Сумасшествие по Софе

Я наблюдал за ней, когда был один. Не в смысле один без свидетелей.
А буквально один.
Без обязательств.
Она торговала драгоценностями. Камни, ракушки, какие-то амулеты и обереги. То, что помогает окружающим чувствовать себя иначе. Под защитой. Но от чего? От кого? От этой волны, которая омывает камни причала?
Она торговала знаниями о вечности. И не понимала, что главная ценность — она сама.
— Доброе утро! — приветствовала она меня, прижавшись к стене в порту.
Она смотрела на убывающие корабли, и мечтала уплыть с ними. Убежать.
— Доброе утро! — немногим ранее говорил я её мужу — то ли солдату, то ли стражнику. То ли просто ничтожеству, которое не понимало, какое сокровище ему попалось.
Тому, Кто Ушёл. Он всегда уходит и всегда возвращается.
Доброе.
Утро.
День. Вечер.
Ночь наступала неожиданно. Она просто налипала на меня, как муравьи, если упасть на муравейник.
Доброе.
Если бы оно было добрым, это солнце бы не жарило так беспощадно.
Мне кажется, это уже было. Всё всегда было.
Я придерживался простой формулы: нельзя состариться, не познав своё тело. Не проверив границы. Но это было в голове, а на деле мне всегда чего-то не хватало. Сперва смелости, а потом — свободы. Свободы от запаха масла. От криков моей Рядомстоящей и детского плача. От этого нелепого солнца, которое прижигает солёный воздух к коже, когда стоишь у причала и смотришь на неё.
Я представлял это трижды за день. Она просто заходит в мою спальню, смотрит, как из малого рождается форма, после чего накрывает меня собой. Обездвиживает через дыхание. Я становлюсь ей. Я чувствую только тепло и легкий аромат фиалок. Мне кажется, это фиалки. Хотя любой поэт их использует, да. Но я даже не знаю, как пахнут фиалки. Но я знаю, как пахнет море. Грубое. Не такое, что питает юные умы. А то, которое дарует боль. Сырое, немного солёное, с привкусом настоящей страсти и жизни.
Именно это, наверно, чувствовал тот торговец, который подмигивал моей Рядомстоящей. Он продавал мясо диких животных, но сам легко стал бы диким животным. На том же прилавке. И никто бы не заметил подмены. Наверно. Мне плевать.
Мне было плевать четыре года.
А потом я не выдержал.
Моя Рядомстоящая ушла в очередной раз купить мясо кролика. Как будто старых запасов мало.
Я — вечность.
Я — выжженный песок под ногами Софы.
Облаченное в плоть ничтожество.
Тот, Кто Ушёл, как раз ушёл — в очередной поход. За славой и деньгами, но всем говорили, что они идут за освобождением.
Ничтожество. Так меня назвали. И так я называл её мужа.
Да, я слишком плох для того, чтобы поднимать щит, закрывающий от бедра до шеи, но я был хорош в слове.
Но все мои слова падали падалью, когда я видел её подбородок.
Когда я скользил взглядом по щекам.
По этим неровностям, отмеченным печатью судьбы.
Я тонул в них.
Я — ничтожество, и я готов подчиниться.
Когда Рядостоящая пропадала на несколько часов, а бесконечным комком крика занимался преподаватель любого учебного дела, уходил и я.
В постель.
Наше семейное ложе.
Я делал восходящие потоки. И представлял, как она смотрит. Долго. До тех пор, пока преодоление не завершится. До тех пор, пока небо не почувствует упора.
В этот момент она смеялась.
Софа смотрела и всегда смеялась в моих мечтах.
Смеялась и уходила.
Но сейчас что-то изменилось. Что-то во мне.
Я по-прежнему боюсь смерти. Боится и тот, который ушёл за бессмертной славой на мыс Ледяной земли. Но это его жизнь. Его судьба. Его ничтожность.
А она здесь. Она разрывается между своим ребёнком и интересами. Кстати, вы умеете вышивать? Или, может, знаете, как великий миф-бог Алистер Укун прошел сквозь ничто? А она знает.
И я падаю в каждую ямочку её щеки.
Языком.
Я обожаю их.
Я знаю глубину каждой ямочки.
Она скрывает, но мысленно я их измерил. Мысленно.
Это три миллиметра моей нежности.
Два миллиметра моей любви.
Пять миллиметров моего ничтожества.
Она стоит, прислонившись левым боком к стене цитадели. Она провожает корабли на север.
Снег. Ненавижу снег. Ненавижу дождь. Холод — это не для меня. Я ненавижу любой холод, кроме её глаз.
Да, Софа смотрит не на меня. Она смотрит на мой образ. Образ, который ко мне прибили камнями на центральной площади. Образ, который достался кровью и песком, превратившись в стекло. Образ того, кто не ходит за славой и подвигами. Того, кто обнимает Рядомстоящую, а не палаш у кровати.
Но Софа не видит того, что видят камни. Она не слышит, как возносится к небесам бытия моя молитва. Хотя это не молитва, так, зарифмованные строки. Говорят, рифма помогает. Это слышит ветер, но ветру всё равно.
Я вижу её. Она меня — нет. Но в этом и есть безумие.
Портовые девки кварталом ранее соблазняют, приглашают. Они обещают рай, соразмерный звону монет.
А она стоит. Такое чувство, будто уже четыре года. Она всегда уходит на перерыв, когда корабли отправляются на север.
Я не знаю, чем ей нравится север. Но она стоит. Одна, равнодушная, кажется, к самому бытию, кроме кораблей, идущих на север.
Мне кажется, если бы маги себя не убили, они бы её взяли. В рабство. Потому что такой красоты и жизни, такой силы духа, пока твой охотник за славой блуждает сквозь одиноких женщин в деревнях, ещё поискать.
Да, маги бы точно её взяли.
Через мой труп.
Софа не соблазняет. Она просто есть.
Но при этом она знает, что я рядом.
Она не уходит в безлюдное место, она стоит у стены, где редкие моряки приходят за новой бочкой.
Я — присутствие.
Я — неровная кирпичная кладка стены, у которой она стоит. Вот этот, выступающий — это я.
Софа.
Мне кажется, её штаны должны пахнуть коричневым цветом. Просто, потому что они коричневые. Или светло-серые. Или бежевые.
Я не понимаю.
Я просто не знаю цветов и смысла жизни.
Ладно, я знаю цвета.
Например, карий.
Он у меня и у неё. А ещё у её дочери. Сильный цвет.
Я обхожу.
— Доброе утро!
Повторяет Софа. И наклоняет голову влево, потому что я мешаю ей провожать корабли на север.
Доброе утро.
Что-то происходит.
Я не претендую на эти корабли. Но я претендую на её колени. И чувствую свои, которые буквально разбиваются и грубый камень.
Она подняла брови, а я готов убивать. Кажется, если б здесь был её охотник за славой…
И что?
Что бы ты сделал?
Ну я бы отобрал его палаш.
Я падаю на грубые камни, и мои руки поднимаются. Они впервые в такой близости.
Это ли важно?
Я впервые так близко.
И я ненавижу свою Рядомстоящую. И люблю. Но не тогда, когда от неё пахнет маслом. Эта проклятая вонь, кажется, пропитала все наше бытие.
Иногда мне кажется, что этим малом пахнут даже волосы нашей дочери.
Но Софа… она пахнет… я не знаю, как она пахнет. Я никогда не был так близко, чтобы вдохнуть её. Чтобы пустить внутри и заполнить собой все.
Но при этом я полон ей. Руки сами протягиваются, чтобы обнять её ноги, прижаться лицом к грубой ткани штанов.
Что я делаю?
Что делает этот моряк? Он слишком долго проверяет бочку.
Да, он видит и понимает. Его гнилой рот улыбается. Но этот рот навсегда закроется ночью. Или вечером. Или завтра.
Навсегда.
Но это не важно.
Сейчас.
Сейчас.
Только сейчас.
Я чувствую не ткань. Я чувствую дом. Так пахнет полночь одиночества вдвоем.
Я утыкаюсь туда, где рождается ткань мироздания, которая недавно посещала угол между театром и рынком.
Соль.
И север.
Вот что я чувствую.
Софа.
Она молчит. Или говорит. Скорее всего, она шепчет.
Наверно, это возмущение. Или смех. Может, стыд.
Я слишком внезапен. И предсказуем.
Она точно знала, что это случится. Я уверен, знала. Просто не понимала. Она точно видела это во взгляде. Не в моем взгляде, а в морском.
Море должно было напеть ей.
Холод ведь похож на песню, если прислушаться к прибою. Это песня о боли и отчаянии. А нити… Нити ткани как слова.
Я чувствую, как выравнивается каждая складка ткани. Грубой. Но моя кожа грубее. Она обтёрлась словом, а это крепче, чем любой наждак.
Я думаю, что Софа бы возмутилась. Если бы все это было иначе, если бы все это было длинно и долго, если бы всё это было так, как она читала в книгах… она бы прокричала. Оттолкнула бы.
Но она не отталкивает. Наверно, потому что не понимает.
Нет, она понимает. Она всё понимает. Например, то, что ей достаточно одного движения коленом, этим бесподобным коленом, окруженным тканью — такой же грубой, как я — чтобы оттолкнуть меня.
Но вместо этого я ощущаю тепло. Оно медленно перерастает в жар, который обволакивает моё лицо, как будто ветер поменялся.
А теперь мои волосы рвутся. Но не наружу, а внутрь. Меня прижимает ладонь.
Или сам мир?
Давит.
Дыхание прекращается.
Я ненавижу запах масла.
Но я думаю об этом всего секунду.
Далее — соль. И грязь.
Мне кажется, что я облизываю ткань. Но на самом деле я вдыхаю воздух.
Больше нет никакого масла.
Только тотальная темнота.
И влага.
Это были чайки. Кажется.
Или она.
Или кажется.
Она могла бы толкнуть меня. Не как любовника или что-то мерзкое, а как что-то безразличное. Её воинствующий Тот, Кто Ушёл, будь он как я, мог бы с таким же равнодушием отбрасывать голову у сушеной рыбы. Форели, само собой, потому что остальное не по статусу.
Но я чувствую не это. Я чувствую небо, которое упёрлось в мои плечи. Горячее, пульсирующее небо на плечах.
Это её ладони.
Как маяки, указывающие путь кораблю в темноте, они ведут меня силой света.
Позвоночник знакомится с камнем.
Софа не уходит.
— Доброе утро, камень, — это мой шёпот, обращённый в слезу, летит к камню.
А камень в ответ молчит.
Он видит то же, что и я.
Камень видит, как ткань штанов ползет вниз. Я этого не вижу, а чувствую — через воздух. Через соль. Ткань, тягучая, как мёд, открывает мне то, что другие ищут в книгах. Софа открывается, а я считаю, сколько складок будет на этих штанах не важно какого цвета. Раз, два, десять, сбился.
Софа улыбается. И я — её улыбка. Короткая, будто щелчок пальцев.
Она провожает ещё один корабль на север, нависая мирозданием над моей ничтожностью.
И небеса опускаются розовой темнотой.
Раз.
Два.
Тепло.
И море.
Такое же, как и там, снаружи. Оно обволакивает.
Оно заменяет мне маску лица, которую я ношу. Оно прижимает к камням, которые, кажется, уже ничего не видят и не чувствуют, потому что становятся частью меня.
Волны бегут.
Вперёд.
Назад.
Вперёд.
Назад.
Быстрее.
Волны стирают моё лицо, погружая в солёный песок.
Это прилив.
Язык узнаёт вкус, которого нет на картах. Глоток, и в горле застревает комок. Это мог быть тот самый ром, который помогал пиратам выжить.
Софа.
И снова я слышу чаек. Кажется, это чайки. Но это её стон, сорвавшись с губ, прыгнул на ближайший корабль до проклятого севера.
Софа отстраняет меня и поправляет одежду.
Снова улыбка, и снова короткая. Но теперь улыбка другая.
Она владеет. И всегда. Но теперь Софа видит символ своего владения, который протянулся через материк моего лица подобно реке. Теперь оно вскрыто.
Это видят даже солнце и ветер.
Софа.
Уходит без слов.
Даже не одаривает меня широким взглядом больших глаз.
Но я вижу, как на её щеках играет мир. А на моих — она. Она, которая больше не посмотрит в мою сторону. Не будет провожать корабли, идущие на север, потому что сама станет Тем, Кто Идёт На Север. И скорее всего, ничего не расскажет всё Тому, Кто Ушёл. Но это уже другая тьма.
А что скажет море? А что скажу я? А что скажет пролетающая над головой чайка, несущая тот самый возглас? Да и кому мне говорить? И что? И зачем? Все проникающему запаху масла?
Камни, проклятые неровные камни, они проснулись и напоминают, что по-прежнему давят мне в спину. Но теперь всё иначе. Теперь они другие.
Они дрожат.
А корабли всё идут на север. А камни дрожат — точно так же, как во время крика чаек.
Всё-таки, это были не чайки.
Я ненавижу масло. И свою Рядомстоящую.
Поэтому я иду к кораблю.
Но сперва…
Сперва мне нужно зайти к оружейнику.
— Зачем тебе нож? — спросит он.
Мне нужно купить нож. Желательно, с зазубринами — такими же глубокими, как океанское дно.
Чтобы познать идеал, нужно стать идеалом. Но я им стал. Куда дальше-то?
— Чтобы сделать кое-что по дому, — отвечу я.
Отказаться от масла — везде, где бы оно ни пахло.
Чтобы уйти на север, нужно стать севером. Главное, не свернуть на запад.
И теперь это сделать проще — когда лицо до сих пор горит, ощущая волну.
Лицо помнит эти движения.
Вперед.
Назад.
Вперед.
Назад.
Прилив.
Печать, ставшая видимой и осязаемой, тонет в пробуждённом ветре, смешиваясь с прибрежной солью.
Но это не важно.
Внутри меня печать была всегда. Ведь даже если снять брошь, то тело всё равно останется надетым.
А корабли, они уходят. Но уже на запад. Обычное дело в деле судоходства.
Я не иду убивать масло везде, где его встречу. Я готовлюсь к возвращению того, кто недостоин и тени Софы.
Я приму его со всеми почестями. Я приму его со щитом. Очень надеюсь, что со щитом, потому что… потому что как иначе я смогу ему объяснить, о чём поёт море, когда корабли идут на север?
А смогу ли я это объяснить?
Смелости хватит?
Хватит. Для того случайного моряка — точно хватит, чтобы напитать его правдой.
А для Того, Кто Ушёл?
Хватит. Она хочет, чтобы хватило. И она получит.
Самый главный корабль теперь точно уйдёт на север. А я — в камни.