Джульетта и Ромео

Все началось с обмана.

Я училась в 10-м классе. Тогда были зимние каникулы, и моя маман, с которой мы состояли в холодной войне с моего рождения, отчалила в гости к бабушке. Мы остались с отцом. Я была на хозяйстве, готовила. Тогда не было интернета, так что я доставала кулинарные книги и готовила по самым простым рецептам. Было вкусно. Слушала музыку весь день, читала, гоняла чаи с конфетами «Коровка».

Без матери было великолепно. И я думала: ну почему мы не живем вдвоем с отцом? Иногда отец приходил поздно, и от него пахло чужими женщинами. Однажды я достала из корзины для белья его рубашку, воротник которой был измазан помадой. «Хорошо, что этого не видит мать», — подумала тогда я. Вот было бы ору.

Я бы тоже изменяла на его месте. Мать была чистой гестаповкой, и я не могла понять, что мой отец с ней делает до сих пор. Он был красив, умен и весел, играл на гитаре, хорошо пел. Вот это «Господа офицеры...».

Я была папиной дочкой, несмотря на наши плохие отношения — мать постоянно настраивала его против меня, а он никогда не давал ей отпор.

Однажды, это был четверг вечером, раздался телефонный звонок.

Это был Щербаков. Наш активист и влюбленный в меня тип.

Он так откровенно пялился на меня на уроках, что казалось, вот-вот прожжет глазами дыру. Я его побаивалась. Он не проявлял себя никак — только смотрел. Зырил, как мы тогда говорили.

Он сообщил мне, что завтра утром весь наш класс вместе с классным руководителем, Дмитрием Николаевичем, едет на экскурсию в Павловск. Мы все встречаемся на Финляндском вокзале в 10 утра.

Я очень любила и уважала нашего классного, Дмитрия Николаевича. Он был Учителем с большой буквы. Относился к нам с уважением, называл на «вы» и был готов потратить время на объяснения непонятной темы. Мы и правда часто ездили на экскурсии всем классом. И главное — он не пялился на девочек, как наш физик, который скользил по телу жадным, изучающим взглядом. Конечно, я согласилась. Дмитрий Николаевич был интересным рассказчиком, и он не душнил про наше будущее, что главное — поступить и прочее. Он был молод и полон энтузиазма. Когда я потом узнала, что ему дали «Учителя года», я не удивилась. Он так и останется для меня единственным в своем роде — Учителем с большой буквы.

Утром, повинуясь странному порыву, я надела джинсовую рубашку отца на голое тело, без лифчика. Я никогда так не делала, и мне показалось это таким... взрослым.

А потом, уже в метро, я подумала: а вдруг папины женщины тоже надевают ее так, на голое тело, после секса? Эта мысль смущала меня. Мне не хотелось думать об отце в таком ключе.

На вокзале меня ждал один Щербаков.
— А где все? — спросила я.

И из его сбивчивой, взволнованной речи я, наконец, поняла: он перепутал время. Мы должны были встречаться в девять. Никого не было. Только он и я.

А тогда, конечно, не было ни мобильных, ни даже пейджеров. Не позвонить, не проверить.
— Дмитрий Николаевич сказал, где они будут, — выпалил Щербаков, видя мое замешательство. — Не переживай. Мы их догоним.

Рядом с ним без лифчика было некомфортно. Даже если он не мог этого увидеть под пуховиком, я сама чувствовала эту уязвимость, эту голость. Я не успела позавтракать, и холод, подбиравшийся от заледеневшей платформы, добирался до самого нутра. В своих стильных кожаных ботиночках на рыбьем меху я начала мелко стучать зубами.

Я кивнула, стараясь выглядеть нормально.
— Хорошо, едем. Только давай скорее, пошли за билетами. А то я замерзаю.

В электричке я достала книгу и уткнулась в страницы, пытаясь построить хоть какую-то защиту от его тяжелого, изучающего взгляда. Я читала, а он... он зырил. Как всегда.

Когда мы приехали на вокзал в Павловске, он признался мне в обмане. Что не было никакой экскурсии. Что он просто хотел позвать меня в гости к Мелкому — у его брата тут, в Павловске, квартира. Мы просто немного посидим втроем, и все, попьем чай, а потом Мелкий устроит нам экскурсию по городу.

Я дико разозлилась. Но ехать назад и снова трястись в холодной электричке одной не было никаких сил. Живот сводило от голода, я промерзла до костей. К тому же Мелкий — Дима Мелков — был парень смешной, и мы с ним ладили. Он вечно болтал без умолку, и в его обществе можно было расслабиться. Я согласилась.

До дома Мелкого — а я звала его про себя «Мелок» — мы долго плутали. Шел снег, сильно похолодало, и я уже просто механически стучала зубами. Мне было все равно, куда идти. Лишь бы прийти и наконец-то согреться.

Дома у Мелка был чай, печенье и… ящик с пивом «Балтика №9» — крепкая сивуха.
Я выпила три чашки чаю, съела все печенье, и мы втроем сидели на кухне, курили, как взрослые. Дымила я тогда, будь здоров, — назло матери.

Она обыскивала меня и мои вещи ежедневно и не находила пачку. Её трясло от злости, а я прятала сигареты на лестничной клетке, за щитком.

Мать обыскивала мои вещи с особым, почти научным тщанием. Иногда мне казалось, она ищет не сигареты, а оправдание для той стены, что выросла между нами. Однажды я нашла её старую фотографию: на ней девушка с растрёпанными волосами хохотала, обняв подругу. Я не поверила своим глазам. Куда девалась та девушка? Её съела та, что теперь с холодными глазами вытряхивала содержимое моего рюкзака на пол, словно это был не мусор, а её собственная, несостоявшаяся жизнь.

Мне нравилось курить. Мой отец курил, и это было то, что нас сближало. Иногда я брала губами сигареты из его пачки, зная, что он потом тоже будет брать их губами. Это не было извращением. Это был просто способ почувствовать близость.

Мы в семье не касались друг друга. Никогда. Даже поцелуи в щеку или лёгкие объятия были под запретом.

Мне дали в руку бутылку, и я её выпила. До этого я почти не пробовала алкоголь. Меня никуда не пускали из дома — не пить же одной в комнате.
Мы, конечно, выпивали с девочками перед школьными вечерами, делая каждый по несколько глотков из одной бутылки пива. Но чтобы вот так — сидеть и пить, — никогда.
В голове у меня быстро зашумело.
Я сказала Мелку, что посижу немного и поеду. Он согласился проводить меня на вокзал. Потом, когда закончится метель.
К концу бутылки я была пьяна в дрова. На голодный желудок, без закуски, и это был мой первый раз по-настоящему.
И тут Щербаков наклонился, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, и я увидела в кармане его рубашки пачку презервативов.
И у меня внутри всё упало.

Конечно, я была девственницей. Я целовалась-то пару раз, и то почти в шутку. И уж точно я бы не стала заниматься сексом со Щербаковым. Он был мне противен. Весь в прыщах, и меня от этого передергивало. Я бы не стала целоваться с ним, прыщавым.
Надо валить, — подумала я.

Рубашка отца болталась на мне, как парашют; она была мне ужасно велика. Я подошла к зеркалу и не узнала себя — чисто Медуза Горгона. Щёки красные, глаза красные, волосы дыбом...
Мне надо было срочно протрезветь, но я не знала как. От выкуренных сигарет саднило горло — всё-таки я никогда не курила так много сразу.

Помню, что весь коридор был заставлен клетками с джунгарскими хомяками. Помню, меня это поразило до глубины души — их были десятки. Но было чисто, и не пахло. За клетками ухаживали. Помню клетки и коробки с пивом в коридоре. Много.
«Да, эти люди — максималисты», — думала я. Не довольствуются малым и берут от жизни всё.

Мне не было страшно, что Щербаков посмеет со мной что-то сделать при Мелке. Мелок дружил с головой, и мне хотелось верить, что он, даже пьяный, с ней дружит.
Ну и... одноклассник. В нашем классе с углублённым изучением математики, в нашей гимназии, — он не тянул на насильника.
Меня пугало другое: что он будет приставать, я буду отбиваться, мы устроим сцену, поругаемся... а нам ещё учиться вместе.

Тем временем снег шёл всё сильнее, началась самая настоящая метель.
— Димка, пойдём на вокзал, ты же обещал, — просила я Мелка.
Он уговаривал меня подождать, пока не кончится снег.
А я всё не могла протрезветь.

Помню, меня поразило полное отсутствие в доме какой-либо еды. Совсем. Ни хлеба, ничего.
Только пиво.
— И еда, и вода, — хохотнул Мелок. — Юлек, калории в чистом виде! Расслабься, скоро пойдём.

Но «скоро» не наступило. Вместо этого квартира стала стремительно наполняться народом. Оказалось, у старшего брата Мелка сегодня вечеринка.

Он был красавчик, этот брат, и мне было странно, что Мелок тоже может вырасти вот таким — симпатичным, как мы тогда говорили.

К Мелковскому брату жалась девушка в обтягивающих джинсах, и он лапал её за задницу. Я смутилась и отвернулась.

Я никогда не была на вечеринках. Особенно у взрослых. А брату было лет двадцать — на целых четыре года старше нас.

Квартира моментально наполнилась дымом, шумом, музыкой. Слушали «Наутилус» и «Кино».
Мне в руку сунули ещё одну бутылку.

— Мне домой, — пропищала я.

— Всем домой! — расхохотался в ответ Мелковский брат.

Потом начался настоящий бедлам. В квартире у Мелка не было телефона, и я даже не могла позвонить отцу, чтобы предупредить.

Самое страшное, что он мог сделать в наказание, — это отнять шнур от магнитофона. Музыка была моей жизнью, я слушала её круглосуточно: «Радио Максимум», кассеты... Лишиться шнура значило лишиться самого дорогого. Мать отнимала его у меня пару раз в месяц, и я умоляла её вернуть.

Но до этого я никогда не приходила домой пьяной и без лифчика. Как я ему объясню, что утром его просто не надела? С него бы сталось выкинуть магнитофон вообще.

Вот странно: в компании взрослых незнакомых людей я не боялась за свою безопасность, а думала про шнур от магнитофона.

Что было потом, помню урывками.
Шум. Сигаретный дым. Очень много людей. Щербаков исчез. Я с кем-то разговариваю, пытаясь перекричать музыку. Курю. (Я потом месяц не буду курить после такого передоза никотина).

И вдруг — вижу напротив себя, наискосок, на втором диване: Мелок целуется со взрослой девушкой! Наш дурында Мелок целуется по-настоящему, взасос. И рука его... его рука у девушки в трусиках, в приспущенных джинсах, и я вижу, как он трахает её пальцами.

И... как я его сейчас попрошу меня отвезти на вокзал?
Он же засунул в неё свои пальцы!!!
Какая я пьяная...

Эти три мысли — одновременно.

И тут я начинаю буквально подвывать и заламывать руки. Я всегда так делаю, когда паникую. Вместо того чтобы действовать, я заламываю руки и причитаю.

Я скулю в пространство, в воздух: мне надо домой, отец не знает где я, мне срочно на вокзал...

Какая-то девушка сочувственно слушает меня: «Оставайся ночевать тут, завтра поедешь. А позвони из автомата, тут на углу есть».
— У меня нет карточки звонить! — подвываю я. — А если останусь, меня убьёт отец.

Тут я вижу его. Какого-то парня, взрослого. Почему-то — в светлом. Зимой. Белые джинсы, светлый свитер. Мы тогда носили исключительно нуар, и в душе, и в одежде.

Он выводит меня за руку из комнаты, в ванну. Там потише, не так музыка орёт.
— Что случилось? Рассказывай.

Я сумбурно говорю ему про отца, электричку и даже шнур от магнитофона.

Он мне отвечает:
— Ты ещё успеваешь на последнюю. Сейчас умойся и пописай, а я тебя провожу на вокзал. А отцу позвоним из автомата. У меня есть карточка.

Мы находим мой пуховик и мой рюкзак.
Выходим из квартиры.
— Пожалуй, уйду по-английски, — говорю я. — Хотя теперь я уже никогда не буду давать руку Мелку. Ты бы видел, где были его пальцы...
Он закатывает глаза. Мол, что с вас, малолеток, взять.

Он высокий, намного выше меня. В расстёгнутой куртке — и как ему не холодно? Я же снова начинаю дрожать, чувствуя, как на морозе отступает хмель.
— Как тебя зовут? — спрашивает он.
— Джульетта, — отвечаю я.
На самом деле я Юля. Но мне нравится называть себя Джульеттой. Юль — пруд пруди, а Джульетты — штучный товар.
— А я — Ромео, — отвечает он.
— Рома, значит, — бормочу себе под нос я.

Ноги ватные. Я боюсь идти звонить отцу. Я не знаю, что ему сказать, я не врала особо родителям до этого.
Ну, и он поймёт, что я выпила... и выкинет магнитофон.

При мысли о магнитофоне у меня льются слёзы ручьём, и я всхлипываю, как будто мне пять.
И, к своему стыду, я рыдаю на глазах у незнакомца. Некрасиво, с соплями и рыдаю. Подхрюкивая.

И тут… и тут… он останавливает меня. Разворачивает к себе лицом, берет за подбородок и целует. Не по-взрослому, взасос, а чмокает в губы, как девочку.

Я изумлённо замолкаю и смотрю на него.
Он хохочет: «Лучший способ остановить женскую истерику. Дарю».
Я мотаю головой: «Спасибо, конечно, но мне вряд ли пригодится. Я же не буду целовать женщин».
Он шутливо толкает меня в бок: «Кто знает, сейчас такое время…»

И вот я уже не реву, а хохочу. Всё так же подхрюкивая.

Доходим до автомата. Он меня инструктирует: «Звонишь. Коротко и ясно».
И диктует текст: «Папа, мы с классом застряли в Павловске из-за пурги. Скоро едем домой, мы все вместе, и со мной всё в порядке».

Отец взял трубку, и я, не дав ему сказать ни слова, оттараторила этот текст и повесила трубку.
И выдохнула.

И мы понеслись бегом на вокзал. За руки, чтобы не упасть.

На вокзале нас ждала катастрофа. Электрички отменили из-за пурги. Я тут же снова начала причитать и заламывать руки: «Да как же так, да куда же мне деваться?!»
Дежурная рявкнула: «А я здесь причём?! Идите!»

Интересно, что я даже не думала, как я почти ночью доберусь до города, как с вокзала так поздно поеду домой. Я снова позвонила отцу и оттараторила: «Поезда отменили, мы всем классом ночуем в школе, в актовом зале. Пока».
Маман бы на такое не купилась — она начала бы обзванивать других родителей, чтобы меня уличить и казнить. Я подумала, что отец, наверное, вернулся от женщин, и ему будет легче меня простить. «Хорошо бы от женщин», — шла я и вздыхала.

Рома крепко держал меня за руку. Было дико скользко. Я не знала, куда идти, ночь на дворе, и как теперь обратно идти к Мелку. А если там кто-то захочет засунуть пальцы в меня?
— Что вздыхаешь? — спросил он меня.
— Думаю про завтра.
— Завтра подумаешь про завтра. А сейчас пойдём гулять. Смотри, какая красота. И мы уже сделали всё, что могли.

И мы пошли.
Было так тихо, что даже не верилось: весь день и вечер шёл такой сильный снег. Было прекрасно. На улице — ни души. Я шла и рассказывала ему всё подряд: про школу, про родителей, про мать-гестаповца, про «Радио Максимум», про любимых исполнителей, про то, что мечтаю уехать от родителей и не хочу замуж. Про то, что наши следы такие смешные.
— Нас по следам могли бы выслеживать охотники, — замечает он.
И… ложится на снег спиной и, двигая руками, оставляет на снегу следы.
— Это крылья ангела, — говорит мне Ромео. — Иди, попробуй.
И я ложусь рядом. На снег. И у меня тоже получаются свои следы-крылья.
Мы какое-то время лежим рядом. Холодно.
— Даже жаль, что их заметёт, — замечаю я и снова начинаю трястись от холода.
— Да, не надо было тебя укладывать на снег, — озабоченно говорит он. И отдаёт мне свой шарф. — Пошли ко мне домой. Пить чай и греться. А то ты завтра заболеешь. Не бойся, я тебя не обижу.
— А я не боюсь, — отвечаю я.
И я правда не боялась.
Или боялась.
Уже не вспомню.

Мы дошли быстро. Там, в квартире, я поняла, что он живёт один.
— Я же взрослый, — покачал он головой. — Взрослые живут одни.

Налил мне чаю, сделал бутербродов с колбасой — на целый полк. До этого я сидела в ванной и держала руки в почти кипятке, постеснявшись идти в душ в чужой квартире.

И вот сижу я, пью чай, и буквально поднимаю голову... И вижу перед своим носом ЭТО! Ну, то, что у мужчин... Короче, пока я пила чай, он разделся, надел халат — и вышел на кухню в незастёгнутом халате.

А я, конечно, члена никогда не видела — откуда?! У меня шок. Паника. Глаза — в чашку.
— Так, постой, — спрашивает он. — Ты что... девственница? У тебя никогда ничего ни с кем не было? Но ты так легко пошла ко мне в гости, и я думал...
Я вздыхаю. И киваю.
Да, мол, невинна, как овечка.

Он кивает и уходит. И возвращается одетый. В джинсы и клетчатую рубашку.
Подходит ко мне, даёт руку, выводит меня из-за стола.
Легко поднимает и сажает на стол, раздвинув мне ноги. Я обнимаю его ногами — инстинктивно. Он поднимает моё лицо за подбородок и целует меня по-настоящему. Как взрослый. Как взрослую.
Я же целуюсь всерьёз, — думаю я.
И ещё думаю о том, что лишусь девственности сегодня. Надо же когда-то начинать. И лучше — со взрослым, чем с ровесником.
И ещё я думаю: а вдруг я плохо целуюсь? Я же не умею.
— Как я целуюсь? — спрашиваю я его.
— Великолепно, — отвечает он.
— Зачёт? — переспрашиваю я.
— Зачёт, — отвечает он.

Потом он, как следует нацеловав меня, поднимает на ноги и говорит:
— Давай потанцуем.
— А где музыка? — спрашиваю я. — Ночь на дворе...
— Музыка — тут. — Он хлопает себя по груди. — Я тебя поведу.

И мы начинаем танцевать. На шестиметровой кухне. В полной тишине.
И я чувствую — вот, прямо чувствую — её рождение.
Не возбуждения. А любви.
Тёплой волной, поднимающейся от пяток вверх.
Здравствуй, девочка. Я — цунами, и я снесу тебя к чертям. Поберегись.
— Снеси нас вдвоём, — шепчу ему я.
— Пошли, — говорит он мне.

И я киваю: — Пошли. С тобой на край света. Как жена декабриста.

И мы идём к кровати.
И пока мы идём — а идти всего ничего, — я думаю:
Неужели я влюбилась?
А он?
Будет ли мне больно? Будет ли кровь? И есть ли у него презервативы?

Он ложится в одежде сверху на покрывало и сажает меня на себя.
Я чувствую его возбуждение между своих ног.
Неужели этой огромной штукой... прямо в меня?

Но я готова.

Он гладит меня по лицу и волосам, говорит, какая я красивая.
Наверное, так и начинается, — думаю я.

Потом он говорит то, чего я не ожидаю услышать.

Он говорит, что девственность — это важный шаг. Что так нельзя — с первым встречным. Что первого помнят всю жизнь. Что я встречу мальчика, которого полюблю, и он меня полюбит, и у нас будет с ним секс. Потом. Не сегодня.
— Я не буду твоим первым, детка. Я так хочу. Это должно быть иначе. И я не хочу, чтобы ты потом жалела.
— Я не буду жалеть! — упрямо говорю я и чувствую, как у меня начинают капать слёзы.

Меня отвергли! Он меня не захотел!
— Чёртова девственность!

Он снимает меня и укладывает рядом с собой, и мы лежим, как два воробушка. Лицом к лицу. Тесно.
Я разглядываю его лицо! Я хочу запомнить каждую деталь.
Я глажу его по щекам, плачу и не могу остановиться. Тихо, беззвучно. По-взрослому.

— Но почему нет? Почему? — спрашиваю я. — Я тебе не нравлюсь?
— Ты мне безумно нравишься.
— Так почему нет? Я же хочу сама.
— Я не могу. Просто не могу.
— Скажи почему!
— Я не могу сказать.
— Ты женат? У тебя есть девушка?
— Нет.
— Тогда что? У тебя... СПИД?
— Нет. Я очень бы хотел заняться с тобой любовью сегодня. Но нам нельзя. Прости.
— Ты не забудешь меня? Обещаешь?
— Я не забуду тебя никогда.
— И я тебя никогда не забуду.

И он гладил меня нежно по лицу, по губам, по щекам, шептал, что я идеал, что я королева красоты, что я самое совершенное создание на свете. Его руки не опускались ниже моего лица.
Он шептал мне: «Маленькая моя».

На прощание я подарила ему бабушкин кулон — серебряную рыбку, который носила не снимая на цепочке. Надела ему на шею трясущимися руками.

И потом, всю жизнь, когда я вырасту, я буду западать на нежных мужчин. А если они гладили моё лицо, я снимала трусы и вручала их вместе с моим сердцем.

Я приехала домой с разбитым сердцем. Мы не могли оторваться друг от друга на вокзале.
Я плакала навзрыд, в голос, не боясь, что на нас смотрят.
Я плакала всю дорогу домой.

Отец даже не стал меня ругать, увидев меня такую — зареванную, с опухшими от поцелуев губами и красными от  щетины щеками.
Без лифчика и в его рубашке.
— Мне всё равно, — сказала я ему. — Можешь делать со мной что хочешь.
Он озабоченно спросил: — Всё в порядке? Тебя никто не… обидел?
— Иди в душ и спать.

Под душем я выплакала всё своё разбитое сердце, и оно смылось в сток.
И вышла я оттуда, из ванной, бессердечная, и пошла спать.

В кровати, голая под одеялом, я обняла свою старую игрушку — большую обезьяну, прижалась к ней и гладила её вытертый мех.
И шептала ей: — Рома, Ромочка, я так тебя люблю…
Я была уверена, что мы ещё встретимся.

Но мы не встретились. В первый день в школе меня вызвал на разговор Щербаков, который спрашивал, куда я делась.
Я ответила, что уехала домой рано вечером.
Он сказал: «Юля, я тебя люблю».
Что ты знаешь о любви? — подумала я.
И ответила: «Ты заманил меня на чужую квартиру обманом и собирался трахнуть, предварительно напоив? А Мелок бы на стреме стоял у дверей спальни?»

Я ждала своего Ромео.
Писала ему письма каждый вечер — не отправляла.
Он снился мне каждую ночь, и я просыпалась в слезах.
Я даже спросила у Мелка про друга его брата. Но Мелок захохотал: «У брата столько приятелей, что он сам не знает их по именам».

С другой стороны, я злилась, что он меня не искал. Нашёл бы, если б захотел — через Мелка.
Я долго страдала по нему. Фантазировала. Мечтала. Да, мастурбировала с мыслями о нём, чёрт возьми.
Мне было жаль подаренного кулона от бабушки — она подарила его мне в день, когда я появилась на свет.
Мать спрашивала, где он. Я ответила — потеряла, и выслушала лекцию на тему, что теряю только я, а остальные — нормальные.
Пила валерьянку. На мой вопрос, почему она так убивается из-за моего кулона, она назвала меня бессердечной тварью.
А ты права, — думала я. — Сердце моё разбито на тысячу осколков и развеяно по ветру.
Порой я злилась на себя: как я потупила взор в чашку? Или: надо было молчать про девственность!
На него! Какие мы принципиальные!
На Щербакова! На весь мир!
«Ну почему, почему, почему!» — выла я в подушку вечерами. — «Зачем ты показал мне такие сильные чувства и сразу же отнял? Так жила бы и не знала».
А он мне снился.
И если бы он появился и позвал меня с собой — я бы так и пошла в домашних тапочках за ним на край света.

А потом я выросла.
Закончила школу, поступила в универ, встретила мальчика, влюбилась немножко. Мы переспали — всё как полагается, со свечами и романтикой.
Разошлась с мальчиком.
Встретила будущего бывшего мужа.
Родила двоих погодков.
Дорастила их до подростков.

А Ромео не забыла.
Я никогда и никого так сильно не любила, как его.

И он вдруг снова начал мне сниться.
Я просыпалась в слезах и пошла к психотерапевту.
Та посоветовала антидепрессанты.
Я попила — и перестала.

Небесная канцелярия

В офисе у Самого в то же самое время.
Старший ангел Отдела особых поручений Марк зашёл к своему начальнику Отдела особых поручений Роману Сергеевичу
и увидел на его столе чашку с именем: «Юлия. Джульетта».
Он слышал эту историю сто раз от других — про нарушение протокола, про отстранение, про то, что его таскали с год по комиссиям. И никогда — от самого начальника.

— Вы… вы всё ещё её любите? Через столько лет?

— Пойдём выпьем, — позвал его начальник.

Они пересекли белоснежный холл и поднялись на лифте на 56-й этаж, в «Рай» — их любимое заведение.

«Рай» жил на два дыхания. Дневное было медленным и ясным — шёпот переговоров, звон хрусталя, солнечные зайчики на столешницах. Ночное — глубинным и пульсирующим. Стоило солнцу уйти, как заведение пробуждалось для своего второго, истинного «я». Свет превращался в тьму, пронизанную лучами прожекторов, тишина — в оглушительный гул, а пространство для неспешных трапез — в святилище ритма и движения.

Им приносят, как обычно, «Вдову Клико» и закуски.
Начальник какое-то время молча курит, и Марк понимает, что он собирается с мыслями. Марк не торопит, смакует своё шампанское.

— Я знал её с первой секунды, когда она появилась на свет и сделала первый вздох. Она родилась у странноватых родителей, которым была не нужна.
Я следил за её успехами. А она росла очень умной девочкой. Любознательной. Доброй. Красивой.
Я гордился ею. Я наслаждался ею. Она была моим самым чудесным проектом. Моя подопечная.
Я знал, что ей предстоит родить на свет две души. Одна из которых будет великим пианистом, а вторая — великой художницей. Из тех, что меняют миры.
Я знал, что она будет несчастна в браке.

— Я знал, что мне нельзя вмешиваться напрямую... Но когда она оказалась там, в той дыре, пьяная и одна, я просто не мог не прийти.
У меня было разрешение от Самого на экстренные случаи, и я думал лишь о том, чтобы вывести её и посадить на поезд. В ту ночь с ней должно было случиться нечто ужасное. Смертельное. Но будущему были нужны её дети — и я отправился туда.
Всё, что я хотел, — вывести её и посадить на поезд.
А поезда отменили.
И я понял это слишком поздно.

— И вы нарушили правила ещё раз? — тихо спросил Марк. — У вас же не могло быть своей квартиры в том городе.
— Конспиративная, — коротко ответил Роман. — Для крайних случаев. Я думал... обогрею, напою чаем и отправлю первым утренним поездом. Нарушил всё, что можно было нарушить.
— Ради неё?
— Ради них. Всех троих.

— И она... дала мне свою руку. И я её взял. И мы пошли.

— Подождите, — перебивает Марк. — А там люди говорили, вы к ней... голый вышли. Зачем?

— Чтобы у неё включился мозг! Чтобы она в меня не влюбилась по уши. Я должен был её напугать, понимаешь?! Чтобы больше не ходила к незнакомцам. И вообще...

— Но вы не смогли напугать... — прошептал Марк.

— Не смог...

— А если бы тогда... ну, всё случилось... Той ночью... Я про секс и всё такое...

— А ты сам не догадался? Я бы просто не смог оттуда уйти. И не смог бы её отпустить.
И она не родила бы этих детей. И вся история пошла бы не так, как надо. Я просто не мог её не отпустить.

— Но вы... вы же разбили ей сердце?

Начальник молчит и смотрит в свой бокал, потом поднимает голову:
— Знаешь, зачем я тебя позвал, Марк? Я ухожу в отставку через неделю. Главный всё подписал. У нас с Самым был договор.
Я ухожу и не вижусь с ней. Она рожает и подращивает их.
А потом я могу быть свободен. И идти к ней. Если она примет.
Я не мог её видеть, но мог приходить к ней во снах, пока это не мешало детям..
Так что давай завтра ко мне с утра — я введу тебя в курс дел.

...
Они лежат, тесно прижавшись друг к другу, и он гладит её по щекам, залитым слезами.

— Я так и не смогла тебя забыть, — говорит она.

— Я знаю, — отвечает он. — Но у меня была миссия. И я её выполнил. А сейчас я буду с тобой навсегда.

— Ты что, летал на Марс?

— Вроде того, — отвечает он и целует её в нос.

Она снимает трусы и отдаёт их ему вместе со своим сердцем.
А на груди его блестит серебристая рыбка.

Здравствуй, девочка. Я — цунами, и я снесу тебя к чертям. Поберегись.

— Снеси нас вдвоём, — шепчу ему я.

И нас сносит.

Конец