Мария пытается взбодрить драму

Кто-то неутомимо бил в дверь. Хамство ударов наполняло квартиру грозными вибрациями, схожими с теми, что ощущаются при приближении к вокзалу пассажирского поезда.
– Я не жду гостей, потому прекращайте ко мне ломиться, – монотонно произнёс Гордей, рассматривая красную плитку в кухне.
Бам, бам, бам!
Бам, бам, бам!
Разламповский лениво отвёл уставшие глаза от плитки в сторону двери и безвольно смотрел на неё, пока у настойчивого гостя не отнялась рука.
– Теперь же лучше.
Гордей принялся за старое занятие.
В последнее время он только тем и занимался, что за чем-то наблюдал. Букашки ползают по окну – неплохо, есть с чего начать. Собака скулит за окном, моля о куске ватной колбасы – ещё лучше, есть движение. Дворник продаёт метлу сумасшедшему соседу – суета, однако уже тянет на начало психоделического фильма. Кто-то несётся с мусорным пакетом, подворачивает ногу, бьётся головой об асфальт и умирает – трагический случай, забава на несколько часов, но впечатления изумительные. Рождается убийство в соседнем районе – нежная возможность поводить языками по эрогенным зонам жизни, но он отказывается от раболепия вожделения. И наконец, две страны никак не схлестнутся – тоска и разочарование, вырванные из невыраженной энергии.
Он был ещё чрезмерно молод, чтобы, уподобляясь старику без цели и с проглоченной блесной, покорно наблюдать за игривой жизнью, но Гордей был именно таким человеком. Таким его сделало внезапное осознание никчёмности своей жизни. Что он из себя представлял? Что хотел сделать? В его сердце росли прорывы или открытия? Нет. Он видел себя обычным человеком, способным лишь есть, пить, бродить из одного угла в другой, после ложиться спать, просыпаться, начинать всё заново, и это было перемешано с совершенной бессмысленностью. Его можно было бы представить героем, борющимся с избитым врагом, этакой повседневностью, но он сам не выразил такого рвения. Гордей принял место жалкого человека сразу же. Ему не удавалось только одно – разложить утварь такого уклада во внутреннем пространстве своей натуры. Он точно переехал из огромного дома в захудалую комнатку, в которой никак не мог уместить всё то, что легко находилось в былом, вот и нервно возился он со всем этим, таскался, как потерянный человек, почти умалишённый. А когда-то в нём жила сила, ему не была чужда радость, выносимая из общения с людьми, он ладил с обществом, и всё умело складываться удачно. Эх, когда это было!
Он глубоко вздохнул, потянулся за сигаретами, но обнаружил, что пачка пуста.
– Опять они закончились, – нелепо произнёс он. – Идти?
Гордей посмотрел на часы. Они застыли на 14:25. Встали две недели назад, и он ничего не делал с ними: не чинил, не снимал. Он словно был олицетворённым духом этих часов – такой же застрявший и жалкий. Чувствуя с ними родство (он купил их на свои деньги в те времена, когда ещё знал, что такое «эмоциональное довольство»), он представить не осмеливался, что расстанется с ними.
– Да, надо идти, у меня сегодня день рождения. Ради такого стоит прикупить блок ядовитого удовольствия, так, на несколько дней вперёд!
Разламповский поднялся на худые ноги, которым для большей убедительности не хватало дрожи, прошёл в коридор, обулся и вышел из квартиры.
Не обращая внимание на сломленное самоощущение, Разламповский решил пройтись, ведь время было приятным. Лицо ласкал летний вечерний ветерок, нос заполняли запахи обжившихся в городе цветов, кричали дети от восторгов, а взрослые разговаривали и, кажется, во многом были довольны, и за всем этим он наблюдал, не испытывая ничего существенного, словно так всё и должно было случаться. Все что-то делают, а он наблюдает за этим и принимает.
Купив сигареты, он направился домой, но иной дорогой. Случайно глянув за одним поворотом на здание, Гордей обнаружил вывеску «Банк Ваших друзей». Вначале эта фраза его нисколько не смутила. Он подумал, что речь шла о привычном банке, но, пройдя несколько метров, остановился и призадумался. Название было непривычным. С деньгами оно никак не сливалось, и за долгое время его потянуло на нечто, что способно было вызвать живые чувства. Через минуту он вошёл в офис. Здесь было чисто и аккуратно. Пол сер, стены радужные, люди неживые. В нескольких окошках сидели девушки, не выражавшие ни толики расположения. Кажется, они способны на это лишь при контакте с людьми. Сами по себе они были не подвижнее фонарных столбов. Гордей приблизился к окошку под номером «3». Его поприветствовала девушка, впрочем, без всякой улыбки, а он стоял, всё смотрел на неё и не знал, что ей сказать. Девушка попросила объяснить, какой тариф он выбирает.
– Тариф? – спросил он растерянно. – Я вас не понимаю.
Девушка не раздражилась, но по-прежнему не посмела улыбнуться.
– Вы заглянули в «Банк друзей». Вам следует выбрать тариф.
Гордей потёр глаза, потом лоб и сказал:
– Честно, я не очень понимаю, что тут происходит. Я даже не понимаю до конца, как здесь оказался. – Он огляделся. – Что это за место?
– Наш «банк» предоставляет дружбу, внимание, почёт, славу… зависит от тарифа. Мы помогает одиноким людям. У вас праздник?
Разламповский не дал своей физиономии удивиться. Он оставался отрешённым.
– По мне видно, что я что-то праздную?
– По приходящим к нам людям, как правило, этого никогда не скажешь, и всё же у многих праздник, – отчеканила девушка, будто повторяла это каждый день, как правило, которое нельзя было не выучить.
– Ладно, вы правы, у меня праздник.
– Какой же?
– День рождения. Признаться, я чуть не забыл о нём. Если бы не закончились сигареты, я бы…
– Какой же тариф вы выбрали? – перебила девушка.
«Опять эти дурацкие тарифы… о каких тарифах она всё вечно говорит?» – подумал Гордей.
– А какие есть?
– Нате! – И она протянула листок с распечатанными тарифами уважения, внимания, славы и почёта.
Разламповский смотрел туда, где всё было написано на языке, ему давно понятном, но в тот же миг он ничего понять не мог.
– Простите, но вы можете мне на словах разъяснить? Что означают все эти слова?
– Тариф «Без лишней суеты»… – начала девушка вываливать как-то раздражённо, будто даже обиженно. Её принуждали повторять то, от чего у неё, вероятно, случалась тошнота. Ей бы хотелось сказать: «А вы что, сами прочесть не можете? Скажите лишь тариф, я быстро оформлю, и на этом разойдёмся», но посметь сказать такое приравнивалось к тому, чтобы стать безработной. Потому раздражение в ней сдружилось с уступчивостью. К тому же она видела, как неряшлив гость, потому смилостивилась. – Он предполагает ненавязчивые звонки от посторонних людей. В меру звонят, в меру говорят, в меру льстят. Он и самый дешёвый. Следующий тариф «Я твой верный друг». Звонят настойчиво, говорят обильно и настырно, льстят сладко. За ним тариф «Твои новые кандалы». Звонят постоянно, говорят сверх всякой меры, не льстят, но ищут, ревнуют, осуждают, хотят вашего внимания. Тариф «Ты не проживёшь без меня». У ваших дверей спят, вас умоляют снизойти до них, плачутся, издеваются над собой во благо вашего имени, убивают себя ради вас. Тариф…
– Постойте, хватит, я понял. Тут много тарифов, и чем ниже, тем… – Гордей подумал над тем, какое слово охарактеризует лучше его мысль, и такое слово пришло быстро. – Тем… увлекательнее. Возможно, я бы испытал на себе самый убойный, последний, но…
– Поверьте, он самый чудесный. Тариф «Всемогущий». Люди живут только ради вас, таких людей много. Они слушаются, убивают, страдают из-за вас, любят, не смеют даже и подумать о ненависти в вашу сторону, изобретают для вас, рожают для вас, мечтают о вас во всех проявлениях. Вы для них икона!
– Что ж, наверное, это действительно прекрасно, но… разве это искренне будет?
Девушка с любопытством поглядела на Гордея. Её впервые спросили об искренности проявляемых тарифными людьми чувств.
– Сказать ничего не могу. Кажется, да, искренне.
– Сложно такое вообразить. И всё же, денег на последний тариф мне точно не хватит. Я бы хотел взять самый дешёвый.
– С вас пять тысяч рублей.
Гордей легко расстался с этой суммой. Подписав бумагу о согласии принять тариф, он спросил:
– На какой срок я приобрёл?
– Сутки. Минимальный тариф, минимальный и срок.
Гордей кивнул.
– От меня ещё что-то требуется? – спросил он.
Девушка ответила легко:
– Нет. Приятного праздника.
Разламповский приближался к своему дому, и вдруг его телефон ожил. Впервые за год ему кто-то позвонил. Он охотно ответил.
– Друг, прости, что не звонил так давно, были дела. У тебя сегодня праздник, я помню. Не думай, что забыл. Надеюсь, ты в полном порядке.
Гордей поторопился всплеснуть:
– Друг? Ха-ха, мужик, я тебя даже не знаю.
– Кажется, ты не в себе? Успел напиться?
– В том-то и дело, что ещё не успел. Меня интересует, как тебя зов…
Человек, ничего не ответив, сбросил.
– Вот уж действительно… не обманули! Минимальный тариф! – И он невзрачно хохотнул.
Вновь оказавшись в кухне перед красной плиткой, Разламповский призадумался. Как ему позвонили, если номер телефона он не указал? Это обстоятельство так и осталось невыясненным. Но что было ещё хуже – ему всё чудилось, что за ним кто-то наблюдает. Он периодически выглядывал из окна, перебегая от одного угла к другому и высматривая подозрительные лица. Никого не находя, он садился на своё прежнее место перед плиткой, но теперь она внушала ему страх, почему-то начав сливаться с мыслью о пустом гробе, купленном месяц назад и безмятежно лежавшем в комнате.


 
Не прошло пяти минут, а в дверь постучали. Гость не отличался силой, поскольку удары его были больше элегантны, нежели убедительны. Разламповский с трепетом поглядел на дверь. Он не решался первые секунды отпереть, поскольку никого, как и ранее, не ожидал; к прочему – страх, вызванный ощущением, что за ним кто-то следил не из доброго чувства, его не покинул. Гордей сидел в кухне и глядел на дверь, как из окопа, думая, что пронесётся минута, а после вновь родится тишина. Но минута прошла, а человек за дверью продолжал нежно настаивать на том, чтобы ему отперли. Закурив и чертыхнувшись, он поднялся с хриплого стула и пошёл к двери, но и тут ему не дали исполнить задуманное с лёгкостью. Телефон заголосил. Гордей ответил:
– Да?
– Мне долго ждать тебя с работы? Ужин ведь стынет.
– Никак не могу привыкнуть к тому, что я на сутки сделался многим нужным, – приласкав губами сигарету и выпустив из лёгких дым, вымолвил Гордей.
– Ты в порядке? Дочь не спит, тебя ждёт, а ты всё ходишь где-то. Вернись домой, – ласково просил голос неизвестной женщины.
Всё звучало настолько естественно, что Гордею померещилось, будто он сошёл с ума, и на деле он личность, которой свойственны провалы в реальности; что сейчас ему звонит истая супруга, которая присматривает за их дочерью в его отсутствие.
– Давно мы в браке? – спросил он вполне серьёзно.
Ответ послышался тут же.
– Конечно, года четыре.
– Твою ж мать, четыре года я женат! Ну а ты красива? Где живёшь?
Звонок прервался.
– Дрянная шаль! Почти волшебство, – маркировал Гордей. – Небылица!
В дверь не прекращали стучать. Он дошёл до неё и отпер. Перед ним показалась великолепная девушка со вспученными волосами и милым личиком. На ней было чёрное платье с манящим вырезом. Пахло от неё свежим кокосом и корицей.
– Вы кто? – вытягивая из сигареты душу, спросил Гордей. Страх его унялся, а тоски меньше не стало.
– Мария. – Девушка протянула свою тонкую ручку.
Гордей не принял её.
– Если вы хотели попросить соли, необязательно было так одеваться. Я бы поделился и без этого.
Мария улыбнулась скромно и приветливо, несмотря на брошенную ей колкость.
– Я учту в следующий раз. А теперь позвольте, я войду.
Не дождавшись одобрения, она бодро вошла. Её обезьяньи каблучки неприятно стукнули по плитке коридора, отчего Гордей скорчился, выронив сигарету.
– Снимите их. Они лишь портят настроение.
Мария проигнорировала наставление и прошла в комнату.
– А вы непревзойдённый оптимист, – сказала она, вперившись в простецкий гроб, обтянутый дешёвой фиолетовой тканью.
– Так вам соли или гроб? – процедил Разламповский, подняв сигарету и затянувшись ею, точно ничего не случилось.
Мария, не оборачиваясь к нему, продолжая рассматривать гроб, лежащий на столе, ответила:
– Мне это всё не нужно.
– Очень интересно. Тогда чего вы хотите?
– Я пришла к вам.
– Не думал, что в столь юную цену выбранного тарифа входит изящная дама. Надо мной сжалились?
Мария ехидно улыбнулась. Она повернулась к нему и красиво сказала:
– Я не вхожу в тариф, но вас выхватила именно оттуда. Вы были крайне печальны, и мне подумалось, что смогу скрасить ваш вечер. – Она медленно подошла к нему, положила обе руки на его плечи и добавила: – Вы не против?
– Думаю, от красной плитки моей кухни вы получите меньше восторга, чем от гроба, но пройти лучше туда.
– Вот так мне больше нравится.
– И снимите уже эти туфли… цокаете ими, как чёрт копытами.
Гордей уже пошёл в кухню, а Мария, снова ему не подчиняясь, чуть слышно произнесла:
– Вы даже не представляете, как близки с мыслью. – И она, не изменяя себе, прелестно улыбнулась.
Разламповский согласился впустить в свою квартиру незнакомку по нескольким причинам. Для начала – она не представляла угрозы, была роскошна и обаятельна, а общаться с девушками он ранее очень любил. По памяти, с ними одними он и разговаривал. Почему бы не вспомнить о былом? После – он согласился на внимание людей, пусть и по дешёвому тарифу. Так с чего бы ему сжимать кругозор праздника? И уж в конце – всё это ненадолго, встреча буквально продлится мгновение. Ему будет что вспомнить в старости.
– Зачем вы купили себе гроб? – спросила Мария, грациозно садясь в потрёпанное кресло.
– Я вижу, он вас не отпускает. Мечтаете о своём? – готовя на двоих чай, поинтересовался Гордей.
– Нет, уж спасибо, пока рано, но вопрос остаётся. Зачем он нужен вам?
Разламповский невольно всей ладонью потёр шею.
– Моя жизнь не лучшая вещь на свете.
– Так вы подумываете о суициде?
Гордей бросил на неё высокомерный и в то же время апатичный взгляд.
– Если и так, полагаю, плакать вы не станете.
– Вы правы. Это было бы не под стать мне. – И она изящно вскинула крошечный нежный подбородок. – Но, может, я смогу помочь вам?
Гордей поставил перед Марией полную чашку чая, а свою напротив; затем сел на родной стул.
– От этой жизни я уже ничего не жду, признаюсь. Я превратился в того, кто смотрит, смотрит, а потом ещё раз смотрит, а затем… опять смотрит. Смотритель, наблюдатель, оценщик – и всё пустой человек. – Гордей предложил Марии закурить, и та согласилась. Затем он закурил сам. Они оба отпили чаю. – Я в полном одиночестве, и всё точно в музее, из которого пока меня не выгоняют.
Мария усмехнулась.
– Купив гроб, вы подчеркнули, что хотите вытолкать себя без посредников.
– Мой гроб – больше символ, нежели призыв к действию. Сколько он ещё простоит там – я не знаю.
Мария курила и пристально разглядывала скисающее лицо Гордея.
– Вы вправду так одиноки? Где ваша семья?
– У меня её нет. Поглядите, как я живу.
– Но она была?
– Родители меня покинули. Отец умер, мать уехала с мужчиной… далеко-далеко. Мне тогда исполнилось девятнадцать. Я помню её слова. Она сказала: «Сын, ты теперь взрослый мальчик, справишься без меня, а меня тянет пожить для себя». Так она исчезла с моих глаз. Я давно её не видел. И не слышал, кстати, тоже. Возможно, она думает, что я умер. Как её разубедить?
– Где она сейчас?
Гордей попытался вспомнить, говорила ли его мать о месте, где желала бы пожить для себя.
– Может, в Италии? В Португалии? В России? – перебирал он варианты наобум.
– В России? Ваша мать больна!
– Если бы выяснилось, что она в России, я бы не удивился. Она склонна к страданиям. Где их искать, если не в России?
– Я поняла. А что насчёт любви?
К Гордею прилипла скорбь. Мария это заметила и извинилась:
– Я не хотела причинять вам боль. Наоборот.
Разламповский вытянул вперёд свободную ладонь и произнёс:
– Ничего. Она была у меня, девушка, и я её невероятно любил, но она отреклась от меня.
– До неё вы любили?
– У меня были и иные отношения, не без любовных смыслов, но такой любви, какую я питал к ней, я никому не выражал.
Мария потянулась рукой к его руке, но Гордей не дался.
– Мне трудно доверять женщинам. Понимаете?
Мария кивнула и обворожительно улыбнулась.
– Они коварны, не так ли? – спросила она.
Гордей нахмурился.
– Вы толкаете меня к тому, чтобы я провёл границу между вами и остальными девушками. Так проще завладеть мужчиной, то есть мной. Красиво-красиво! – И он потянул табак, запив его чаем.
– Вы умны, очень даже, и меня это невероятно привлекает.
– Мы мало знакомы. Скоро всё закончится, – приятно для себя заключил Гордей.
Мария недолго молчала.
– Вчера мне довелось поводить носами двух стойких парней. Они чуть не поубивали друг друга, несмотря на то, что были друзьями. Когда я покинула их, мне удалось обуздать ещё одного простофилю. Он упал на колени посреди улицы и стал ныть. – Мария разбито вздохнула. – А вы пока нисколько не выразили надежды на меня, даже намёка нет. Вы гей?
– Иногда я подумывал над тем, чтобы записаться в них, но моя природа льнёт лишь к прелестным дамам, – как-то слишком свободно сказал Разламповский.
– Я вам не нравлюсь, не хотите быть со мной? – выразила мысль Мария, полную тайны.
Гордей поглядел на неё и честно ответил:
– Я не уверен, что хочу быть даже с самим собой, а вы про себя начали…
Мария впервые за долгое время занервничала. Было очевидно, что Разламповский не сдастся. Он был человеком сломанным, потерянным в жизни, что, собственно, и признавал, а потому не имел ничего общего с похотливой и мерзкоподошвенной природой подавляющего мужчины. Такого человека, как Гордей, не заинтересовать, не пленить, не обуздать и не подвести к рабскому поклонению; таким не завертеть на пальцах, им даже не опьянеть сполна. Он точно статуя, блещущая красотой непокорности. Ею можно наслаждаться глазами, умом, делящимся понимаем того, что такое существо есть, что оно великолепно, что никогда не быть ему в руках тайной и властной натуры женщины. Мария наткнулась на исключение, и теперь ей казалось тяжким испытанием томиться подле такого человека. Ничего из этого Мария Гордею не сказала. Она только улыбалась ему и всё обрушила на последнюю надежду – её бесценное орудие. Если оно не одолеет его – она падёт.
– Вы очень злой человек, Гордей. – Мария выразила небывалую подавленность, намекнув на разочарование, которое проникло в неё и угрожало задержаться, и всё это потому, что есть он.
– Вы ошибаетесь, я всего лишь отстранённый от жизни человек. Я уж ждал, что меня назовут нудным, скучным, каким угодно, но не злым.
– И всё же вы полны злости! – патетически высказала Мария. – Я чувствую, как вы отвергаете меня. А я ведь так одинока, я одна, несчастна, меня некому приласкать, пригреть, и я подумала, когда увидела вас на улице, что именно вы меня спасёте от душевного страдания, которым я болею уже давно. Я очень одинока. Когда вы сказали, что одиноки, я обрадовалась по-своему, по-хорошему, понадеявшись на то, что мы соприкоснёмся сердцами, но вы так жестоки…
Мария рвано заплакала и потянула руки к лицу. Прячась за ними, она несколько раз улыбнулась, точно самой себе этим напоминая, что лжёт, представляя собой возвышенную и оскорблённую натуру.
Гордей ничего не ответил. Он пожал плечами и вымолвил:
– Ничем не могу помочь, увы. Как и сказал, мне трудно доверять, я наблюдатель. Участвовать более в жизни, особенно в первых любовных рядах, у меня нет страсти. Если вам моё присутствие неприятно, то я проведу вас.
Мария отняла руки от лица, которое, как только она получила отказ, решительный и окончательный, выразило злобу и жажду мщения.
– Паршивец! А я давно таких не встречала!
– О, это уже привычное явление. Чем-то мне напоминает ярость бывшей моей дамы. Когда девушки злятся, они превращаются в везде и одинаково узнаваемый образ, с которым лучше никогда, даже по пустякам, не видеться.
Мария приподнялась с места, подошла к Гордею и замахнулась на его лицо. Разламповский перехватил её грозную руку, но бить в ответ Марию не стал. Он только сказал:
– Ты пришла в мой дом и теперь норовишь унижать меня, оскорблять, выбивать почву из-под ног? Так скоро, так уверенно? Зачем? Ещё и руку подняла! Просто уйди и не возвращайся.
Выхватив руку, она вышла из квартиры, громко швырнув дверью.
Вдруг зазвонил телефон. Гордей вытянул из пачки новую сигарету и огнём завладел ею, а затем ответил:
– Кто на этот раз звонит?
– Это я, ты не узнал?
Его глаза, точно вспомнив детство, сделались младенцами и наполнились слезами.
– Милый, ты что? Я звоню спросить, как ты там? У тебя всё хорошо?
– Но… но… мы не виделись сколько, ты оставила меня одного… зачем ты позвонила?
– Я не могла сегодня не позвонить, у тебя ведь праздник.
– Это тариф, да? Мне мерещится? Я сошёл с ума, да? Скажи, что да. – Голос его дрожал. Его никто не ругал, его никто не винил, его никто не унижал, но он стоял, плакал и задыхался болью обиды. Маленький Гордей, беззащитный и слабый, боялся разочаровать взрослых. – Прошу, скажи, что я сумасшедший. Это будет мне проще перенести, чем твоё желание поговорить со мной. Скажи, прошу…
– Милый, ты чего? Мы вместе ведь, я твоя девушка, твоя любовь, и у нас всё хорошо, ты забыл?
– Да, конечно… – Слёзы текли по его щекам, а он всё подносил сигарету к губам, ненасытно втягивая дым. – Несомненно, это так, да. Ты ведь вернёшься сейчас домой, правда? Ко мне… сейчас… домой… и мы с тобой поужинаем, как раньше, посмотрим фильм, а после ляжем спать, обнимаясь и обещая любить до последнего дня… так ведь, любимая моя?
Никто не отвечал.
Гордей заплакал сильнее. Он взглянул на экран телефона и увидел, что звонок сброшен. Разламповский, кивая головой, сказал себе: «Да, я знаю, связь плохая, ты вернёшься домой… ты уже идёшь, я знаю, а пока…»
Он поплёлся в комнату. Подойдя к гробу, он в несколько мощных затяжек иссушил сигарету, а затем лёг в него.
«Я подожду тебя здесь, подожду, родная. Ты уже идёшь домой, да, уже идёшь. Только здесь я и могу тебя подождать. Чего зря жить, да? Чего понапрасну мне в окно глядеть, где ничего больше не радует. Я подожду тебя тут, обязательно подожду, и мы, когда придёт время, встретимся», – говорил он, скрестив руки на груди.
Осознав наконец, что и этого недостаточно, он чуть приподнялся, чтобы дотянуться до крышки гроба; приложив усилие, он убил дневной свет, накинув её на себя. Теперь его ожидание было идеальным, а наблюдение за миром чистым, как до рождения.