким-то издалека неприметным уродством, правда, предстала значительно старше. Но смутило совсем не это. То, что резануло и как-то в миг отрезвило, были её встревоженные, блестящие с поволокой глаза. Не знаю почему, но помнится, тогда на ум пришли мутные глаза соседа по подъезду, демонстрировавшие начало очередной многодневной пьянки. Нет, здесь было совсем иное. Здесь на меня смотрели глаза явно нездорового человека. Картинка, на протяжении многих дней облагораживаемая ретушью воображения, вмиг померкла. Меня словно парализовало. Приблизившись к ней, даже "Зрасте!" я не сумел промолвить. Так не произнеся и единого слова, я резко отпрянул. Трусливо попятившись, я просунул на ходу заготовленный листок в карман. Её реакция? Было совершенно очевидно, она сразу всё поняла. Она улыбнулась. На сей раз - вполне вымученной улыбкой. Она закивала головой. Какой-то мелкой дрожью закивала. Её серо-блёклые глаза расширились и заблестели ещё больше. Отходя, я чувствовал на себе её взгляд, но не повернулся.
По неведомой причине нас опять перестали выпускать на улицу. Но к окну я перестал подходить. Вскоре меня вызвали на комиссию, где я наилучшим образом выдал, усвоенное из учебника Психиатрия. Исполнив намеченное, я готовился к выписке. За пару дней до выписки в нашем отделении ни с того ни с сего устроили шмон. Санитары и сёстры рыскали в личных вещах в поисках галстуков и ремней, которые, понятное дело, были заблаговременно реквизированы ещё при поступлении в больницу.
"С чего это вдруг?" - спросил я у санитара Саши.  К счастью, что это была его, а не лупоглазого Вити смена, из которого слова не выпытаешь.   
"Да, баба в верхнем отделении повесилась." - не то что без сожаления, но даже с юморком в голосе ответил он.    
"Да, как тут повесишься, - удивился я,- каждый шаг на виду, нужного места захочешь, не сыщешь!"
"Ночью повесилась, когда все спали". И далее Саша расписал процесс: "Затянула шею чулком, упёрлась в спинку кровати, да ногами оттолкнулась."
"Молодая?",- спросил я.
"Да, не старая ещё", - ответил он.
"Как звали?", - непонятно зачем спросил я.
"А тебе что до этого?" - удивился санитар.
"Да, нет ничего." - сказал я, и дурацкая мысль тогда закралась в голову.
"Я не интересовался, - сообщил Саша. Чего мне?".

На следующее утро я стоял у окна. Ну, с какой стати это она, - разубеждал я себя. У кого бы узнать, - мысленно всё повторял я. Но, даже имени её не знаю. Вот сейчас, как только она появится я незаметно отойду от окошка. А завтра меня выписывают, и судя по всему, с желанным белым билетом. Сейчас она пройдет мимо. Ну, с какой стати это она. Ну, даже если вдруг она, что маловероятно, моя ли в этом вина?
Женское отделение стало проходить под окном. Её не приметил.
Нет, конечно мог пропустить в неуместном нервическом настрое своём. Обычное явление: желанный объект по причине его собственной внезапной зловредности исчезает из вида, лежит перед самым носом и незаметен.
"Да, нет я смотрел внимательно. Её не было".
"Но может выписали уже?", - цеплялся я мыслью.
"У кого бы узнать?"
"Да, ведь даже как зовут не знаю!"
Из памяти не выходила сцена, когда я бесцеремонно ретировался. И тут мне увиделись её дрожащие губы. Невозможно было понять откуда эта огромная, во весь экран картинка. Запоздалый ли это отблеск реальности? Мстительная ли игра воображения? Но я продолжал себя накручивать: "Кто знает, возможно пережитая любовная травма, трагическая love story привела её сюда, в психушку? И тут эти посылаемые с подоконника надежды и их бесславный исход. И мельчайшей капли хватило бы! Да, нет, я, конечно, просто на себя наговариваю! Но как бы, всё-таки узнать?"
Днем позже меня выписали. Я так и не узнал. Правда, возникла мысль для очистки совести навестить психушку и поискать с ней встречи. Но походы по психдиспансерам, военкоматам, спешное оформление военного билета с заветной строчкой "Годен к нестроевой в военное время" создали такую неуёмную круговерть, что момента для намеченного визита не изыскалось-таки. Некоторое время спустя жизнь закрутила ещё пуще и я думать забыл о даме из психушки. Но вот потом как-то всё вдруг накатило. Не скажу, что с тех пор это не отпускает. Отпускает. Но время от времени, вообще-то, не даёт покоя и до сих пор. На ум всё приходит строчка из Marianne Faithfull :
              " Crazy love is all around me
Love goes crazy given time
But I know somehow you'll find me
Love is crazy love is blind" 
Акт отмщения это не когда пред взором являются жуткие монстры мрачного потустороннего мира. Нет, в моём случае это ощущение глубокой занозы, что из сознания совсем не просто изъять. И да, в полном соответствии со строчкой Faithfull, дама из психушки сумела-таки меня отыскать. Может я просто брежу? Какой такой, к ядреней фене, акт отмщения! Но, вообще, уж на собственный-то бред я имею полное право. В конце концов, никто иной как сертифицированный псих имеет право на это. Вам документик-то показать?