Пёстрый квадрат

               
               
  Существует иллюзия «исчезающей картины». Иллюзорная эта картина появляется на любой ровной однотонной поверхности, находящейся справа или слева от человека, на  зыбкой границе еще доступной его зрению. Видимая самым краем глаза, она исчезает в момент резкого поворота головы. Рассмотреть, что на ней нарисовано, не удается никогда. Я проверял неоднократно. Когда я впервые узнал об этом феномене из какого-то журнала, «исчезающая картина» стала моей навязчивой идеей, или, говоря точнее и проще, бзиком. Можно сказать, именно с той поры крыша моя слегка накренилась. Я мог часами крутить головой, стоя у белой стены. Внезапности и резкости моих движений позавидовал бы и  Брюс Ли. Но ни разу не удалось мне рассмотреть даже очертания: только размытые скоростью цветные пятна. И если такое творится на границе Зримого Мира, то что за химеры обитают за моей  спиной? Увы, это знают наверное только бриллиантовые глаза счастливых стрекоз. Даже мудрой сове, которая, как известно, может поворачивать голову на сто восемьдесят градусов, это знание недоступно. Но если мудрая сова плевала с верхней ветки на всех жирных мышей, исчезающих в момент поворота головы, то я не решался избавиться от шлейфа таинственных существ, который тащился за мной, как плащ за каким-нибудь средневековым владетельным герцогом. Почему не королем? У короля плащ не такой длинный. Чем мельче герцог, тем длиннее плащ. Это уже мои личные жизненные наблюдения. Я на короля не тянул. Обычный парень, ничем не примечательный, если не считать моей привычки внезапно и резко оглядываться, которую я, впрочем, старался людям не демонстрировать. Родные замечали конечно. Дома это называлось «опять Лёшу черти бодают». Между прочим, уже в детстве я рисовал акварелью и маслом. Тоже ничего особенного, но тогда-то я считал, что Дали рядом со мною не стоял, курил в коридоре. Не стоял, что верно, то верно. Но и в коридоре у меня бычки не разбрасывал. Мой адрес ( как и я сам с моими картинками) остался Дали неизвестен. И не только Дали. Но я по этому поводу тоже давно не нервничаю. Так что мне абсолютно все равно по какому поводу курил Сальвадор. А может, он вовсе был некурящий.
   После  школы я легко поступил в архитектурный институт, но уже на первом курсе понял, что это – не мое. Не бросил, отучился (вернее, отмучился) все пять лет: жаль было потраченных сил и родителей, которые гордились мною чрезвычайно. Сдавал сессии, получал стипендию, смастерил дипломный проект жилого здания – банальный и серенький, но построить можно, не развалилось бы весь положенный ГОСТом срок, а то и подольше. Вот только желающих строить не нашлось, таких проектов и без моего до фига. Разумеется, много было и хорошего: от сессии до сессии живут студенты весело. Друзья-приятели, подружки, все как у людей. Да и многих своих преподавателей я вспоминаю с большой теплотой и уважением, знакомство с этими людьми стоит пяти лет жизни, честное слово. Но, по большому счету, за эти пять лет я сделал только одно.
  Это моя единственная (до сих пор единственная, а мне уже за сорок) настоящая Картина – «Фея Сирени». Не копия тревожной и пленительной картины Врубеля, а портрет существа из Мира за пределами зрения.  В нашем городе очень много сирени. Встреча Весны и Лета каждый год отмечена ее роскошным цветением. Ветер становится сладко – горьким, всепроникающим, а за моей спиной раздаются еле слышные легкие шаги. Это – фея Сирени. Я знаю.
   Гений Врубеля удержал на полотне мимолетную горечь прозрачных сиреневых сумерек. Горечь, которая как цветок сирени с пятью лепестками, будучи проглочена, оставляет сладость на языке.
   Моя Фея – другая. Даже внешне. Мне досталась пьянящая сладость ее аромата, нота сердца которого – щемящая горечь. И эта горечь будет дольше, чем я. Я смог это нарисовать, правда. Маме Фея не понравилась. Она посмотрела на  меня проницательно и печально, видимо, всерьез испугавшись, что это – Моя Женщина. Отец не обратил особого внимания. С моими картинами он добродушно мирился, как мирятся другие родители с привычкой своих чад оставлять на столе немытую посуду или другими подобными пустяками. Володька, сокурсник, который был мне несколько ближе других друзей-приятелей, сказал только:
– Ого! Ты, брат, даешь! Познакомишь?
Сам же я познакомился с Нею за день до выпуска, который мы собирались отметить грандиозным танцевальным вечером и банкетом. Студентам, чья специальность связана со строительством, заработать не трудно, так что экономить на прощании с ВУЗом никто не собирался. Было разрешено приглашать подружек: девушек на факультете было намного меньше, чем парней.                Сирень уже отцвела. Но Она стояла у афиши кинотеатра, ела мороженое в вафельном стаканчике, и читала расписание сеансов на ближайшую неделю так внимательно, словно в названиях фильмов было зашифровано некое тайное послание. Я сразу Ее узнал: Она была точно такая, как на моей Картине. Некоторое время, незамеченный, я стоял рядом, наблюдая, как Она откусывает от хрустящего стаканчика – не спеша, большими кусками, не оберегая от холода зубы; вдыхал сладко-горький аромат. Вдруг Она резко повернулась и посмотрела мне в лицо прозрачными серыми глазами. Снизу вверх, слегка запрокинув голову, так, словно видела и меня и тех, кто за мной. Я охрипшим голосом пробормотал приглашение. Она снова задумчиво оглядела  моих призрачных спутников.
– Выпускной? Но я намного старше вас, – кажется, она имела в виду всю мою компанию, но я не стал оборачиваться, чтобы проверить, так ли это. – Мне уже тридцать три.
Круглые брови шевельнулись, губы поджались, выразив недовольство и осуждение моим неуместным предложением.
У фей тоже бывает возраст. Это новость. Мне было только двадцать два. Да, я виноват, виноват! Простите!!!
– Пожалуйста, прошу Вас!
Она улыбнулась. Мы были прощены.
– Ну, хорошо! Где мы встретимся?
– Можно, я Вас провожу, а завтра в пять зайду за Вами?
Она покачала головой.
– Вы будете ждать меня в сквере за оперным театром, в пять двадцать. Я приду. Если ничего не случится.
Она исчезла. Кажется, села в подошедший трамвай. А может, шагнула мне за спину.
   Дома я не сразу решился поднять глаза на свою Картину. Было страшно: вдруг Феи там нет. Но Она была. Без улыбки, словно прощаясь на век, смотрела на меня с картины серыми прозрачными глазами, окруженная пышными кистями сирени, освещенная нежарким полуденным солнцем начала лета. В ту ночь я не мог спать, и весь день не находил себе места. В четыре пополудни начал свой путь вокруг фонтана за оперным театром. Надежней было бы сесть на скамейку слегка в стороне, чтобы видеть все дорожки, ведущие в сквер, но мог ли я усидеть? Ровно в пять двадцать легкая рука коснулась моей спины. Я резко обернулся. Она стояла передо мной в светлом шелковом платье с узором из перепутанных ветром травинок. Я с облегчением и благодарностью склонился к Ее руке. Это получилось так легко и естественно, словно я с детских лет служил в Ее свите. И фея Сирени, тоже привычно, погладила меня по голове, предчувствуя предстоящую мне боль. Красную розу, которую я принес для Нее, мы оставили гривастому каменному льву, охраняющему вход в сквер со стороны театра. Весь вечер, впервые за пять лет, я  был в центре внимания своих сокурсников и даже преподавателей. Конечно, внимание оказывали моей Даме, но и во мне словно бы обнаружились скрытые до сих пор достоинства. Ясно как день, что «такая женщина» с кем попало не придет. В двенадцатом часу Она собралась домой. Веселье было в самом разгаре. Володька понимающе подмигнул мне и вздохнул.
   Ласковая рука перебирала мои волосы. Я проснулся, чтобы узнать еще несколько подробностей из жизни фей.
– Доброе утро, радость моя! Вставай! Уже восемь, а мне к десяти на работу, – сама Она была уже одета и причесана. – Вот полотенце. Умывайся,  будем завтракать.
Я смутился: все-таки впервые проснулся в обществе феи. Она, одарив меня еще одной улыбкой, вышла. На завтрак было что-то воздушное и сладкое, а чай настоящий, индийский, из пачки со слоном – густой и терпкий, такой как я люблю.
– А почему ты не спросил, как меня зовут?
– Тебя можно позвать?!
– Правильно заметил, я появляюсь сама. Но имя у меня есть. Я –  Сурия.
– Сурия… Да, такое имя подходит…
– Это от реки Суры, моя бабушка оттуда родом.
– У тебя есть бабушка?!
– И дедушка. И мама, и папа. А также муж и дочка. Ей три года. Просто она с отцом гостит у матери мужа, – Она снова погладила меня по голове, – Не расстраивайся, радость моя. Я буду звать тебя Лешик. Лёша тебе не подходит.
– Значит, мы еще увидимся?
– Надеюсь… Ведь ты моя радость. Когда только успел…
Прежде чем отворить, Она прижала ухо к двери квартиры и прислушалась. Убедившись, что на лестничной площадке никого, выпустила меня в обычный скучный мир. Я дождался Ее в соседнем дворе, и, по примеру своих невидимых приятелей, пошел следом до центрального универмага. В каком отделе могла работать фея, притворившаяся человеком? Пожалуй, только в парфюмерии. К этому отделу Она и подошла. Окликнуть Ее я не решился, отправился домой, где уже началась тихая паника, хотя накануне я предупредил, что веселье планируется на всю ночь. Успокоив родню, я незаметно уснул, сидя в кресле. Мне приснился чудной сон: Казимир Малевич, рисующий красной краской квадрат. Сам я тоже присутствовал в этом сновидении и слезно умолял Казимира Севериновича не рисовать этот самый «Красный квадрат». Во сне я совершенно точно знал, что за красным квадратом скрывается та самая, недоступная, исчезающая Картина. Я буквально в  ногах у него валялся. Но неистовый мастер абстракций был непреклонен:
– Это невыносимо, невыносимо прекрасно! Сокрушительно! Не для нас!
И накладывал красную краску слой за слоем.  Квадрат наливался светом, становился все горячее, вот уже на холсте грозно загудело пламя, стремясь вырваться из чуждой огню, равнодушной формы. Вспыхнула кисть… Я завопил в отчаянии, оттолкнул художника и погрузил руки в огонь, чтобы спасти хоть что-то из того, что за ним. Задымилась одежда, затрещали волосы. Резкая боль пронзила левую руку…
– Лёш, ты что? Обжегся? Кто же так кружку хватает? – передо мной стояла младшая сестра, держала в руках большую эмалированную кружку с чаем и тарелку с пирожками: я перебил столько посуды, что в конце концов в мое личное пользование была выделена эмалированная кружка, – Мне мама велела тебе чай отнести, я хотела на стол поставить, а ты руки протянул и схватил…
Схватил левой рукой, я – левша. Люська виновато переминалась с ноги на ногу.
– Да пустяки! Задремал просто… Спасибо!
Люська заулыбалась и ускакала.
– Мам, спасибо – крикнул я погромче, чтобы благодарность моя долетела до кухни. Сновидение окончательно развеялось, испугавшись громких звуков. Интересно, что «Черный квадрат», по свидетельству некоторых современников Малевича, скрывает картину «Лесоруб», о которой сам автор отозвался следующим образом: «Гнусно вышло». А на черном квадрате будто бы Казимир Северинович хотел изобразить что-то еще, да передумал.
Центральный универмаг работал до восьми часов. Без пятнадцати восемь я подошел к ароматным витринам, заставленным  флаконами и коробочками. За прилавком стояла миленькая блондиночка.
– Сурия сегодня не работала, только за сумкой с вещами заходила. Она еще вчера, сразу после смены ехать к свекрови собиралась, да планы переменились, не поехала, – блондиночка понимающе хихикнула. – просила подменить после обеда, деньги полностью за смену  отдала, сразу… Отпуск у нее начался! Отпуск, понятно? Нет ее здесь, иди давай, понял?
Я кивнул и пошел. Красную розу оставил на прилавке.
  Три года я провел по распределению в архитектурном отделе  северного шахтерского городка, занимаясь перепланировкой квартир. Как молодому специалисту, мне была предоставлена отдельная комната в общежитии и обещана благоустроенная квартира вне общей очереди, но я, отработав положенный срок, сразу уволился. В родительский дом я вернулся на собственных «Жигулях». Я не брал взятки за разрешение снести несущую стену, правда. О переделке квартиры безответственные квартиросъемщики чаще всего и не думали мне сообщать, действовали самостоятельно, безо всякого проекта, руководствуясь только  своими представлениями о комфорте и материально-физическими возможностями. Свободного времени было – умотаться. От нечего делать, я принес в рабочий кабинет палитру, краски, соорудил мольберт и набросал букетик фиалок на пасмурном сером фоне. С этих фиалок, которые я подарил уборщице Прасковье Васильевне, ежедневно кормившей меня домашними пирогами, все и началось. Клиент пошел. Как видно, мнение Прасковьи Васильевны в городе уважали.
Желтые кляксы одуванчиков, синие звезды васильков, облака черемухи, ералаш золотых шаров, георгиновый винегрет – мне щедро платили за эту дребедень. Зарплата у шахтеров была солидной, платить за «красоту» мало они считали ниже своего достоинства. Продавщицы в «Канцелярских товарах» меня обожали – в кои то веки нашелся покупатель маленьких и бесполезных в быту тюбиков масляной краски. Не раз на улице меня останавливали смутно знакомые женщины  и, напевно окая, величаво, как в сказке, выговаривали что-то вроде:
– Спасибо Вам, Алексей Алексеевич! В зале от Ваших цветочков до того радостно стало, ровно солнышко всегда светит!
Мне каждый раз становилось неловко: я-то знал уже цену своим картинкам. Мою единственную настоящую Картину я привез с собой, но даже не распаковал. Все три года простояла Она, укутанная в плотную ткань, зашитая наглухо, в стенном шкафу моей отдельной комнаты. Я без сожалений покинул добрый красивый городок, легко расставшись с его красивыми и добрыми жителями. А вот мои давнишние невидимые спутники со мной не вернулись. Затерялись в прозрачных сумерках северных ночей?  Прижились среди цветов на моих картинках? Я не заметил, когда именно это случилось, но постепенно осознал, что за моей спиной не осталось никого. Первое время мне было не по себе. Я жил, ожидая предательского удара в незащищенную спину. Но злодей не подкрался. Пустота зияла за пределами моего зрения. Там действительно никого не осталось.
   В родительском доме я прожил всего сутки. На следующий после приезда вечер ноги сами принесли меня к знакомому дому, и я встретил Сурию. Столкнулся с нею лицом к лицу. Она сначала озадаченно посмотрела на пустоту за моей спиной, а только потом, с печальным пониманием, в глаза. Пригладила легкой рукой мои волосы, улыбнулась, взяла  красную розу.
– Здравствуй, Лешик! Сходи за тортом, радость моя!
Из первой же телефонной будки я сообщил родителям, что не приду ночевать. И действительно, с того самого дня не ночевал в родительском доме ни разу. Нет, я не ссорился с родителями, поссориться с родителями для меня – немыслимо. Я ежедневно звонил маме и Люське, приходил по первому зову, когда требовалась помощь, мы вместе отмечали праздники. Но Сурию мама так и не приняла, чувствуя ее горькую нездешнюю сущность.
   А тогда я вернулся с тортом в форме корзины, наполненной ярко-красной  клубникой. Двери мне отворила худенькая черноглазая малышка. Она приняла у меня из рук тяжелую коробку, поставила ее прямо на пол. Отшвырнув в сторону картонную крышку, подцепила  кремовую клубничину пальцем и отправила в рот.
– У бабушки в огороде вкуснее! Мама!!! Твой Леший пришел!
   Так я познакомился с Долькой, нашей дочкой. Вообще-то ее имя –  Ольга, но сама она называла себя Долькой, а следом за ней и все остальные. Долька, действительно, лучше.
Сколько тортов, тортиков и пирожных мы съели за семь лет, что прожили вместе? Сто тысяч миллионов до неба, как говорила Долька. Очень может быть. Сурия была отчаянная сладкоежка, словно стремилась уравновесить свою природную горечь. Или набрать вес, чтобы крепче держаться на нашей Земле. Но сладости из кондитерской и ее собственные кулинарные шедевры, щедро сдобренные ванильным сахаром, не сделали ее тяжелее. По-моему, она вообще не изменилась с нашей самой первой встречи, что меня не удивляло – у фей свои счеты со временем. Семь лет немыслимого, невозможного счастья. Говорят, что семейные лодки разбиваются о быт. Я же жадно хватался за рутинные домашние дела, которые словно удерживали мою страсть в границах, приемлемых для этого мира. Иначе я, пожалуй, взорвался бы, разнеся этот самый мир в огненные клочья. Затеял перепланировку двухкомнатной хрущевки, в которой проживала наша сладкая семейка. Разрешение получил на раз-два-три: через институтских друзей-приятелей, которые пошли в гору. Проходную комнату изолировали, изменив очертания прихожей, и увеличили, присоединив к ней кухню. Так что я мог видеть мою Сурию, вдохновенно колдующую над очередным сладким  шедевром. Для того, собственно, все и затевалось. А узкую угловую Долькину комнату превратили в жилище маленькой принцессы с громадным, на пол-стены зеркалом и цветочной росписью по потолку, пушистым  диваном, изогнутым в форме буквы «Г» (в то время такой предмет интерьера был редкостью), занимавшим пространство между двумя окнами. На работу я устроился в автосервис: слесарем-ремонтником. Глупо? Наверное. Но это оказалось моим. Мне всегда было жаль автомобили: ведь их любят, пока они везут. И я старался продлить везение машин. 
Бывшего мужа Сурии я, слава Богу, так никогда и не увидел. В    первую неделю моей семейной жизни я столкнулся со старухой-соседкой, которая уцепилась за мой рукав и затараторила:
– Ой, как я за Суру рада, как рада! Ее прежний-то зверюга настоящий! Я спросила невзначай, не подумавши, где мол тот мальчик хорошенький, что-то не заходит, братик он твой, или кто? А этот-то, прежний, взбеленился, начал ее отхаживать по чему попало, руку сломал. Она ведь посадила его, заявление в милицию подала. Правильно сделала. Посадили его, ирода, на три года посадили, за хулиганку. Скоро уж выпустят.
Я стряхнул с рукава мерзкую ведьму, а дома сунул голову под кран с ледяной водой и долго стоял так, пока испуганный жалобный вопрос Дольки не вернул мне разум:
– Леший, ты что, напился?!
Прежний не вернулся, так что за преднамеренное, заранее спланированное убийство меня не посадили. С ведьмой я больше не здоровался.
Моя настоящая Картина украшала нашу спальню-гостиную-столовую-кухню. А свои цветочные картинки я продолжал рисовать. Все те же ушастые личики фиалок и перламутровые бусины ландышей. Сдавал в художественный салон, их покупали. Сурие нравилось думать, что ее муж – художник. Я не решался Ее разубеждать. Между тем, художником в нашей семье была Долька. За здорово живешь, в довесок, мне досталась удивительная дочка. Одаривает и наказывает судьба с бездумной щедростью стихии. Я смастерил для Дольки мольберт, и мы часто работали рядом. Тяжелым, недетским взглядом она смотрела на чистый ватман, а потом одной уверенной, непрерывной линией отделяла силуэт живого существа от белой плоскости листа. Мне лично знакомы несколько  обитателей ее двухмерного мира. Скорее всего, были и другие, но я их не видел. Чаще, обязательно в левом нижнем углу, появлялся ослик с огромными, больше туловища, ушами, которые невероятным образом выражали его растерянность и грусть. В левом верхнем углу обитала птица с привольно раскинутыми крыльями, в центре, ближе к верхнему краю – изогнутый в стремительном прыжке веселый дельфин. Принцесса в длинном платье – в самой серединке. На голове принцессы обязательно была высокая корона с тремя зубцами. Причем, на каждом листе появлялся только кто-то один из этой четверки. Силуэты не повторялись в точности, меняя положение ушей, хвостов, рук и крыльев. Выделив силуэт из окружающей белизны, Долька тщательно вырисовывала глаза, пренебрегая остальными подробностями, а после заполняла все оставшееся внутреннее пространство крошечными звездами, солнышками, рыбками, цветами, снежинками, домиками, облаками и радугами…
– Они это думают, – поясняла она мне.
Изобразив радостные мысли обитателей чистого мира, Долька брала в руки широкую плоскую кисть и решительно закрашивала восхищавший меня рисунок гуашью. Выбор цвета, по-моему, был совершенно случайным, но черного не было никогда. На мое отчаянное: «Зачем?!!», Долька с неизменным спокойствием отвечала:
– Это их секрет.
Засекреченные картины она бережно хранила в большой картонной коробке из-под торта.
После я много раз думал, что Долькины картины похожи на нашу общую жизнь. Силуэт на плоскости: автослесарь, продавщица, их дочурка, в школьных тетрадках которой одни трояки… Но сколько счастливых секретов внутри… Как мы ездили к бабушке и дедушке на реку Суру. У бабушки была корова Дашка, которую я, городской житель, страшно боялся. Долька хохотала надо мной – до слез. И на Черное море ездили – на своей машине, жили в палатке, дикарями. А как учили Дольку плавать. Как я впервые был Дедом Морозом с бородой и усами из ваты. А вылазки в лес, прогулки по городу, походы в кино и театр… Да сколько еще всего внутри! И то, ради чего я не соглашался делать срочную работу по ночам даже за очень хорошую доплату. Семь тысяч лет ежедневно я мог бы слушать: «Доброе утро, радость моя!» и не наслушался бы. Но у нас было только семь лет.
Ей стало плохо на улице, до больницы не довезли. Сахарный диабет. Можно было догадаться, но я не догадался. Был уверен, что феи не болеют? Дурак! В последние месяцы Она все время хотела пить, могла выпить не отрываясь пару стаканов воды, сообщая нам с Долькой:
– Кажется, я превращаюсь в русалку!
– Тогда мне придется утопиться! – отвечал я.
Я не утопился, я запил. Ходил на работу, вечером возвращался с пол-литрой, стыдливо спрятанной под полой куртки. Когда мне казалось, что Долька заснула, садился перед Картиной и пил. Утром дочка трясла меня, выдергивая из гнусной, липкой темноты, в которую я проваливался. Если она меня не будила, значит, был выходной. Еще неделя прошла. Я сбился со счета времени. Новый отсчет начался уже после сороковин. Я  вернулся домой, прошел в кухню-гостиную и замер на пороге. На стуле перед моей Картиной стояла Долька с кистью в руках.
– Леший… – выдохнула она еле слышно.
Собственно, Картины уже не было. Пестрый квадрат. Ну, что же… Невидимая, недоступная, но Она – есть. Я знаю.
Долька смотрела на меня сверху вниз отчаянными злыми глазами. Я вынул из ее руки тяжелую палитру с влажно блестевшими пятнами краски, положил на круглый стол, покрытый грязной скатертью. Долька неловко спрыгнула на пол, опрокинув  стул, встала передо мной – тощий, нескладный подросток, вся из острых углов… Ее трясло. Я погладил дочку по темным растрепанным волосам, поставил чайник на плиту,  содержимое бутылки демонстративно вылил в раковину, сменил скатерть на столе.
Я больше не пью.
Мы больше не рисуем. Уже десять лет. Мольберты я спрятал за шкаф, кисти сами куда-то подевались, канули.
   Наш Мир рушился. Видимо, Фея Сирени была необходимым условием его существования. Первым не выдержал разлуки с Нею торт с забавным названием «Московская слойка» – непременный атрибут наших воскресных чаепитий. Этот торт первым пропал из кондитерских, и больше я с ним не встречался. Потом опустели вообще все прилавки. Исчезло все, даже страна, в которой мы родились. Пустота.
Пустота беззащитна. Чистый лист – обещание всех возможных рисунков, как белый свет – обещание радуги. Но сбывается лишь тот рисунок, который кто-то решился нарисовать. Не обязательно самый-самый. Я не решился. И что же  без меня намалевали? Нет, уж лучше какой-нибудь квадрат. Для начала. Казимир Северинович, кисть!!!