Праздник

Глава из повести "Пленник"

Стоял ясный день, по-осеннему погожий. Солнце припекало натруженную, усталую землю. А где-то из-за края света, приглушенно, будто подземный гул, доносилась тяжкая музыка боя — гудели орудия.

В тот день справляли поляки праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Городишко Побияницы, разодетый по-праздничному, гудел пчелиным роем. Народ толпился на улицах: кто по хозяйству, а кто, принарядившись, вышел так, погреться на солнышке, поговорить. Зеваки с любопытством провожали глазами наши части, уходившие туда, откуда доносился тот грозный гул.

Но вдруг в синем, безоблачном небе послышался тихий, противный шум мотора. Толпа, как по команде, подняла головы. На высоте семисот-восьмисот метров плыл аэроплан, украшенный немецкими крестами. Он был так отчетливо виден, что можно было разглядеть струйки дыма, тянувшиеся за его хвостом.

Тут же по нему ударила наша полевая артиллерия, притаившаяся за каменными домами. Белые клубки разрывов ложились вокруг наглого гостя — то впереди, то позади. А он, не спеша, словно дразня, водил крыльями над городом, высматривая что-то.

Наши бронемашины, отличившиеся с утра, — пулеметчики, шоферы, капитан Гурдов и поручик Подгурский получили за ту операцию Георгиевские кресты, — отстаивались во дворе казенного учреждения.

Покружив, немецкий ястреб, видно, дело свое сделал, развернулся и неспешно потянул на запад.

Не прошло и четверти часа, как над головами гуляющего люда, с оглушительным треском и силой, рванул первый снаряд, осыпав всех свинцовым градом шрапнели. За ним — второй, третий… А там уж все смешалось в один сплошной грохочущий ад. Рвались снаряды, свистела смерть, не щадя никого — ни старика, ни младенца. Рушились, вспыхивали дома. Люди, обезумев от ужаса, метались по улицам, не находя спасения. Плач, крики, стоны — все сплелось воедино.

Вихрем, сметая все на пути, пронеслись снятые с позиций пушки, запряженные четверкой лошадей. Их обгоняла, бешено мчась, кавалерия. А тут же, спотыкаясь о тела убитых и раненых, бежали матери, прижимая к груди ребятишек… Было это не сражение, а избиение, убийство ни в чем не повинного люда.

Командир, сжимая кулаки, скомандовал: «По машинам!». И нас втянуло в эту кипящую реку отступающих, хлынувшую по лодзинской дороге.

Далеким, незнакомым показалось мне то, что видел я прежде. Совсем недавно, в начале ноября мы шли по пятам отступающего немца. Вошли в брошенные им Бжезины. Наши машины тогда казались неутомимыми — так и кидали их с участка на участок, создавая иллюзию несметных сил. Мы же, с мастерской, хозчастью и штабом, двигались следом и встали в Бжезинах всем скопом, да еще с сотней казаков.

Кругом дымились развалины, смердело от разложения солдатских и конских трупов. И вдруг — откуда ни возьмись — разудалая песня. Это казаки, спешившись, пошли по дворам, выискивать спрятанных немцев. Наткнулись на винную лавку, разграбили ее и двинулись дальше, повеселев. Глядя на них, и наши солдатики соблазнились, потянулись к чудом уцелевшему дому. «Что ж, — подумал я, — и нам не мешало бы глотнуть для бодрости».

— Немцы у вас есть? — крикнул подпрапорщик Коробкин, входя в горницу.

— Что вы, батюшка! Бог с вами! Мы все ждали, когда уж вы, русские, придете. Заходите, милости просим! Вот эту настоечку для вас и берегли, — услышали мы скрипучий голос.

Из-за ширмы вылез тощий старик с бутылкой какой-то мутной жидкости.

— А не отравите? — усмехнулся кто-то сзади.

— Да мы сейчас первые выпьем!

— А немцы где ж?

— Стояли у нас, покуда вы были далеко. А как проведали, что вы близко, — так и бежали. Куда — не знаем, ей-богу!

Такими были мои первые, почти кустарные впечатления от фронта. Театральные, картонные. А здесь, в Побияницах, я увидел изнанку этой бутафории — подлинный, неприкрытый ужас. Лицезрел войну иную — без прикрас, во всей ее жуткой наготе. И подумал тогда, глядя на это месиво из глины, крови и битого кирпича: если уцелею здесь, значит, сама судьба подарила мне билет в бессрочный отпуск под названием «жизнь». И больше мне уже ничего не будет нужно.