Ленин и революция

(Серия новелл «Ленин и революция»)

Аннотация (для читателя)

Что получится, если Ленин заговорит об Интернете, Путине и будущем СССР? В этой ироничном цикле сатирико-исторических новелл вождь революции спорит и шутит с деятелями революции — Ходжаевым, Дзержинским, Троцким, Каменевым, Бухариным, Зиновьевым, Сталиным и даже с тенью Свердлова, а история превращается в остроумный диалог сквозь века.

Аннотация (для редакции)

Цикл сатирико-исторических новелл, где Ленин ведёт воображаемые беседы с партийными лидерами — Ходжаевым, Дзержинским, Троцким, Каменевым, Бухариным, Зиновьевым, Сталиным и даже с тенью Свердлова. В этих диалогах ирония переплетается с историей, а предвидения Ленина бросают мосты к современности. Герои подшучивают друг над другом, подставляют, спорят о судьбах революции — и между строк слышится стёб над российской политикой XXI века.
Текст, играющий с историей и временем, соединяет юмор и серьёзные политические размышления, показывая Ленина живым собеседником — язвительным, мудрым и неожиданно современным. Завершается рассказ совместным исполнением «Интернационала» — гимна, который для героев звучит как напоминание: «Никто не даст нам избавления: ни бог, ни царь и ни герой!»


Ленин и революция
Оглавление

Глава 1. Ленин и Ходжаев
Глава 2. Ленин и Дзержинский
Глава 3. Ленин и Троцкий
Глава 4. Ленин и Каменев
Глава 5. Ленин и Бухарин
Глава 6. Ленин и Зиновьев
Глава 7. Ленин и Сталин
Глава 8. Ленин и Свердлов
Эпилог



ГЛАВА 1. Ленин и Ходжаев (Они спелись)


Москва. Кремль. Конец 1922 года. В кабинете Ленина — рабочая тишина. Вождь революции, сунув пальцы за лацканы пиджака, нервно расхаживает взад-вперёд возле письменного стола. В кресле рядом мнёт в руках фуражку молодой человек с восточными чертами лица во френче. Ему всего двадцать шесть, но он уже возглавляет правительство Бухарской Народной Советской Республики. Это Файзулла Ходжаев.
— Товарищ Ходжаев, — начинает Ленин, — рабочий класс вместе с безграмотным дехканством должен одолеть своего врага — буржуазию, кулаков, баев и их прихвостней. А для этого нужно учиться, учиться и ещё раз учиться! Прежде всего — ликбезы.
— Дорогой Владимир Ильич, — с лёгким тюркским акцентом отвечает гость, — я с вами совершенно согласен. Я думаю, надо: учиться учиться, а потом учиться, учиться и ещё раз учиться.
Ленин останавливается, прищуривается.
— Гм… любопытно. В вашем варианте второе «учиться» — не повтор, а, так сказать, инфинитивная форма, поясняющая действие?
— Так точно, Владимир Ильич! — радостно закивал Ходжаев. — У вас не только голова большая, она у вас светлая! Даже стены вокруг вас светятся. Вот она, настоящая харизма! Не зря у нас говорят: «Яшасин Ленин!»
— «Яша — сын»? — прищурился Ленин. — Это ещё что за инсинуации? Причём тут покойный Свердлов? Почему тогда не «Яша — сын Ленина»?
Ходжаев хихикает:
— Владимир Ильич, «Яшасин Ленин» с узбекского означает «Слава Ленину!»
— Вот как… — Ленин нахмурился. — Батенька, бросьте! Возводить живого человека с его естественными недостатками в культ личности… ну, знаете, — гиблое дело. Ничем хорошим это не кончается!
Он резко останавливается, словно видит будущее.
— Вот увидите, через тридцать лет генсек Хрущев, который Никита Сергеевич, будет на ХХ съезде КПСС разоблачать культ личности нашего Сталина. Вот, цитирую по памяти: «Культ личности приобрёл… приобрел… Ах, да, приобрел чудовищные размеры главным образом потому, что сам Сталин поддерживал возвеличивание своей персоны…»
Ходжаев растерянно моргает:
— Никита… кто?
— А, Хрущёв, — отмахивается Ленин. — Да неважно! Впрочем, он будет прав: культ был. Но, была и личность! Ему до Сталина, ха, как всем нам вместе взятым — до коммунизма. Так что учиться, учиться и ещё раз учиться! Или, как вы там сказали?
— «Учится учиться, а потом учиться, учиться и ещё раз учиться, товарищ Ленин», — растерянно повторяет Ходжаев.
— Вот именно, Файзула Губайдуллаевич! — усмехается Ленин. — А учиться мы пока будем у этих растреклятых буржуйчиков: считать, торговать, и вновь пересчитывать… в общем, вести бухучет, как говорят… Всё это они умеют. У нас же после царизма остались только тюрьмы, разруха, голод и эта Николаевская продразвёрстка. Ах, да, и еще эти резиновые калоши. Хотя, чур меня, не подумайте, что я цитирую будущего господина Путина, который на какой-то пресс-конференции заявит жруналюгам, будто СССР кроме калош ничего не производил. Ложь, профанация, да и только! Мы-то знаем: наш товарищ Сталин принял Россию с сохой, а оставил ее с атомной бомбой. А это было, ох, как архиважно, батенька! Ох, как архиважно! А вот этот буржуйчик Путин, который нам далеко не товарищ, хоть и будет сидеть в Кремле, — за двадцать лет своего правления добил советскую экономику, деиндустриализовав такую глыбу, превратив ее в сырьевой придаток. Надо же, угробить столько заводов, фабрик, а следом и медицину, образование… А это значит и увеличить пенсионный возраст. Люди и так едва доживают до 60, а тут на тебе выход на пенсию в 65! Вот уж действительно — издевательство над народом.
Ходжаев растерянно пожимает плечами:
— Владимир Ильич… я даже не имею понятия, о чем вы говорите. Хочу понять, но не могу.  Кто такой этот… буржуйчик Путин, который нам не товарищ? Распутина знаю, знаю, что его лет пять тому назад убили какие-то гомосексуалисты из Англии...
Ленин смеётся, садится за стол:
— Ну и ну! Каждая собака знает этого будущего КГБшника, а вы — нет. А что касается, убийства этого царского попа Распутина, это рука тянется аж из Букингемского дворца. А убили свои — князь Феликс Юсупов, черносотенец Пуришкевич, поповское отродье, и еще этот…  кузен императора Николая II… ах, да, великий князь Дмитрий Павлович. Вот, как я знаю, первый из них, князь Феликс Юсупов, и был ЛГБТшником.
Ленин задумался.
— А, черт с ним со всеми. У нас с вами дела поважнее.
Он берёт в руки лист с текстом «Интернационала»:
— Давайте лучше споём. Проверим, насколько мы с вами «в унисон».
Они начинают негромко:
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов…
Голос Ленина твёрдый, сухой, как приказ. Голос Ходжаева — мягкий, восторженный, сбивчивый. Вместе звучит странно — будто два мира пытаются соединиться.
Песня стихает.
Ленин тихо:
— Видите, товарищ Ходжаев, даже песня — опасна. Сегодня вы поёте «Интернационал», а завтра кто-то другой будет петь о культе личности. Так и начинается история.
Он смотрит прямо в глаза Ходжаеву:
— Запомните, Файзула Абдуллаевич…
— Губайдуллаевич, товарищ Ленин…
— А, какая разница, товарищ Ходжаев… Так вот, запомните, Файзула  Губайдуллаевич: национальное строительство — это не про крики, а про дисциплину. Ваш Восток станет частью Союза. Но Союз — это не хор солистов. Это хор под дирижёром.
Ходжаев осторожно:
— Но ведь дирижёр тоже нужен?
— Дирижёр — да. Культ дирижёра — нет. Запомните.
Ленин усмехается, бросает взгляд к двери:
— Идите, товарищ Ходжаев. Другие тоже ждут разговора: Троцкий уже машет руками, Каменев думает о высоком, Зиновьев репетирует речь, Бухарин улыбается шире всех, Сталин сидит молча, а Свердлов… Свердлов всегда рядом, даже когда его нет. У каждого своя песня. А хор у нас один.
Ходжаев кланяется и уходит.
Ленин остаётся один. Берёт перо, задумчиво пишет и тихо напевает:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
И в этом шёпоте уже звучит предчувствие — что через годы песня вернётся, но уже как реквием.


ГЛАВА 2. Ленин и Дзержинский


Москва. Кремль. Конец 1921 года. Тусклый свет лампы, в кабинете пахнет табаком и бумагой. Ленин сидит за столом, пишет, потом поднимает голову — перед ним Феликс Дзержинский. Железный Феликс, подтянутый, взгляд суровый.
— Ну что, товарищ Дзержинский, как там наша ЧК? — начинает Ленин.
— Работает, Владимир Ильич, беспощадно и решительно, — отвечает Феликс. — ЧК — меч и щит революции!
— Меч-то острый, — усмехается Ленин, — а вот со щитом у вас, батенька, беда. То утечка, то провокация, то невинного загребли. Вы не меч и щит, вы как будто сеть для ловли рыбы — и мелочь, и хлам тащите.
Феликс нахмурился:
— У нас принцип: честь и преданность делу выше всего.
— Ха! — Ленин рассмеялся. — Принцип, говорите? Вот увидите: через сто лет ваши преемники будут называть себя ФСБ. Снаружи вроде грозно: меч и щит. А внутри — дубинка и кошелёк. Будут крышевать барыг, сидеть на нефтяной трубе и рассказывать, что они хранители державы.
Дзержинский вскинул голову:
— Этого не может быть!
— Ещё как может! — подмигнул Ленин. — История, Феликс Эдмундович, — она любит иронию. Вы, может, думаете, что будете клеймить врагов революции, а они через век будут вас на плакатах рисовать и футболки с вашей физиономией продавать. «Железный Феликс» — бренд, понимаете?
Феликс вздрогнул:
— Это же профанация!
— Верно, профанация, — кивнул Ленин. — Но профанация — двигатель истории. Только одно помните: меч можно вытащить, а вот обратно в ножны засунуть труднее. Не то зарежем друг друга.
Он наклонился ближе:
— Нам нужна безопасность, но не палачи. Революция — не бойня.
— Но врагов нужно уничтожать! — жёстко сказал Дзержинский.
— Врагов, да. А вот друзей — беречь. А то получится, как у ваших будущих коллег: враги кругом, а друзей всё меньше.
Оба замолчали. Ленин стукнул ладонью по столу:
— Вот вы говорите: «Мы — меч и щит революции». А я скажу иначе: вы должны быть мозг и сердце. Без мозгов меч — мясорубка, без сердца щит — просто железка.
Феликс слегка смягчился.
— Владимир Ильич, но ведь есть же враги…
— Будут всегда! — перебил Ленин. — Даже через сто лет. Только враги будут не с маузером в подвале, а с ноутбуком и интернетом. «Кибер-вредители», ха-ха! Представляете, Феликс: враг сидит не в подвале, а в компьютере.
Дзержинский нахмурился ещё больше:
— Компьютере?..
— Да ладно, не мучьтесь. Это как пишущая машинка, только дьявольская. Враги там гадости про власть пишут. И вот, представьте, ваши наследники будут гоняться за «комментариями» в сети. Не враги с бомбами, а враги с постами и лайками.
Феликс ничего не понял, но молча кивнул.
— Ну что, товарищ Дзержинский, — подвёл итог Ленин, — я не против меча и щита. Только помните: настоящий щит — это доверие народа, а не страх. Страх ломается. Доверие держит века.
Ленин поднялся.
— Давайте-ка, Феликс Эдмундович, споём. Не «Интернационал» — вы слишком суровый для него. Давайте лучше «Варшавянку». Под ваши польские корни.
Они встали и запели глухими голосами:
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Вставай на последний и правый свой бой…
Ленин улыбался — а Железный Феликс пел так, будто каждый звук был приговором.
— Вот так, товарищ Дзержинский, — сказал Ленин напоследок. — Помните: меч острый, но без сердца он ржавеет. А щит без доверия — трескается. Прощайте.


ГЛАВА 3. Ленин и Троцкий


Москва. Кремль. 1922 год. Зал заседаний пустеет, гул голосов стихает. Ленин задерживает Льва Троцкого. Тот в неизменной кожанке, с остренькой бородкой и блеском в глазах — готов спорить хоть до утра.
— Ну что, Лев Давидович, поговорим о вашей любимой игрушке? — усмехнулся Ленин. — О «перманентной революции».
Троцкий расправил плечи:
— Это не игрушка, Владимир Ильич, это мировая необходимость! Революция не может быть локальной, она должна быть перманентной, непрерывной, пока не охватит все страны и континенты!
Ленин закатил глаза:
— Опять эта шарманка… То у вас Германия, то Англия, то весь земной шар. А я вам скажу: начнём с одной страны, иначе останемся с лозунгами да пустыми карманами.
— Вы не понимаете! — вспыхнул Троцкий. — Революция либо мировая, либо никакая!
Ленин хмыкнул:
— Ага. Знаете, что будет в будущем? Революции будут «онлайн». Пара хэштегов в какой-нибудь «Твиттер» — и толпа на площади. Ваш перманент в сравнении с этим — детская считалочка.
Троцкий нахмурился:
— «Твиттер»? Что это за новый Интернационал?
— Это, батенька, вроде газеты, только каждый графоман печатает прямо со двора, и его сразу читают миллионы. Вот там-то и будет ваш «перманент» — посты, лайки, дизлайки. Революция в формате «подписался и репостнул».
— Это профанация! — возмутился Троцкий.
— Да нет, это мемы, Лёва Давидович, — подмигнул Ленин. — Мемы — новая форма классовой борьбы.
Троцкий не понял, но нахмурился ещё сильнее.
— Я говорю о мировой революции, а вы — о каких-то шуточках!
— Никакие это не шуточки, — серьёзно сказал Ленин. — Ваша идея хороша для газетных заголовков, но революцию делают не лозунги, а хлеб, земля и заводы. В этом и разница между вашей перманентностью и моей практикой.
Троцкий взмахнул рукой:
— Но ведь в Европе поднимутся рабочие массы!
— Поднимутся… и сядут обратно. — Ленин усмехнулся. — А мы будем пахать здесь, строить, индустриализировать, пока вы мечтаете о «всемирной федерации».
Троцкий резко встал:
— История рассудит, Владимир Ильич!
— О, рассудит, рассудит! — ухмыльнулся Ленин. — И ещё как. Вас, Лев Давидович, потом назовут «революционным романтиком». А в итоге окажетесь где? В Мексике, с ледорубом в затылке. Вот такой будет ваш перманент.
Троцкий побледнел:
— Что за тёмные намёки?
— А это не намёки. Это мои «чакры», — засмеялся Ленин. — Заглянул чуть вперёд. Так что цените родину, пока она вас терпит.
Оба замолчали. Ленин встал, подошёл к окну.
— Ладно, Лев Давидович, не сердитесь. Давайте лучше споём.
— «Интернационал»? — оживился Троцкий.
— Конечно. Только вы будете тянуть о «перманенте», а я — про социализм в одной стране. Вот и получится какофония революции.
Они запели — каждый на свой лад.
Ленин сбивчиво, но уверенно; Троцкий громко, с пафосом.
Вышла странная смесь: то ли хор, то ли спор на нотах.
— Вот видите, Лёва Давидович, — сказал Ленин, когда смехом прервал песню. — Даже петь мы с вами не можем в унисон. А вы говорите — мировая гармония.
Он хлопнул Троцкого по плечу:
— Ну, прощайте, товарищ. Учитесь у жизни, а не только у лозунгов. А жизнь, знаете ли, очень любит пошутить.


ГЛАВА 4. Ленин и Каменев


Москва. 1922 год. Малый недалеко от Зала заседаний. Ленин идет по коридору, листая в руке бумаги. И вдруг натыкается на Льва, но уже Каменева, нерешительного, с мягкой улыбкой и вечным видом «думающего о высоком».
— А, Лев Борисович! — оживился Ленин. — Рассказывайте, как у вас дела: всё ещё сомневаетесь?
Каменев неловко:
— Видите ли, Владимир Ильич… я думаю, нам не стоит торопиться. Надо обсудить, взвесить, ещё раз обсудить. Партию нельзя вести слишком резко.
Ленин рассмеялся:
— Вот вы, товарищ Каменев, человек талантливый, образованный. Но как начнёте рассуждать — поезд уже ушёл, а вы всё на перроне, с умным видом, машете рукой и пишете трактат о расписании.
— Но ведь демократия в партии… — начал Каменев.
— Демократия, демократия… — перебил Ленин. — Если каждый будет говорить часами, мы до социализма дойдём в следующей жизни. У нас партия должна быть как оркестр: играем в унисон. А если каждый скрипач станет спорить, в какой тональности играть, музыка не выйдет.
Каменев нахмурился:
— Но свобода слова — важна. Без неё… диктатура!
— Ха! — Ленин хлопнул ладонью по столу. — Подождите-ка. Вот вам свобода слова — интернет. Там каждый «Каменев» пишет, что он умнее всех. Миллионы болтают, спорят, лайки ставят, дизлайки… И что? Шум. Информационный шум, да и только. Демократия, как базар в воскресенье. Да вот только революции никакой.
Каменев не понял, но настороженно посмотрел:
— Интернет? Это что ещё за такой…
— Представьте газету, — усмехнулся Ленин, — только без редактора. Каждый печатает, что в голову взбредёт.
— Но это же хаос!
— Вот именно! — Ленин развёл руками. — Поэтому партия должна быть дисциплинированной. Иначе утонем в болтовне.
Каменев всё же попытался возразить:
— Но, может быть, лучше всё обсуждать и спорить…
— Обсуждать можно до хрипоты, — резко оборвал Ленин. — Но в конце нужен дирижёр. Иначе у нас не партия, а хор либеральных болтунов нарисуется.
Каменев тяжело вздохнул.
— Вы меня всегда упрекаете в нерешительности…
— Потому что это болезнь, Лев Борисович, — с улыбкой сказал Ленин. — Болезнь «умного колебания». Вы всегда ищете середину. А революция — не середина, а прорыв.
Оба замолчали. Ленин посмотрел на часы.
— Ну что, Лев Борисович, — сказал он мягче, — давайте хоть споём напоследок, а то болтовня вас сгубит.
— «Интернационал»? — оживился Каменев.
— «Интернационал», конечно. Только петь, а не обсуждать ноты.
Они запели. Каменев сбивался, пытался уточнить слова, поправлял тональность. Ленин махнул рукой, продолжая громко и уверенно.
— Вот видите, — сказал Ленин, когда песня оборвалась, — опять у вас сомнения. Даже в припеве! А я вам говорю: меньше сомневайтесь — больше пойте. Тогда, может, и революция зазвучит в унисон.
Он протянул руку:
— Прощайте, товарищ Каменев. И запомните: болтунов революция не любит.


ГЛАВА 5. Ленин и Бухарин



Москва. Кремль. 1922 год. Ленин сидит за письменным столом, разбирает бумаги. Входит Бухарин: улыбка до ушей, глаза светятся энтузиазмом. Кажется, он готов обнять весь мир — и поделить всё сразу. В каждом движении — смесь искреннего идеализма и опасной наивности.
— Владимир Ильич! — воскликнул он. — Я всё думал о нашем НЭПе… Это ведь настоящее спасение для страны! И рынок, и социализм, и всё вместе!
Ленин усмехнулся:
— Тише, тише, Николай Иванович. Так радостно говорите, словно не экономику строите, а цирк открываете.
Бухарин засиял ещё сильнее:
— Ну а что? Пусть крестьяне торгуют, пусть ремесленники работают! Это же компромисс, временное отступление ради будущего социализма.
Ленин прищурился:
— Компромисс — да. Но только временный. А вы улыбаетесь так, будто всю жизнь в компромиссе провести хотите.
Бухарин покраснел:
— Нет-нет! Я же всегда за партию, за дисциплину. Только вот Троцкий шепнул, что НЭП — это «капитуляция перед мелкой буржуазией». Каменев тоже ворчит… А Зиновьев так вообще намекнул, что вся эта идея — ваша слабость.
Ленин нахмурился:
— Ага! Опять начинается. Каждый из них считает себя хитрее всех. Они, видите ли, критикуют… А сами-то что предлагают? Перманентные революции, либеральные болтовни, бесконечные собрания.
Он наклонился к Бухарину:
— Запомните, Николай Иванович: в партии каждый второго подставляет. Улыбается, а сам нож в спину точит. Вы вот улыбаетесь, а я всё думаю: не слишком ли широко?
Бухарин замахал руками:
— Владимир Ильич! Ну что вы! Я же преданный, честный… Я только за дело!
Ленин усмехнулся:
— Вот именно. Слишком преданный, слишком честный. Такие и становятся жертвами первыми.
Бухарин смутился.
— А что насчёт Свердлова? — тихо спросил он. — Все говорят: темная лошадка. Вот уж кто умел улыбаться и при этом все ниточки держать в руках. Иногда мне кажется… будь он жив, мы бы пошли совсем другим путём.
Ленин резко замолчал.
— Свердлов… да, был мастер. Но судьба распорядилась иначе. Теперь мы должны сами держать вожжи. Иначе нас разорвут.
Бухарин поёрзал на стуле:
— Но ведь НЭП — это шанс. Народ задышал свободнее. Даже крестьяне в деревнях говорят: «Спасибо, товарищу Ленину!»
— Хм, спасибо… — усмехнулся Ленин. — Знаете, что будет через век? Ваш НЭП назовут «рыночными реформами». Только социализма там не будет, а будут олигархи, банкиры и торговцы воздухом.
— О-о, нет… — выдохнул Бухарин, побледнев. — Это предательство идеи!
— Предательство, — кивнул Ленин. — Но такова диалектика истории. Всегда найдутся новые «нэпманы», которые будут улыбаться, как вы сейчас. Только в карман будут класть больше, чем в общак.
Он встал, подошёл ближе и положил руку на плечо Бухарину:
— Николай Иванович, помните: компромисс нужен только тогда, когда мы держим в руках кнут. Если кнут выпадет — компромисс станет сдачей позиций.
Бухарин кивнул, но его улыбка впервые дрогнула.
— Ну что ж, — сказал Ленин мягче. — Давайте споём, Николай Иванович. Может, песня вернёт вам уверенность.
Они запели негромко:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Ленин подпевал твёрдо, как лозунг. А у Бухарина голос дрожал — словно он чувствовал: когда придёт его час, он тоже станет «жертвою роковой».


ГЛАВА 6. Ленин и Зиновьев


Москва. Кремль. Зима 1922 года. Входит Зиновьев: густые брови сдвинуты, глаза бегают, словно ищут подслушивающих. Весь он — смесь оратора и конспиратора. Каждое слово тянется, будто он заранее репетировал перед зеркалом.
— Владимир Ильич, — протянул он, садясь, — я хочу обсудить с вами важнейший вопрос. Германия! Революция там назревает. Нужно действовать!
Ленин посмотрел пристально:
— Действовать? Или опять рассуждать на митингах?
Зиновьев обиделся:
— Я же председатель Коминтерна! Моя обязанность — вести массы! Я говорил на митинге в Гамбурге…
— Вы всегда говорите, — перебил Ленин. — Только вот от ваших речей массы чаще расходятся, чем восстают.
Зиновьев насупился:
— Но вы сами понимаете: мировой пролетариат ждёт сигнала. Если мы промедлим, Германия уйдёт в реакцию.
— А если мы поспешим, — усмехнулся Ленин, — то уйдём мы. Вы, товарищ Зиновьев, напоминаете мне актёра, который любит репетировать революцию, но так и не выходит на сцену.
Зиновьев вспыхнул:
— Это несправедливо! Я ведь один из старых большевиков. Я с вами с 1903 года!
— С вами, да. — Ленин наклонился вперёд. — Но не забывайте, что рядом был и Свердлов. Вот уж кто умел действовать без лишних слов. Тёмная лошадка, но держал в руках нити так, что ни один оратор с ним не сравнится.
Зиновьев понизил голос:
— Ходят слухи, Владимир Ильич, что будь он жив, вы сделали бы ставку на него, а не на нас.
— Слухи — оружие слабых, — отрезал Ленин. — Я ставлю на дело, а не на фигуры. Но знайте: если будете только болтать, вас и сметут первыми.
Зиновьев нервно поёрзал:
— Каменев шепчет, что Троцкий хочет обойти вас с фланга. А Троцкий говорит, что Каменев тянет партию назад. Бухарин вообще в своём НЭПе растворился. Все друг друга подсиживают…
— А вы что делаете, товарищ Зиновьев? — прищурился Ленин.
— Я? Я стою за партию, за Интернационал!
— Ха! — Ленин рассмеялся. — В будущем таких, как вы, будут называть «говорящими головами». Будете чувствовать себя прекрасно в ток-шоу: болтайте, спорьте, перебивайте — и всё впустую.
Зиновьев нахмурился:
— Вы смеётесь над серьёзным делом.
— А я вас предупреждаю, — сказал Ленин резко. — Революция не любит болтунов. Если у вас речь длиннее действия — считайте, что вы уже проиграли.
Повисла пауза.
Ленин встал, подошёл ближе:
— Знаете, что будет через тридцать лет? На ХХ съезде ваш друг Хрущёв будет разоблачать культ личности. И скажет, что именно болтуны позволили этому культу вырасти. Болтуны и молчальники. Вот где беда.
Зиновьев поёжился:
— Но ведь мы вместе начинали…
— Начинали — да. А заканчивают, как правило, поодиночке, — сухо сказал Ленин.
Он вздохнул:
— Ладно, хватит мрачного. Давайте споём. Может, песня вытравит лишние слова.
Они запели:
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!..
Зиновьев тянул громко, с пафосом, словно снова на митинге. Ленин пел короче и твёрже, без украшений.
Вышла та же какофония: один кричал, другой говорил делом.
— Вот видите, товарищ Зиновьев, — сказал Ленин, когда песня стихла, — даже петь вы превращаете в митинг. А революция — не сцена. Это работа. Запомните.


ГЛАВА 7. Ленин и Сталин


Москва. Кремль. Конец 1922 года. В кабинете тишина. Лампа светит тускло. Входит Сталин: шаг тяжёлый, взгляд исподлобья. В руках папка. Лицо каменное, слова скупые, но каждое — словно глыба.
Ленин оторвался от бумаг:
— А, Иосиф Виссарионович. Проходите. Садитесь. Вы у нас человек немногословный. Но знаете, в политике молчание бывает громче речи.
Сталин присел, положил папку на колени.
— В партии дисциплина прежде всего. Я за твёрдую руку, Владимир Ильич. Без неё — развал.
Ленин усмехнулся:
— Твёрдая рука? Да, полезная вещь. Но слишком твёрдая рука превращается в кулак. А кулаком удобно бить, но плохо держать будущее.
Сталин нахмурился:
— Народ уважает силу.
— Уважает, — кивнул Ленин. — Но сила без доверия — это страх. А страх, Иосиф Виссарионович, ломается быстрее, чем кажется.
Они замолчали.
Ленин откинулся в кресле:
— Знаете, кто мог бы быть вашим соперником? Свердлов. Он был «тёмная лошадка». Ни шума, ни митингов, ни позы. А держал всё в руках, как дирижёр. Будь он жив — вам бы пришлось потесниться.
Сталин прищурился:
— Свердлова нет.
— Вот именно, — сказал Ленин. — Нет. И вы спешите занять пустоту. Но пустота — штука коварная: она втягивает, а потом пожирает.
Сталин тихо усмехнулся:
— История не любит пустоты. Кто-то её обязательно заполняет.
— Да, — резко сказал Ленин. — Но лучше, если её заполняет партия, а не один человек. В будущем, запомните, будут говорить: «Культ личности». И это не хвала, а приговор.
Сталин пожал плечами:
— Без вождя народ расползается.
— А с вождём-идолом — превращается в толпу. — Ленин резко стукнул кулаком по столу. — Поймите, Иосиф Виссарионович: партия — это не хор солистов, но и не соло одного тенора.
Сталин поднял взгляд, холодный и твёрдый:
— А если партия сама попросит тенора?
— Тогда это уже не партия, а культ, — жёстко отрезал Ленин. — А культ — это путь к развалу.
Тишина повисла между ними.
Ленин глубоко вздохнул:
— Вот увидите, через тридцать лет один Никита Сергеевич выйдет на съезде и будет вас разоблачать. Целый доклад о культе личности. И знаете, что он скажет? Что сам Сталин поддерживал возвеличивание своей персоны.
Сталин хмыкнул:
— Значит, и буду персоной.
— Персоной, да. Но помните: культ бывает только при жизни. После жизни остаются трещины на памятниках.
Ленин встал, положил руку на плечо Сталина:
— Вы — человек дела, Иосиф Виссарионович. Но не забудьте: дело важнее фигуры. Фигура умирает. Дело — остаётся.
Они молча переглянулись.
— Ну что ж, — сказал Ленин тихо, — давайте споём. Не «Интернационал» — слишком шумно. Давайте «Вы жертвою пали…». Она вам ближе по духу.
Они запели низко, глухо. Песня звучала так, будто в ней уже чувствовалась тяжесть будущих репрессий и шёпот ХХ съезда.




ГЛАВА 8. Ленин и Свердлов


Москва. Кремль. Зима 1923 года. Кабинет пуст. Ленин сидит за столом, усталый, осунувшийся. Лампа мерцает. Вдруг дверь тихо скрипит.
Входит Свердлов — бледный, как тень. Лицо спокойно, глаза холодны и ясны. Он садится без слов.
Ленин вздрогнул:
— Яков Михайлович… Вы? Но ведь вас нет.
— Меня нет, — тихо сказал Свердлов. — А я всё равно здесь.
Пауза. Ленин пристально смотрит на него.
— Все о вас говорят, — произнёс он. — Тёмная лошадка. Мастер интриг и организации. Если бы вы жили дольше — многое пошло бы иначе.
Свердлов спокойно:
— Возможно. А возможно, всё было бы тем же. Разница лишь в том, кто держит нити.
Ленин нахмурился:
— Теперь их пытаются держать другие. Зиновьев болтает, Каменев сомневается, Троцкий рвётся в мировую революцию, Бухарин улыбается, Сталин молчит… Все подставляют друг друга.
— А вы? — спросил Свердлов.
— Я пытаюсь удержать дело. Но чувствую — силы уходят. И вот тогда партия превратится в арену, где каждый хочет сесть на моё место.
Свердлов чуть усмехнулся:
— Они думают, что борются за идеи. На самом деле — за место у руля. А место одно.
— Но ведь партия должна быть больше фигур! — возразил Ленин. — Партия — это движение, это люди!
— Люди уходят. Фигуры падают. Остаётся только память. И борьба за власть.
Тишина. Ленин наклонился вперёд:
— А вы бы как поступили, Яков Михайлович?
— Я бы держал всех в кулаке. Мягко снаружи, жёстко внутри.
— Вот именно! — вскрикнул Ленин. — Вот за это вас и называли тёмной лошадкой. Вы бы стали соперником каждому из них. Даже Сталину.
Свердлов кивнул:
— Именно поэтому меня и нет.
Эти слова повисли в воздухе, как нож.
Ленин закрыл глаза.
— Значит, мы все пешки истории. Даже вы, даже я.
— Пешки? — усмехнулся Свердлов. — Нет. Мы фигуры. Только шахматная доска гораздо больше, чем мы думаем. И партии играют не только люди, но и время.
Он поднялся.
— Пора мне уходить, Владимир Ильич. Вы — ещё здесь. Но недолго. Потом они начнут войну друг с другом. И вас будут вспоминать лишь как символ, как слово.
— Как «Яшасин Ленин», — горько усмехнулся Ленин.
— Именно.
Свердлов двинулся к двери. Перед тем как исчезнуть, произнёс:
— Помните: фигуры падают, но тени остаются дольше. И иногда тень управляет сильнее, чем сам человек.
Он исчез.
Ленин остался один. Долго сидел молча, затем тихо запел:
— Вставай, проклятьем заклеймённый…
Его голос дрожал, словно вместе с песней выходила вся его жизнь.


Эпилог


Все герои — реальные партийцы, когда-то жившие и спорившие, но в этих новеллах они выходят за пределы своей эпохи. Их разговоры с Лениным превращаются не просто в политические диалоги, а в театр идей, где под личинами большевиков проступают черты современников: чиновников, лидеров, идеологов, медийных фигур.
Здесь каждый персонаж играет вечную роль — роль человека, стремящегося к власти, оправдывающего свои ошибки «высшими целями» и сжигающего себя в пламени идей, которые уже не греют. Дзержинский с холодной решимостью меча предвосхищает «безликий аппарат будущего», Троцкий — вечного революционера в интернете, Каменев — интеллигента, тонущего в сомнениях, Зиновьев — болтуна перед камерами, Бухарин — идеалиста, проданного компромиссу, Сталин — воплощение системы, где человек становится функцией власти. А Свердлов — их тень, вечный дирижёр за кулисами истории.
Ленин в этом цикле — не бронзовый идол, не вождь на мавзолее, а живой ум, способный смеяться, спорить, предвидеть и даже ошибаться. В каждом разговоре он звучит по-разному:
— как философ, видящий закономерности истории;
— как ироник, высмеивающий собственную идеологию;
— как человек, впервые чувствующий, что идеи могут пережить людей, но не избавить их от страстей и заблуждений.
Песня, звучащая в финале каждой новеллы, — это не просто лирический штрих. Это эхо времени, где лозунг превращается в припев, а припев — в пророчество. Она соединяет эпохи, потому что революции меняют вывески, но ритм остаётся тем же: сначала восторг, потом страх, потом тишина.
В этом тоне — сатира и скорбь, ирония и сострадание. Автор словно говорит читателю:
«История не повторяется, она цитирует саму себя. Только меняются интонации — а мотив один и тот же: власть и человек».
Так цикл «Ленин и революция» становится не просто сборником сатирических сцен, а хроникой идеологической бесконечности, где призраки прошлого спорят с живыми о будущем, а смех — единственный способ не сойти с ума от серьёзности истории.
И где Ленин, устало поднимая взгляд от бумаги, шепчет:
Вы жертвою пали… но кто из нас был палачом, а кто жертвой — история решит позже.