Искусство

     Эссе на заданную тему: «Искусство — это способ пережить мерзость, не становясь моральным уродом».
     Какая простая и наивная фраза на первый взгляд. Да, я про заголовок. Но сколько противоречий и необходимости договорится несёт она в себе. Нет, что вы я не пытаюсь заняться моральным ханжеством подобно Толстому и поучать, скорее наоборот я попробую стать тем самым моральным уродом, взявшим на себя все эти углы, шероховатости и неудобства. Я возьму на себя грех не любить то, что я не хочу любить.  Стану говорить о том, что нормально презирать графа Толстого за его унижения крепостных девок и своей жены, а потом писать нравоучения для вас о добродетели, что по мне это квазилицемерие графа Толстого и возможно не любить его литературу, только потому что он противен вам и что это ваш выбор пережить мерзость. Презирать Достоевского за его пороки, обличительные надрывы ради красного словца, не прожитые, не переложенные для себя – это тоже станет моих грехом, чтобы вам стало немного легче говорить с самими собой на заданную тему.
      И вот вы не согласитесь со мной. И совсем вы меня не расстроите этим не согласием, а скорее придадите мне уверенности в правильно выбранном мною пути, к озарению, не об этом ли говорил Мамардашвили.
       Вот я пытаюсь презирать некое искусство, то самое искусство, которое говорилось мне, насаждалось мне из вне, учителем литературы и другими людьми, желающими быть моральным и этическим мерилом. Предлагаю задаться вопросом имеют ли они право на категоричность суждения, имеют ли они право говорить от имени всего человечества на то, что такое искусство? Имеет ли кто-то право на моральность своего суждения вне контекста? А не становится ли тогда то самое искусство мерзостью, то самое лицемерие графа Толстого, Достоевского, «бунтаря», благословенного властью  Евтушенко, Воскресенского?
Что искусство в моей жизни? Было ли в моей жизни искусство, не помню, сомневаюсь, всегда сомневаюсь. Предлагаю немного говорить об этом. Я стану говорить о себе, давая возможность вам вставлять свои суждения, замечания, ремарки читая эти строки, возможно забыв обо мне и презирая меня, вы станете говорить о себе, о своём правильно выбранном искусстве, о том, что тот-то и тот-то и есть тем самым эталоном искусства и нравственности и я стану рад.
      И уж здесь не лишним будет нам определиться, что такое искусство, что для вас моральное уродство, что такое мерзость. Какие это сложные для определения слова. Неудобные, фальшивые уже по своему звучанию для уха. Пожалуй, кто-то с уверенностью сможет ответить, так же как смеет отвечать на вопрос «что такое хорошо и что такое плохо?». Но как сложно отвечать мне на эти вопросы, в моём сомнение, в моём проживание в этом изменчивом мире с его вдруг исчезающими моральными нормами, этическими аксиомами, поколенческими авторитетами.
Написав ту фразу в заголовок, я думал, что сейчас в порыве гневного изложения наболевшего ощущения реальности проживания в искусстве последних лет я смогу быстро исписать и окончить минут через пятнадцать и вот памятуя Витгенштейна, что для суждения нам нужно для начала определиться с понятиями и тут я остановился, всё уж очень размыто и неоднозначно. Удобно ли искусство, гладит ли оно вас по головке, убаюкивает ли оно вас, или это провокация, или это надломленный нерв. А было ли искусством то, что мы в своём детстве пели на утренниках в пионерских галстуках, в то время как наши отцы пили водку после заводских цехов, и не замечали, или делали вид, что не замечают расхождение реальности, окружающий нас на плакатах соцреализма, в речах и текстах поэтов, писателей, актёров и суровой реальности во дворах. Чуть позже многие кто окружал меня уйдут в тюрьмы, в армию, под пистолеты и ножи, а те, кто останутся забудут клятвы октябрят, пионеров и комсомольцев, потому что они эти клятвы и идеалы оказались фальшивыми, потому что они нужны были для галочки, чтобы как все, чтобы пасти паству. Чтобы как те самые Евтушенко, Рождественский и вся эта свора заслуженных и уважаемых «бунтарей», мы все умели чтить и уважать правильное, верно бунтовать, согласованно творить настоящее искусство.
       Первым моим воспоминаем об искусстве, была моя одноклассница. Она ходила в музыкальную школу, она играла на фортепиано, и у ней были ноты, которые для меня в то время казались иероглифами Древнего Египта. Нечто невероятное для меня, она была с другой планеты, в берете, с нотами в руках. Я и сейчас помню её плащ, тот самый беретик, сумку, в которой она носила ноты – иероглифы. Она играла непонятную для меня музыку, и эта девочка вызывала у меня симпатию. И значит я силился понять, чем она занимается. Вот она первая искорка, звёздочка из мира искусства. И искусство ли это? И всегда надо держать в уме, что в школе я презрительно относился к урокам музыки, так было положено среди правильных парней.
       Когда мне было лет тринадцать - четырнадцать мой папа купил мне проигрыватель, за большие деньги и пластинку группы «Алиса». Примерно в это же самое время на полке книжного магазина я встретил сборник конвенций ООН. В этом сборнике была конвенция о правах человека 1948 года, слова преамбулы «принимая во внимание, что пренебрежение и презрение к правам человека привели к варварским актам, которые возмущают совесть человечества, и что создание такого мира, в котором люди будут иметь свободу слова и убеждений и будут свободны от страха и нужды, провозглашено как высокое стремление людей» опьянили меня. Вот эта преамбула и песни Кинчева стали тем вторым примером искусства, которое вырывает тебя из серой действительности, подчёркивает всю эту бездарность официоза. Я вдруг отчетливо увидел, насколько в лживом мире я живу.
      Я стал искать какие-то книги, о которых пели в своих песнях и говорили в своих интервью неправильные парни из русского рока, эта самая «пена в мутном потоке». А в библиотеки их не было, уже спустя несколько лет я узнал, что мы жили в стране, где запрещали книги, даже книги писателей, которые писали на русском языке. Бунин, Набоков, Булгаков – величайшие Мастера русского слова не существовали в моей школе, в библиотеках куда я ходил. То есть меня лишали какой – то части искусства на родном для меня языке. Кто-то решил за меня во имя моего «светлого» будущего, что, читая этих авторов я стану моральным уродом.
Получается, что та самая девочка в беретике с нотами - иероглифами была Полярной звездой, указывающей мне путь в искусство, в бушующем океане пошлого соцреализма, а преамбула и тексты Кинчева, и других авторов русского рока, той самой пунктирной картой, которую я сам заполнял, для путешествия в terra incognita, в мир лишенной цензуры, в мир где есть человеческое достоинство.
       Было ли это спасением меня от мерзости? Кто стал для меня началом - девочка ли эта с нотами, книга со словами преамбулы, строчки из песен русского рока? Пожалуй, тогда во мне появилось ощущение, что искусство – это там, где нет место лжи. Пройдут годы, и я стану сомневаться в этих выводах. Ибо та девочка станет другой, она станет тем самым инструментом лжи, она станет носителем разного рода сертификатов, дипломов и окажется в одном из религиозных течений. Почему её не спасло искусство, или может искусство и спровадило её туда, а туда – это плохо или хорошо. Все эти красивые слова из преамбулы так и останутся для меня подростковым идеалом, и я как Дон Кихот стану везде и всюду с яростью отстаивать, падать, вставать, снова падать. Злится на себя, искать искусство, яростно ненавидеть тех, кто искусство превращает в аттракцион для получения заслуженности.
      И вот спустя годы я встречу книги Буковски, Веничку Ерофеева, и они станут для меня откровением, что можно честно и откровенно говорить о том, что тебя окружает. Бунин будет открыто в своих книгах говорить со мной о любви, о дамах, в его «Окаянные дни» я буду вспоминать преамбулу, я открою для себя поэтов Бродского, Одена, Рильке. Я наконец - то смог прочитать открыто, что Горький мерзавец, наслаждающийся мучениями миллионов, что он доносчик. Понимаете доносчик, а мне говорили, что с помощью него я смогу стать правильным гражданином великой державы.
        Вот сейчас смотрю на талантливых детей, смотрю радуюсь в душе, и следом грустно мне становится. А грустно – то вот отчего, возможно, где – то глубоко внутри меня сидит всё та же девочка в беретике, точнее её светлый образ, тот самый образ, который показал мне путь к искусству и вот мы с ней, с её образом, впечатанным в моей памяти сиянием прекрасного, настоящего, чистого, негодуем, как ломают этих деток, делая из них удобных строителей чего-то. Лгут открыто и откровенно, ссылаясь на псевдо – авторитетную аргументацию, забывая говорить честно. Вспоминается князь Волконский, который раздражался, что в русском театре есть искра, но нет техники. Теперь ситуация изменилась на 180, как много их с техникой, высоко задирающих голову и бравируя этой техникой, но лишенных искры. А ведь скорее у некоторых у них была эта искра, сломали невежды, те самые кто боится говорить о ханжестве и невежестве, о ложных путях, сломали те, кто не ведают и не знают сомнения. И сломают детей этих, превратят их в технических кукол с кривлянием техническим без искры, без умения прочитать Пушкина без Васи Пупкина в стихах поэта Великого, как это сейчас происходит, каждый норовит вставить своё в строки чужие, настоящие, а потому – что кто- то им сказал, что их научили. Ложь лжецов безродных, пустых, заслуженных.
        А ведь дети безобидны, верят. Широко раскрытыми глазёнками своими смотрят на них, верят во все эти моральности лживого искусства доносчика Горького, развратника графа Толстого, прикрывающего свою похоть нравоучениями о добродетельной жизни. Вот от этого случается хандра и желание попробовать понять, что такое искусство. А быть может искусство и само может стать мерзостью, и испачкать нас. И кто тот, кто спасёт меня от морального уродства? И знаю наверняка, что это не тот, кто знает где искусство, а где мерзость.
       Может настоящее искусство это то, что хлещет тебя по лицу неудобной фразой, что заставляет сомневаться в уже навеки выбранных ценностях, чтобы просыпаться в ночи от, когда – то услышанной фразы на сцене театра, увиденного образа на полотне в галереи, абзаца романа, прочитанного перед сном в уютном кресле.
        Может стоит предположить, что настоящее искусство - не в спасении от мерзости, а в честном её проживании. Без прикрас. Без лжи. Без беретика и нот-иероглифов, за которыми так часто скрывается та же самая фальшь. И если у искусства и есть настоящая цель - то не сделать нас "моральными", а дать нам смелость назвать вещи своими именами, даже если эти имена - неприличны, неудобны, опасны. Дать нам возможность и право быть исследователями прекрасного, единственного, что стоит в этой жизни – Красоты.