Враг и брат. Глава 2. Две стрелы

Глава 2  
Две стрелы

Андрей не оборачивался. Он знал: если оглянется назад, туда, где остался их дом и Лена, он может сломаться. А этого допустить было нельзя. Ему исполнилось двадцать пять, и инженерное образование отныне заменила судьба солдата — одного из тех, кто обязан стать стальным щитом на пути надвигающейся немецкой чумы. Он шагал, и каждый шаг отдалял его от того горького утра, когда он оставил на подушке Лены свое молчаливое обещание и позор брата.

Дмитрий. Андрей не мог подумать об этом имени без того, чтобы внутри не поднялась едкая желчь. Он не погиб, не сдался в бою — он сбежал. Ушел на Запад, когда все шли на Восток, прочь от войны. «Труба зовет, а он в кусты», — так злословили в деревнях. Дмитрий — художник, тонкая душа, — теперь для Андрея стал лишь «внутренним врагом», квинтэссенцией всего малодушного и предательского, что обнажала эта война. Андрей похоронил брата в своей памяти, и эта «смерть» была наполнена не скорбью, а жгучей ненавистью. И эта ненависть, как ни парадоксально, давала ему силы.

На фронте, под Смоленском, от прежнего инженера–мечтателя не осталось и следа. Андрей не просто воевал — он ожесточался. Его отправили в разведку: на тихую, жуткую работу, которая требовала холодного рассудка, силы и способности быстро, без лишних эмоций, лишить человека жизни. И он справлялся.

— Ты, Андрюха, не солдат даже. Ты машина, — как-то сказал ему командир роты, почесывая небритый подбородок.

— Я тебя на задания боюсь отправлять. Ты не возвращаешься, ты приносишь нам всё, что нужно. И без царапин.

Андрей молча курил. У него была превосходная память на карты, голоса, на немецкие звания и номера частей. Он выносил раненых товарищей, делился последней махоркой, но от него исходил леденящий душу холод. Он ни с кем не сближался. Его единственной связью с прежней, человеческой жизнью было письмо от Лены, которое он бережно хранил во внутреннем кармане гимнастерки.

«Андрюша, милый, я тебя жду. Госпиталь у нас теперь большой, работаем сутками. Тетя Паша с нами. А Дима... ты был прав. Он не смог. Наверное, погиб при прорыве. Я знаю, что он был слабым, но я не верю, что он нас бросил. Пожалуйста, вернись, ты моя сила, ты моя вера. Береги себя».

Андрей перечитывал эти строки, и боль, которую он невольно испытывал, смешивалась с яростью. «Он бросил, Лена. Он просто бросил», — шептал он в темноту окопа, но никогда не произносил этого вслух. Он решил, что Лена никогда не узнает правду о малодушии брата. Для нее Дмитрий останется погибшим, пусть и слабым, но не предателем. Это было его второй, молчаливой клятвой: беречь честь семьи, даже если эта честь основывалась на лжи.

А что же Дмитрий?

Его побег на Запад, в самый разгар боев за Смоленск, оказался не желанной свободой, а прямым путем в ад. Дрезина, на которую он сел, сошла с рельсов под артиллерийским обстрелом. Несколько дней он брел по сожженным деревням, по дорогам, забитым брошенной техникой и павшими телами. Голод, страх и, самое ужасное, осознание своего поступка — все это давило на него. Он хотел сбежать от войны, но война взяла его в плотное кольцо.

Его подобрали. Вернее, захватили. В одном из лесных лагерей, куда он вышел, обезумевший от голода и жажды, он наткнулся на немецкий разведотряд. Дмитрий был одет в гражданское, выглядел как беженец, но его чистая русская речь и внезапно вспомнившийся, отшлифованный в университете немецкий язык мгновенно привлекли внимание офицера, обер-лейтенанта фон Людвига.

Людвиг оказался не просто строевым солдатом, а штабным работником, человеком с тонкой, ехидной улыбкой. Он быстро оценил ситуацию: перед ним не боец, а интеллигент, сбежавший от своих. Идеальный материал.

— Русский, — произнес Людвиг, кивая на Дмитрия. — Ты знаешь русский язык. И ты не желаешь воевать за своих? Ты нам подходишь.

Дмитрий был на грани обморока.

— Я... я не хочу воевать, — пробормотал он, дрожа.

— Я художник. Я просто хотел... на Запад.

— На Запад? Прекрасно. Мы тоже идем на Запад. А пока ты будешь работать. Переводить приказы. Чертить карты. Ты умеешь чертить, ja?

— Если ты будешь работать честно и много, будешь жить. Если будешь хитрить или сбежишь... — Людвиг не договорил, лишь похлопал по кобуре пистолета.

Так Дмитрий попал в обоз, а затем в штабную канцелярию одной из оккупационных частей, осевшей в небольшом городке где-то между Смоленском и Витебском. Он стал «хилфсвиллиге» — добровольным помощником, хотя никакой добровольности там, конечно, не было. Было лишь рабство, основанное на страхе.

Он получил серую, чуть великоватую шинель без знаков различия. Его единственным оружием стал карандаш и знание немецкого языка. Он чертил схемы дорог, переводил донесения о партизанах, сидел в душных кабинетах, и его талант, который он мечтал использовать для создания красоты, теперь служил машине разрушения.

Каждую ночь он просыпался в холодном поту. Совесть жгла его нещадно. Он видел глаза жителей, на которых смотрел сверху вниз из окна немецкого штаба. Вроде бы свой для них, он выглядел как чужой. Как предатель. И его мучила мысль о брате, о том, что Андрей, должно быть, геройски погиб, защищая ту самую землю, по которой теперь ездят немецкие штабные машины, управляемые им.

— Ты почему так бледен? — как-то спросил его Людвиг, заметив, как Дмитрий старательно замазывает на карте руины русского храма.

— Я... я просто устал, господин обер-лейтенант.

— Ты устал от своей совести, русский. Но знаешь, совесть — это роскошь. Особенно на войне. Искусство требует жертв, а ты — художник.

— Ты жертвуешь своей совестью ради жизни. Это прагматично.

Дмитрий не мог ответить. Он держался за эту работу, потому что понимал: это единственный способ выжить, чтобы однажды, когда война закончится, он смог объясниться. Объясниться с Леной, которая, наверное, его прокляла. Объясниться с памятью об Андрее. Он носил в сердце надежду, тонкую, как нить, что, если он не поднимет оружия и не прольет кровь, он не станет настоящим предателем.

Его глаза, прежде полные артистического огня, теперь были наполнены постоянным, загнанным страхом. Он стал невидимкой, тенью в серой шинели — живым доказательством того, что страх способен сломить даже самую яркую душу.

Шел тысяча девятьсот сорок четвертый год. Красная Армия гнала немцев обратно, на запад. Ирония судьбы: Андрей, теперь капитан, вел свою группу специальной разведки на запад, освобождая деревни и города. Дмитрий, все еще чертежник при штабе, бежал на запад, боясь попасть в руки своих же, которые не стали бы разбираться в нюансах «вынужденной службы».

Они приближались друг к другу с двух сторон, как две стрелы, пущенные судьбой в одну цель. Один — герой с черной дырой вместо сердца. Второй — тень с грязным пятном на душе. И где-то далеко, в тыловом госпитале, Лена, читая редкие письма Андрея, молилась за двоих: за живого, который держал фронт, и за мертвого, который, как она верила, не предал.