Покров

Буря не стихала третий день, дождь стучал и бранился,  растекаясь мутной жижей по сельской глине, превращая дорогу в сущую топь. От того-то, колокольчик под ямской дугой, прежде услаждавший слух селян на полях да покосах от зари до зари, смолк и  затаился по натопленным трактирам да почтовым станциям, ожидая, как придёт мороз, и на праздник Катерины заблестит по холмам да долинам торный санный путь. К началу третьего дня погода совсем лютовала, обернувшись такими ударами ветра, от которых стонали сосны, гнулись пихты, и даже сизые сайгатские избы, сбитые из грузных кондовых брёвен, точно бы стонали да охали при каждом порыве,  а по трубам завывало так, словно зверь какой во пустом бору. «Это лешие злятся» говорила бабушка, сидя за пряжей на лавке у холодного окна. «Настало время уходить им в зимний сон, вот они и беснуются, а как придёт Покров, всё подуспокоится, снова воцарятся мир да тишина». «Бабушка, а что такое Покров» - спросил, откуда-то с печи Ванька, младший внук, коему едва  минул восьмой год.
«Да как тебе ответить внучек», замялась бабка Лукерья. «Покровом Омофор Владычицы небесной называют... Ну, одёжу такую на манер платка. Как ударит первый за год мороз, она его над миром расстилает да просит Сына своего благословить на зиму весь живущий человечий род. Встанут рядом ангелы Господни да Креститель Иоанн, вот и спокойно станет, а там и страхи уйдут, ведь над нами Царица Небесная и Земная, а там уж снега пойдут, и прямая дорога будет к свету Рождества». Ванька слушал бабушку, почесал за ухом, повернулся на спину, чтобы увидеть небо, а за ним тот самый Омофор, только взгляду его открылся лишь темный потолок, густо увешанный мятой, зверобоем и душицей, по которому с улицы гулко барабанил да стучал холодный осенний дождь. «Бабушка, а как бы увидеть этот омофор, очень уж хочется» - спросил Ванька. «Ишь чего удумал» -  заворчала Лукерья .  «Даже в Петербурхе  сидят ученые мужи, смотрят целый день и ночь они в такие трубы в коих звезды, близко, как в руке, да и то, ничего не видят. Высоко развернёт Богородица свой чудесный Омофор, выше туч и звёзд, за  ночными светилами, далеко за солнцем и луной. Но, кто его знает, может и увидишь. Говорят, что стоит подняться, чистой душе на Покровский вечер на Стрижуху,  посмотреть на небо и откроется ей Омофор безо всякой трубы.
«Бабушка, а у меня-то чиста душа? – озадачился Ванька. «А, это ты у Бога спроси, -засмеялась Лукерья, - ему с небес видней». Задумался Ванька , хотел задать еще вопрос, да не успел. Отец  натянул худую шапку, и со словами « я на пристань» направился во двор. «И я с тобой» - крикнул Ванька спрыгнув с печи. «Куда постреленок собрался? Дождь да ветер на дворе. Лучше на печи сиди» - сказал отец. «Опостылело тятя,  на печи сидеть, да и что там делать, пауков считать? Мне бы лучше прогуляться, и то какое дело». «Ну тогда пошли, я не жду»- поворчал для порядка отец,  а сам незаметно улыбнулся в рыжие усы.
За оградой, меж тем, было скверно. Дорогу совсем развезло, а местами затопило, обратив в настоящую трясину, то и дело норовившую умыкнуть у Ваньки, то один, то другой сапог, только-только справленные матерью на базаре в соседнем селе ко святому дню.
 С трудом  миновав околоток, вышли отец и сын на широкую дорогу, и спустя мгновенье, оказались на пустынной ярмарочной площади, где два раза в год сбирался широкий горластый торг. Пройдя вдоль громады Никольского храма, где тепло и приветливо в запотевших окнах горели янтарные огни, двое наших путников вышли на открытую всем ветрам Сайгатскую пристань, у которой уже дымил и свистел на все лады большой колёсный пароход.
«Доброй ли дорогой шли?!» крикнул отец знакомому корабельщику, и тот, приметив друга, тепло да приветливо улыбнулся во весь рот. «Здравствуй, Степан, спасибо на хорошем слове, вот только дорогу доброй не назвать. Бушует Кама,... гонит по течению коряги, бревна длинною с ель да пни. Видно нас Бог уберег: когда проходили под Сарапулом едва не сломали колесо. Сейчас идем на Пермь, встанем там на прикол, завоют вьюги, разбредёмся по тёплым избам и станем дневать у печки до ранней весны.
«Привез?» - неожиданно серьезно спросил Степан. «А то, - ответил корабельщик передавая Степану не то свёрток, не то бумажный пакет,- лучший аптекарь Казани делал, и  уж если это не поможет, ну тогда не знаю что». «Как поедешь,- спросил он Степана, - вон как стихия разгулялась, по всему Прикамью бури да шторма».  «Да так, - невесело ответил Степан, запрягу Гнедого, и немедля в путь, а  там будь что будет. Всё же для брата стараюсь, а он, как-никак, родня».
Ваньку осенило: «Так вот что задумал отец!» речь была о дяде Савве, жившем в селе Богородское, до которого на лошади в сухую погоду было полдня пути. Целый месяц этого дядю мучила какая-то неведомая хворь: то он лежал в бреду и лихорадке, горячий как печенка, кою только что достали из костра, то приходил в сознание, начинал хлопотать по дому, а через день-другой  опять неведомая сила возвращала его на лежанку в большом жару.
Стал отговаривать Ванька отца от поездки к брату: «Куда ты папа, буря шумит, дорога размыта, да и лешие озорничают по лесам, обожди, как распогодится, или меня возьми с собой». Но тут отец отказался на отрез.  «Нечего придумывать, видишь погода какая, вымокнешь, простудишься, закашляешь и лечи потом тебя». Мне в одного  повадней: день туда, день обратно…». Кашлянул он и замолчал, показав, что на этом всё, окончен разговор.
Сразу с обеда, отец запряг Гнедого застоявшегося в конюшне, и, с трудом поехал по грязи, скрывшись в тумане из  ветра и дождя.
Прошел день, за ним второй, потом третий. Отец не возвращался назад.  Дома стали беспокоиться, не случилось ли с ним чего в пути. Что ни говори, а край наш глухой: все леса да овраги, а по ним и зверей и людей лихих видимо- невидимо бродит… Да еще под осень расшалились лешаки, вон чего устроили, только ветки да сучья трещат во бору. Наконец, на четвёртый день пошли мать да бабка по соседям просить лошадку с повозкой, дабы съездить в Богородское да узнать куда запропал хозяин, когда на дворе дожди да ветра.
А соседи сочувствуют, добрым словом поминают Степана, только лошадь никто не дает. Берегут своих кормилиц, ведь чего дурного заболеет да простынет лошадь от езды по такому дождю.  Дошли до бабки Маланьи державшей старую клячу, той что в Сайгатке почитали острой на язык. «А вы не ищите Степана  - просто сказала она,  - это и так понятно, наткнулся на какую шайку в лесу, те по голове поленом и в кусты, так что да самого лета не найдёт его ни кто». От этих слов мать прорыдала до обеда, а бабка, сходила в деревенский трактир, силясь найти там какого ямщика. Но почтарь там  оказался лишь один: пьяный да хмельной  с хромой лошаденкой, кою лечил деревенский кузнец. Так что и этот седьмицу - другую будет не ездок.
На пятый день старшие сестры и брат пошли по дороге в Богородское. Сестры обошли все предместья Сайгатки, воротились  к вечеру сырые да грязные, но так и не узнали ничего. Дольше всех ходил старший брат, он  явился затемно, весь измокший до нитки и дрожавший как лист на ветру. Оказалось,  что дошел он по дороге до села Сутузово, походил, поспрашивал, да в итоге вернулся ни с чем.
Утром шестого дня вся семья отправилась в храм. Близился праздник Покрова, и народу в Никольской церкви было видимо- невидимо. Все стояли впритык, так что те, кто первыми пришел, оказались прижаты вплотную к клиросу, и не могли до финала службы покинуть святой чертог.
Ванька оказался зажат между стариком Спиридонычем, бабкой Маланьей, сестрицей Марфой, и какими-то безвестными крестьянами, прибывшими на службу с соседней Ольховки или еще с какого другого села. В храме было дымно, чадили лампадки и свечи, собирая высоко под потолком прозрачную дымку, сквозь которую смотрел на прихожан тепло и печально Господь Саваоф.
Вдруг, бабка Маланья наклонилась, пытаясь сделать поклон, и Ванька увидел за ней на дальней стене в излучине дымки потемневший образ Казанской Иконы Божьей Матери в тяжелой узорной раме, одетый в золотой оклад. Что-то екнуло в сердце мальчика и он почти на четвереньках, наступая на ноги соседям и пихая их  ненароком локтем в живот, сам не зная зачем, медленно стал пробираться туда. Наконец, оказавшись у иконы, он перекрестился, ударил земной поклон и вознёс молитву так горячо и сердечно, как никогда за всю жизнь.
Вечером того же дня, погода как взбесилась, дождь пошел стеной, ветер раскачивал ставни выл печной трубе да валил заборы по всему селу, а когда зажгли лучину, так и вовсе, ударил гром . «Где это видано, - твердила бабка, - чтобы на Покров была гроза. Ох, и не добрый это  знак». И, перекрестившись, зашептала молитву, глядя на тёмные образа.
Ванька залез на полати, посмотрел на потолок, где свою паутину мерно плели два паука, да прислушался. Где то в небесах над домом, все гремело и свистело, ветер ревел да стонал, а по тесу грохотал невиданный дождь. «Где же ты отец» - подумал Ванька, повернулся на бок и забился беспокойным сном.
Ванька проснулся поздней ночью, а может и ранним утром, сразу не поймешь: тьма, стояла непроглядная, хоть глаза себе высади, дальше пятерни не увидишь ничего. Было глухо, словно в чаще зимнего леса, когда на Крещенье ударяет такой мороз, что воздух инеем поводит, и едва успев сойти с губ, застывают песни, звуки да слова. В темном небе над избой не гремел гром, не свистали ветры, и даже дождь теперь не стучал по тесу, целый мир на версты  вокруг сковала какая-то невыразимая, покрытая тайной тишина.
Мальчик посидел, накинул шаль, одел на ноги драные лапти, и, стараясь не шуметь, вышел на крыльцо. На дворе, меж тем, царили мир да покой… С неба, укрытого темными тучами грузными хлопьями падал белый снег, покрывая избы, над которыми местами подымался прозрачный дымок, старую Никольскую церкву, где отец Александр уже завел к Покровской службе первые тёплые огни и далекие поля, пустые да  гулкие, одевая всю округу в зимний «меховой» убор.
Вдруг откуда то с окраины села запел одинокий колокольчик, какие бывают под дугою у ямских. «Почтарь!» мелькнуло в голове у Ваньки, и он заголосил подымая весь дом. Но это был не почтарь. Телега остановилась у их ворот, возница слез с неё и крякнул, а потом направился к воротам, отпирать висевший изнутри замок.   «Тятя!», - крикнул Ванька, и рванул на шею гостю, обнимая его, так крепко, как только мог. И действительно это был он: грязный, промёрзший и промокший до нитки, простывший и осипший, но живой.
«Где тебя черти носят, столько дней» - крикнула с порога бабка. Но в душе она была рада, что сын наконец-то вернулся назад. «Ставьте самовар, топите печь», крикнул Степан. «Со мной такое приключилось, что поверить сложно, вот только чая с пирогом напьюсь, и всё как было расскажу».
Спустя час, в доме запотели стекла, на столе на праздничной скатерти на все лады свистел самовар, ярко горели лучины, весело и беззаботно трещала русская печь. Мать достала пироги, стряпанные к празднику,  а отец, одевшись в сухое и чистое, да оприходовав третью чашку чая на травах начал свой рассказ. «До Саввы добрался хорошо, к вечеру был у них. Его хозяйка заварила порошок, что казанский аптекарь сделал, и взялась давать больному перед каждой трапезой вместе со стаканом кипятка натощак. На второй день, буря совсем разыгралась. В Богородском, где на версты кругом идут поля, ветры  разгулялись на не шутку, и, вошедши, казалось, в самую силу, стали тягаться в молодецкой удали меж собой. И, у кого содрали крышу, у кого свалили забор, кому повредили амбар, а на сельской церкви так и вовсе натворили дел: раскачали колокол, он и упал на поповский двор. Благо земля оказалась копаной… Так что, как погоже станет, водворят его на место мужики.
Мне же пришлось обождать. Савва пошел на поправку и, на третий день, когда, ненастье приутихло. Собрался я назад. Дождь еще накрапывал, ветер подвывал, но дорога спорилась, думал, что к вечеру буду дома, да только не тут то было: впереди стеной подымался темный Богородский бор.
В самой его чащобе, где дорога минует топи, гляжу, перебежало мне дорогу нечто тёмное, вроде человек не человек, и зверь не зверь, весь лохматый, выше лося и то на четвереньках идёт, то на двоих.  «Леший» -подумал я, - верно начнёт кружить. И точно!  Вроде по дороге еду, уже пустил Гнедого в полную рысь, а деревья вокруг все те же,  и топь не движется, будто бы на месте стою.
 Смеркалось, где-то высоко над пихтами скользнул проворный филин, в тёмной дали завыли волки, становилось опасно в глухом лесу. Я рванул Гнедого и направил с опостылевшей дороги к старым соснам сквозь бурьян и кусты. Вскоре оказались мы у старого сруба,  что-то вроде балагана, что когда то строили наши охотники, уходившие из сёл и деревень на таёжный промысел на седмицы да месяца. Зашли туда вместе с Гнедым, развели огонь, слегка подсохли. И тут я вижу в слюдяное окошко, тот косматый, что дорогу пробегал, далеко не уходит, а мечется вокруг избы кругом. Тянет лапы, в дверь ворваться хочет, а не может и боится чего-то как огня. Вдруг смотрю, в углу избы - божница, а на ней стоит Казанский образок. Тут–то я все понял, упал перед иконой на колени и давай творить молитву какую только мог. 
Так прошло два дня, этот косматый так и не думал уходить, кружил и кружил у балагана, словно поджидая добычу, а стоит поглядеть мне на него сквозь окошко, тут же начинает облизываться и показывать во всей красе свои пожелтевшие острые клыки. На исходе третьего дня сидя в избёнке, с голодухи, я уж хотел забрать икону, отворить входную дверь и накинуться на лешего с поленом или какой доской. Сидел так, сидел, думал я, думал и свалил меня на лавке глубокий морфей. Слышу, вдруг, сквозь сон женский голос вещает:  «Ничего не бойся, возьми икону, седлай Гнедого и езжай домой, тебя там давно уже ждут». Соскочил, я оглядел свою избёнку, а рядом конь и больше ни души. Думаю, быть может, сила тайная вступилась за меня. Взял икону, открыл было дверь и вышел с Гнедым на Божий свет.
Вокруг было пусто. Хлестал дождь,  по грязи шли когтистые следы, но лешего не было видно. Похоже, что ушёл.   Я запряг Гнедого и пустил в веселый бег,  вот только куда было ехать? Кругом лишь сосны да пихты, рябина да шиповник без конца.
Долго ли коротко, выехали мы на узкую тропу, еду озираюсь, и вижу: вышла из чащи женщина, завернувшись в платок. Стоит и машет мне рукой «Подвези до города». «Какого города, сестрица – спрашиваю я, здесь и городов-то отродясь не бывало, только сёла, деревни да починки на много вёрст кругом». «Будет еще, будет, - улыбнулась она, а ты возьми да подвези, дорогу намечу, а как доберёмся, укажу тебе, где твой дом». Ну что было делать, посадил её рядом, и поехали, куда показала она. «Да ты совсем промок», - говорит мне незнакомка. Развернула свой платок и укрыла нас двоих, и так от этого стало ясно да тепло, будто летом в детстве, когда накупавшись в Каме, выйдешь на берег да ляжешь на прогретую солнцем землю на медовом лугу.
Долго ли коротко, впереди показался отворот, а за ним белокаменный город, с резными теремами, купечими лавками, стройными дворцами да затейливыми сводами святых монастырей. «Вот здесь меня и высади - говорит она, а сам езжай прямо. У столетней пихты будет резкий поворот. Сверни налево,  попадёшь на большую дорогу, а дальше быстро до дома доберешься, пойдут знакомые места». Сделал я, как она сказала, свернул у столетней пихты, и вижу: стоим мы на окраине Сайгатки, валит снег, дым над домами подымается, по дворам собаки лают, да чей-то петух-громотун, самым первым озаряет песней тишину».
Отец всё говорил, а Ванька глядел на него да улыбался, забыв донести пирог до рта. «Вот он настоящий Покров, - шепнула ему бабка. Мы за лето натрудились, наработались в полях да огороде, запаслись на долгую зиму и теперь стоят, полны закрома. Дома печь натоплена, все родные за столом. Богородица над Миром развернула Омофор и накрыла землю снежным одеялом. Теперь все спокойно будет и земле  и нам  тепло. Вот он, какой Покров!».
 Икону кою принес отец, передали отцу Александру в храм. С обеда Степан со старшим сыном и дочерьми поехали в лес, посмотреть на белый город, добрались до той самой столетней пихты, но так и не нашли ничего. Ближе к вечеру в Сайгатке появились первые ямские, а с ними прибыл дядя Савва с женой, румяный да весёлый, и совсем здоровый, наконец-то одолевший свою приставучую хворь.
Когда совсем стемнело, Ванька с отцом поднялись на Стрижуху, да пошли на лысое место, поглядеть на звезды, кои, говорят, в этот день красивей всего в году. Внизу лежало соседнее село Ольховка, к небу тут и там, подымался прозрачный дымок.  А на тёмной синеве ярко горела звезда- Зарничка, мутно проступал косматый Власожар, и во всей своей красе блистал таинственный звёздный путь, прозванный в народе «дорогой диких гусей». Стоя под звёздным небом, отец опять рассказывал про свое приключение, но вдруг запнулся и говорит: «Вот чего я не могу понять, так куда девался тот платок. Женщина оставила его мне, сказав: «Тебе нужнее, путь не близкий, а я и так дойду.  Помню, подъезжаю к Сайгатке, платок был на плечах, а потом спиною чувствую, резко стало холодно, точно растворился он и больше ничего».
«А я, наверное, знаю», прошептал на это Ванька, глядя в тёмное небо… И, почудилось ему, будто там высоко в бесконечной звёздной дали мелькнул какой-то уголок, сотканной точно из тысяч светляков, кои мерцали в июне меж трав и цветов на каждом лугу. Мальчик улыбнулся и на душе у него воцарились мир да покой. Теперь Ванька точно знал, что спустился на мир Омофор, и где-то с темных небесных вершин   смотрит на них на них Царица Небесная и Земная, а с ней всё ангельское войско и сам Иоанн Богослов, а значит, отныне, все у них будет хорошо!

Кощеев Д.А. 13.10.2025