Л. Н. Толстой. Утро помещика, психотипы крепостных

«Утро помещика»  Л. Н. Толстого: психотипы крепостных крестьян

В творчестве русских писателей первой половины 19 в. можно выделить несколько основных типажей русского барина эпохи крепостного права, обусловленных социальными переменами в России. В критике и литературоведении, в рассуждениях о русской аристократии и о русском барстве стало привычным выражение «Фамусовская Москва», производное от имени Фамусов. Павел Афанасьевич Фамусова из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» (1829) стал олицетворением лицемерия и ханжества старого московского барства 1820-х гг.

С популярностью пушкинского «Дубровского» (1832–1833) в литературоведении закрепляется понятие «троекуровщина», происшедшее от имени Троекуров. Образ нижегородского помещика Кирилы Петровича Троекурова, человека богатого, властного, невежественного и неумеренного, дважды в неделю страдавшего от обжорства и больше, чем людей, любившего охоту и своих псов, отныне связан с нелестным представлением о богатом провинциальном дворянстве. У Троекурова был сосед – мелкопоместный дворянин Андрей Гаврилович Дубровский. Оба соседа были «ровесниками, рожденными в одном сословии, воспитанные одинаково», схожие не только характерами и наклонностями, но и судьбами, оба женились по любви, оба скоро овдовели, оба имели по одному ребенку и растили любимое дитя в одиночестве. Однако, склонный к деспотическим выходкам, Кирила Петрович приносит в жертву своим прихотям старые приятельские отношения с соседом, который не был богат и не имел влиятельных связей. Таким образом «троекуровщина» вошло в литературу не только как синоним провинциальной помещичьей жизни, проходящей «в пирах и проказах», но и как определение барского самодурства.

С выходом в свет романа Ивана Гончарова «Обломов» (1859), благодаря Н. Добролюбову, в литературный обиход вошло понятие «обломовщина», образованное от имени Обломов. Герой Гончарова, Илья Ильич Обломов, представляет петербургское чиновничество, но родом он из старого провинциального барства. Против «жалкого образа поведения» нового сословия, которое произошло «от смешения старинного невежественного барства с новым чиновничеством» [Добролюбов Н. А. Собеседник любителей российского слова, 1856] выступил с непримиримой критикой и осуждением  Н. Добролюбов от лица образованных представителей интересов среднего класса, «над которым налегло старинное барство» с его невежеством и спесью [Добролюбов Н. А. О степени участия народности в развитии русской литературы, 1858]. Илья Ильич безобиден, добродушен, но ленив, бездеятелен и беспомощен. Он во всем полагается на старого слугу Захара, рабски ему преданного, но являющегося своего рода отражением своего барина. Н. Добролюбов писал об этом социальном явлении, сопутствующем барству: «Рабство это так переплетается с барством Обломова, так они взаимно проникают друг друга и одно другим обусловливаются, что, кажется, нет ни малейшей возможности провести между ними какую-нибудь границу [Добролюбов Н. А. Что такое обломовщина? 1859]. Блистательно сыгранный Олегом Табаковым образ барина-мечтателя в фильме Никиты Михалкова «Несколько дней из жизни И.И. Обломова» (киностудия Мосфильм, 1979 г.) породил неологизмы «облом» и «обломиться», означающие лень и нежелание что-либо делать. Неологизмы быстро распространились в среде советского старшего школьничества и студенчества.

Совершенно иной типаж русского помещика представлен в повести  Л. Н. Толстого «Утро помещика», появившейся в 1856 г. в № 12 журнала «Отечественные записки». Как свидетельствуют записи в Дневнике Толстого, повесть была частью большой, но не доведенной до конца работы, «Романа русского помещика», задуманной еще в мае – июле 1852 г. В записи от 3 августа того же года излагается цель романа: «Встал рано. Х[илковский] уехал. Расположение духа прекрасное, провел целый день в саду. Читал Politique. – В романе своем я изложу зло Правления Р[усскаго], и ежели найду его удовлетворит[ельным], то посвящу остальную жизнь на составление плана арист[ократическаго] избирательн[аго], соеди[неннаго] с Монар[хическим], правления, на основании существующ[их] выборов. Вот цель для добродетельной жизни. Благодарю тебя, Г[оспо]ди, дай мне силы» (т. 46, с. 137). В период создания повести «Утро помещика» и ее подготовки для публикации цель меняется: Толстой вынашивает мысль о «счастии как добродетели» (т. 4, с. 363), отталкиваясь от размышлений о том, каким должен быть добродетельный русский помещик. Его персонаж, Нехлюдов, владеющий угодьями и «душами», считает себя обязанным быть «отцом» для своих крестьян, заботиться о них, как о своих «детях».

По словам М. Я. Цявловского, комментатора истории писания и печатания «Романа русского помещика», «это должно было быть произведение с содержанием большой социальной значимости, так как в нем Толстой хотел выразить свои взгляды на коренной вопрос того времени, крепостное право, на взаимоотношения крестьян и помещиков» [Цявловский]. Речь вовсе не шла о бесправном положении крестьян и наделении их равными правами. Но высказывалось желание устроить гармоничные человеческие отношения между владетельными людьми и их подданными, крепостными, на принципах совершенства и симметрии путем устранения распадения крестьянской семьи, дисгармонии и бедности.

Еще критик Евгений Андреевич Соловьев (1866-1905) назвал «Утро помещика» рассказом во многом автобиографическим, запечатлевшим многие факты из жизни самого Толстого [Соловьёв 1894]. Соловьев воспроизвел аристократическую родословную Льва Николаевича, предком которого был Петр Андреевич Толстой, «потомок выходца из Пруссии, современник и друг Петра I, пожалованный за свои заслуги и, между прочим, за измену царевне Софии». Он прозывался  Dick, что по-русски означает «толстый». Критик отметил, что браки Толстых всегда были аристократические, без малейшего признака mеsalliance'a и «в течение почти двух столетий… без всякой примеси каких-нибудь разночинных элементов». По женской линии Толстые наследовали родовитых Волконских и Горчаковых, «прямых потомков Рюрика и владетельных Рюриковичей», а также Трубецких. Лев Николаевич внешне  напоминал своего деда князя Николая Андреевича Волконского, послужившего прототипом князя Болконского в эпопее «Война и мир». Соловьев писал: «Портреты, украшающие залу яснополянского дома, принадлежат все без исключения титулованным особам, князьям и графам, в звездах и лентах, генералам и тайным советникам. Родовое древо князя Болконского поддерживает святой Михаил, князь Черниговский, погибший когда-то смертью мученика в Орде. Традиции, унаследованные Толстым, – это традиции старого русского барства, – обстоятельство, как мы это ниже увидим, далеко не лишенное интереса и своеобразного значения. Это «старое барство», при Петре Великом переименованное из бояр, стольников, окольничих и т. д. в советники различных категорий, стригшее себе волосы, брившее бороды, одевавшееся в немецкое платье, ездившее в заморские страны, – мечтало об «ограждении прав своих» и, быть может, о чем-нибудь даже большем при Петре II и Иоанне VI, вынесло жестокую ферулу Бирона при Анне Иоанновне, расплатившись полностью за свои конституционные мечтания; достигло небывалого расцвета при дворе Екатерины; гордо замкнулось в своих усадьбах при Павле Петровиче; стояло впереди русского общества при Александре I, впервые проникшись тут духом народолюбия и западными просветительными идеями, и оказалось почти не у дел в царствование императора Николая. Умственный расцвет этого старого барства – первая четверть нашего века – эпоха, к которой всегда с особенной любовью обращался граф Толстой, почерпнувший в ней содержание своей гениальной эпопеи «Война и мир» и начатых, но неоконченных «Декабристов». Старое барство беспокойно волновалось тогда, искало правды и обновления в масонстве, мистицизме, «деятельной добродетели», составляло глухую оппозицию Аракчееву, Магницким и Руничам и после безумных по полному отсутствию какой бы то ни было программы декабрьских дней опять затолкалось и заинтриговало на дорожках военной или придворной карьеры. Своеобразная сословная гордость отличала это старое русское барство, и для лучших его представителей мужик и народ были несомненно всегда ближе, родственнее и понятнее, чем разночинец, торгаш или иной какой-нибудь представитель третьего сословия» [Соловьёв 1894].

Исследователи проследили историю «антипатии» старого барства, к которому  принадлежал граф Л.Н. Толстой, к русским «буржуазным элементам», возводя корни барского «народолюбия» ко временам Радищева. Действительно, со времен Радищева в России существует литература, зародившаяся в помещичье-дворянской среде и отражающая житье-бытье русской знати, столичного высшего общества и старого барства, московского и провинциального, богатого и разорившегося, так называемого «захудалого дворянства», мечтающего о благолепии деревни и процветании русского крестьянства. Русские писатели начала 19 века не страдали «мужикобоязнью, наоборот, их сочинения проникнуты любовью к людям из народа, из крестьян, из дворовых, у которых есть чему поучиться. Велик пример Пушкина, вписавшего в историю Онегина небольшую пейзажную картину, где действующими лицами становятся крестьянин, ямщик в красном кушаке, дворовый мальчик и его мать, грозящая в окошке:

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетётся рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно...

Эти поэтические строки исполнены лирического автобиографизма, ибо невозможно так написать их, не наблюдая жизнь воочию. Причем эта жизнь была далека от идеализации и у самого Пушкина. Произведения о старом русском барстве писались главным образом представителями этого самого русского барства, которые в них говорили о себе, своих родителях и дедах, не избегая сатиры, ужасных картин, гротеска и смешных эпизодов. Такие произведения, разумеется, не являются ни автобиографиями, ни мемуарами, ни дневниками и воспоминаниями, но несут на себе отпечаток автобиографичности. Лучшие из таких произведений исполнены народолюбивых интонаций и любви к своему отечеству.

«Народолюбие» – черта характера семейства Толстых. Отец Льва Николаевича, Николай Ильич Толстой, подполковник Павлоградского гусарского полка, участник военной кампании 1812 и 1813 гг., успешный светский человек, в наследство от отца получил «совершенно расстроенное состояние» и в традиции старого барства женился на немолодой, но богатой княжне Марье Ивановне Волконской, чья судьба в высокой поэтической форме отразилась в «Войне и мире» в истории семейства Ростовых. В действительности мать Льва Николаевича умерла в 1831 г., спустя шесть лет умер отец Николай Ильич, и девятилетний ребенок остался на попечении ближайшей родни [Соловьёв 1894].

Семейные перипетии нашли воплощение в повести «Утро помещика». Нехлюдов, рано оставшийся сиротой, был воспитан тетушкой. Герой повести Толстого хорошо образован, наделен душевностью и выказывает доброжелательность и заботу по отношению к крестьянам, строит планы переустройства помещичьего хозяйства и его ведения по современным стандартам, что напоминает о планах самого Льва Николаевича. Но Роман русского помещика не задумался как роман автобиографический. В предисловии к «Самопознанию» Н. Бердяев обратил внимание на то, что «книги, написанные о себе, очень эгоцентричны», ибо автор, говоря о других людях и событиях, говорит больше всего о себе и «в литературе «воспоминаний» это часто раздражает». И далее: «Есть несколько типов книг, написанных о себе и своей жизни. Есть, прежде всего, дневник, который автор вел из года в год, изо дня в день. Это очень свободная форма, которую сейчас особенно любят французы. «Дневник» Амиеля — самый замечательный образец этого типа, из более новых — Journal А. Жида. Есть исповедь. Блаженный Августин и Ж.Ж. Руссо дали наиболее прославленные примеры. Есть воспоминания. Необъятная литература, служащая материалом для истории. «Былое и думы» Герцена — самая блестящая книга воспоминаний. Наконец, есть автобиография, рассказывающая события жизни внешние и внутренние в хронологическом порядке. Все эти типы книг хотят с большей или меньшей правдивостью и точностью рассказать о том, что было, запечатлеть бывшее. К бывшему принадлежат, конечно, и мысли и чувства авторов». Напомним, что Бердяев также принадлежал к русскому барству, но считал себя наследником традиции славянофилов и западников, Чаадаева и Хомякова, Герцена и Белинского, несмотря на различие миросозерцаний, даже Бакунина и Чернышевского, но более —  Достоевского и Л. Толстого, Вл. Соловьева и Н. Федорова. «Я русский мыслитель и писатель. И мой универсализм, моя вражда к национализму — русская черта. Кроме того, я сознаю себя мыслителем аристократическим, признавшим правду социализма. Меня даже называли выразителем аристократизма социализма», — писал он о себе.
 
В повести «Утро помещика» несомненно имеются автобиографические элементы, но о ней можно сказать, как сказал Бердяев о своей книге «Самопознание», что она не принадлежит «вполне ни к одному из этих типов».

Девятнадцатилетний помещик Нехлюдов, как и молодой Лев Николаевич Толстой,  проникается философией «народолюбия». Он мечтает о счастье русских крестьян, но вскоре убеждается в тщетности своего стремления осчастливить тех, кто сам того не желает. Нехлюдов говорит бедняку: «Как же ты, Иван, не сказал при мире прошлое воскресенье, что тебе нужна изба? Я теперь не знаю, как помочь тебе. Я говорил вам всем на первой сходке, что я поселился в деревне и посвятил свою жизнь для вас; что я готов сам лишить себя всего, лишь бы вы были довольны и счастливы, – и я перед богом клянусь, что сдержу свое слово, – говорил юный помещик, не зная того, что такого рода излияния не способны возбуждать доверия ни в каком, и в особенности в русском человеке, любящем не слова, а дело, и не охотнике до выражения чувств, каких бы то ни было прекрасных. Но простодушный молодой человек был так счастлив тем чувством, которое испытывал, что не мог не излить его». Молодой помещик убежден, что крестьянин должен с воодушевлением принять его идею о переселении на новое место, но встречает непонимание и затем сопротивление барской затее, нарушающей годами отлаженное крестьянское житье-бытье. «Чурис погнул голову на сторону и, медленно моргая, с принужденным вниманием слушал своего барина, как человека, которого нельзя не слушать, хотя он и говорит вещи не совсем хорошие и совершенно до нас не касающиеся» (с. 331–332).

Работая над «Романом русского помещика», Лев Толстой, находящийся в то время на Кавказе, был обеспокоен тем, что вдали от родных мест, своей усадьбы он «не в состоянии описать крестьянский быт». «Мысль романа счастлива, – записывает он в Дневнике 19 октября 1852 года, – он может быть не совершенство, но он всегда будет полезной и доброй книгой. Поэтому надо над ним работать и работать, не переставая...». 30 ноября Толстой записывает в Дневнике: «Много думал, но ничего не делал. Завтра утром примусь за переделку оп[исания] в[ойны], а вечером за Отрочество, к[оторое] окончательно решил продолжать. 4 Эп[охи] жизни составят мой роман до Тифлиса. Я могу писать про него, потому что он далек от меня. И как роман человека умного, чувствительного и заблудившегося, он будет поучителен, хотя не догматический. Роман-же Р[усского] помещ[ика] будет догмат[ический]. Я начинаю жалеть, что отстал от одиночества: оно очень сладко». Запись от 1 декабря 1852 г. свидетельствует о неприятии Толстым сатирического стиля: «Писал целый день оп[исание] в[ойны]. Все сатирическое не нравится мне, а так [как] все было в сат[ирическом] духе, то всe нужно переделывать». И далее 3 декабря снова о нежелании писать в сатирической традиции: «Писал много. Кажется, будет хорошо. И без сатиры. Какое-то внутреннее чувство сильно говорит против сатиры. Мне даже неприятно описывать дурные стороны целого класса людей, не только личности» [Толстой. Дневник. Т. 46. С. 3–242].

В процессе работы над повестью все более уточняются цели и задачи замысла [Бурнашева, с. 418]. Толстой пишет в «Предисловии не для читателя, а для автора»: «Главное основное чувство, которое будет руководить меня во всем этом романе, – любовь к деревенской помещичьей жизни. – Сцены столичные, губернские и кавказские все должны быть проникнуты этим чувством – тоской по этой жизни. Но прелесть деревенской жизни, которую я хочу описать, состоит не в спокойствии, не в идиллических красотах, но в прямой цели, которую она представляет, – посвятить жизнь свою добру, – и в простоте, ясности ее» [Бурнашева, с. 418].

Об итогах работы писателя над повестью и результатах ее издания известно следующее: с 11 ноября 1856 года, уже в Петербурге, начинаются записи последнего этапа работы над произведением, этапа сокращения и переделки. 26 ноября: «...Диктовал «Утро помещика» (т. 47, с. 102). Впервые здесь появляется это название. А 29 ноября Толстой отмечает: «Да, кончил «Утро помещика» и сам отвез к Краевскому... Дудышкин и Гончаров слегка похвалили «Утро помещика» (т. 47, с. 102). Либеральная критика встретила новое произведение Толстого довольно холодно, отозвавшись о нем как о «вещи довольно посредственной» [П. В. Анненков, письмо Е. Я. Колбасина к Тургеневу от 2 декабря 1856 года //  Тургенев и круг «Современника». «Academia», 1930. С. 298]. В. П. Боткин писал Тургеневу 3 января 1857 года, что «Утро помещика» «впечатления не произвело, хотя некоторые лица мужиков очень хороши» [В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка, с. 112].

Среди тех, кто дал положительные оценки «Утру помещика», упоминаются  И. С. Тургенев и Н. Г. Чернышевский [Бурнашева, с. 419]. В письме от 13 января 1857 года к А. В. Дружинину Тургенев писал: «Главное нравственное впечатление этого рассказа (не говорю о художественном) состоит в том, что пока будет существовать крепостное состояние, нет возможности сближения и понимания обеих сторон, несмотря на самую бескорыстную и честную готовность сближения –  и это впечатление хорошо и верно...» Писатель находил также в «Утре помещика» «мастерство языка, рассказа, характеристики великое» [Тургенев. Письма, т. III, с. 85]. Чернышевский статье «Заметки о журналах» в первом номере «Современника» за 1857 год главное достоинство рассказа «Утро помещика»  увидел в «верности натуре», отметив, что Толстой «с замечательным мастерством воспроизводит не только внешнюю обстановку быта поселян, но, что гораздо важнее, их взгляд на вещи», что «в крестьянской избе он так же дома, как в походной палатке кавказского солдата» [Чернышевский,  с. 682]. «Если бы мы захотели указать все удачные лица мужиков, – писал Чернышевский, – все правдивые и поэтические страницы, нам пришлось бы представить слишком длинный перечень, потому что большая часть подробностей в «Утре помещика» прекрасны» [Чернышевский, там же, с. 685].

В нашей статье акцент сделан, в терминологии самого Толстого, на «характерах и лицах», выведенных в повести «Утре помещика», на бытописательной стороне повести, в которой отчетливо проступают не только «удачные лица мужиков», но и деревенских «баб», жен и матерей этих мужиков, столь ярко обрисованных помещиком Нехлюдовым, представляющим образованную часть дворянско-помещичьего сословия, неравнодушную к положению крестьян в николаевской России. Нехлюдов говорит: «Если б вы только могли видеть двух моих мужиков, Давыда и Ивана, и жизнь, которую они ведут с своими семействами, я уверен, что один вид этих двух несчастных убедил бы вас больше, чем все то, что я могу сказать вам, чтоб объяснить мое намерение». Предпринимая утренний обход крестьянских хозяйств, Нехлюдов убежден, что его  «священная и прямая обязанность» состоит в отеческой заботе  «о счастии этих семисот человек», за которых он должен отвечать Богу. «Не грех ли покидать их на произвол грубых старост и управляющих из-за планов наслаждения или честолюбия? И зачем искать в другой сфере случаев быть полезным и делать добро, когда мне открывается такая благородная, блестящая и ближайшая обязанность? Я чувствую себя способным быть хорошим хозяином; а для того чтоб быть им, как я разумею это слово, не нужно ни кандидатского диплома, ни чинов...» (с. 322–323).

Отношения между молодым помещиком Нехлюдовым и его крестьянами складываются не по обдуманному плану, поскольку барское решение правильно обустроить жизнь крестьян  в соответствии с  либеральными представлениями, вычитанными в «Maison rustique du XIX siеcle» («Сельский дом XIX столетия»), пятитомном трактате французского ученого Ж.А. Биксио (1808 – 1865) по сельскому хозяйству (1837), не совпадают с  действительностью. Молодой помещик не учел привычки и настроения своих крестьян, не предполагал о тенденции к расслоению в сельской среде, ничего не знал о разрушении большой крестьянской семьи, уже утратившей признаки общинности и коллективизма.

В «Утре помещика» показано разложение крестьянского привычного уклада, державшегося на большой семье, устроенной на принципах общинности:

« – Уж не то, что поправиться, а только бы не совсем разориться, ваше сиятельство, –  сказал Чурис, принимая вдруг серьезное, даже строгое выражение лица, как будто весьма недовольный предположением барина, что он может поправиться. –  Жили при бачке с братьями, ни в чем нужды не видали; а вот как помер он да как разошлись, так все хуже да хуже пошло. Все одиночество!
– Зачем же вы разошлись?
–  Все из-за баб вышло, ваше сиятельство. Тогда уже дедушки вашего не было, а то при нем бы не посмели: тогда настоящие порядки были. Он, так же как и вы, до всего сам доходил, –  и думать бы не смели расходиться. Не любил покойник мужикам повадку давать; а нами после вашего дедушки заведовал Андрей Ильич  –  не тем будь помянут –  человек был пьяный, необстоятельный. Пришли к нему проситься раз, другой – нет, мол, житья от баб, позволь разойтись; ну, подрал, подрал, а наконец, тому дело вышло, все-таки поставили бабы на своем, врозь стали жить; а уж одинокий мужик известно какой! Ну да и порядков-то никаких не было: орудовал нами Андрей Ильич как хотел. «Чтоб было у тебя все», – а из чего мужику взять, того не спрашивал. Тут подушные прибавили, столовый запас тоже сбирать больше стали, а земель меньше стало, и хлеб рожать перестал. Ну, а как межовка пришла, да как он у нас наши навозные земли в господский клин отрезал, злодей, и порешил нас совсем, хоть помирай!».
 
В повести Толстого, как и в рассказе Тургенева «Хорь и Калиныч», отчетливо показаны следы материального и социального неравенства, обозначившиеся среди крепостных крестьян: одни крепчают и богатеют, другие бедствуют и нищают; одни работают и материально процветают, другие бездействуют и ленятся.  В повествовании эти тенденции особенно заметны в описании крестьянских дворов и изб. У зажиточных селян крепкое хозяйство и прочные дома, у бедняков – курная изба, подобие хижин с «волоковым оконцем» с «полуоторванным ставнем», через которое выволакивает дым на улицу, и «волчьим, заткнутым хлопком», т.е. тряпьем, окном, выходящим  не во двор, а внутрь хибары (с. 330).

Толстой создает впечатляющую картину нищеты, искренне удручающей молодого совестливого помещика: «Когда Нехлюдов сел опять на лавку и в избе водворилось молчание, прерываемое только хныканьем бабы, снова удалившейся под полати и утиравшей там слезы рукавом рубахи, молодой помещик понял, что значила для Чуриса и его жены разваливающаяся избенка, обвалившийся колодезь с грязной лужей, гниющие хлевушки, сарайчики и треснувшие ветлы, видневшиеся перед кривым оконцем, – и ему стало что-то тяжело, грустно и чего-то совестно. Образцом зажиточного дома считалась «герардовская изба» – тип избы, рекомендованный в свое время известным сельским хозяином А. И. Герардом (ум. в 1830 г.) [Бурнашева. Комментарии, с. 418 – 420]. 

Важна речевая характеристика персонажей: речь героев не только показывает отношение крестьян к жизни, хозяйству, к  своему барину, но и дает представление о характере отношений. Постепенно очерчиваются крестьянские психотипы, маркируются некоторые рамки отношений, границы допустимого в обращении к помещику, господину и хозяину, обозначаются границы возможностей, устоявшихся и только формирующихся в системе крепостного права в условиях ведения кадастровой политики в России, состояния застоя, объясняющего затяжной и во многом неудачный ход земельных реформ Киселева, возглавлявшего в 1840-е гг. Министерство государственных имуществ и предпринявшего земельные реформы по кадастрам и по устройству оброчной подати, повлиявшие на положение крестьян и частично обусловившие драматические последствия, постигшие страну после отмены крепостного права.

В речи крестьян встречаются специальные технические и иные слова, характеризующие социально-экономические устои, способы ведения крестьянского хозяйства, экономический и психологический характер отношений, сложившихся в поместном хозяйстве между крепостными и их господами: столовый запас (податная повинность крестьян в виде поставки помещику продуктов или корма для скота, с. 337), оброть (конская узда, с. 342), заскородил (бороновал, с. 349) и др. Некоторые говорящие имена подчекивают особенности психотипов крестьян, как и обращения их к молодому барину, девятнадцатилетнему помещику Нехлюдову со словами «батюшка», «кормилец», «отец ты наш», «ваше сиятельство», «батюшка ваше сиятельство» и т. д.

Речь Чуриса, пестрящая обращениями «ваше сиятельство», сначала сдержанная,  постепенно наполняющаяся нотами противодействия и недовольства тем, что барин задумал переселить семью на новое место, еще не содержит непокорства, но уже не так далека от риторики народного свободомыслия, семиотики свободного волеизъявления, крестьянского здравого смысла и убедительной хозяйской логики, с которой не мог не согласиться Нехлюдов. 

«– Воля вашего сиятельства, – отвечал он, не поднимая глаз…
– Воля вашего сиятельства, – повторил он решительно и вместе с тем покорно, взглядывая на барина и встряхивая волосами, – а на новом хуторе нам жить не приходится.
– Отчего?
– Нет, ваше сиятельство, коли нас туда переселите, мы и здесь-то плохи, а там вам навек мужиками не будем.
Какие мы там мужики будем? Да там и жить-то нельзя, воля ваша!
– Да отчего ж?
– Из последнего разоримся, ваше сиятельство.
– Отчего ж там жить нельзя?
– Какая же там жизнь? Ты посуди: место нежилое, вода неизвестная, выгона нетути. Конопляники у нас здесь искони навозные, а там что? Да и что там? голь! Ни плетней, ни овинов, ни сараев, ничего нетути. Разоримся мы, ваше сиятельство, коли нас туда погонишь, вконец разоримся! Место новое, неизвестное... – повторил он задумчиво, но решительно покачивая головой» (с. 330- 331).

Далее Чурис, стараясь быть обстоятельно убедительным и уважительным, подробно перечисляет ряд преимуществ жизни на старом месте:

«– И, батюшка ваше сиятельство, как можно сличить! – с живостью отвечал Чурис, как будто испугавшись, чтоб барин не принял окончательного решения,— здесь на миру место, место веселое, обычное: и дорога, и пруд тебе, белье, что ли, бабе стирать, скотину ли поить, и все наше заведение мужицкое, тут искони заведенное, и гумно, и огородишка, и ветлы – вот, что мои родители садили; и дед и батюшка наши здесь богу душу отдали, и мне только бы век тут свой кончить, ваше сиятельство, больше ничего не прошу. Буде милость твоя избу поправить – много довольны вашей милостью останемся; а нет, так и в старенькой своей век как-нибудь доживем. Заставь век бога молить, – продолжал он, низко кланяясь, – не сгоняй ты нас с гнезда нашего, батюшка!..» (с. 331).

Толстой подробно описывает тональность речи, звучащей в ней рабской покорности перед барином как господином и полноправным хозяином крестьянской судьбы. В поведении старухи-крестьянки действует с помощью нехитрых уловок и приемов своеобразной бабьей логики: пожилая женщина показывает готовность претерпеть унижение, в ее речи доминируют высокие регистры, уничижительная тональность и крайние эмоции. Чтобы разжалобить барина, старуха с рыданиям и истерическими визгами бросается к ногам Нехлюдова:

« — Не погуби, кормилец! Ты наш отец, ты наша мать! Куда нам селиться? Мы люди старые, одинокие. Как бог, так и ты... — завопила она.
Нехлюдов вскочил с лавки и хотел поднять старуху, но она с каким-то сладострастьем отчаяния билась головой о земляной пол и отталкивала руку барина.
— Что ты! встань, пожалуйста! Коли не хотите, так не надо; я принуждать не стану,— говорил он, махая руками и отступая к двери» (с. 336).

В отношениях Чурис – Нехлюдов показана одна важная черта экономического положения в России: обнищание части помещичьего сословия вела к обнищанию части крестьян и росту их недовольства. Чурис говорит:

«Батюшка ваш – царство небесное – барин добрый был, да мы его и не видали, почитай: все в Москве жил; ну, известно, и подводы туда чаще гонять стали. Другой раз распутица, кормов нет, а вези. Нельзя же барину без того. Мы этим обижаться не смеем; да порядков не было. Как теперь ваша милость до своего лица всякого мужичка допускаете, так и мы другие стали, и приказчик-то другой человек стал. Мы теперь знаем хоша, что у нас барин есть. И уж и сказать нельзя, как мужички твоей милости благодарны. А то в опеку настоящего барина не было: всякий барин был: и опекун барин, и Ильич барин, и жена его барыня, и писарь из стану тот же барин. Тут-то много – ух! много горя приняли мужички! Опять Нехлюдов испытал чувство, похожее на стыд или угрызение совести. Он приподнял шляпу и пошел дальше» (с. 337). Здесь речь об утрате «доброй воли» по отношению к своим подданным, со стороны отца Нехлюдова, по Канту, чистой воли, свободной от соображений выгоды, что ведет к утрате собственной реальности, а следовательно и реальности его подданных («ух! много горя приняли мужички!»).

Еще один психотип крестьянина, человека «несовершенного и падшего», вырисовывается в VIII части повести в образе хитрого, ленивого и дерзкого Юхванки Мудреного. Его прозвище должно было бы соответствовать человеку мудрому, носителю великой тайны, но, наоборот, за ним стоит низкий ­раб с сердцем, не способным любить, вдохновлять на радость и на праздник. Он обращается к Нехлюдову с подобострастным «-с», редуцированным от «сударь», и «васясо» – сокращенной  формы от «ваше сиятельство»:

«– Так тут все твои лошади?
– Никак нет-с, васясо; вот еще кобылка, да вот жеребеночек,— отвечал Юхванка, указывая на лошадей, которых барин не мог не видеть.
– Я вижу. Так какую же ты хочешь продать?
– А вот евту-с, васясо, – отвечал он, махая полой зипуна на задремавшего меренка и беспрестанно мигая и передергивая губами. Меренок открыл глаза и лениво повернулся к нему хвостом.
– Он не старый на вид и собой лошадка плотная, – сказал Нехлюдов. – Поймай-ка его да покажи мне зубы. Я узнаю, стара ли она.
– Никак не можно поймать-с одному, васясо. Вся скотина гроша не стоит, а норовистая – и зубом и передом, васясо, – отвечал Юхванка, улыбаясь очень весело и пуская глаза в разные стороны» (с. 341).

Юхванка Мудреный хвастлив, лжив и эгоистичен. Своим бездарным поведением, ленью и лживостью он вызывает в спокойном и уравновешенном Нехлюдове раздражение и гневливость:

«– Мы вышему сясу, – отвечал он, – не хуже других на работу выедем.
– Да на чем же ты выедешь?
– Уж будьте покойны, вашего сяса работу справим, – отвечал он, нукая на мерина и отгоняя его. – Коли бы не нужны деньги, то стал бы разве продавать?
– Зачем же тебе нужны деньги?
– Хлеба нетути ничего, васясо, да и долги отдать мужичкам надоти, васясо.
– Как хлеба нету? Отчего же у других, у семейных, еще есть, а у тебя, бессемейного, нету? Куда ж он девался?
– Ели, вашего сияса, а теперь ни крохи нет. Лошадь я к осени куплю, васясо.
– Лошади продавать и думать не смей!
– Что ж, васясо, коли так, то какая же наша жизнь будет? и хлеба нету, и продать ничего не смей, – отвечал он совсем на сторону, передергивая губы и кидая вдруг дерзкий взгляд прямо на лицо барина: – Значит, с голоду помирать надо.
– Смотри, брат! – закричал Нехлюдов, бледнея и испытывая злобное чувство личности против мужика, – таких мужиков, как ты, я держать не стану. Тебе дурно будет.
– На то воля вашего сясо, – отвечал он, закрывая глаза с притворно-покорным выраженьем, –  коли я вам не заслужил. А кажется, за мной никакого пороку не замечено. Известно, уж коли я вашему сиясу не полюбился, то все в воле вашей состоит; только не знаю, за что я страдать должен.
– А вот за что: за то, что у тебя двор раскрыт, навоз не запахан, плетни поломаны, а ты сидишь дома да трубку куришь, а не работаешь; за то, что ты своей матери, которая тебе все хозяйство отдала, куска хлеба не даешь, позволяешь ее своей жене бить и доводишь до того, что она ко мне жаловаться приходила.
– Помилуйте, ваше сиясо, я и не знаю, какие эти трубки бывают, – смущенно отвечал Юхванка, которого, видно, преимущественно оскорбило обвинение в курении трубки. – Про человека все сказать можно» (с. 343).

В поведении Нехлюдова сказывается не только намерение помогать крестьянам, но и готовность заниматься воспитанием нерадивых, исправлять их дурные привычки, наставлять на путь истинный. Он говорит пьянице Юхванке:
 
«... этак жить нельзя, и ты себя погубишь. Подумай хорошенько. Если ты мужиком хорошим хочешь быть, так ты свою жизнь перемени, оставь свои привычки дурные, не лги, не пьянствуй, уважай свою мать. Ведь я про тебя все знаю. Занимайся хозяйством, а не тем, чтоб казенный лес воровать да в кабак ходить. Подумай, что тут хорошего! Коли тебе в чем-нибудь нужда, то приди ко мне, попроси прямо, что нужно и зачем, и не лги, а всю правду скажи, и тогда я тебе не откажу ни в чем, что только могу сделать». Общаясь с Юхванкой, Нехлюдов впервые испытывает разочарование «в надежде тронуть мужика и увещаниями обратить на путь истинный. Притом ему все казалось, что неприлично ему, имеющему власть, усовещивать своего мужика и что все, что он говорит, совсем не то, что следует говорить. Он грустно опустил голову и вышел в сени» (с. 344).

Ярким в повести является образ Арины, матери Давыдки, представляющего психотип крестьянина, проводящего дни на печи и по непонятной причине не желающего заниматься сельским трудом:
 
«Арина, или, как ее прозвали мужики еще в девках, Аришка Бурлак, подперла подбородок кулаком правой руки, которая опиралась на ладонь левой, и, не дослушав барина, начала говорить так резко и звонко, что вся изба наполнилась звуком ее голоса и со двора могло показаться, что вдруг говорят несколько бабьих голосов:
– Чего, отец ты мой, чего с ним говорить! Ведь он говорить-то не может как человек. Вот он стоит, олух,— продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую, массивную фигуру Давыдки».

Давыдка - продукт эгоцентрической изоляции, иначе говоря, человек весьма своеобразно проявляющий свою  свободу по отношению к материальному миру и миру крепостной зависимости. Это человек не собранный, не сконцентрированный для общего дела, своеобразный отшельник на печи, изгой, «разорванный» и отторгнутый. Н. Бердяев рассуждает об эгоцентризме в связи с проблемой рабства и несвободы человека: «Эгоцентризм разрушает личность. Эгоцентрическая самозамкнутость и сосредоточенность на себе, невозможность выйти из себя и есть первородный грех, мешающий реализовать полноту жизни  личности, актуализировать ее силы». Остается загадкой, что чувствует Давыдка, этот несвободный крестьянский сын, уже духовно не принадлежащий миру, в котором рожден, выпавший из него. Мать его, Арина Бурлак, говорит:

«– Какое мое хозяйство, батюшка ваше сиятельство? Мы голь; хуже нас во всей слободе у тебя нет: ни на себя, ни на барщину – срам! А все он довел. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вот и дождались: хлеб лопает, а работы от него, как от прелой вон той колоды. Только знает на печи лежать, либо вот стоит, башку свою дурацкую скребет, – сказала она, передразнивая его. – Хоть бы ты его, отец, постращал бы, что ли. Уж я сама прошу: накажи ты его ради господа бога, в солдаты ли – один конец! Мочи моей с ним не стало – вот что. <...> Ведь добро бы мужик хворый был, – с тою же живостью и теми же жестами продолжала Арина, – а то ведь только смотреть на него, ведь словно боров с мельницы раздулся. Есть, кажись, чему бы работать, гладух какой! Нет, вот пропадает на печи лодырем. Возьмется за что, так не глядели бы мои глаза: коли поднимется, коли передвинется, коли что, – говорила она, растягивая слова и неуклюже поворачивая с боку на бок» (с. 350).

Это характеристика непригодного для крестьянской жизни молодого человека, неспособного актуализировать свою крестьянскую силу, возможно, уже «есть материал для работы духа», по Бердяеву, но при отсутствии условий для формирования личности, ее универсального содержания, он остается лишним в крестьянской среде,  в буквально смысле лишним ртом и настолько бесполезным и неприспособленным к работе, что родная мать готова отдать его в солдаты. Это говорит о разрушенной родовой и семейной связи и даже личной неприязни. «Личность не порождается родовым космическим процессом, – писал Николай Бердяев, – не рождается от отца и матери, она происходит от Бога, является из другого мира; она свидетельствует о том, что человек есть точка пересечения двух миров, что в нем происходит борьба духа и природы, свободы и необходимости, независимости и зависимости» [Бердяев, с. 26). Давыдка – это уже порождение эпохи и общества людей, утративших сознание взаимной связи вследствие «невероятной противоположности, царившей между рабством, с одной стороны, и свободой гражданина и господина – с другой». Это уже человек, не осознающий себя в иерархии долженствования и раболепия, человек либерального мира, набиравшего обороты в России. Его не свойственно чувство  родовой отягощенности, над ним не висит Дамоклов меч крепостнического беспредела, ему не свойственно чувство выживания, но парадоксально именно это мешает ему пристать к иному берегу и инициировать «новое рождение».

« – Что я с ним буду делать, отец? – продолжала Арина, обращаясь к барину. – Ведь сам видишь, какой он! Он ведь мужик не плохой, не пьяный и смирный мужик, ребенка малого не обидит – грех напрасно сказать: худого за ним ничего нету, а уж и бог знает, что такое с ним попритчилось, что он сам себе злодей стал. Ведь он и сам тому не рад. Веришь ли, батюшка, сердце кровью обливается на него глядя, какую он муку принимает. Ведь какой ни есть, а моя утроба носила; жалею его, уж как жалею!.. Ведь он не то, чтоб супротив меня, али отца, али начальства что б делал, он мужик боязливый, сказать, что дитя малое. Как ему вдовцом быть? Обдумай ты нас, кормилец, – повторила она, видимо, желая изгладить дурное впечатление, которое ее брань могла произвести на барина... – Я, батюшка ваше сиятельство, – продолжала она доверчивым шепотом, – и так клала, и этак прикидывала: ума не приложу, отчего он такой. Не иначе, как испортили его злые люди. (Она помолчала немного.) Коли найти человека, его излечить можно.
– Какой вздор ты говоришь, Арина! как можно испортить?
– И, отец ты мой, так испортят, что и навек не человеком сделают! Мало ли дурных людей на свете! По злобе вынет горсть земли из-под следу... или что там... и навек не человеком сделает; долго ли до греха? Я так себе думаю, не сходить ли мне к Дундуку, старику, что в Воробьевке живет: он знает всякие слова, и травы знает, и порчу снимает, и с креста воду спущает; так не пособит ли он? – говорила баба, – може, он его излечит».

Разговор с Ариной и обращение Нехлюдова к Давыдке стали еще одной безуспешной попыткой воспитания незадачливого крестьянского сына: – Ну, как тебе не грешно, Давыдка, доводить до этого свою мать? – сказал Нехлюдов, с укоризной обращаясь к мужику. Давыдка не двигался.

Безуспешные нравоучения Нехлюдова привели его к новым разочарованиям и горестным мыслям:
«Вот она, нищета-то и невежество! – думал молодой барин, грустно наклонив голову и шагая большими шагами вниз по деревне. – Что мне делать с ним? Оставить его в этом положении невозможно и для себя, и для примера других, и для него самого, невозможно, – говорил он себе, вычитывая на пальцах эти причины. – Я не могу видеть его в этом положении, а чем вывести его? Он уничтожает все мои лучшие планы в хозяйстве. Если останутся такие мужики, мечты мои никогда не сбудутся,— подумал он, испытывая досаду и злобу на мужика за разрушение его планов. – Сослать на поселенье, как говорит Яков, коли он сам не хочет, чтоб ему было хорошо, или в солдаты? точно: по крайней мере, и от него избавлюсь, и еще заменю хорошего мужика», – рассуждал он.
Он думал об этом с удовольствием: но вместе с тем какое-то неясное сознание говорило ему, что он думает только одной стороной ума, и что-то нехорошо. Он остановился. «Постой, о чем я думаю, – сказал он сам себе, – да, в солдаты, на поселенье. За что? Он хороший человек, лучше многих, да и почем я знаю... Отпустить на волю? – подумал он, рассматривая вопрос не одной стороной ума, как прежде, – несправедливо, да и невозможно». Но вдруг ему пришла мысль, которая очень обрадовала его; он улыбнулся с выражением человека, разрешившего себе трудную задачу. «Взять во двор, – сказал он сам себе, – самому наблюдать за ним, и кротостью, и увещаниями, выбором занятий приучать к работе и исправлять его»» (с. 353-354).

В части XV богатый крестьянин старик Дутлов обращается к Нехлюдову «батюшка Митрий Миколаич»:

«– Оно точно, батюшка Митрий Миколаич, – сказал старик с отеческим покровительством, глядя на барина, – точно в книжке пишут. Да, может, это так, дурно писано, – что вот, мол, он сделает, как мы пишем, а мы посмеемся потом. И это бывает! Как можно пчелу учить, куда ей вощину крепить? Она сама по колодке норовит, другой раз поперек, а то прямо. Вот извольте посмотреть, – прибавил он, оттыкая одну из ближайших колодок и заглядывая в отверстие, покрытое шумящей и ползающей пчелой по кривым вощинам, – вот эта молодая; она, видать, в голове у ней матка сидит, а вощину она и прямо и вбок ведет, как ей по колодке лучше, – говорил старик, видимо, увлекаясь своим любимым предметом и не замечая положения барина. — Вот нынче она с калошкой идет; нынче день теплый, все видать, – прибавил он, затыкая опять улей и прижимая тряпкой ползающую пчелу и потом огребая грубой ладонью несколько пчел с морщинистого затылка. Пчелы не кусали его; но зато Нехлюдов уж едва мог удерживаться от желания выбежать из пчельника; пчелы местах в трех ужалили его и жужжали со всех сторон около его головы и шеи.» (с. 360-361).

«Боже мой! боже мой! – думал Нехлюдов, большими шагами направляясь к дому по тенистым аллеям заросшего сада и рассеянно обрывая листья и ветви, попадавшиеся ему на дороге, – неужели вздор были все мои мечты о цели и обязанностях моей жизни? Отчего мне тяжело, грустно, как будто я недоволен собой; тогда как я воображал, что, раз найдя эту дорогу, я постоянно буду испытывать ту полноту нравственно-удовлетворенного чувства, которую испытал в то время, когда мне в первый раз пришли эти мысли?» И он с необыкновенной живостью и ясностью перенесся воображением за год тому назад, к этой счастливой минуте. Вдруг, без всякой причины, на глаза его навернулись слезы, и, бог знает каким путем, ему пришла ясная мысль, наполнившая всю его душу, за которую он ухватился с наслаждением, – мысль, что любовь и добро есть истина и счастие, и одна истина и одно возможное счастие в мире. Высшее чувство не говорило не то; он приподнялся и стал поверять эту мысль. «Оно, оно, так! – говорил он себе с восторгом, меряя все прежние убеждения, все явления жизни на вновь открытую, ему казалось, совершенно новую истину. – Какая глупость все то, что я знал, чему верил и что любил, – говорил он сам себе. – Любовь, самоотвержение – вот одно истинное, независимое от случая счастие!» – твердил он, улыбаясь и размахивая руками. Со всех сторон прикладывая эту мысль к жизни и находя ей подтверждение и в жизни и в том внутреннем голосе, говорившем ему, что это то, он испытывал новое для него чувство радостного волнения и восторга. «Итак, я должен делать добро, чтоб быть счастливым», – думал он, и вся будущность его уже не отвлеченно, а в образах, в форме помещичьей жизни живо рисовалась пред ним» (с. 365).

Часть XIX содержит мысли Нехлюдова, прямо противоположные оптимистическим идеям, которые он излагал в письме к тетушке в самом начале повествования:

«Где эти мечты? – думал теперь юноша, после своих посещений подходя к дому. – Вот уже больше года, что я ищу счастия на этой дороге, и что ж я нашел? Правда, иногда я чувствую, что могу быть довольным собою; но это какое-то сухое, разумное довольство. Да и нет, я просто недоволен собой! Я недоволен, потому что я здесь не знаю счастия, а желаю, страстно желаю счастия. Я не испытал наслаждений, а уже отрезал от себя все, что дает их. Зачем? за что? Кому от этого стало легче? Правду писала тетка, что легче самому найти счастие, чем дать его другим. Разве богаче стали мои мужики? образовались или развились они нравственно? Нисколько. Им стало не лучше, а мне с каждым днем становится тяжеле и тяжеле. Если б я видел успех в своем предприятии, если б я видел благодарность... но нет, я вижу ложную рутину, порок, недоверие, беспомощность. Я даром трачу лучшие годы жизни...».

Посещение своих подданных и вызванные этим обходом мысли приводят  героя Толстого к ретроспекции, возвращают его к  невинному  детству, состоянию беззаботности и не-несения ответственности за судьбы людей, которые от него зависят. Они действительно зависят от него, их барина, которого они называют «батюшкой», или от системы? Ведь он тоже принадлежит этой системе, иерархическому порядку долженствования, служения и ответственности. И его воля подчинена другой воле в этой системе иерархий. А следовательно он тоже не свободен, коль не чувствует себя счастливым и его воля сделать счастливыми других людей натыкается на их волю  – волю хаоса и беспорядка, безнадежности и бездействия. Счастье оказывается не имеет ничего общего со свободой и ответственностью.

Повесть имеет диалогическую структуру, с элементами эпистолярного жанра, философского рассуждения и элегических вставок буколического содержания. Она состоит из нескольких эпизодов, в которых выведены разные психотипы крепостных крестьян и разные ситуации общения в парадигме «господин – крестьянин». Повесть построена в форме относительной дискуссии, жанра воспитания и рассуждения-беседы относительно вольного человека, барина, помещика, наделенного и реально обладающего властью над крепостным крестьянином, подневольным человеком, почти «рабом», подчиненным воле господина, имеющего представление о счастье, чуждое его собственному взгляду. Очевидно, что для Чуриса важнее сохранить покой и привычный уклад, для Юхванки – вести разгульный образ жизни, сохранив свободу лгать и изворачиваться, для Давыдки – лежать на печи. Давыдка представляет психотип незадачливого крестьянского сына и «лишнего человека» только порожденного сельской средой. Зажиточный старик Дутлов, как и Чурис, возражает Нехлюдову, но не эмоционально, а со спокойной рассудительностью и уверенностью в своей правоте. Он вопрошает: «Как можно пчелу учить, куда ей вощину крепить? Она сама по колодке норовит, другой раз поперек, а то прямо». Он обращая внимание молодого барина на то, как работает естественный закон, убедительный закон природы.

Разрушение патриархальных отношений, общинного устройства русской деревни, патриархальной большой крестьянской семьи привели к еще большему отдалению помещичьего хозяйства от «золотого века» в понимании либерально настроенных русских помещиков, которое лишь частично совпадало с индивидуалистическим учением  Ж. Ж. Руссо и в контексте теоретического спора о преимуществах свободы над рабством в традиции античной буколики и ренессансной пасторали. Воспроизведенный Толстым полилог помещика с крепостными, его дискуссия с самим собой на темы счастья, ответственности, реформирования деревни и улучшения крестьянского быта, вывела на поверхность проблемы, которые в зачаточном состоянии содержались в вековом герменевтическом диалоге о методах счастливого общения господина с рабом в парадигме философии счастья как идеального взаимопонимания.

«Реформы» Нехлюдова забуксовали, поскольку приемы общения и воспитания оказались недейственны, как и мечты об устройстве деревенской идиллии, благополучия в стиле «буколического рая» и создания «приюта незлобивости и тишины» путем идейного убеждения, методов перевоспитания и практических методов, переселения крестьян в новое место, нововведений, непонятных крестьянам. Главная цель оказалась неосуществимой и этому тезису подчинена выстраиваемая семиотика описания деревенской реальности, реальности крушения философского идеала, как следствия процесса разрушения традиций и крестьянских общинных обычаев, начавшегося в России во второй половине XVII в. и завершавшегося в XIX в.

Литература

Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека (опыт персоналистической  философии). М., 1995.
Бурнашева Н.В. Комментарии. Л.Н. Толстой. Утро помещика // Л.Н. Толстой. Собр. соч. в 22 тт. М.: Худож. лит., 1979. Т. 2.
Подарцев Е. В. Жизнь усадьбы накануне реформы (по повести Л. Н. Толстого «Утро помещика») // Rhema. Рема.  2012.  Вып. 4.  Архивировано 23 февраля 2017 г.
Соловьёв Е. А.  Л.Н. Толстой: Его жизнь и литературная деятельность. СПб.: Изд. Ф. Павленкова, 1894.(ЖЗЛ; вып. 158).
Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 3.
Толстой Л.Н. Утро помещика // Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22-х т. М.: Худож. лит., 1979. Т. 2. С. 322–372.
Толстой Л. Н. Дневник. 1847–1854 гг. // Полн. собр. соч.: в 90 т. М.: Худож. лит., 1937. Т. 46. С. 3–242.
Цявловский  М. Я. Комментарии.«Утро помещика». История писания и печатания «Романа русского помещика» // Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 4.
Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т. Т. 4.