Воспоминания о сестре

для тех, кто помнит Нину Константинову
 
Это самый дорогой мой человек, родная старшая сестра. В начале года она заболела, подумала, что простудилась, Через неделю умерла от гриппа. Родных и друзей потрясла неожиданная потеря.

Нина была внутренне богатым творческим талантливым и добрейшим человеком, поэтом, реставратором, в т.ч. Московского Кремля, писала прозу. Общалась со многими выдающимися людьми. Она автор уникальной книги о прекрасном художнике и человеке Борисе Биргере,  сама писала живописные картины. Нина многое сделала для меня, лучшее, умное во мне возникло благодаря ей.

Подруга Нины  замечательный поэт и прозаик Ольга Постникова опубликовала в "Прозе. ру" свои воспоминания о Нине и её стихах (Ольга Постникова1).
Нина была жива, когда я рассказал о нашем детстве в  "Детстве на Самотёке" и "Детстве на Чудовке". Она сразу сказала: "Надо издать книгу".

У нас в семье с тремя детьми как-то не было принято особо выражать чувства друг к другу ласковыми словами, но мы чётко ощущали себя единым целым, никогда не ссорились, не дулись друг на друга, и не помню, чтобы обижались.
Маленькими мы с Ниной иногда дрались, но как-то не серьёзно, весело – смеясь, бегали друг за дружкой вокруг стола, выдвигая и задвигая стулья. Падали спиной на диван, и отбивались, дрыгая ногами.
В семьях обычно соперничают брат с братом, сестра с сестрой. Старший брат был намного старше нас и пользовался непререкаемым авторитетом. Нина, старше меня на три года, и нам, девочке и мальчику, не было повода и предмета для соперничества в детстве и потом, всю жизнь. Тем более что характеры у нас совершенно разные. Нина энергичная, общительная, я предпочитал занятие разнообразными увлечениями и склонен к созерцанию, наблюдению.  Поэтому и поэтические основы у нас разные, стихи тоже совершенно не похожие. Её – наполнены энергией, гражданственностью, интеллектом, а я стремился к гармонии чистого искусства.

Родители привили стремление к знаниям, хорошо понимали ценность образования,. В доме с детства постоянно появлялись умные книги. До войны и мама, и отец, вероятно, много читали, пока не было детей, а при детях папа и старший брат покупали не только классику, но и научно-популярные книги, книги о природе…
Мама, вспоминала Достоевского, Часто цитировала Силентиум Тютчева, стихи детства:
Травка зеленеет, солнышко блестит,
ласточка с весною в сени к нам летит.

Отец любил Некрасова:
Опять я в деревне, хожу на охоту,
пишу свои вирши, живётся легко.

Не помню, чтобы школьные годы я читал классику сверх программы, но зачитывался "Историей науки", "Астрономией", "Малой советской энциклопедией",  и тому подобным, особенно тепло относился к серии книг  Перельмана, и сам проводил различные опыты.  У Нины были свои любимые книги, чтение сверх программы, книги стихов, Блок, Есенин…

В школьные годы мы не дружили. Нине учёба давалась легко, но за её подвижный темперамент, непоседливость и оригинальность в одежде ей часто приходилось выслушивать поучения отца о том, что девочка должна быть скромной, степенной…  Я же был увлечён играми во дворе, футболом, слушанием замечательных в то время детских и юношеских радиопередач, а внушения получал за тройки.
После смерти старшего брата различия между нами стали ещё больше, в Нине проявился бунтарский настрой, она спорила с отцом, начала курить, допоздна с кем-то гуляла, но окончила школу с медалью. Каждый жил сам по себе. Примерно в это время мы независимо друг от друга начали писать стихи, а потом, тоже независимо, появился интерес вообще к искусству и литературе.

Так, на всю жизнь и сохранилось соответствие характерам, я в основном много времени впитывал красоту музыки и литературы, а Нина, кроме литературы, вся отдавалась общению и живописи.  В её "большой" книге "Приоткрытая дверь" упомянуто поразительное число известных людей, с которыми она успевала общаться. Живя в Америке, они с мужем Сашей каждый год летали в разные страны, Латвию, Германию, Италию, Израиль, Армению, ездили в другие штаты и встречались со многими друзьями. Принимали гостей у себя в Москау. И конечно, виделись в интернете. В последний год Нина сказала мне, что для неё самое радостное в жизни – это общение.
Её любвиобилия и доброты хватало на многих, но и непримиримость, нетерпимость зла были резкими. Некоторые суждения и оценки чересчур категоричными и жёсткими.
В юности она узнала о сталинских репрессиях и лагерях, произошёл конфликт с отцом.
- Вы знали? - допытывалась она, -  и молчали?.
- Догадывались,- отвечал отец.
- Как вы могли терпеть, молчать?
Отец пытался объяснить ей, какое  было время и что значило сказать хоть слово, даже за опоздание на работу сажали...   А семья, а дети?
 
В детстве и юности наша семья жила в ведомственном доме НКВД-КГБ, где жильцами были не только следователи, оперативники, но и те, кто не арестовывал, не расстреливал, не охранял…,  простые работники – водители, машинистки, экономисты, уборщицы, буфетчицы…   Позже  я спросил Нину:
- Они-то чем виноваты? Чем виноват отец, работавший в хозяйственном управлении? Или наш добрый сосед Чебан, командир стройбата, построившего другой наш дом? Чем они виноваты?
- Они ИХ обслуживали! Они строили тюрьмы и лагери!- резко отрезала она.
Мне нечего было возразить.

Она раздражалась, не переносила, даже шутки о тех, кто ей нравился и, наоборот, похвалы тем, кто не нравился.
В какое-то время не хотела даже видеть родственников родителей.
- Духовное родство важней родства по крови, - говорила она.

Неожиданно, когда я ещё учился в 10 или 11-ом классе, а Нина уже в институте, она взяла меня под своё покровительство, что ли, в свою заботу обо мне. Направляла, брала меня с собой на познавательные встречи, студенческий вечер, в поездку со студентами по Золотому кольцу, знакомила со своими ухажёрами-поэтами. Вели разговоры о живописи и литературе.
Однажды сама пришла ко мне в школу на моё выступление со стихами.
Потом появился Илья Рубин, и они несколько раз брали меня с собой на полубогемные вечеринки, где для меня открывался другой мир, неизвестные идеи и имена.

Илья удивлял своими познаниями, я узнавал о книгах писателей, чьи имена даже не слышал. Тогда стали доступны стихи  Мандельштама, Пастернака, Гумилёва, Ходасевича. . .
По его совету я прочитал  "Дневник" Ренара, "Жизнь и приключения Тристрама Шенди"  Стерна, "Записки кота Мура" (не помню точное название) Гофмана,  книгу о Ван-Гоге Ирвина Стоуна, стихи Клюева…  Он подсказал, что в буке на Добрынинской на прилавке лежит Ходасевич, ставший моим любимым поэтом. Я помчался и купил за пять рублей "Путём зерна" 1924 года издания. 
Илья очищал мою голову от школьных представлений.
Он никогда не молчал. На улице, в автобусе рассказывал о скульпторе Доницетти, о дирижёре Тосканини,  о мыслях Макиавелли…
Всё  это произошло благодаря Нине, и знакомство с Ильёй, и знакомство с поэтом Николаем Васильевичем Панченко, оказавшим сильнейшее, хотя и противоречивое, влияние на наши судьбы и творчество.

У меня всю жизнь была глупая привычка – насладившись каким-нибудь произведением искусства, сразу же хотел поделиться этой радостью со всеми, и почти всегда встречал равнодушие, пустые глаза. В одном из разговоров об интеллигенции, массовой культуре,  растущем свободном времени Илья объяснял мне, что крестьяне никогда не будут интересоваться искусством, литературой, классической музыкой…, им всегда будет интересен только их собственный труд и ничего больше. Подавляющее большинство людей, сказал он,  никогда не будут стремиться к самосовершенствованию и развитию. 
Добро и зло, подлинная история, гражданские свободы, высокое искусство, научные знания и прочие умные вещи удел своеобразного меньшинства.

Нина очень ценила в людях доброту и благодарность. Она, может быть наивно, при случае упоминала о желании западных людей помогать,  часто спрашивающих  "Вам нужна помощь?".  Характернейшей чертой и самой Нины было стремление помогать.
Мне она помогала всю жизнь, начав с юности до последних дней в Америке. Не смотря, на мои возражения, она буквально навязывала мне помощь. Посылала посылки и деньги нашей двоюродной сестре в Киев. Очень ценила протестантскую необходимость работы. Продолжала работать, хотя могла бы уже и отдыхать. 
Неприятие зла,  лжи, несправедливости, дикости, любовь к просвещению, правде, искусству, родство духовное соединяли нас с сестрой сильней, чем родство по крови. Мы не боялись признавать свои ошибки.
Не смотря на расстояния, я всегда чувствовал Нину рядом. Перед сном в постели принимаю позу, которую в детстве Нина научила, чтобы удобно спать – на правом боку, с согнутой в колене левой ногой.  Ем огурцы так, как в юности научила Нина – разрезать вдоль пополам, посолить половинки и потереть их одна о другую. Надеваю рубашку – это подарок Нины…

Однажды в молодости я показал Нине в её стихах то ли неточность, то ли художественный домысел о родственнике. Возможно, это касалось чего-то болезненного для неё, возможно, я не умел смягчать – она  взвилась, мы заспорили, и в пылу спора она бросила мне, тоже считавшего себя поэтом, очень обидную фразу – "суди, мой друг, не выше сапога".
В другой раз в ответ на замечание она бросила другую цитату, в этот раз о себе: "Нет пророков в своём отечестве".  Понял, она моё мнение, младшего брата, не принимает, оно её раздражает. Брат-сестра это одно, а искусство другое.  После этого, мы по умолчанию решили, два родственника в искусстве это слишком много.  В чужое творческое пространство входить не будем, и почти никогда не показывали друг другу свои сочинения, не говорили о них. Да и хорошо, не надо было лукавить.
Такие отношения она подтвердила, сказав, что не случайно Достоевский и Толстой ни разу не встретились.
Некоторые её стихи мне нравились, я ей говорил про них, остальное, не близкое, по-настоящему не понимал. Не моё читалось с трудом. Думаю, и она на слух мои стихи не воспринимала. Прочитать их с листа ни разу не просила до конца жизни.
Такое умолчание для сохранения мира, наверно, бывает среди родственников и пишущих. Разные взгляды на другое не мешали нормально общаться.

Года в 23-24 Нина ушла из дома. Для родителей с их традиционными взглядами это стало большим переживанием, особенно для отца, но скандала они не устроили, переживали молча.
Мама случайно обнаружила куски нескольких разорванных детских фотографий. Показала мне, мы недоумевали, что это значило?  Нины не было, не знали, где её искать, чтобы спросить, что же это значило? Затмение разума? Порыв какого-то гнева или мистический обряд? Потом забылось, так и не знаю, почему Нина порвала детские фотографии.
В 68-м году Нина показала Николаю Васильевичу Панченко мои новые стихи, и он предложил обсудить их на семинаре.
В это время я был ослеплён любовью, Нина пыталась открыть мне глаза. Конечно, увы, я её не услышал.

Через какие-то годы её отношение к родственникам то ли смягчилось, то ли просто были исключения. Неожиданно она приехала на похороны тёти Люси, жены дяди Коли. Но с дядей Колей больше не встречалась.
Только за полтора-два года до смерти вдруг стала спрашивать меня о родословной, когда я занимался уже совсем другим.

 Плохих отношений у нас никогда не было, в письмах в армию Нина называла меня сказочно – "любимый братец", "лапочка"  и "Витенька",  а себя – "твоя сестрица".  Два раза я прилетал в отпуск, и Нина водила меня в мастерскую Биргера смотреть картины, это было прекрасно.  Вернувшись из Монголии, привёз по просьбе Бориса китайские колонковые кисти, купил в Улан-Баторе.
Пока был в армии, с Ниной произошли два события – она вернулась домой, и возник "бунт на корабле", против Панченко.  "При нём я не свободна!". 
Ольга Постникова успокаивала: "Да, ладно, Нин, не корёжься".

Вначале знакомства я юношески буквально восхищался Николаем Васильевичем и его стихами. И, как это часто бывает, слишком тесное сближение, некоторые случаи испортили впечатление.
Николай Васильевич попросил меня съездить вместе с Ниной Сергеевной Бялосинской в мастерскую Биргера, после их ссоры, забрать назад столярные инструменты – тяжёлый мешок. Конечно, мне не могло прийти в голову, что Николай Васильевич послал нас, не договорившись с Борисом. Я рад был ещё раз побывать в мастерской.
Нина Сергеевна постучала в мастерскую, вышел изумлённый Биргер с букетом кистей в руке, и закрыл за собой дверь. 
- Вы меня простите, но я сейчас не могу собирать инструменты, - сказал он, - у меня модель, я работаю.
Нина Сергеевна настаивала, я отошёл в сторону, причём Борис два раза  извинился передо мной за приём в коридоре.
Нина Сергеевна настаивала, Борис занервничал и побежал за инструментом, лишь бы поскорей избавиться от нас. Притащил мешок, но Нина Сергеевна вовлекла в выяснение отношений. Борис умолял:
- Я не могу, я работаю...
Но не мог удержаться, чтобы не отвечать на слова Нины Сергеевны.
Это было ужасно в большом пустом коридоре со многими дверями. Они разговаривали тихо, почти шёпотом, чтобы не слышали соседи-художники. Я ничего не слышал и ничего не понимал.
Что-то выясняли минут десять, увеличивая накал.  В конце концов,  Борис бешено заорал шёпотом:
- Я теперь не смогу работать в таком состоянии!
Казалось, он сейчас изломает кисти. Мне было стыдно. Надеюсь, он понял, что меня использовали втёмную.
Николай Васильевич ждал нас с мешком инструментов дома, на Петровке. Рассказ Нины Сергеевны не слышал, сразу ушёл.
Этот случай вспомнил не так давно.
- Жалко, что не знала про это, когда писала книгу, - сказала Нина.

После того, как Нина вернулась в семью, а я вернулся из армии, мы хорошо жили с Ниной и мамой. Варили терпкое рябиновое варенье на пробу, кастрюлями. Мне оно очень нравилось, а за рябиной ездил загород.
Летом 73-го вместе ездили в Коктебель. Там Нина встретила родителей диссидента Павла Литвинова. С Флорой Павловной она подружилась в Тарусе. У Литвиновых была рекомендация для посещения знаменитого дома Волошина, и они предложили нам пойти с ними.
Оказалось, дом сохранялся в целости и сохранности, каким был при Волошине, причём оставался жилым, в собственности, не помню, вдовы или сестры, может быть обеих. Гостей-посетителей принимали на веранде за большим столом две милые старушки. Потом мы осматривали дом. Я был очарован высоким огромным, светлого дерева кабинетом. Все четыре стены от пола до потолка состояли из деревянных полок, на них, кроме книг, лежали во множестве крупные раковины, кораллы, агаты, сердолики, модели парусников, астролябии и прочие предметы с парусных кораблей.
С тех пор и у меня на полках лежат памятные для меня вещи.

В это время Нина неожиданно занялась живописью. Первые небольшие натюрморты удивили, выглядели вполне достойно. 
По утрам мы не произносили ни звука, погружённые в свои миры. Пили крепкий чай.
Из живописных более поздних работ запомнился только портрет мамы, страшный, искажённый, примитивный. Оскорбительный. Думаю, он просто не удавался, и она оставила, как  получилось. Позже  написала очень хорошие портреты Саши и Лёвы.
Незадолго до смерти мамы я писал Нине о маме, молившейся беспрерывно, вероятно, компенсируя старческую внутреннюю опустошённость.  "Ты помнишь её портрет?" спросила она, намекая на предвидение. Но это был не портрет мамы, неправда о ней.

Вскоре я совершил  предосудительное, зазорное деяние – вопреки отговорам и без разрешения Николая Васильевича поступил в Литинститут.. У него, у Бялосинской,  у Нины по отношению ко мне появились ироничные интонации и насмешливые напоминания о поэтах, которые в Литинститутах  не учились и прочие банальности. Мало того, потом ещё взялся за гитару и писал песни. Такая независимость в кружке Панченко выглядела слишком…

Когда Нина переехала в свою квартиру, мы виделись не часто, встречались в литобъединениях, в ЦДЛ, на днях рождения и при переездах кого-нибудь на другую квартиру.
У неё был свой круг общения, и я даже не знал, с какими замечательными людьми она встречалась.
Конечно, мы перезванивались, но у каждого были свои дела и заботы, иногда пересекались, но в основном двигались параллельно.
У нас не было никаких разногласий в отношении "советской власти", которая никогда и не была советской. Однажды Нина попросила меня купить яичный порошок, дефицит. Кто-то ей сказал, что он продаётся в Москворечье. Я купил килограмма полтора-два и спросил – зачем ей. Оказалось, для сидящих диссидентов.
- А почему яичный порошок?
- Он питательный, его можно понемногу всыпать между страницами книг.

В "большой" книге (так я называю книгу "Приоткрытая дверь") Нина слишком мрачно оценивает 70-е, 80-е годы. Но время было довольно вегетарианским, и его нельзя сравнить со сталинским и позднейшим. Да, некоторые люди пострадали, цензура, тупая казёнщина, враньё…  Но Солженицына не убили, выслали, Буковского обменяли, выпускали евреев… 
Кто хотел знать правду, знали. Что хотели, читали и слушали. Радио Свобода глушили, но были Голос Америки, Би-Би-Си, Дойче велле. Вокруг все были настроены оппозиционно, смеялись над властями и лозунгами. Не боясь, рассказывали анекдоты. Открыто говорили, что экономика заходит в тупик, что власти рубят сук, на котором сидят, что страна пошла вразнос. Редактор газеты, в которой я работал, спокойно называл партийных секретарей партайгеноссе.
Не печатали, цензура…  Но были самиздат, тамиздат, выступления в квартирах. Надежда была.
Правда, под ковром уже формировалась мафия, но мы, наивные, ничего не знали.

Со мной произошёл забавный случай, когда Нина с Сашей и Лёвой жили на Ленинском. Они уехали отдыхать надолго, Нина просила меня приходить раз в неделю поливать цветы и кормить попугая. Квартира стояла на охране, я входил, отключал охрану, уходил – включал. И вот раз вижу – около подъезда стоит милицейский газик с милиционерами внутри. Вот, думаю, кого-то жду-у-ут!
Вошёл, отключил охрану. Через минуту звонок в дверь. Открываю – заходят здоровенные милиционеры, один спрашивает:
- Вы кто?
А другой сразу к охранному щитку. Вот те на, это они меня ждали.
- Тут всё в порядке, - сказал тот, который осматривал щиток, и стал осматривать дверь, потом окна.
Оказалось, попугай откусил на окне охранную ленту из фольги, и у них сработал сигнал. Соединили разрыв и тихо-мирно растворились. Жаль, не догадался спросить, сколько дней они меня тут караулили?

В конце 80-х на работе мне удавалось каждый день в обед часа полтора играть в настольный теннис (пинг-понг, по-старому). Набрал очень хорошую форму, как говорится, мастерство не пропьёшь. Шарик был  удивительно послушен. Легко обыгрывал всех, часто ловя на противоходе внезапным ударом слева влево и справа вправо. Играли в большом светлом холе, а я как раз люблю далеко отходить от стола, бить длинными ударами, красивая игра. Выиграл у меня, не так уж легко, только раз забредший разрядник.
Нина случайно упомянула, что у них на работе тоже играют в обеденный перерыв. Не знаю, кто из нас азартней – сразу заспорили, кто кого обыграет. Я в себе был уверен, не потерпел, и приехал к ней на работу в Новоспасский монастырь, в лабораторию, располагавшуюся в полуподвале под низкими сводами. Помещение тесное, темноватое, заставленное столами.  Места для игры непривычно мало, отойти от стола подальше нельзя.
Ну, ничего, думаю. Не лучше меня играет. И проиграл первую партию на больше-меньше. Вторую и третью, приспособившись, выиграл.
Но должен сказать – Нина очень удивила быстрой реакцией, резким ударом кистью. Знал, что она при случае играет в бадминтон, бросает тарелочки, но такой резкости и реакции не ожидал.
Вспомнил ещё, в пионерском лагере она была спортивной девочкой, лет в 15-16 вдруг из худенькой стала, не побоюсь сказать, мощной, есть фото. Выиграла первое место по гребле на байдарке на Москве-реке, а это требовало силы. Но вскоре, начав курить, опять  превратилась в тоненькую.
В Америке, в Москау, она играла с Сашей в теннис в застеклённом помещении между домом и гаражом.  Не знаю, кто из них выигрывал.

В 89-ом году в Советском писателе вышла книга стихов Нины "От первого лица".  Это было большое событие, большая удача.  Вскоре после этого мы с Олей Гречко ездили посмотреть  мифический город моего детства Зарайск. После грязных крепких стен наглухо закрытого неухоженного кремля прошлись по улицам.  В многоэтажном доме оказался книжный магазин. Заглянули, смотрю, на прилавке среди других книг лежит Нинина. Обрадовался, словно встретил её саму:
- Смотри-ка, книга Нины!
Вот, оказывается, куда эти книги разлетаются.

Как сказал бы Э.Т.А. Гофман, разразились гласность, просвещение и перестройка. Сначала происходили разнообразные митинги и демонстрации сторонников свободы и противников власти коммунистов.
Хорошо помню первый большой сбор на площади Восстания, куда пришли Нина с Сашей, Аркадий Осипов, его друзья. Наверно, и Сашины друзья. Флаги разноцветные, в том числе союзных республик и голубые со звёздным кругом Европейского союза. Демонстрация прошла по Калининскому проспекту на Манежную площадь, заполонив её полностью, от гостиницы Москва до Манежа. Таких больших митингов и демонстраций больше не случалось.
Начались разделения, объединения, движения, ссоры и споры. Митинги, демонстрации сторонников, противников, выступления, публикации правды о прошлом, враньё о настоящем.

Нина родилась не в Москве. Мама в 41-м году, очень испугавшись бомбёжек, с маленьким сыном уехала на родину в деревню Костромской области и прожила там до 43-го года. Отец в 42-ом году перед отправкой на фронт приезжал к маме и сыну, а в 43-ем родилась Нина.
Маме с двумя детьми трудно, голодно, пришлось. Один раз не доглядела, Нина упала с печки, но, слава Богу, обошлось без серьёзного ущерба. Она только прикусила язык, и он на всю жизнь остался немного расщеплённым.

Родные места родителей Нину заинтересовали, когда ей исполнилось лет 19, и она одна побывала там единственный раз, отдыхая у родственников. Ей понравилось, она меня поучала, что надо любить и изучать родину предков, людей, их образ жизни.
Крепко надоумила! Шутка.
 
Но вскоре её отношение к деревенской, вообще к жизни в России, изменилось навсегда. Меня же, наоборот, тянуло в деревню отца, и я не один раз  ездил туда, где когда-то стоял дом отца, даже, когда от деревни не осталось ни одного дома.  Постепенно приходил к мысли – в Москве  жизнь ненормальная, не естественная. Думал о переезде в деревню, чтобы вести здоровый образ жизни.
У меня есть под Москвой любимые места, но тянуло только в места предков.

Нина с Сашей приобрели в Латвии одинокий дом, хутор. У меня там руки чесались. Не мог дождаться утра, чтобы встать и поработать. Не терпелось пойти обкапывать сливы. Ради удовольствия, не рассчитывая на урожай. Уже читал дачную литературу, как герой рассказа Чехова "Крыжовник". Уже и в разводе был.
Рассказал Нине, как мечтаю переехать в деревню. Она меня предостерегла, позанимаешься землёй два-три года и надоест.
Как раз в это время у Нины на работе давали участки "шесть соток". Она  сказала:
- Мне не нужен, давай возьму для тебя, занимайся.
Мне тоже не нужен…   Но, задумался, может быть, правда, надоест…  Прежде, чем отправляться в деревню, пока не готов к переезду, стоит себя проверить. И психологически, и здоровье, и, не теряя времени, научиться выращивать овощи и ягоды и всяким работам. Принял её подарок. Проверка растянулась на чудесные годы.
 
Году, наверно в 90-ом,  с Ниной должны были куда-то поехать вместе и договорились встретиться на Пушкинской площади. Там в это время проходил чей-то митинг, наверно, Наводворской, мы даже не поинтересовались чей. Мне смешно вспоминать, но когда мы уже подходили среди прохожих к подземному переходу, чтобы спуститься в метро, услышали, что митингующие на площади начали скандировать "Ельцин! Ельцин!".  Мы тоже разом заорали, как ненормальные, "Ельцин! Ельцин!".  Почти, как в "Весёлых ребятах: "-Держите его, держите… - Держим, держим!"

В СМИ между противниками происходили жаркие дискуссии на разные темы. Не помню, в каком году "Новый мир" опубликовал статью Аллы Латыниной о том, как люди относятся к высказываниям политиков, публицистов, писателей, экономистов находящихся в противоположных лагерях…  Большинство автоматически обращало внимание на то, КТО говорит – "свой" или "чужой". Свой не критично, без анализа поддерживался независимо от сути высказывания, "чужой" – отвергался. "Свой" может ошибаться, заблуждаться, чужой может говорить дельные вещи. писала Латынина. Надо оценивать не, КТО говорит, а ЧТО говорит, в каждом конкретном случае.
Нина, вероятно, повторяя людей из круга своих знакомых, определила – "Опасное положение!".  Это что же, возразил я, значит свой всегда прав?  Может быть, стоит прислушаться к мыслям и того, и другого?
Мы заспорили. Я считал и считаю, Сократ мне друг, но истина дороже.  Страна наша, но справедливость дороже. Мы одной крови, но правда важней.  Бывают случаи, когда чужаки, противники проявляют и смелость, и честность.
Это разное отношение к тому "КТО говорит" и "ЧТО говорит" мешало нам с Ниной понять друг друга. Не давало спокойно разъяснять свои позиции в 92-93-ем годах, потом и в 96-ом. К тому же мы очень горячились.

Круг общения и общее мнение – это маленькая толпа. Её представления плоские, двухмерные, чёрное – белое. Если плоский круг преодолевает плоскость, переходит в трёхмерное пространство, он превращается в шар, в многомерность, а представления становятся объемными, широкими.
Нина, освободившись от несвободы круга Панченко, приобрела другой круг знакомых, в том числе и заочных, в средствах массовой информации. Следовала только ему.  Иное она отвергала, не читая и не слушая. Такая односторонность, как высокомерие и нетерпимость, вводят в заблуждения, делают людей подслеповатыми.
Нина была энергичным человеком, эмоциональным, но многое пропускала.  Если бы мы умели долго спокойно объяснять свои позиции, то и разногласий не было бы, но мы  слишком горячились.
Всё-таки  между собой семейную, маленькую, гражданскую войну  не объявили и не вели. Из-за разных взглядов в результате недопонимания, ссориться не собирались. Знали, мы едины в главном, о добре и зле.
К сожалению, Нина не "не слышала" меня, а не слушала.  Я слишком волновался, не умел спокойно объяснять, приводить аргументы своего видения происходящего. Иногда мы просто боялись обсуждать события, чтобы не ссориться.

Как "свои" могут искажать суть, Нина сама написала в "большой" книге.  Цитирую: "1987…   По поводу конфликта Эйдельман – Астафьев. Борис Биргер поссорился с Валей Непомнящим, назвал его "наци", за то, что Валя по телевизору, в передаче о Пушкине, среди писателей, пишущих по совести, назвал Астафьева…   Позже, уже в Германии, Борис, сам перечитав переписку, сказал, что писатели говорят в общем об одном и том же, и просто не слышат друг друга, просто полное взаимное непонимание."

До сих пор я в недоумении, как могли быть такими слепыми умные люди, сторонники правового государства, разделения властей и прочего, и прочего…   Их испугала пропаганда о реально бессильных кучках, называвших себя коммунистами и националистами, испугали ярлыки  Но они не видели, что власть берут плоть от плоти настоящие большевики по сути, хотя и не называвшие себя большевиками. Как можно было поддерживать Ельцина и его команду, стремившуюся к неограниченной власти?
Дело прошлое, а результат налицо.

Естественно, я был противником ГКЧП, но имел давнюю привычку в сообщениях, новостях, телевизионных кадрах обращать внимание на детали. Это лакмусовые бумажки, определяющие ложь и правду.  21-го августа 91-го года у меня возникло первое подозрение, так ли всё было в победе над ГКЧП, как это принято большинством?
 Считается, что вечером этого дня рота капитана Суровихина, будущего генерала Суровихина, на БТРах двигалась по Садовому кольцу от площади Маяковского, чтобы будто бы захватить то ли "белый дом", то ли мэрию, но была остановлена и заблокирована в подземном проезде троллейбусами, поставленными противниками ГКЧП. 
БТРы старались пробиться, безуспешно долбили троллейбусы. Пытались, развернуться, чтобы выехать из тоннеля и тоже безуспешно. Открыли стрельбу, убили и задавили трёх человек. Всё это под рёв моторов и крики людей, смотрящих в проезд сверху вниз. Таково общее представление об этом эпизоде.

Любой человек, знающий этот небольшой кусок Москвы, любой водитель должен был задаться вопросом. Если рота ехала к мэрии или "белому дому" (Верховному Совету), зачем она въехала в подземный проезд, который уводил далеко в сторону от мэрии, на Смоленскую площадь и дальше, куда, по словам её командира, направлялись БТРы.
Чтобы попасть к мэрии, достаточно было гораздо раньше свернуть направо с Садового кольца – ещё с Площади Восстания. Или повернуть в Девятинский переулок (в нём, кстати, жила с родителями Н.С. Бялосинская).  Или, наконец, не въезжая в подземный проезд, проехать чуть дальше, до Калининского проспекта и тоже свернуть направо к мэрии. Зачем  надо было въезжать в подземный проезд, ведущий далеко от мери?  Абсурд.
Чтобы оказаться под градом камней сверху?

Оказавшись в тупике, БТРы пытались развернуться и сталкивались. Под криками орущей толпы ничего не понимавшие солдаты растерялись. Один из них вылез из БТРа под крики и улюлюканье толпы наверху. И тут откуда-то раздался громкий хрипатый, под Высотского, голос:
- Ты что наделал, гад?  Уб-и-л!  Уби-л человека! Сволочь! Сволочь!
Голос был явно фальшивым, театральным, но подхвачен толпой.
Не выдержав, солдат поднял автомат и выстрелил в воздух. Репортаж прервался. Он много раз повторялся, но каждый раз обрывался на этом месте. Потом оказалось, что один из БТРов накрыли материей и подожгли. В сумятице погибли три человека. И надо же так случиться, что национальности погибших, как на подбор:  русский, еврей и, если не ошибаюсь, мусульманин.
Пролитая кровь – это непременная, необходимая, составляющая классики переворотов.

В 92-ом уже было понятно, что команда Ельцина ведёт к разграблению страны кучкой людей, обладающих подковёрными силами, в т.ч. военными. Противников "реформ" пропагандисты  называли красно-коричневыми, хотя остатки трусливых коммунистов уже не имели никакой поддержки.  Пропагандисты Ельцина с помощью провокаций делали из маргинальных русских фашистов и хулиганов страшилки, раздувая муху до размеров слона. Непредвзятому человеку было очевидно, что Ельцинская команда, так называемых "демократов", хочет добиться свободы только для себя. В том числе и свободы слова – только для себя.
 
25-го апреля 93-го года должен был состояться референдум о доверии и перевыборах Президента и Верховного Совета, т.е. парламента. И тот и другой были избраны на свободных выборах. Все средства массовой информации, все каналы телевидения, радио, все крупные газеты находились в руках исполнительной власти.  Сторонники Президента, словно забыли основу правового государства – разделение властей, и сделали первую попытку  захватить всю власть. На референдуме предлагали ответить на четыре вопроса.
- Доверяете ли вы Президенту?
- Одобряете ли реформы Президента и правительства?
- Надо ли проводить досрочные выборы Президента?
- Надо ли проводить досрочные выборы Верховного Совета?
Перед глазами из всех экранов и газет навязчиво замелькали внушаемые ответы "Да-да-нет-да". Из всех динамиков, словно автоматные очереди, затрещало "Да-да-нет-да". То есть, Президента оставить, а парламент переизбрать.

Мы с Ниной спорили, она голосовала "Да-да-нет-да", а я – "Нет-нет-да-нет".  Нина упрекала меня в поддержке коммунистов. Это, конечно, смешно.  Она читала и слушала только одну сторону, и представления были однобокими.
Пропаганда пугала доверчивую публику, ничего не понимавшую даже в не очень-то хитрой игре.
Результат референдума, не смотря на агрессивную агитацию, получился "Да-да-нет-нет".  Переизбрать Верховный Совет команде Ельцина не удалось. И тем не менее…
(Теперь я думаю, В.С. специально оставили. Чтобы расстрелять. И показали, что вроде бы честно провели референдум.)
 

Ельцин, самолюбивый амбициозный человек, следовательно, легкоуправляемый, упорно повёл Россию к диктатуре, что и подтвердил 93-й год и далее без остановок.
Реальное разделение общества было не между "демократами" и "красно-коричневыми",  а между порядочными людьми и непорядочными, добронаправленными и злонаправленными. К большому сожалению некоторые добронаправленные люди, вроде моей сестры, ошибались, защищая Ельцина.
Уже тогда я догадывался, что реальная сила не у тех или иных безоружных демонстрантов, не у народа, не у журналистов и политологов, а у неизвестных мафиозных группировок, включающих КГБ и МВД.  У них были деньги, оружие, войска и бандиты.
Я тогда говорил Нине:
- Будет не по вашему и не по нашему. Будет по тем, у кого сила, а не нравственность.
Так и оказалось…

21-го сентября Ельцин, вопреки итогам референдума и конституции, издал незаконный указ о роспуске Верховного Совета. Незаконность подтвердил конституционный суд  во главе с Зорькиным.
Ельцинские власти окружили колючей проволокой Верховный Совет вместе с его защитниками,  отключили электричество, воду и канализацию. Снаружи сторонников В.С.  били дубинками, в том числе и женщин.  Коммунисты Зюганова, как всегда в решительные моменты, исчезли.

3-го октября мы с Олей Гречко приехали на Октябрьскую площадь, где должен был состояться митинг в защиту Верховного Совета. Но события развернулись так, что вместо не состоявшегося митинга провели вместе весь день и стали свидетелями марша по Садовому кольцу и прорыва блокады Верховного Совета. Народ радовался близкой победе над ельцинистами и многие поехали в Останкино требовать и получить слово на телевидении.
Случай не позволил нам в конце дня попасть под расстрел мирной демонстрации в Останкине. Об этом дне я рассказываю в другом месте.

Вечером 3=го телевидение было отключено, а Радио  Свобода сообщало о стрельбе около телецентра. Сердце замерло от мрачного предчувствия, несомненно, расстреливали демонстрантов. 
Потом включился один канал ТВ, чёрно-белый,  вроде бы из запасной студии где-то в обстановке подвала, явно театральной, постановочной. Там сидели ведущие "Взгляда", Явлинский, хорошо врущие журналисты. Не помню всех, но хорошо запомнил, как  Жанна Агалакова, обращаясь к Верховному Совету, вскричала:
- Будь проклята ваша конституция!
Такими оказались сторонники правового государства.
Сообщали, что Макашовцы и Баркашовцы штурмуют телецентр. Выступил Гайдар – будто красно-коричневые бандиты, штурмуют телецентр и стреляют из крупнокалиберных пулемётов  по телецентру и городу. Всё с точностью до наоборот.
Что же происходило в действительности, можно увидеть в документальных кадрах фильма Станислава Говорухина "Час негодяев".  Выстрел неизвестно откуда взявшегося гранатомёта в руках молодого человека послужил сигналом бойцам "Витязя", сидевшим на крышах  студийного и технического корпусов. С крыш, с двух сторон был открыт бешеный огонь из автоматов по безоружным демонстрантам, заполнявшим улицу между корпусами. Толпа разбегалась в разные стороны,  на асфальте оставались лежать десятки человек раненых и убитых.
Когда стемнело, выехали БТР и, разъезжая по улице, стреляли из пулемётов во все стороны, по прячущимся за деревьями людям, санитарным машинам и дальше, в сторону метро ВДНХ по многоэтажным домам.

Около полуночи позвонила Нина.
- Ты дома?
Она предполагала, я мог быть в Останкине. И, значит, не смотря на свои "да-да-нет-да", понимала, кто в кого стреляет.
Следующий день, 4 октября стал ещё черней. Такого позора страна ещё не знала. Люди онемели от ужаса. В прямом эфире иностранная телекомпания показывала расстрел парламента из танков.
Через несколько дней я коротко, одной фразой, спросил, как ей обстрел "белого дома" из танков? Нина как-то наивно, даже не по-женски, а по-детски, ответила:
- Ты видел, как они стреляли, не разрушая "белый дом", точно в окна.
У меня глаза расширились. Что на это сказать?
- За окнами-то, люди были…
Вот и вся суть разговора о событии.

Потом прошли выборы президента в 96-ом году, коробки из-под ксероксов с долларами, опять страшилки про коммунистов, которые, как и следовало ожидать, были мыльным пузырём. Нина уже жила в Штатах, и мы с ней разговаривали в письмах, не часто, и совсем о другом.
Я никогда не напоминал ей о 92-93-ем годах. То ли жалел её, то ли боялся – вдруг опять будет спор.  Ещё раз скажу – дело прошлое, а результаты налицо.

В декабре 93-го года перед отъездом в Америку Нина устроила прощальный вечер с теми, кто входил в круг Николая Васильевича Панченко. Без него. Давно не было Ильи, совсем недавно – Аркадия. Нина уезжала вроде бы на два года, но, словно предчувствуя, сказала, сдерживая слёзы:
- "Кто может знать при слове расставанье,
какая нам разлука предстоит?"
Сейчас, когда не стало Нины, вспоминая через много лет разлуки то расставанье и тех, кто сидел тогда за столом, невольно, банально, лезет в голову "иных уж нет, а те далече". И это действительно так.

Нина присылала подарки и через два года прилетала в Москву. Должна была прилететь в июне следующего года, и я надеялся, мы с мамой увидим её перед переездом в деревню. Но что-то Нину задерживало, а я не мог оттягивать трудно готовившийся переезд. Мама была совсем старенькой, плохо себя чувствовала, нельзя было оставлять её в Москве ни на время, ни насовсем.
О переезде я не говорил ни Нине, ни родителям Саши. Под каким-то предлогом отвёз к ним Нинины картины, хранившиеся у нас.
Побывав в Германии, Нина прилетела в Москву в августе, наш отъезд стал для неё большим сюрпризом.  "Ну, ты даёшь!" писала она.
В первое время я очень надеялся, что она к нам, к маме,  приедет, но она уже сама готовилась к постоянному жительству в Америке и переезду в другой штат, а вскоре мама умерла.
В письмах мы рассказывали о жизни друг друга, но и ей и мне приходилось разъяснять каждую мелочь – слишком разные у нас были условия и люди вокруг. Поначалу ещё спорили, ну не спорили, а высказывались друг другу. Я, бывало, резко, она терпеливо, называя меня "дорогой братец".  Она восхищалась людьми вокруг –доброжелательными, улыбающимися, постоянно предлагающими помощь, в отличие от мрачных озабоченных лиц России.
По поводу лиц. Нина ездила в командировки и видела лица в глубинке России. Она боялась ехать ко мне в деревню, и обоснованно. В то время ещё продолжалось дикое пьянство, и лица попадались такие, что могли испугать даже мужчину. Хотя, скажу ради справедливости, угрозы они не представляли, но смотреть неприятно, а мат тем более.

Нина хвалила то, как живут американцы, как всё хорошо устроено, удобно, и это потому, что много работают, что на первое место ставят труд.  "А ты живёшь в 17-ом веке".  И всё в таком духе.
Комфорт и удобства, действительно, меня мало интересовали, не соблазняли.  Говорил о другом, о том, что меня беспокоило. О том, что люди ради комфорта, да и не только ради комфорта, испокон веков хищнически относятся к природе, к не возобновляемым ресурсам, берут, сколько могут и тащат, сколько смогут унести, а не сколько смогут съесть. Комфорт и прогресс быстро загрязняют природу всевозможными способами. Западный уровень потребления расточителен, такого расхода ресурсов не хватит на всех и надолго.
В качестве примера приводил сельский образ жизни как образец безотходного производства. Ещё говорил, что технический прогресс сильно опережает нравственный и культурный. И тоже всё в таком духе.
Российские производители продуктов, используя западные технологии, и мошенничая, с каждым годом ухудшали качество всякими добавками и удобрениями. Предполагал, что и на Западе продукты не очень-то натуральные. Нина согласиться со мной не хотела, но косвенно признавала, покупая более дорогие натуральные продукты в небольшом фермерском хозяйстве.
Потом, такие разговоры, как-то сгладились, мы очень сблизились в общих взглядах и интересах.

Она несколько раз прилетала в Москву, но деревни боялась, ко мне не приехала. Мне тоже трудно было выбраться, дел хватало, да, честно говоря, и не хотелось. Но, тем не менее, я всегда чувствовал её рядом, мысленно разговаривал, при малейшем событии, случае, представлял, что бы сказала она, возражал, соглашался,  рассказывал ей в письмах, потом по электронке.
Обменивались фотками, она присылала много. Особенно меня интересовало  устройство дома со всеми удобствами, и я его хорошо представлял. Радовался, что он стоит, можно сказать, в лесу, хотя и в городе. Ей очень нравилось в этом доме, в этом университетском городке. Я его тоже хорошо узнал по  фоткам и роликам в ЮТубе.
Наша двоюродная сестра писала мне – из всех её знакомых на жизнь не жалуются только я и Нина. 
По электронной почте мы могли разговаривать в реальном времени хоть каждый день. Так нам было удобней, чем по телефону, который у меня практически не работал. У Нины был сайт, где она выставляла свои, как она говорила, картинки. Ещё и сама присылала фотки картин.
Она подсказала мне сайты умных людей. Я делился, найденными в интернете замечательными барочными ансамблями с великолепными беспредельными сочинениями, звучание которых, их совершенство, не мог слушать без мурашек или слёз радости.

Иногда я интересовался, что она пишет,  т.е. стихи, прозу?  Она неизменно отвечала "Живописую".  И ни разу за все годы не спросила, что пишу я?  Навязываться я не хотел, но один раз послал прозу о детстве мамы, а второй раз о нашем детстве, первую часть. Вторую не рискнул, там кое-что могло ей не понравиться, не хотел её раздражать. Мои стихи и песни со времени Панченко она вообще не знала и не представляла.
Это было общение отчасти полупроводниковое. Между нами с начала 90-х годов существовала и некая отстранённость из-за того, что я мог иметь независимые суждения, не совпадавшие с общепринятыми в её окружении.  Это ей не нравилось.
К её высокомерию, часто и оправданному, я относился с сожалением потому, что высокомерие и снобизм всё-таки ограничивают.  Как-то  сравнил трёх художников, Биргер – многоцветный,  Вейсберг – белый, а Купер(ман) – серый. В ответ, мне показалось, письмо шикнуло – как я смел, сравнивать с кем-то Биргера?  Эхо "суди, мой друг, не выше…"  Ну, смешно же! Младший брат…
О своих исследованиях Слова, я и не заикался.
 
В 20-м году, перед выборами в Штатах прошли дебаты Байдена и Трампа. Спросил:
- Ты смотрела дебаты? Кто, по-твоему, выиграл?
Нина ответила резко и коротко:
- Два старых дурака!

У нас был общий очень уважаемый аналитик в интернете. Но однажды после его интересных высказываний об Америке, она отрезала:
- Он хорошо знает и разбирается в России, но в Америке ничего не понимает.

24 февраля 22-го года мы в один голос сказали: "Война показала, кто есть кто".  Впрочем, кто есть кто, мы знали давным-давно.
Взгляды на прошлое, настоящее и будущее России, её населения постепенно сближались и стали близкими. Шли к этому единомыслию долгое время и разными путями. Нина, кажется, прямым, а я – блуждая в иллюзиях и принимая миражи и мифы за реальность, а потом сталкиваясь с действительностью.

После моего инфаркта она почти каждый день требовала от меня отчёт о том, какие лекарства принимаю, что ем, что пью, что делаю. Следила за мной, как за маленьким, советовала. Нет, не советовала, а настаивала и запрещала кое-что из продуктов. Я почти не спорил. Мне никогда и в голову не приходило кому-нибудь когда-нибудь врать, но пришлось ей врать, что ем противную овсянку и капусту.

В одном из разговоров о прошлом Нина, упомянула мой некрасивый поступок, о котором я совершенно забыл, хотя другие очень хорошо помню. Мне было ужасно стыдно.

Борис Биргер изобразил в красках живописный портрет Нины, кажется, один из лучших его портретов. А Нина в книге "Приоткрытая дверь" (М. Новый хронограф, 2018) написала очень неплохой словесный портрет самого Биргера, умного, чуткого, отзывчивого, ответственного человека, сохранив его живые черты, его юмор. Рассказала о художнике, возвращающем как главное содержание живописи, её смысл и суть – гармонию красок. Сюжет и предметность для живописи на третьем и десятом местах.
Очень ценно для описания образа Биргера, свободного, независимого человека, сказанное им о себе словами его недоброжелателей и завистников – "Живёт, как хочет, а мы мучаемся", т.е. угодничаем, удержусь от грубого выражения.
Попутно в книге словесно зарисованы известные люди окружения Биргера.  Получилась очень хорошая книга, прекрасно изданная, рассказавшая много и о самой Нине.
Она мучилась сознанием своей нереализованности. Это у нас общая черта, хотя она много лет прожила на Западе, в Америке, а я в медвежьем углу России. Мне кажется, мы слишком отвлекались, на другое, интересное. Но главная причина всё-таки в другом. Помню, Петя Краснопёров назвал Евтушенко коммерсантом. Вот этой коммерческой черты в нас не было. Предпринимательская жилка нужна, необходима для реализации. И, кроме того, надо быть не столь щепетильными.
 
К сожалению, в книге обозвала меня оскорбительным словом "журналист". Не нашла другого слова. Это от того, что я когда-то года три работал в газете, а в деревне писал краеведческие статьи и филологические исследования в местную газету. Своим делом считаю литературу.

Незадолго, примерно за год до кончины, стала спрашивать меня о предках, о родовом дереве. Я давно уже занимался другим, кое-что забыл, пришлось искать в папках, рисовать ей схемы.
 
Семья Нины каждый год отмечала католическое, оно же и протестантское,  Рождество 25-го декабря с неизменным в Америке "Щелкунчиком" Чайковского в постановках разных театров.
Так и в конце 24-го года, буквально за неделю до катастрофы, Нина счастливая приехала с рождественского рынка, радуясь тому, как украшен  город, как все люди светятся и желают друг другу счастливого Рождества.
Из всего общения с Ниной было видно её тяготение к культуре протестантизма.  Я и сам с возрастом, опытом и последними событиями многое пересматривал. Деление на конфессии представляется мне делом человеческим, не Божьим, не христианским.
В последние годы мы не разговаривали о своих конкретных религиозных взглядах. Это тонкая, невесомая сфера переживаний, я не хотел использовать такой грубый инструмент как слова. Каждому человеку даны личная внутренняя свобода чувствовать и дар уважать чувства других.
Верю, что её огромный внутренний мир не пропал, не исчез бесследно.