Переезд

Гриша попросил помочь перевезти вещи. Его семейству вдруг вздумалось переехать в новую квартиру и, я, сдуру, согласился. Но деваться было уже некуда. Мой язык по глупой привычке летел впереди мозгов. Затем, во мне ещё ворочалась змейка сомнения, и я, подчиняясь её гипнотическому шипению, намеренно выбирая в нашем «низкорослом» городе худший вариант, но всё же надеясь на менее энергозатратный, спросил с придыханием:
- Пятый этаж?
- Третий.
Я облегченно выдохнул. Ещё раз заверил о своей готовности. Но первый этаж – было бы гораздо лучше. А вообще идеально - никуда не ехать и ничего не таскать. Знаю я эти древние диваны и скользкие холодильники с ещё не растаявшим льдом. И попробуй что-нибудь уронить! - тебя с кислым лицом примутся утешать, что, мол, ничего страшного, а ты будешь ругать самого себя за неумелость и косорукость. Нанимать же профессионалов со стальными мышцами, стяжателей денежных знаков, далеко не всем по плечу. И, главное, - общинная эта привычка, что тянется, наверное, со времён крепостного права, - большинство старается договориться с приятелями или родственниками, ещё способными к подобному труду. Мол, если что, потом тебе поможем. Навалимся, ого - го! Но так это будет, или не так, в момент вхождения в подобный сговор, - не задумываешься. Нам всем кажется, что у нас есть планы на жизнь, но затем оказывается что у жизни на нас свои планы.
Мы договорились, я буду ждать Гришу у магазина, название которого давным – давно позабыл. Вернее, правильным будет уточнить, что названия у этого помещения менялись несколько раз. И, я, забыл то, - самое первое. Его, я, кажется, запомнил, когда впервые увидел тот длинный пятиэтажный дом и весь фасад первого занимали громадные витринные стёкла в серых металлических рамах. Но к нынешнему времени – забыл. Что тогда в нем продавали? Не помню. Кажется, морковку, картошку, лук. Овощи - частично продались, частично сгнили. Потом в помещение въехал банк. Затем лопнул. Сейчас, кажется снова магазин. Но что теперь продают - я не знаю. В этом районе я больше не живу. И магазин этот – мне не по пути. Да и что в нем могут продавать? Всё то же, что и во всех подобных магазинах средней руки. Их всё больше вытесняют набросившие чудовищные снасти «сетевики». Мы все застряли в этих, никого не выпускающих на свободу без покупок, мелких, уловистых ячеях. Мнимое удобство. Мне оно напоминает завуалированное насилие, подобное глубокой колее с отполированными до блеска стенками. Сзади что-то неспешно едет. Нужно поспешать. Поначалу подпрыгивая, пытаясь достать до краев. Сделать выход как в юности – на обе руки. Но тщетно. Остаётся бежать трусцой, ведь вроде бы никто не торопит. Так один день сменяет другой, как нарезанное филе индейки сменяет куриное филе на одинаковых пластиковых подложках, обвернутых пищевой пленкой.
У меня иногда возникает мысль, что все мы - пища. Я верчу головой, пытаясь разглядеть конечного бенефициара. В смутных зеркалах узкого жизненного пространства вижу лишь неясное очертание. Скорее всего, своё. А чьё ещё?
Гриша отчего-то сказал ждать именно у этого магазина. Видимо тут ему удобнее.
- Хорошо, - ответил я, и ещё добавил на всякий случай, как все мы, уже полоненные сотовой связью привыкли добавлять:
- Если что, созвонимся…
- Хорошо, - улыбнулся Гриша.
Мы говорим одинаково. От того, что думаем, наверное, одинаково, - однажды, видимо, совсем разучимся. А зачем думать? Это трудно. И, зачастую, печально.
И всё вокруг одинаковое. Куда не занесет тебя ожидание необычного, ты войдешь в маленькую прямоугольную комнату, увидишь большую кровать, на стене черный квадрат телевизора, под ним - стол, стулья, маленький холодильник, имеется санузел с белыми полотенцами, и рядом с тобой женщина, похожая на миллионы подобных. И, если не эта, то какая - нибудь другая. И если бы не ты стоял рядом с ней, то это был бы кто-то другой. В целом же, он похож на тебя и на миллионы тебе подобных. А может быть ты и есть он? А он – это ты? В чём между вами разница? Разница лишь в том, что тебе рассказали о тебе. И этот рассказ наподобие каркаса некоего здания в виде буквы «Я» возник и закрепился в сознании. Понемногу, с течением дней, покрываясь разноцветными облицовочными материалами. Но является ли это истиной – доподлинно не известно. Откуда тебе знать, что твои родители именно твои, и тебя не подменили по чьей-то воле в роддоме? Или вообще, не подсадили оплодотворенную пипеткой клетку в нутро совершенно чужой женщины? Кто же в таком случае является матерью? А кто - отцом? И есть ли в этом какая-то разница? Если какие-то люди - тебя вроде бы любят и относятся хорошо? И, что такое любят? И что такое - хорошо относятся? Всё вроде бы ясно: не обижают, читают сказки, кормят борщом, дают имбирный пряник к чаю и летом везут на курорт?.. Но не откармливают ли они тебя, для каких-то не ясных целей? Шутка.
За стенами – синее небо, яркое солнце, серые горы, изумрудное море. Картина, нарисованная умелой рукой. В стиле гиперреализма. Меняются лишь названия этого счастья. Впрочем, каждое состоит из ограниченного числа буквенных знаков. И бултыхается оно, - и, прочее, ему подобное, - перед твоими глазами наподобие содержимого детского калейдоскопа.
Хотя, это очень удобно. Я про «созвонимся». Водить самого себя привязанного к поводку телефонной связи. Постоянно думая о том, чтобы вдруг не сказать в его чувствительную мембрану ничего лишнего. А что может быть лишнее? Этого я не знаю. Всё зависит от обстоятельств. И даже твоё местонахождение, именно у этого магазина, произнесенное вслух может оказаться лишним. Я иногда думаю, о ком-то, мне не известном, скрытом в непроницаемом для тебя тумане, и ты для этой намеренно сотканной мглы не просто голый, а весь на полупрозрачной рентгеновской фотографии. Вот он, штифт ввернутой в верхнюю челюсть коронки. Вот тут срослось сломанное ребро. Вот вместилище мозга с огромными, будто пустыми уже глазницами. Но слава Великому Архитектору Вселенной! - самих мозгов не видно, и какие именно сигналы проскакивают между нервными окончаниями - со стороны ещё не понятно. Но думаю, вскоре с этим разберутся, и нечто подобное телефону примутся встраивать в мозг ещё при рождении. С функциями электропастуха. Чтобы даже мысли покинуть колею не возникало. Паранойя? Может быть. Мы всё время бежим, спешим, куда-то едем, переезжаем и некогда остановиться и задать вполне обоснованный вопрос: «А зачем? Куда мы все торопимся?»
Вернее, конечно, все понимают куда. Но мысли эти от себя гонят, и прячут головы в разноцветное мелькание информации, рожденной из песка Силиконовой долины.
Возле магазина – автобусная остановка. Мне почему-то казалось, что она дальше. А оказалось, что прямо возле бетонных ступенек, ведущих в магазин.
День летний, но какой-то блеклый, выцветший. Солнце куда-то подевалось. Но туч на белёсом небе не видно. И пустота на месте исчезнувшего солнца. На миг показалось, что его никогда не было. Вообще, никогда. И, все мы, будто искусно вырезанные и раскрашенные картонные фигурки. И если бы я увидел чуть приметные нити, прикрепленные к собственным конечностям, то вовсе – бы не удивился. Вся эта непонятно для кого разыгрываемая пьеса, уже, наверное, повторялась миллионы раз. Всё одно и то же, одно и то же…
С небольшими, впрочем, изменениями. Будто какой-то утративший разум провизор, вручную перебирает молекулы в химическом составе для создания чудесной панацеи, и с легкостью меняет одну на другую, другую на третью, третью на четвертую, и всё ничего не выходит, и счёт этим вариантам ведется, конечно же, уже, на миллиарды…
Я увидел, как слева к остановке приближается большой автобус. Гриша, кажется, говорил, что подъедет  именно на нём. Или, я это откуда-то знал? Или почувствовал своим врожденным даром предвиденья, о котором мне однажды сообщила одна пожилая гадалка? Отчего-то на меня напала лень. Таскать ничего не хотелось. Я зашел в магазин, - сквозь зеркально поблескивающее стекло, меня, конечно, стало не видно. Гриша вышел из автобуса, повертел головой, отчего-то не позвонил, и быстро забрался обратно. В автобусном салоне рядом с ним я увидел свою тещу и тестя. Гриша – брат моей жены. А тёща и тесть Григорьич - её родители. Но мыслей о том, что они возьмут и нажалуются жене на моё странное поведение, отчего-то не возникло. Я вообще был склонен к странным поступкам. И они это знали. Особенно в состоянии опьянения, в каковом я ранее частенько позволял себе пребывать. Но по тому, как тёща, Людмила Даниловна, надула щеки, она явно сделалась недовольна моим отсутствием.
В автобусе сидели еще какие-то не знакомые мне люди. Дверцы захлопнулись, двигатель зафырчал, колеса завертелись, отталкиваясь от дорожного полотна. Я вышел из магазина и смотрел вслед удаляющемуся автобусу с неясно нахлынувшей на сердце тоской. Она буквально затопила меня. Обуяла. Зачем я их обманул? Что за детские, - даже не детские, - дурацкие шалости? Сгоревший в двигателе автобуса бензин сладко и мучительно пах расставанием. Над обочиной золотилась оседающая, теплая пыль...
Зачем я спрятался? Мог бы спокойно зайти внутрь и ехать к их новому жилью, в которое они уже вселились, но осталось лишь кое-что перевезти.
Невыносимая горечь вытеснила все чувства, и я был уже готов бежать за автобусом вслед. Покуда не упаду. Покуда не остановится дурацкое сердце. Но автобус въехал на кольцо, развернулся и направился в обратную сторону. Мне почему-то показалось, что он выедет на ту же дорогу, и остановиться на обратной ее стороне, рядом с другим магазином в похожем пятиэтажном доме. Я радостно перебежал проезжую часть по переходу. Но автобус, не доезжая остановки, свернул вправо на второстепенную дорогу и поехал в сторону городской тюрьмы. Теперь бежать куда бы-то ни было - сделалось бесполезно. Отчего-то позвонить по телефону мне не пришло в голову. Мне казалось, что как раньше, все вопросы можно утрясти и без телефонного звонка, и я решил направиться к их дому пешком.
«Что-нибудь придумаю… - вертелось ужом в голове. Я рассматривал возможные варианты оправдания. Они должны были быть вескими. – Скажу, подъехала полиция, и меня замели…Да, пожалуй весомо… Ещё можно сказать, что меня сбила машина и увезла «скорая помощь»… Нет, не годится. На мне нет повреждений… Или, загорелся дом, и я бросился спасать кого-то там, кричащего в горящей квартире… Нет, не годится. Все знают меня как облупленного. Никого спасать я не брошусь, да и следов обугливания ни на голове, ни на коже, ни на одежде… Даже дымком шашлычным от меня не пахнет… Полиция, только полиция… Скажу, что разыскивали маньяка, а я оказался похож…»
Пока я куда-то шёл и размышлял подобным образом, неожиданно стемнело. Как-то, враз. Будто солнечное затмение. Солнца и так не было, а тут на его месте - черная дыра. И так всё размыто стало, будто зрение утратило четкость. Так бывает когда слезятся глаза. Вдоль дороги загорелись фонари. Но светили они тускло, в каком-то странном, зеленоватом ореоле. Светофор на пешеходном переходе отключился, и в нем настырно моргали оранжевые огни. И мне казалось, что они указывают на то, что мне нужно ещё ждать, ждать, ждать... Не торопясь никуда. Я словно провалился в безвременье и застыл в ожидании зеленого человечка. Но зеленоватым, каким-то мертвенным, уже даже не светили, а сияли лишь нависшие, придорожные плафоны. Вдалеке, в том самом месте, где странно пустынная дорога уходила на холм и за ним сужаясь, терялась, я увидел надвигающийся в мою сторону автобус. Его фары горели хищно. Казалось, что всех кто попадал в свет фар, сидящие в автобусе отстреливали точно зайцев, а затем весело, с хрустом давили. В чуть подсвеченной фонарями темноте корпус огромной машины казался черным и блестящим. Какая-то всколыхнувшаяся дурь поднялась из самых моих глубин, и я ещё почему-то подумал, что автобус именно тот самый. И в нём - Гришу, тещу и тестя всё везут и везут по непонятному для меня маршруту.
Не доезжая до меня, автобус свернул вправо, и поехал по дороге вглубь жилого массива. Я, будто, очнувшись, перебежал дорогу, и поспешил ему вслед. Фонари в пустынном дворе не горели. Но об этом я отчего-то не думал. Между силуэтами черных домов на темном, беззвездном небе, я увидел мерцающие красные огоньки уезжающего автобуса. Мгновение, и они исчезли.
«Свернул, - подумалось мне. – Куда мне теперь?! Куда!..»
Я завертелся, оглядываясь по сторонам. Но смотреть было не на что. Света, отчего-то, не было ни в едином квартирном окне. Тьма. Пустота. Я твердо знал, лишь то, что под ногами – твердь, прилепившая меня тяготением. Надо мной же, я не очень твёрдо догадывался – нет ничего. Ничего - на миллиарды чего угодно. Хоть километров, хоть световых лет. Хотя, может быть, что-то и есть. Но вот что именно - неведомо. Невидимо. По бокам, вроде, дома. Да и дома ли это? Или, картонные стены театрального реквизита? Для создания неведомого мне города и мира. И эти стены незримая рука городит в каком угодно порядке, путая меня и без того плутающего.
Тут я вспомнил про телефон. Достал. Набрал Гришу. Пошли долгие гудки, но мне никто не отвечал. Я набрал ещё, и мне показалось, что гудок, наконец провалился в бездну телефонного соединения:
- Алё! – закричал я. – Алё!
Откуда-то донеслось:
- Алё! Здорово братан! Как сам, как семья? Рад слышать, что живой - здоровый…
Мой телефон продолжал выдавать гудки. Разговаривал кто-то неподалеку. Видимо тоже по телефону. И голос невидимого человека был мне странно знаком.
Я отправился на голос. Потому что, больше идти некуда.
Подойдя ближе, я увидел силуэт человека весело болтающего по телефону. Он размахивал руками и перебирал ногами, будто пританцовывал. Сумрак вокруг него будто немного растаял, разредился, и чернота сделалась темно-серою, и я увидел его лицо.
- Максим?! – удивился я и протянул ему руку.
- Да-а… - лицо человека перекосилось в напряжении воспоминания. Развязно пританцовывать он прекратил, и, будто ощетинился цепным кобелем, заметив притащившегося неясно откуда бродячего пса. – Подожди, подожди братан… Перезвоню… - сказал он в трубку и убрал телефон в карман, не вынимая при этом руки.
Я застыл со своей, протянутой, чувствуя открытой ладонью улегшуюся на неё прохладу.
- А-а-а! – удивился, припоминая Максим. – Это, ты?!
- Я! – радостно подтвердил я.
- Живой, значит ещё?
- Да пока, вроде, живой.
Тут Максим достал руку из кармана и не торопясь, с чувством собственного достоинства пожал мою.
Мы с ним случайно встретились лет двадцать назад. И, можно сказать, странно разошлись. Но что толку углубляться в темные дебри прошлого, если в настоящем – абсолютная тьма, и непонятно что делать, кому звонить и куда идти?
- Ты чего тут? – спросил Максим.
Я быстро и сбивчиво рассказал.
- Вот ты даёшь! Тебя люди ждут, а ты тут в трёх соснах заплутал.
- Так, темнота, кругом какая…
- Какая темнота? – удивился Максим. – Темнота – это ты. Я ещё тогда понял, что у тебя в голове чёрт знает что! Адрес-то их знаешь?
- Старый, знаю.
- Это – уже кое-что. Давай вот что сделаем, - пошли ко мне. У меня обождёшь. А я, тем временем, попробую к ним сходить. Картину о тебе обрисую.
- Так пойдем вдвоем! – воодушевился я. – Чего я у тебя прохлаждаться буду?!
- Вдвоём не получится… - Максим отчего-то уставился куда-то в сторону.
- Почему это?
- Долго рассказывать. Давай так, - делаем, как я говорю, или иди сам куда хочешь.
Спорить с Максимом было бесполезно. Идти к нему домой не хотелось, - мало ли что у него в голове? Может, зло затаил? И чего ему быть ко мне добреньким? Я ведь тоже не был к нему добр. Хотя, и злым тоже не был. И, это, меня подтолкнуло.
- Пошли.
Он привел меня в светлую, однокомнатную квартиру, с белыми, без обоев стенами, по поверхности которых развешаны маленькие картины и фотографии.
- Чай пей, - сказал Максим, кивнув на стоящий в комнате стол, с блестящим электрическим чайником посредине. – Я – быстро.
Он ушел. Я стоял у стены и рассматривал картинки. Они обладали интересной особенностью, - едва я прекращал смотреть и переводил взгляд на другую картинку, как тут же забывал, что было на предыдущей. Отчего-то казалось, что на всех – зыбкое переплетение ветвей с разнообразной листвой: от распустившейся почки до отлетевшего, растопыренного кленового, уже тронутого пятнами тления и изъязвленного мелкими дырочками; ещё не отпавшие листья, будто шевелились от дуновения ветерка. Но всё это на самом деле конечно не так. Это просто попытка описания внутреннего ощущения от увиденного. А вот что на самом деле было на тех картинках, - я описать не смогу. Кроме, пожалуй, последней. Картинки эти погрузили меня в собственный, особый мир, и я разглядывал их и разглядывал, переводя взгляд от одной до следующей, пока на самом деле не слился с увиденным на последней. Я увидел точно такую же комнату, - по крайней мере, очень похожую, - белые стены, стол, чайник, маленький диванчик с красной обивкой у стены. На нём сидел довольный Гриша. Григорьич стоял у электроплиты, и что-то помешивал на сковородке. Тёщи видно не было, но она была где-то там, - видимо в соседней комнате, - и я слышал её командный голос. Она отдавала распоряжения то Грише, то Григорьичу.
Григорьич повернулся ко мне, молча кивнул головой и улыбнулся. Рукава на его рубахе были подвернуты, он продолжал возить вилкой по содержимому сковороды. Григорьич показался мне странно помолодевшим. Постройневшим. Русые кудри утратили седину, и тускло, благородно отдавали золотом. Лицо румяное, как у ребенка, и живые, блеснувшие какой-то тайной мудростью глаза.
Я присел на стул рядом с Гришей и посмотрел на него. Взгляд у того был безмятежен. Он молчал.
- Как дела? – отчего-то задал я этот, дурацкий, по своей сути, вопрос.
- Хорошо, - ответил Гриша и улыбнулся. И никто из них так и не спросил меня, где я был, что делал и почему так и не помог с переездом.
И, вдруг, я с ужасающей ясностью, понял: Гриша через два месяца умрёт. Умрёт! И его, больше не будет никогда!
Откуда я узнал это? – может быть, тот дар предвиденья о котором мне рассказала одна пожилая, давно умершая гадалка? Нет. Это не предвиденье.
Я потянулся к Грише, - захотелось его обнять, что-то сказать, предостеречь, предупредить, - но! – я знал это точно, - ему уже ничего не поможет. Ни клиники, ни лекарства, ни врачи. И даже я не могу помочь. И что-то горячее возникло во мне, поднялось, сжало горло, - упреждая все бессмысленные, пустые слова, завозило внутри сырыми мохнатыми лапами, и легко раздавив мои глаза, полилось горячим из ослепших глазниц, и внутри, что-то умирая, билось, дергалось, беззвучно выло, выламывая мои челюсти наизнанку.
Всё завертелось, завертелся и я, и, белую комнату на картинке, вместе с Гришей, Григорьичем, с голосом тёщи смыло без следа, затем насухо стёрло, и зрению предстал лишь серый потолок с квадратом плафона, серая в предрассветном сумраке прямоугольная комната, большая кровать, упершаяся изголовьем в глухую стену и две укрытые одеялом фигуры. В одной я узнал себя. Рядом лежала жена.
- Костя, что случилось?
- Да странно так… Все твои приснились…
Жена затаенно, испуганно молчала, натянув одеяло до губ.
- И, что?.. – наконец спросила она. – Что снилось…
Мысли всё ещё дрожали растревоженными струнами. Я рассказал сбивчиво и бессвязно, пытаясь распутать все хитросплетения потусторонних блужданий.
- А ещё, знаешь, Максим приснился…
- Какой Максим?
- Да… Ты его не знаешь. Я его, наверное, двадцать лет назад видел...
- Он что… тоже… умер? – спросила жена.
- Не знаю, - ответил я и накрыл глаза ладонями.