Тайбола

Горный кряж Тиманского хребта покрывал прозрачный сосновый бор. Отец Максима, станционный смотритель, называл его тайбола. На узле сообщения стояло сезонное затишье, поэтому Фёдор Иванович не нагружал единственного сына-сироту работой, жалел, позволяя гулять, рыбачить и охотиться в окрестностях станции.
Пологие спуски гористой местности чередовались здесь с крутыми многоярусными подъемами. Вязкая тундра соседствовала с болотами, в которых затонули проложенные бестолковым печорским исправником гати. Прокладывание дорожного полотна проводилось безо всякой системы и заранее обдуманного плана – напоказ. Отсюда до родного мальчишке села Усть-Цыльма, приютившегося на берегу Печоры, рукой подать – один переход, а пойди, пройди! Одни тучи комаров, оводов и других летучих тварей чего стоят.
Максим озирал окрестности, сидя верхом на огромном валуне, поросшим по шершавым бокам изумрудным мхом. До его слуха доносился равномерный шум бурных потоков воды, пенящейся на перекатах недалекой реки, звонкий щебет птиц, игольчатый шум ветра в облачных кронах душистых хвойных красавиц. Мальчишка блаженно щурился на теплое августовское солнце и мечтал. Скоро отец оставит службу. Тогда они отправятся в далекий неведомый Архангельск, а оттуда в древние Холмогоры, где у Фёдора Ивановича живёт какая-то родня.
Мать Максима умерла родами около года назад, в 1893 году. Осиротев, отец с сыном поселились на далёкой дорожной станции, врачуя душевные раны в окружении сказочной природы Печорского края. Они ловили рыбу, охотились, обихаживали редких гостей, постоянным из которых был лишь угрюмый нелюдимый великан – почтальон Ефим. Он и сейчас спал с дороги на лавке в маленькой рубленой «в обло» избенке содержателя станции, с головой накрывшись тулупом.
Архангельск… Сказывают, большой богатый город. Правда, дорога туда дальняя, почти неподъёмная. Мерзкая дорога. Проще говоря, никакой дороги не было – камни, пни, коряги, топи, обрывистые берега быстрых рек, кручи, непролазная тайга и бесконечная череда болот. Ну, да ладно, зимой торным путём как-нибудь доберёмся, решил Максим и поглядел на восток. Там, где стоит колыбель солнца, каждое утро зарождается свет и тепло. Отец говорит, что человек рождён трудиться в поте лица своего, работать и бороться всю долгую жизнь, добывая чёрствый кусок хлеба, чтобы постичь в Господе самого себя. Потому вставать с постели нужно засветло, а северной летней ночью и вовсе спать некогда. Это тяжело, но ничего не поделаешь, так устроен мир. Один проезжий зырянин рассказывал, что их боги еще строже нашего. Мрачные и жестокие, они вообще не глядят на людей. И зовут их страшно: лесной дед Войпель  - северное ухо, Владыка Севера, Сорни-Най - золотая баба. Максим поёжился под ласковым солнышком, которое выплыло уже на самую середину безоблачного неба и озаряло своими лучами окрестности. Надо идти на Русь, туда, где милосердный Христос умеет прощать ошибки.
Мысли оборвал сухой треск выстрела. Мальчишка сорвался с места, стрельнул глазами по сторонам, определяя направление, побежал к недалекой тропе, придерживая в руке самошитую шапку конусом. Так и есть – по тракту двигалась группа мужчин, ведя под узды пару навьюченных лошадей. Впереди выступал чернобородый иноземец с ружьем в руках.
– Махмуд! – крикнул ему стройный человек в фуражке с кокардой. – Попал?
– Белка глаз бью, Иван Александрович! – гортанно отозвался стрелок.
Максим рванул назад к станции.
– Тятя! Тятя! – заскочив в полутемную низкую избу, зачастил запыхавшийся мальчишка. – Едут! С конями, пятеро!
Отец поднялся из-за стола, вытирая рот тыльной стороной руки. Отставил миску в сторону.
Свет в неопрятную, бедно обставленную комнату поступал через два маленьких окошка, затянутых бычьим пузырем. В красном углу под иконой чадила лампада. Большую часть помещения занимала печь, по стенам стояли широкие лавки, на деревянных полках простая посуда, на натянутых веревках висели, пряно благоухая, пучки сушеных трав. Соседняя комната была обставлена чуть лучше и предназначалась для проезжих торговцев и государевых людей. Оттуда раздавался могучий храп почтальона.
- Максим, готовь самовар, проверь фураж для лошадей. Да что я тебе объясняю, сам знаешь, четырнадцатый год пошел, - отец тревожно поглядел на дверь. Кого принесла нелегкая?
Фёдор был не робкого десятка, долго пожил, много повидал. Седина давно посеребрила его жёсткие волосы и русую бороду. Он воевал, сидел в остроге, исходил половину страны, зарабатывая поденщиной, тянул лямку на Волге, промышлял покрутчиком треску в Белом море, живал на Соловках. Наконец, судьба забросила его в Усть-Цыльму, где Фёдор женился и осел. Жизнь не стала легче, но теперь он был не один. Глядя в ясные преданные глаза жены, беря на руки подрастающего сына, Фёдор был почти счастлив, недалекая старость не пугала, скорее манила отдохновением. Поздняя беременность вторым ребенком не встревожила – так Бог уладил. И вот, Бог дал, Бог взял. Не вынеся сочувствующих взглядов соседей, Фёдор подался в глушь, чтобы в уединении и молитве смирить душу. Сына он держал в строгости, обучал его на взрослый манер, спуску не давал. И только в спину провожал стройную фигуру мальчишки мягким взглядом.
На дворе загомонили. Мужские голоса что-то спрашивали, Максим отвечал. Фёдор сунул ноги в тёплые войлочные «коты» и вышел на низенькое крылечко.
- Милости просим, - склонил, впрочем, довольно умеренно, голову смотритель перед незнакомцами. – Чьих будете?
- Чьих будете! – передразнил плотный чиновник средних лет в тужурке с двумя рядами блестящих орластых пуговиц. – Вы слышали, Иван Александрович? Вот так приём!
- Чем же я вам не угодил? – нахмурился Фёдор. – Мы люди простые, чиниться не умеем.
Опытным взглядом смотритель приметил, что главным среди путников был осанистый барин с аккуратной бородкой. Он растолковывал что-то двум крестьянам, нанятым в услужение. Ворчун – его помощник, а косматый кавказец – слуга или охранник. Очевидно, важный промышленник двигается к устью Печоры по торговым делам, а там его, небось, поджидает пароход для похода на Архангельск.  Фёдор успокоился и повеселел. От таких людей беды не будет, только унижение. Ничего, потерпим, спина не переломится.
- Иван Александрович, - протянул руку барин. – Губернатор. Следуем в Усть-Цыльму по казенному делу. Веду разведку дорог для устройства телеграфной линии.  Примите нас?
Фёдор сморгнул. Его уверенность улетучилась.
- Губернатор?
- Он самый. Не удивляйтесь. Мы вас не потесним. Моим людям нужен отдых, а наутро двинемся дальше. Далеко ли до Усть-Цыльмы?
- Один переход, - отозвался Фёдор и посторонился, пропуская гостей. В комнате сразу стало тесно. Государственные мужи тёрли глаза, привыкая к полумраку, оглядывались в поисках места, куда можно присесть.
- Чем мне вас угостить, - вслух раздумывал Фёдор. – Хлеба у нас нет, зато солонина, грибы и квас найдутся.
- Сообрази-ка кипятка, - приказал господин с пуговицами.
Губернатор присел на табурет к столу и устало сложил руки.
- Я совсем забыл, - встрепенулся он. – Это Шубин, чиновник особых поручений. А это Махмуд, мой слуга. Махмуд, неси чай, рыбу, птицу, хлеб. Не будем обременять хозяев. А вы расскажите, как у вас тут?
Фёдор пожал плечами.
- Живём, не бедствуем.
- Проезжие бывают?
- От случая к случаю. Тут кроме почты кому ездить? Люди по реке идут. Пешком трудоёмко.
- Документальный учёт ведёте?
- А как же, - смотритель протянул растрёпанную ветхую книгу. – Глядите, всё честь по чести. Грамоту разумею.
Губернатор погрузился в чтение. С улицы зашёл Максим, держа в руках шумящий самовар. Чтобы не чадить в доме, он кипятил воду снаружи. Следом шагнул Махмуд, бросил на стол узелок с настоящим чаем, бережно поставил две буханки хлеба,  раскатил на столешнице дюжину куриных яиц.
- Парень, - позвал он. – Шкура звер снимать умеешь?
- Конечно, - кивнул Максим.
- Пошли, - позвал иноземец. – Мясо солить-резать будем. Мяса много, тебе дам. Плата.
Они вышли на улицу. Махмуд огляделся, почесал бороду, крякнул, что-то сказав не по-русски.
- А? – переспросил робевший Максим.
- Хорошо, - перевёл мужчина. – Парень, не бойся. Мы с добрым делом идём. Иван Александрович столбы ставить будет. Телеграф!  Связь. Понимаешь?
- Слыхал. Это чтобы быстро передавать слова из Усть-Цыльмы в Архангельск.
Иноземец довольно кивнул.
- А какой он, Архангельск? – набравшись смелости, спросил Максим.
Махмуд задумался.
- Ты где бывал?
- В Усть-Цыльме.
- Тогда Архангельск большой. Домов много. Людей много. Кораблей много, лодок. Торг. Норвеги, самоеды, урядники, лошади. Улицы широкие, церквы. Но столица много больше. Там кареты, дома из камня, богатства много. Царь живёт.
- Вот бы мне побывать, - вздохнул Максим. – Я бы учиться пошёл. Меня тятя грамоте учит, я буквы понимаю, цифирь.
- Много таких, - покачал головой Махмуд. – Все ходят. Много званых, мало избранных, так Иван Александрович говорит.  Ладно. Скажу про тебя.  Пошли работать.
- Я за ножиком зайду, - спохватился Максим и вернулся в избу.
- Что это, братец, почта у тебя перегон в двадцать три версты за шестнадцать часов прошла? Дорога, правда, плоха, но всё же это много. Телега что ли сломалась? – губернатор ткнул пальцем в последнюю запись. -  И негоже казённую книгу карандашом вести.
- Это для аккурата, - пожал плечами Фёдор.
Максим сел на приступку печи у входа и прислушался. Что-то сейчас будет? Тятю ругают, ужаснулся мальчишка.
- Кто это храпит так, что стены трясутся? – перебил смотрителя чиновник особых поручений, фыркающий чаем в углу под иконой.
- Так почтальон и есть.
- Водки напился и спит, а люди почту ждут! – вскочил Шубин. – Сволочь какая! То и едет шестнадцать часов вместо четырёх!
- Это не это… - заморгал, оробев, Фёдор.
- Буди, - приказал губернатор.
Такой сильный, смелый, мудрый отец смирно стоял перед начальством, втянув голову в плечи. И руки сложил, как будто в кандалы заковали. Максим вскочил и побежал будить Ефима в соседнюю гостевую комнату.
- Ефим! – он потряс почтальона за плечо. – Ефим, вставай, беда.
- С почтой что? – вскочил, ошалело вращая глазами, могучего сложения мужик. – Намокла? Сгорела?
- Хуже, дядя, - Максим склонился к уху почтальона, от которого несло горьким потом и луком. – Губернатор приехал, тебя требует.
Почтальон схватил парня за шиворот, намереваясь пришибить за глупую шутку, но прислушался и нахмурился.
- Нешто, правда? Чего ему до меня? Место занимаю?
- Говорит, почту медленно возишь.
- Это я-то?! – возмутился Ефим. – Так.
Он бросил тулуп на лавку, поднялся во весь свой огромный рост, тряхнул косматой головой, повёл саженными плечами. Глаза со сна были красные, борода свалялась, губы плотно сжаты, впалые щёки бледны. Мужчина наскоро натянул сапоги и шагнул в переднюю комнату.
- Ну, здра-а-асьте! – ехидно протянул Шубин.
- Что же это вы, голубчик, спите посреди дня, когда люди почту ждут? – строго спросил губернатор.
Ефим тяжело опустился на табурет напротив государственного мужа, плечом отодвинув Фёдора, угрюмо поглядел в глаза холёному городскому человеку, почесал щёку. Лицо и шея его распухли от комариных укусов, пошли пятнами и волдырями, пальцы были корявые, с грязными обломанными ногтями. Он, даже сидя, нависал над губернатором, как леший над заплутавшим грибником.
- Чего тебе?
- Я повторю, - дернул щекой Иван Александрович.
- Ты как с властью говоришь! – гаркнул Шубин.
Скрипнула дверь, в избу влетел Махмуд с окровавленным ножом. Он уже начал разделывать звериные тушки, так и не дождавшись мальчика.
- Орать на себя не позволю, – спокойно выговорил Ефим. – Чай не в городе.
- Ай, мужик сильно злой, - шагнул вперед иноземец. – Пьяный. Вязать надо. Беда будет.
- Это я виноват, - переборов себя, произнес Фёдор. – Часы записал неверно.
- Молчи, Фёдор. Сам отвечу.
- Безобразие! – качал головой губернатор.
- Я этого так не оставлю, - тронул начальника за плечо чиновник особых поручений, - В цепи его! В тюрьму!
- Сам пойду, - пробурчал Ефим. – Только почту сначала доставлю.
- Дяденьки, не надо! – взмолился Максим со слезами на глазах. - Он до станции добрался и упал замертво от усталости! Пятьсот верст отмахал. Пожалейте Ефима!
- Кроме него никто не сдюжит, - глядя в сторону, сказал Фёдор. – От Мезени до Печоры во всякую погоду без отдыха и днём, и  ночью. А дорога такая, что в телеге не заснешь.  Дорог нет, людей нет.  Где песком вдоль реки, где под обрывом, где по болоту. Лошади не выдерживают, не то, что люди. И не совестно вам?
- Пожалейте, дяденьки! – снова попросил мальчишка.
Губернатор смутился. Махмуд развел руками. Один Шубин шумно  сопел.
- Его работа. А всё ж начальству дерзил, - сказал он.
- Сам тогда почту вози! – всплеснул руками Ефим. – Ведь никто не берется. Прошу – отпустите! Не пущают. Эх!
Почтальон шагнул к выходу. Махмуд посторонился, пропуская разгневанного великана. В доме повисло молчание. Только комариный звон нарушал тишину.
Максим схватил пузатый самовар и вышел следом.
- Подшумлю!
Ефим уже запрягал тощую лошаденку в телегу, крытую рогожей.
- Куда ты? – с тоской спросил мальчишка.
- Туда, - мотнул головой Ефим. – Сытый голодного не разумеет.
Он вдруг остановился и грустно глянул на Максима.
- Я ведь заспался.  Виноват.  Как бы чего не вышло…
В каких-то десять минут Ефим собрался и тронулся в путь. Мальчишка глядел на его уныло опущенные плечи и понурую голову, пока почтальон не скрылся за деревьями.
Солнце равнодушно висело над лесом. Чего оно только не видело в это мире. А мужик дойдёт, никуда не денется.
Ветерок тронул отросшую чёлку Максима. Вот они какие, городские люди. Даже непокорный лесной великан Ефим согнул спину, спужался. Медведя голыми руками промышлял,  а с начальством не стал связываться.
Мальчишка накидал сосновых шишек в трубу самовара, долил воды, дождался кипения и вернулся в дом.
За столом в одиночестве сидел отец. Максим вопросительно посмотрел на него. Фёдор кивнул на комнату для гостей и приложил палец к губам, мол, тише, отдыхают господа.
- Наутро велено будить, - прошептал он. - Дальше поедут.
Фёдор размашисто перекрестился на икону.
- Просили отпустить тебя с ними. Говорят, в город возьмут, юнгой определят или кадетом, в люди выведут, - отец внимательно посмотрел на сына. – Что думаешь?
- А ты пустишь?
- Тебе жить, - смотритель принялся изучать свои мозолистые ладони. – Со мной нескоро голову поднимешь.
Максим присел на лавку, опёрся спиной о закопченную стену, задумался. Отец отворотился к окну. Комарик бился в преграду мутного бычьего пузыря, искал воздуха, свободы полёта. Самовар чадил тлеющими угольками сосновых шишек. На недоеденную краюху хлеба села муха, умылась.
- Тятя, спрячь меня, - попросил Максим.
- Чего это?
- Вдруг силой уведут.
- Не пойдешь что ли? – отец корпусом подался к сыну. Глаза его вспыхнули радостью.
- Не пойду, - упрямо мотнул головой мальчишка.
- Добро, добро, - заторопился Фёдор. – Правда. Мы же с тобой вместе собирались. Ты не бойся, сынок, по зиме пойдём, устроимся как-нибудь. Не пропадём. Не ходи с ними, лукавые они люди. Беда за ними ходит.
Фёдор поднялся, неловко обнял сына, прижал к себе.
- Пойди на заимку, схоронись до завтрева. Скажу, пошёл на озеро мерёжи проверять. Чай, дожидаться не станут. Бог управит, – отец подтолкнул сына к дверям, перекрестил в спину, замер посреди полутёмной комнаты станции.
Максим вышел на улицу. Глубоко вздохнул, прислушался. Невидимая, где-то считала его долгий век сирота-кукушка.
Ку-ку, ку-ку, ку-ку…
Улыбнувшись, мальчишка бесшумно и легко пошёл по едва заметной тропке и скоро скрылся среди рыжих стволов печорской тайболы.