Празднество в семействе Столомятиных

Просыпаться ему становилось досадно. Одно и то же, раз за разом, и ни толики просвета, ни капли надежды на перемену; всё далёко от живой энергии юности. Дни шли за днями, а чудо отказывалось наступать, хотя в него тайно верилось.
Андрей Петрович Столомятин (который пару дней назад зацепился за сорок два года), разомкнув глаза и лениво швырнув сон куда-то в угол комнаты, недвижимо ещё лежал минут пять с загрубевшей тоской, как это случалось каждое утро без исключения, словно покалеченный; и рассеянным взглядом он упирался в потолок. Поняв, как и всегда, что тот не свалится ему на голову, чем бы очень услужил Андрею Петровичу, он неторопливо встал, лениво протёр лицо, снял спальную одежду, заменив её истёртыми серыми брюками, такой же поношенной рубашкой, а после, заботливо поглаживая чуть расширившееся жиром пузо, побрёл в ванную, чтобы умыться и побриться.
В семействе Столомятиных не принято было следить за здоровьем. Атлетизмом никто не увлекался, питались пищей низкого сорта, в основном это была углеводистая еда. Заниматься собой никто не собирался, им это было чуждо по природе. Будь у них большие средства, чем те, что имелись, а им, сказать без правды нельзя, недоставало, то, возможно, они бы жили хуже прежнего.
Нестройный, но пока не катастрофически толстый, Андрей Петрович не выделялся лицом и ростом. Посмотришь на него – сразу понимаешь, что человек он простой, во всём изяществе незатейливый. Он пользовался кругловатым незапоминающимся, вечно гладким лицом, настолько невъедливым в память, что и нет смысла пристально описывать его черты. Скажем лишь, что каждая его чёрточка обладала каким-то буколическим свойством – они все были отмечены округлостью. Щёки, нос, глаза, лоб, губы… – одним словом, всё стремилось принять шарообразную форму. Да и сам образ Андрея Петровича отдавал неописуемой прозаичностью. Такие, как он, в стране жили миллионами. Не стало бы Андрея Петровича, мир бы не горевал, а с криком бы наплодил новых, подобных ему, обязанных встать на место Андрея Петровича, как только окрепнут.
Покончив с утренним простецким уходом, он тихо вошёл в кухню, где гремела посудой любимая жена – Анастасия Владимировна Столомятина. Была она младше супруга тремя годами. В юности была покладиста, вежлива и услужлива, но со временем превратилась в женщину грубую и хамоватую. То же приключилось и с её фигурой. В молодости слыла выразительной девушкой, умевшей привлекать мужчин одними формами, не говоря о весёлом и милом нраве, но сейчас была дородна, до болезни полна. Она мучилась удушливой жизнью, которой жила, и вечно причитала: «…денег нет, карманы пусты, как жить, нечего и желать в жизни такой, даже гроб – роскошь, чего говорить о стоящих вещах, которые в жизни самой нужны, в хозяйстве». Хотя, по правде, и она сама была причиной своих бед, поскольку отличалась неуёмной расточительностью. Легко приобретала ту или иную вещицу за деньги мужа, платье или кофточку, к примеру, если подыскивала объёмный размер под себя, а она, как всякая страстная до покупок женщина, находила обновки эти без труда, умело отбрасывая препятствия, и, когда оставались на руках гроши, она разыгрывала комедию обиженной, обделённой женщины, упрекая мужа в его бесхребетности и немужской материальной стойкости. Ясное дело, что Андрей Петрович пыжился возмущаться, порой они доходили в разговорах, если позволительно так выразиться, до феерических скандалов, однако его супруга постоянно, без исключений, оставалась при лаврах.
Анастасия Владимировна жарила яйца на давно потерявшей презентабельность сковороде, на толстом слое подсолнечного масла, присыпая их приправой для вкуса, жутко халтуря и экономя, зато соли не жалела. Она, пока готовились яйца в масляном бассейне, разбирала по полкам стенного шкафа обсохшие тарелки, кружки и прочую мелюзгу.
Андрей Петрович подошёл к супруге и уже готов был стянуть с неё объёмный, режущий яркостью голубой краски халат, как она обернулась и рукой, чуть растопырив пальцы под гребень, в знак противостояния провела по своим мглистым и коротким волосам.
– Не прикасайся ко мне, вот чего захотел, – грубо сказала она. – Садись за стол, сейчас есть будешь.
Андрей Петрович сделал ещё попытку, ибо знал известную и прозаичную теорию, суть которой сводилась к тому, что женщины сделают всё, будь мужчина готов проявить нечеловеческую настойчивость, но на деле у него ничего не выходило, потому что понимал: он не обладает этой силой убеждения. Но он уверялся, что теория верна. И пусть он не обладает даром подобного всесильного убеждения, но пытаться надо, это приличествует его мужской природе. А быть может, со временем он всё же сумеет коснуться до неё. Сегодня этой силы не так много, а завтра, если тренироваться, она прибавится, и он усилится в напоре. Так безнадёжно он стремился отличиться, возвыситься над супругой.
Анастасия Владимировна была пропитана бывалостью с ног до головы. Она знала, что, если рубить на корню все мужские попытки подластиться, они вянут, а мужа своего она изучила до косточки, и потому хлестала его отказом нещадно. «Никакой близости с мужчиной, который не в состоянии полноценно содержать семейство!» – так мыслила она теперь. Хитро ли – владеть женским телом, ничего не вкладывая при этом в него? Это наглость и пошлость! Мужская склизкая дрянь. И она порой мысленно корила себя за то, что раньше не додумалась до этого, когда была ещё полна женственности и чувственности, когда ещё чего-то стоила.
– Убери руки, ты не слышал меня? – оскалилась она. – Сколько раз повторять? Захочу – сама подойду. Сядь.
Она так зычно и дико выругалась, что Андрей Петрович моментально лишился запала, и он сел за покрытый прозрачной плёнкой деревянный, жутко шатавшийся стол. Он почёсывал затылок и думал о том, что творится с его жизнью, так ли себе он представлял семейный быт, будучи молодым парнем? И как вообще живёт большинство семей его страны? Если так же, как он, то как несчастны люди, как они потеряны и растоптаны! Он сильно помрачнел от этой думы. Анастасия Владимировна же никогда, кроме юности, не обращала на его душевные переживания внимание. Он был его попросту недостоин, так судила она. И переубедить её могло одно лишь преуспеяние Андрея Петровича, о котором, впрочем, он и не мечтал.
Она выложила неаккуратно обжаренные яичные куски на тарелку с недовольным лицом, даже с ненавистью, потом бросила, как скоту, тарелку на стол, приказав:
– Ешь!
– А вилка?
Анастасия Владимировна с пренебрежением подала ему и вилку.
Он стал есть, периодически поглядывая на часы.
– Я куплю рыбу, отметим сегодня, может, – печально промолвил он, не глядя на супругу. – И ещё овощей прикуплю, обжарим в масле. Майонез ещё есть.
Анастасия Владимировна фыркнула.
– На какие деньги ты это собрался рыбу и овощи покупать? На одни макароны да гречку хватает!
– В долг возьму, – снедовольничал Андрей Петрович. – Сегодня ведь твой праздник.
– Мой или не мой – какая разница? – возмутилась супруга. – Какой толк в празднике, когда все в семье несчастны?
– В том-то и дело, чтобы разбавить то болото, в котором застряли. Не в этом ли мы нуждаемся?
Андрей Петрович жалобно воззрился на супругу, но она была неприступна.
– Не знаю, чего желаешь ты, но в чём нуждаюсь я, так это в сильном мужчине, а после и в любви…
– А сейчас любви нет? – перебил он её.
Она, ни секунды не мешкая, ответила:
– Нет сильного и крепкого мужчины, нет и любви.
Доев яйца, Андрей Петрович ещё долго не решался встать изо стола, в то время как его супруга всё гремела посудой, перекладывая её с места на место, готовая делать что угодно, только бы не общаться с мужем. Не выдержав сего, Андрей Петрович высказался, и сделал он это непоколебимо:
– Решено! Сегодня празднуем. Можешь ругаться, но чтобы к вечеру была в лучшем своём платье, парадная, а я приготовлю ужин.
Анастасия Владимировна обернулась к нему, насмешливо улыбнулась и сказала:
– Слушай, бравый конь, ты лучше на работу сходи, а после, как вернёшься, накормлю тебя. А там и сон впереди.
– Нет! Это не всё!
Она вопросительно на него посмотрела, ожидая новой сумасбродности.
– Я приглашу моего друга.
– И кого же? – У Анастасии Владимировны со рта сорвался смешок. – У тебя они есть?
– Зируновы!
Она мгновенно озлилась.
– Чтобы я этих тварей в доме не видела, только посмей их привести, тебе мало не покажется.
Уже с неделю она и слышать не желала о Зируновых, хотя до этого всё шло дружно, и, если Андрей Петрович заговаривал о них, так Анастасия Владимировна одно и делала – интересовалась, всё ли у них хорошо. Но выяснилось, что этот человек, которого записали так душевно в друзья, выражал непотребства их дочери. Конечно же, об этом ни слова не сообщили самому Андрею Петровичу. И невзирая на выспренность её злобы, она всё же сомневалась, стоит ли говорить о подобном мужу.
– Я приглашу, хватит! Что на тебя нашло? – вспылил он, видимо, зарядившись едой. – Раньше всё было прекрасно, а сейчас! Как это назвать?
– Не собираюсь я тебе ничего объяснять, – пререкалась Анастасия Владимировна, упёрто стоя на своём. – Я сказала, что не хочу видеть их, так не зови, если уважаешь меня и любишь.
– А! – воскликнул он. – Всё-таки любовь ты допускаешь? Она есть?
– С твоей стороны.
Эти слова болью отозвались в душе Андрей Петровича, и он напоследок, уже встав со стула и готовый уйти, выкинул:
– Он мой друг, мы с ним с детства знакомы, и сколько он мне помогал, знаешь? И ради тебя такими людьми, как Дима, я разбрасываться не стану.
– Ага, всё ты о нём знаешь, ага, друг детства, значит, – психанула Анастасия Владимировна. – Дурачок!
Андрей Петрович по-детски обиделся на примитивные и необоснованные (по неведению) ругательства.
– Я? Да я… Всё, я сказал, что будем праздновать! Это, может, и твой праздник, но будем делать, как я скажу, и твоё слово не учитывается. Пока я на работе, подбери платье и готовься, и Оле передай, чтобы оделась нарядно. Все семьями дружат, отмечают, а мы что, хуже?
И он выбежал в коридор, обулся, накинул куртку и покинул квартиру, раздражённо хлопнув дверью.
От ругани пробудилась их девятнадцатилетняя дочь Ольга. И через несколько минут после ухода отца, сонно волоча ноги, она дошла до кухни. Переглянувшись с матерью, она спросила:
– Что на этот раз?
Ответ матери был лапидарен:
– Дмитрий Зирунов.
Ольга съёжилась, в испуге вернувшись в комнату.

Трудился Андрей Петрович в рыбной лавке, где, помимо морепродуктов, торговал овощами и бакалейным разнообразием. Работа, по обыкновению, кончилась к восьми часам. Андрей Петрович, закрыв лавку, поспешил домой. Он одолжил деньги у одного пожилого завсегдатая, убедительно пообещав вернуть всё до копейки с получки. У этого незнакомца вечно водились деньги, как рыба в диких озёрах, где не появляется человек. Откуда были деньги у этого господина, Андрей Петрович никогда не интересовался, считая, что это не его дело, но суммы, на которые тот покупал морской еды, впечатляли, и наводили на мысль, что он кормит целый квартал. Да и рыбные продукты не так дёшевы, чтобы покупать их каждый день. Но этот зажиточный человек поинтересовался, прежде чем дать деньги в долг, на что тому они, и Андрей Петрович охотно поведал историю. Пожилой мужчина ударил себя по лбу, позабыв совершенно, что сегодня женский праздник, извинился и дал денег больше, чем его просили. Он заверил, что эту надбавку возвращать не нужно, и наказал купить жене и дочери подарок от его имени. Андрей Петрович отнекивался, говоря, что и на том хватит, что одолжили просимую им сумму, но всё же сдался, настолько был он благодарен верному гостю.
Он спешил купить цветы, но под конец дня оставались одни лишь объедки; всё смели начисто. И любимых цветов Анастасии Владимировны, красных пионов, в том магазинчике, куда он забежал, не оказалось. Он пробежался ещё по нескольким, но и в них пионов не было. Только в одном одиноком магазинчике, на удивление, они были, и Андрей Петрович уже было вспыхнул надеждой, когда завидел их через мутное стекло, но он обманулся, как только разглядел их внимательнее.
– Чего такие несвежие? – трагически произнёс он. – Они только на веники пойдут. Разве прилично дарить веник к восьмому марта?
Он шёл к дому удручённый. Как быть? Он приказал жене подготовиться к празднику, а сам же явится домой без подарка, с одной рыбой да овощами. Еда – это хорошо, но мало только. Женщина не одним желудком живёт, размышлял Андрей Петрович, бредя по оживлённым улицам. А может, и вовсе не желудком. «А чем же ещё?» – недоумённо вопросил внутренний его голос. И Андрей Петрович мигом ответил: «Чувствами и эмоциями». И он подумал о жене. М-да, – пробубнил Андрей Петрович, – и вправду эмоциями и чувствами. Сколько ненависти, гадливости и вспыльчивости в ней, так воистину, оказывается, любит меня она безмерно, прямо-таки обожает.
И он разочарованно улыбнулся.
Примерно через четверть часа, всё ещё преодолевая улицы, Андрей Петрович твёрдо решил, что домой с пустыми руками не вернётся, и зашёл в небольшой магазин, где купил плитку молочного шоколада и открытку, признаться, изящную, со множеством ярких мультяшных картинок, с репликами любви и восхвалением женского сердца.
В дом он вошёл неторопливо. Заслышав скрипучее движение входной двери, Анастасия Владимировна бросилась супругу навстречу.
– Дорогой, ты пришёл. Давай помогу.
Она выхватила у него пакеты с рыбой и овощами и убежала в кухню, крикнув ему оттуда:
– Раздевайся! Стол накрыт, будем праздновать.
Андрей Петрович был поражён. Супруга была идеально уродливо обтянута платьем, блестевшим сотнями дешёвых блёсток. Она выглядела фальшиво, как вся их совместная жизнь.
Анастасия Владимировна с трепетом относилась к макияжу, она слыла истинной вапыкательницей, если бралась за дело. Так отчаянно и фанатично рисовала себе лицо, что её узнать было невозможно, и Андрей Петрович, когда видел жену разукрашенной настолько, что сердце ёкало, думал, что, будь она в розыске, ни одна тайная служба мира её бы не сыскала. И сейчас она была до неприличия разукрашена, что и повергло в ступор Андрея Петровича. Он, сколько видел эти безмерные, безвкусные слои краски, никак не мог свыкнуться с ними. В эти моменты, находясь подле жены, он чувствовал, что ведёт интимное знакомство с профессиональным клоуном, а если вобрать во внимание, что она ещё и была груба, хамовата и некуртуазна, то он имел дело и вовсе со злобным существом, умеющим пугать детсадовских детишек. И невольно ему в голову приходила мысль: «Так вот откуда берут начало все известные фобии».
Ольга была одета красиво. На ней великолепно смотрелось свободное красное батистовое платье, спускавшееся до колен. Над причёской она не трудилась. Она элегантно собрала волосы на затылке в хвост. И подкрасила глаза, чего порядочно хватило, чтобы подчеркнуть женскую привлекательность. Она сразу же вышла встречать отца, как услышала о его приходе.
– Пап, ты в порядке? – окликнула она его. – Ты здоров?
Андрей Петрович вырвался из ступора благодаря дочери, и только сейчас до него дошло, как он обратился глазом к юной красавице, стоявшей подле него, с тонкими чертами лица, нежной кожей и пружинистым голоском, какую постыдную оплошность он допустил. Он совсем позабыл о ней, о любимой дочери. Неужто он собирался поздравить одну жену? «Вот дурак, дурак!» – укорял он себя. Но выпутался Андрей Петрович скоро и хитро. Вынув из внутреннего кармана куртки плитку шоколада и открытку, он уже знал, что сделает в следующее мгновение.
Вернулась Анастасия Владимировна, и, взглянув на её вакхическое лицо, он вздрогнул.
– Так, к-хм… любимая моя жёнушка, это тебе. – Он протянул заулыбавшейся супруге открытку. Она радовалась, и это было непохоже на неё. Она разительно отличалась от той женщины, с которой виделся каждый день. Он уже подумал, что её подменили; и не стоит ли вовсе идти в полицию? – А это тебе, – протянул отец шоколад дочери. – Скромно, но главное же внимание!
Лицо Анастасии Владимировны исказилось презрением, и Андрей Петрович, уловив его, понял, что это родная супруга, настоящая, но ради праздника, на который всё же решилась, она старается быть иной.
Он, чтобы не доводить негодование до взрыва, душевно обнял супругу, крепко, представляя, как передаёт ей всю свою любовь. Она не отталкивала его, а молча лишь ожидала, когда он прекратит изливать эти дурацкие нежности.
Стол был накрыт по-простому, но со вкусом обывателя. Несколько дешёвых салатов, заправленных майонезом, с консервированными на дому грибами (сладкая и переливчатая смерть), колбаса и сыр были нарезаны ломтиками, хлеб, несколько яиц, сок и даже бутылке водки нашлось место. Завидев её, Андрей Петрович дотянулся до предчувствия, что празднование выдастся достойным. Откуда были все эти продукты, Андрей Петрович и не подумал, настолько проникся атмосферой. Он был рад, что праздник всё же состоится.
А в действительности, как и в былые годы, побираясь по подругам и знакомым, Анастасия Владимировна набрала понемногу у каждой. Ею охватывал стыд, когда она выпрашивала продукты, но сейчас, когда миг стыда миновал и стол заполнился едой, ей было легко.
– Ну, сядем, – предложила Анастасия Владимировна.
Ольга, пока ещё умеренно упитанная соблазнительной пышностью, уселась на один из стульев за стол. Всего их было три. Андрей Петрович, завидев, что стульев не хватает, сказал жене:
– Ещё два принести нужно. Давай с кухни возьмём.
Анастасия Владимировна не сдержалась, как бы она ни старалась вести себя тише:
– Я не пущу его, ясно? – взревела она, и Ольга встрепенулась он неожиданного крика матери.
Андрей Петрович взял жену под локоть и вывел в кухню. Он не желал, чтобы их очередную ругань слышала дочь. А если и услышит, то та хоть окажется приглушённой стенами и дверями.
Оказавшись в кухне, он запер дверь.
– Мы же говорили с утра! Я сказал, что Дима придёт, и точка. Я его пригласил уже…
Он предполагал, что супруга будет ругаться, противиться сейчас, но она поступила иначе, чем был крайне удивлён.
– И что? – спокойно спросила Анастасия Владимировна. – Он так просто согласился?
– Нет, он отнекивался, хотя раньше не замечал, чтобы он избегал посиделок с нами. – Она только кивала головой, через слово мужа угукая. – Да что с вами тут стряслось? Мне кто-нибудь расскажет? Такой бардак! Праздник ведь на дворе, женский день. Чего выкобениваться? Одна с цепи сорвалась, другой отказывается, ссылаясь на какие-то дурацкие семейные дела, которые и объяснить не умеет.
Она молчала. А Андрей Петрович заплутал по лабиринту кинутой в него загадки.
– Честно, перебирал множество деталей в памяти, и ничего, всё же хорошо было, что случилось? – продолжил он. – Ты скажешь мне?
– Мне нечего тебе сказать, – обиженно ответствовала Анастасия Владимировна. – Я просто знаю, что он человек паскудный.
– Паскудный или нет, – вскипел Андрей Петрович, – в этом-то и вопрос: чем вызвана вдруг такая перемена в отношении к человеку?
Она хотела было что-то сказать, её губы шевельнулись, но Андрей Петрович её опередил, продолжив тираду возмущения:
– Мы все с изъянами. И чем дальше от молодости, тем интенсивнее произрастают уже имеющиеся, и новые высаживаются всё более резво и охотно. Человек консервируется. Может, он и паскудный человек, как ты и сказала, может, ты узнала его чуточку лучше, чем я, в чём сильно сомневаюсь, но это его дело, пусть живёт с этим. Но отпразднуем мы вместе. И сегодня помиритесь у меня, вскроете желчные свои гнойники.
Анастасия Владимировна горько поглядела на супруга, и от выражения её лица у него свело душевное сердце. Он потупил взгляд, а она сказала:
– Вскроем, но не помиримся.

Дмитрий Зирунов явился к Столомятиным вскоре после состоявшейся между Андреем Петровичем и Анастасией Владимировной очередной стычки, хоть и не такой ожесточённой, какие бывали прежде. Дмитрий Васильевич настойчиво, без скромности постучался к Столомятиным, будто и вовсе не в гости метил.
– Иди, открывай, чего сидишь, – возмущённо проговорила Анастасия Владимировна, заслышав мощное биение двери, – но можешь и не отпирать ему, это только на пользу.
Ольга вся сжалась, лицо её превратилось в камень, а мать её, чувствуя, как тяжело дочери сейчас, прижала её к себе и приласкала, сказав:
– Не волнуйся, я тебя не брошу, в обиду не дам. Если что случится, так ты к себе беги, ладно?
Ольга в забытьи кивнула, а мать поцеловала её в лоб.
В комнату наконец вошёл высокий, статный, со свежим лицом мужчина, по виду намного моложе Андрея Петровича, хотя по паспортным бумагам был младше всего на год. Он взъерошил вившиеся каштановые волосы, обратившись непринуждённым взглядом к зло воззрившейся на него Анастасии Владимировне и опустившей в стыду глаза в пол Ольге.
– Ну чего встал-то? – сказала Анастасия Владимировна, недружелюбно встретив гостя. – Усаживайся. Можно подле Ольги, пожалуйста.
Ольга ошарашенно, не веря слуху, в исступлении уставилась на мать, но та лишь, не объясняя своего предложения, погладила её по плечу, повторив несколько раз еле слышно:
– Сейчас это неопасно!
Однако Ольга этому не верила. Она вся тряслась от стыда и страха. Что ей делать – она не знала. И мать, умозрительно копаясь в голове дочери, надбавив к думам наблюдения (а эмоции Ольги были скрытыми, но для взгляда матери яркими), сказала ей:
– Не суетись, ничего не делай, мы сами разберёмся. Он не станет к тебе прикасаться.
Дмитрий Васильевич, конечно, всё это слышал, ибо разделяло их расстояние мизерное, но он лишь ухмыльнулся.
Андрей Петрович вошёл в комнату счастливый, в приподнятом настроении.
– Ну теперь можно и выпить! – И он потёр руки.
– Я не пью, – ответил невзрачно Дмитрий Васильевич.
Анастасия Владимировна всмотрелась в узкое, сухое лицо Дмитрия Васильевича, отложив в сторону салат, который с удовольствием поедала, и спросила:
– Вот как! И давно ли? Какие такие знаменательнейшие события привели вас к такому губительному для поэта решению?
Язвительность её была очевидна, она не скрывалась, а наоборот, заполняла пространство комнаты. Анастасия Владимировна была бы рада нашпиговать ею гостя до паралича, но, понимая, кто перед ней сидит, печалилась, что таким лёгким орудием (язвительностью) не сломить матёрого подлеца, хоть и с бездельной живой душой, какой владел Дмитрий Васильевич. Это только начало, разогрев, говорила себе Анастасия Владимировна.
– Вы так неловко опорочили мой статус, что и не знаю, как реагировать…
Анастасия Владимировна разразилась сумасшедшим смехом.
– Статус? Да это клеймо!
– Ну всё, всё, – вмешался Андрей Петрович, – давайте спокойно посидим, отпразднуем, а, вот, телевизор включу.
И он тут же включил его, и тот зашумел бестолковой передачей.
Дмитрий Васильевич, к слову, был праздным человеком. Он презирал труд социальный, всегда твердил, что он индивидуалист, создан для одного творчества. Жил на деньги жены, работавшей в городской больнице терапевтом, на скромные подачки, что ей выплачивало государство. И жена хоть и сетовала на мужнино безделье, но любила его чудовищно, и потому ни за что бы от него не ушла. Он был ей родным и близким, и таково было её строение сердца, что, привыкая к человеку, распрощаться с ним уже не умела. Никогда бы не сумела она бросить того, кого приютила и приласкала. А Дмитрий Васильевич пользовался уютным положением обстоятельств, подкидывая и свои дровишки в пылающий костёр семейной жизни: «Я тебя так люблю, милая моя, я ради тебя готов на всё, но, увы, за поэзию не платят нынче, и прозой-то сыт не будешь, а обо мне, повторюсь, и рассуждать нечего, мы, поэты, забытый люд. Позабыто творчество, на слове построенное, ушли времена буквенных фантазий, поэтому я беден. Но если бы были деньги, я всё бы ради тебя сделал». И она верила, жалела его, потакая во всём. И Дмитрию Васильевичу ничего более не оставалось, как пописывать стишки и бродить легковесно по городским улицам, всласть напиваясь чистым воздухом городка.
– Может, всё же выпьем? – настаивал Андрей Петрович, опёршись голодным ртом на еду. – Дима, сегодня же день…
– Пасмурный, прям с утра, – докончил фразу Дмитрий Васильевич.
Андрей Петрович рассмеялся.
– Это да, но праздник-то! Собрались же, а значит, и праздновать надо. Посмотрите, даже приоделись. В костюме, туфли роскошные… ну действительно подарок, мечта любой девушки! – И он свои радостные слова закусил салатом.
– А откуда деньги такие у вас, на костюмы-то? – всё издевалась Анастасия Владимировна над гостем. – Вы же не работаете.
– Ну вот ещё, что за фокусы. Давай в чужом белье рыться, – вступился Андрей Петрович. – Прекращай!
– А ты не влезай, – вспылила она. – Замолкни вообще!
Андрей Петрович, почувствовав себя униженным, и ещё на глазах у постороннего, разгневался в ответ и стукнул кулаком по столу, и хотел даже было яростно возразить, но Дмитрий Васильевич заговорил, встав между озверевшими пушками:
– Чего скрывать! Накопила жена моя, подарок мне сделала. Не запрещено же подарки делать любимым людям?
– Бездельник! – вырвалось из груди Анастасии Владимировны. – Два сапога пара, что мой, что ты.
– Да нет, – беззлобно ответил Дмитрий Васильевич. – Ваш муж работает, деньги малые, но получает, а я, правда, бездельник, но не в привычном понимании. Со словом играться тоже уметь надо, не каждому дано. И тут он добавил своё любимое: – Кто ж виноват, что поэзия никому не нужна? Скажу как есть – не я виноват, это точно.
Анастасия Владимировна, жуя салат с грибами, не имея терпения ждать, когда рот её освободится, повторила:
– Всё проще – бездельник! Не оправдывайтесь. Причём лжец заядлый и обманщик! Совратитель!
Ольгу пробрала дрожь при этих жутких словах, но её трепета никто не приметил.
– Ну хватит! Что такое, а! – взбесился хуже прежнего Андрей Петрович, кажется, совершенно не обратив внимание на окончание. – Такой день, праздник, женский день, веселиться бы, и так каждый день муки приносит, а ты ругаешься, как животное, битое с рождения.
Анастасия Владимировна готова была взорваться, как в дверь позвонили, и тут же её воинственный порыв сник. Она сказала:
– Много говоришь. Иди лучше открой… Кого навеяло ветром празднества?! Кого ты ещё позвал?
– Никого не звал я больше. – Посмотрев на Дмитрия Васильевича, он спросил: – Не твоя ли супруга?
– Нет, нет, она не придёт, отказалась, нездоровится ей.
Но супруга его даже не получила приглашения. Дмитрий Васильевич был предусмотрителен и осторожен, хоть и понимал, что сильно рискует уже тем, что пришёл сюда, к Столомятиным.
Андрей Петрович пошёл посмотреть, кто просился к ним. Анастасия Владимировна облокотилась на стол, приняв обратно воинственный вид, и сказала прямо, без обиняков:
– Проваливай отсюда, пока я ему не рассказала, иначе… И чтобы я тут тебя вообще больше не видела. С тебя взять нечего, поэтому ступай и читай свои стишки жёнушке, дурочке своей, или другую поищи финтифлюшку.
Дмитрий Васильевич ожелезнел. Этого он и желал избежать – только бы не узнал о его прегрешении Андрей Петрович. Он, улыбаясь, не без труда встал изо стола и уже пошёл было к выходу, ища глаза Ольги. Он хотел взглянуть в эти карие с дурманом глаза ещё разок, как тогда… Но сейчас на прощание. Но Ольга не поднимала своих стыдливых глаз.
Дмитрий Васильевич уже подошёл к выходу из комнаты, как ему преградил путь Андрей Петрович. В коридоре слышались знакомые голоса соседей – то было семейство Молокотовых. Супруги этого семейства выглядели серо и убого, были тощи и кривы, как уже давно не новые резиновые кабели.
– А ты куда собрался? – спросил Андрей Петрович друга.
– Дела, надо идти, Андрей…
– Не-е-т, – протянул хозяин дома, – никто не уходит, ничего не знаю, – протестовал он, – тащи сюда свои дела.
Дмитрий Васильевич пожал плечами, неловко поглядел на Анастасию Владимировну и сел обратно на своё место.
Она понимала, что держать взаперти язык, когда перед ней сидит этот подхалим, сладострастник, не выйдет. Это скандал! И ещё соседи станут свидетелями, лишние уши. Молва дрянная пойдёт. Смолчать бы, продержаться, но это было невыносимо. Не спрятать силы возмущения, они могущественнее всякого воздержания, пусть даже божественного.

Молокотовы заняли места подле Андрея Петровича по его левую руку, прямо напротив Ольги с Анастасией Владимировной; и рядом с Дмитрием Васильевичем. С целый час обсуждались вопросы чужие и незначительные; во многом разговоры, шедшие за столом, опирались на сплетни, а потому внимание Анастасии Владимировны было смещено, и Дмитрий Васильевич был, кажется, спасён. Но, как показала жизнь, безумие всё же его достало.
Когда толки исчерпались, говорить внезапно стало не о чем. Молокотовы переключились на Дмитрия Васильевича, не найдя лучшего объекта для беседы, и тому было логичное объяснение – они не водили с ним знакомства. Они поспешили расспросить его о том, как живёт, с кем, как устроен его быт, и когда они узнали, что Дмитрий Васильевич нигде не работает, живёт с женой за её счёт, мягко и вежливо принялись журить его за эпикурейство. Сам Дмитрий Васильевич привык к упрёкам давно, когда ещё жил с родителями (тоже за их счёт), а потому сейчас был невозмутим. Андрей Петрович один заступился за друга, подчеркнув и достоинство его, красочно указав, что тот умело и витиевато пишет стихотворные повествования, и потому талант его незамеченный компенсирует любые недостатки. Но так как Молокотовы были людьми приземлёнными, даже ещё более невзрачными, чем Андрей Петрович (он, в отличие от Молокотовых, изредка, но верно брался за книгу), образ таланта, живописно поданный гостям, их не тронул. И они остались тверды в упрёках, которыми учтиво осыпали Дмитрия Васильевича.
Бесполезные разговоры наскучили ему, и от этой желчной скуки он припомнил, что пришёл к Столомятиным не с пустыми руками. Всё же праздник, как он мог прийти ни с чем?! И он встал с места, достал из кармана пиджака неопрятный, смятый и оборванный по краям листок бумаги, развернул его, успев зачитать лишь первую строку:
  Я белым лучом к празднику вошёл…
– О, нет! Довольно комедии. – Не выдержала Анастасия Владимировна. – Проваливай отсюда. Сколько можно, наглая ты морда! Играешь в дурачка, убирайся вон!
Дмитрий Васильевич, видя, что у утёса его репутация, без споров заторопился к выходу, но Андрей Петрович, нахмуренный и обозлённый, остановил друга и прикрикнул на жену, как на провинившуюся собаку, однако та так возмутилась пустой браваде мужа, что схватила сухой гранёный стакан со стола и швырнула его со всей дури в супруга. Тот не успел увернуться, и стакан попал ему прямо в лоб. Андрей Петрович схватился за разболевшийся лоб, застонал, а Анастасия Владимировна уже не останавливалась:
– Эта скотина намеревалась обрюхатить твою дочь, а ты его удержать пытаешься?
Молокотовы онемели, не веря услышанному. Что это такое говорит Анастасия Владимировна? Они поглядели сквозь недоумение, застлавшее их глаза, на Ольгу, но та сидела, всё никак не умевшая поднять глаз. И всё тряслась, как голый человек, выставленный на мороз.
Дмитрий Васильевич понял, что это его падение. Какая дурная наивность – прийти к Столомятиным, надеясь, что всё затаится на время и никто и словом не обмолвится об этой истории. Как Ольга могла рассказать об этом матери?! Дешёвая дурость и наивность его! Но поздно было уже сожалеть. Андрей Петрович вправду был ему другом, и тот так искренне и жалобно увещевал заглянуть отпраздновать женский день у них, что, отказав раз десять за разговор, на одиннадцатый сдался. И вот что случилось. Сокрушительный скандал!
– Чего, мразь, молчишь? Ребёночка ещё хотелось, наверное,– исступлённо кричала Анастасия Владимировна. – Думаешь, у нас денег много? Да нам самим жрать нечего, а ты нам лишний рот наделать собрался, ах ты паскуда эдакая! ****олиз! Узурпатор вагин младенческих! Убирайся! А, нет! – передумала она. – А мы твоей жёнушке-то всё-таки скажем, а чего мы тепличные условия для тебя создавать будем, с какой стати? Нет, дружок.
И Анастасия Владимировна кинулась к телефону, но Дмитрий Васильевич, обезумев вдруг, подбежал к ней, выхватил его из рук и с размаху бросил на пол, и тот, слабый и старый, вдребезги разлетелся.
Ольга встала изо стола и прижалась к стенке, застыв.
Молокотовы тоже повставали с мест, забившись в угол, заняв позицию скромных наблюдателей, ожидая, впрочем, когда этот жаркий сумбур стихнет, чтобы удалиться домой, не попав под разгорячённую руку скандаливших.
Боль Андрея Петровича унялась, и он теперь мог вдуматься в слова жены. Его дочь могла быть соблазнена. И кем – его другом! Он подбежал к Ольге, взял её за плечи, затряс, лихорадочно спрашивая:
– Правда это? Правда ли это? Говори! Правда?
 Ольга всё тряслась от страха. Она мечтала умереть, только бы её оставили в покое. Беспокойство её снедало.
– Ну же, говори, глупая!
– Да, – уже заливисто пуская слёзы, сказала она, – да, это правда.
– Ах ты подонок, – оскалившись, подбежал Андрей Петрович к уже бывшему другу, замахнувшись на него. Но промахнулся. Он поскользнулся, и Дмитрий Васильевич, защищаясь, оттолкнул его руками, поддав по спине ногой. Андрей Петрович повалился на пол. Он попытался тут же встать, но Дмитрий Васильевич насел на него, сдерживая его яростные потуги. И в этой борьбе он кричал:
– Я каюсь, каюсь…
Анастасия Владимировна очнулась. Она взорвалась всей мощью своего женского негодования и бросилась колотить худосочного, жилистого Дмитрия Васильевича жирными, увесистыми руками по голове, и от ударов этих ему сделалось дурно. И он от Андрея Петровича отстал. Его задачей уже было спастись самому от взбешённой плотной женщины. Он защищался как мог, а она не жалела сил на удары, успевая и говорить:
– Ты испортил нам жизнь. Это ты, это всё ты. Думаешь, я забыла, как ты год назад угробил моего сына, я всё помню, всё, всё помню!
И тут силы её упали. Она представила, как сын падает с крыши девятиэтажного дома, и сердце её залилось болью и тоской. Она упала на колени, горестно зарыдав.
– Мой милый мальчик… мой хороший, – пробивались через неизлечимые слёзы любящей матери ломкие слова. – Как я не уследила, не досмотрела, как я могла…
Андрей Петрович, приподнявшись на колени, обнял жену, с ненавистью глядя на Дмитрия Васильевича, а тот в свою очередь оправдывался:
– Это не я, следствие же определило, что виновен не я, посадили того, кто толкнул, я тут ни при чём, они спёрли у меня ключи от крыши… я не мог знать!
– Заткнись! – приказал Андрей Петрович. – Тебе простили прошлое, позабыли, а ты прошёлся вновь по нашей жизни…
– Но я не виноват…
– Мой мальчик, он был самым лучшим, и мы его схоронили… – горько лепетала мать.
И она взревела криком отчаяния. Её лицо затопило болотом косметики.
А далее последовало событие загадочное и туманное для читателя, но зоркий и сообразительный зритель всегда отгадает загадку.
Послышался звон в дверь. Никто сперва не намеревался отпирать её. Думали все одно и то же – звонящий уйдёт, оставив их в том дурмане, что накрыл в презрении. Но звон не умолкал. Он был бодрым. И Андрей Петрович, приподнявшись с колен, пошёл открывать дверь. Когда дверь открылась, он задрожал, точно в лихорадке. Он силился сказать слова приветствия, но его челюсть омертвела. Однако ему удалось издать мычащий звук, ещё один, а потом ещё один, и каждое новое мычание было громче предыдущего. Анастасия Владимировна, слыша потерянность мужа и испугавшись, тяжело встала с колен и мерно пошла в коридор. Встав подле мужа, она вознесла благодарность пославшему ей подарок:
– Милостивый Боженька, я знала, что ты услышишь меня…
Она просияла от счастья, и даже болото её лица не портило восторга.
В дверях стоял их сын, молодой, прямой, пышущий здоровьем парень лет семнадцати, каким его и запомнили.
Он стоял в чёрных джинсах и синей ветровке, и в руках он держал несколько красных пионов. Протянув их матери, он сказал:
– С праздником, моя любимая.
Склок между Анастасией Владимировной и Андреем Петровичем никогда не бывало впредь, как и их самих на земле. Их жизни были кончены. Праздничный стол обернулся для них гибелью и примирением.