Преданная фанатка

Она неотрывно глядела в овальное зеркальце на подставке, в котором отражались смятые эмоции её лица. Многие говорили, что она дурна наружностью, но в то же время не отступали от неё глазами. Она спрашивала их в недоумении: «В чём же дело? Вы твердили, что я страшна! Может, вы прекратите тогда на меня смотреть?» На это ей почти всегда отвечали: «Да, это так, но и в тебе есть шарм». С тех пор она и ищет этот самый шарм на своём лице, эту чёрточку, эту шероховатость или гладкость, хоть что-то, что поможет и ей увидеть то, что видели в ней мужчины. Не могла она выйти из дома, пусть будет она четырежды готова, не поглядев в зеркало несколько минут, молча и пытливо. Сегодня её поиск приобрёл особое значение. Она намеревалась сделать шаг, на который не решалась несколько лет, и всё постоянно жалела об этом. Всякий раз наутро она обещала себе быть увереннее, но рождался долгожданный миг, требовавший от неё напора, а она выражала ту же трусость, что и в прошлом. «Сегодня, – начала она говорить самой себе, так и не найдя в отражении того, что искала, – я познакомлюсь с ним. Я должна узнать его ближе».
Она резко развернулась и вышла из комнаты, чтобы поспеть к началу мероприятия.
Под зеркальцем, оставшимся без внимания, на металлической подставке виднелась вычурная гравировка: «Кристина Мявнона и её невидимый шарм».

 
Сегодня его знает весь интеллектуальный свет мира, но кем он был ещё несколько лет тому назад? Степан Ромповский был совершенно непримечательным молодым человеком.
Детство его было тяжёлое и почти невыносимое. Отец предался алкоголю с той самозабвенной любовью, о которой мечтает каждое женское сердце, потому вскоре умер. Осталась мать, не особо радовавшаяся жизни. Она тяготилась Степаном, и во всех совершённых ошибках (будь то его детские или её собственные) винила только его; сумасшествие её дошло вплоть до того, что и ответственность за смерть мужа она свалила на хрупкие плечики мальчика, не забывая напоминать периодически ему об этом. Он рос и поглощал укоры, обвинения и даже избиения. Никакого желчного слова он не произносил в ответ. Он лишь молча и слезливо глядел на мать, которая не останавливалась ни перед чем; ей важно было выместить свою злобу, ненависть и неприятие жалкой и бедной жизни, которую сама и допустила. Лишь иногда, когда её истерики доходили до новой экзальтации, Степан говорил себе: «Это ещё ничего, вот если бы она пила… вот же весело бы вышло». Возможно, так он пытался найти нечто благое в своей ситуации: ведь могло быть и хуже, а значит, ему уже повезло.
Когда он окреп, став юношей, Ромповский приобрёл облик смышлёного и даже умного парня. Он был хмур, сер и вечно задумчив. Мать не прекращала пытаться набросить все последствия тягот своей жизни на ребёнка, но Степан прекратил прикреплять её язвы к своему сердцу. Он по-прежнему оставался спокойным, никогда не отвечал грубостью, и кажется, в нём оставался мощный запас крепости, но в один из дней он полностью осознал, что так больше продолжаться не может. Ему тогда исполнилось восемнадцать лет, и он не помедлил найти себе работу. Денег хватило и на отдельное жильё, и на питание. Отложить что-либо пока он и не пытался. Он привыкал к новой жизни.
Несколько лет до этого он обнаружил в себе способности к живописи. Поначалу это всё выражалось в изучении уже созданного мастерами, но вскоре он начал пробовать творить самостоятельно. Выходило карикатурно, бегло и как-то непрофессионально, но Ромповский ощущал в себе силу, он знал, что ему суждено стать великим мастером, которого запомнят и даже возвеличат. Быть может, именно это и удерживало в нём кротость и подчинение матери, именно эта его слепая пока что вера в себя и то, что он пытался делать.
Когда он покинул родную квартиру, мать не пыталась с ним связаться, и в их отношениях была поставлена им некая образная точка. Он был рад, что всё так и складывается. Он не мучился своим положением, не угнетал себя, не жалел, не считал себя несчастным. Степан признавался, что его путь тяжёл, однако в нём присутствовал стойкий дух, который и не давал ему пасть. Как и когда сформировался этот дух, как он вообще сумел пролезть сквозь унижения и принижения наружу, к солнцу?.. Наверное, так же, как это делает зелень, одерживающая верх над асфальтом, – наперекор всему.
Денег на материалы, необходимые для творчества, не хватало. С зарплаты оставались гроши, и к ним он начал прикладывать деньги, отложенные на еду. По этой причине он часто недоедал, зато теперь у него имелись инструменты, нужные для достижения цели. Он творил без конца, но бродил у краёв. Он часто утомлялся, потому его норовили уволить. Когда подобное случалось, когда он мог потерять всё то, что у него имелось, он жал на тормоз, и творчество его на время умертвлялось. Стоило ему прийти в себя, как он вновь принимался за истощение собственной головы, и всё повторялось по кругу.
Когда ему исполнилось двадцать, мать по-прежнему не трудилась его отыскать. Для неё он покинул землю. Степан и вовсе забыл о её существовании. Его занимал теперь куда более важный и дельный вопрос: что делать с созданными им картинами? Он полагал, что его работы блистательны. Он часами мог глядеть на них; те были расставлены вплотную вдоль стены, друг на друга, вся комната ими была заполнена, порой и не в один ряд. Все они были освещены тяжёлым грязным жёлтым светом лампы, а повсюду играла упоительная спокойная мелодия. Лицо Ромповского в эти мгновения запечатлевало на себе блаженство и довольство собой. Но это упоение не могло его полностью удовлетворить, и потому вопрос никуда не девался: что же делать со всей этой роскошью, плодом самоучения и дисциплины? Ответ ему не понравился, но Степан вынужден был поступить именно так. Поначалу он снимал приличное жильё, с полной палитрой удобств, однако так более нельзя было жить. Ему нужны были дополнительные деньги. Если из тех, что уходили на питание, вычесть последнее, он и вовсе умрёт, и никогда не увидит славы. Оставался один ресурс – деньги, отдаваемые за квартиру. Он отыскал скромное жильё, даже более чем скромное. Удобства были минимальными, если порой вообще присутствовали. Он жил чуть ли не на улице. Но Ромповский стал лишь счастливее. Теперь у него появились лишние деньги, и он их упорно откладывал. На что? Он нацелился на открытие собственных выставок.
За целый год упорного труда Степан добился многого. Он мало рисовал, но работ и так доставало на одну полноценную выставку. Он сосредоточился на работе, умудрился даже приискать подработку, что прибавило ему капитала. И Степан пришёл к тому, что у него набралась необходимая сумма. Он снял помещение, изящно оборудованное и обставленное, и самолично в нём расположил свои картины. Его счастье разрасталось с каждым новым днём, хотя на его месте большинство давно бы сдалось, пустив свои цели на металлолом. Но он был здесь, на вершине, он упивался своими достижениями. В своих глазах он был победителем, несмотря на то, что арендодатель и его присные глазели на него как на сумасшедшего. Они недоумевали, откуда у этого скудно и пошло одетого паренька такая сумма! Их руки невольно тянулись к телефону, чтобы вызвать полицейских.
Но вот настал день, когда двери открылись. Его картины, его шедевры, в чём он не сомневался, радовали глаза. Но людей было мало, и, просидев в тоске и ожидании гостей несколько часов, Ромповский впервые, кажется, пал духом. Никому не нужно было его творчество, все его игнорировали. Как они смеют? К вечеру ситуация переменилась; одна группа людей начала сменять другую. К нему никто не подходил, считая его бродягой. Люди даже и подумать не могли, что он автор этих творений, а сам он не решался объявлять о себе. Это была его первая самодельная выставка, без рекламы и поддержки, и он всё поглощал своим исхудалым лицом реакции гостей. Он пытался уловить их настроения, понять, на что ему рассчитывать. Люди, заметил он наконец, оставались довольны его творчеством.
Однако день закончился, за ним второй, а за тем и третий, и все картины вновь перебрались в убогую комнатёнку, где им было тесно и противно. Он сидел на дырявом и вонявшем тухлыми овощами диване, смотрел на свои шедевры и спрашивал себя: а что дальше? Никто ему не звонил, никто его не приглашал, никто его не искал. Он был, как и прежде, никому не нужным. И он утвердил, что не падёт духом. Он откроет вторую выставку, за ней третью, а за той и четвёртую, и так будет продолжаться до тех пор, пока люди сами не потребуют от него шедевров. Он принудит людей полюбить его творчество. И со следующего дня он принялся за исполнение старого дела.
Сколько бы подходов он вытянул – никто не знает. Но на втором ему повезло. Сделав всё то же самое, на третий день, когда выставка оставляла свою жизнь, к нему подошёл элегантно одетый мужчина, с пышными усами и редкими волосами на голове. Его нос, похоже, чесался, и он указательным пальцем беспрестанно трогал его, словно пытался что-то протереть или стряхнуть с него. Он обратился к Ромповскому весьма вежливо:
– Молодой человек, вы не знаете, кто автор этих работ?
Ромповский в изумлении поглядел на мужчину.
– Конечно. Этот человек – я!
– Вы? – удивился мужчина, оглядев лохмотья молодого живописца. – А вы гений.
– Это вы так говорите из-за моего внешнего вида?
Ко всему прочему Степан был нестриженый и растрёпанный. Ногти на пальцах были чисты, но они до неприличия отрасли.
– Да нет, я о картинах. Ведь вы и вправду автор?
– Да, исключительно я один их автор, почтенный, – учтиво отвечал Степан. – С кем завёл беседу?
Мужчина поклонился и ответил:
– Я известный художник. Неужели вы меня не узнаёте? Уж вы-то точно должны меня знать.
Ромповский был до того ошарашен, когда пригляделся и узнал того, кто с ним говорит, что готов был вскричать от восторга. Это сам… сам…
– Он самый, – на этот раз скромно заметил молодой мужчина. – А раз так, то хочу вас вывести в свет. Ваши работы изумительны. Это… без преувеличения, шедевры.
– Я знал, знал, – радовался Ромповский, не сдерживая восторга, – что этим и закончится, но чтобы так скоро… что ж… это фантастика!
– Вы мне решительно нравитесь!
– А вы мне! Ох, вы даже не представляете, как мне нравитесь!
И они оба увлеклись коротким и увесистым смехом.
Так изменилась жизнь Ромповского. В двадцать два года он сделал себе имя, и при нём были деньги, большие деньги. Он дошёл до момента своей жизни, до которого, думал он, будет идти десятки лет. Но всё так скоро и значительно переменилось, что он смеялся с самого себя: «Я даже не успел толком поголодать! Ну разве это прилично? Ха-ха-ха. Дурдом. Судьба в меня влюбилась, проклятая карга! И ведь не отвяжется ведь от меня теперь. Назойливая баба, будь она обмазана маслом! Ха-ха-ха, идиотка!» Ромповский пусть и шутил, но знал, почему всё так с ним сложилось. Он трудился над делом, которое искренне любил, не растягивал минуты, не упивался тяжестью своего положения, как делают многие творческие люди, чтобы оправдать свои нищету и безвестность, однако сегодня он не испытывал той радости, какую испытывал в борьбе. Иногда, сидя у окна, особенно в дождливую погоду, он подумывал, что был слишком резок и решителен. Он не наслаждался каждым мигом, а стоило бы растянуть борьбу, хотя бы немного, ещё на пару лет. Теперь же он сыт, одет, обеспечен до конца своих дней, и весь этот блестящий успех хлестал его кисти и полотна. Творчество его тухло. Он это видел и чувствовал. Его отравили. Творить так, как раньше, он уже не мог. Но к этой неимоверной досаде прибавилась другая. Сейчас, когда Ромповский сделался уважаемым человеком, его отыскала мать, смиренная и кающаяся в содеянном. Но на том она не остановилась. Она молила, стоя на коленях и плача, принять её в дом и довериться как матери. Для Ромповского это был болезненный выбор, ведь он пообещал себе никогда её не прощать и никогда более её к себе не подпускать.

Степан Ромповский любил Россию. Любовь его была к ней столь преданной, что все свои выставки он проводил здесь, на родине. Он совершенно прозаично переписал избитую фразу «где родился, там и пригодился». В его голове она звучала отныне так – «где прославился, там и блистай». Когда Ромповский впервые выступил перед обществом со своими произведениями, Кристине Мявноне было пятнадцать лет. Она выросла в здравой семье. Никаких побоев, пьянок, морального насилия и неуважения от родителей она не принимала. Может, как исключение, раз или два ей всё-таки что-то и прилетало, но то было событие незначительное, а потому сказаться на ней никак не могло. Эти любовь и спокойствие, подаренные ей родителями, привели её к увлечению живописью. Мать с радостью покупала ей книги, в которых изображались величайшие творения искусства. Она денно и нощно могла их рассматривать. Вскоре она начала рисовать и сама. Но её желания были наивны и не доходили до мысли о величии. Она творила, никому не показывая свои работы, и получала удовольствие от того, что делала. Ей были знакомы многие знаменитые художники, но тяги к ними она личной не возымела. Другое дело – Ромповский. Когда Степан приобрёл славу, когда о нём узнал свет, его не могла не заметить и Кристина. Его работы отличались от работ мастеров, за которыми она привыкла следить из интереса к искусству. Его творения приводили её в восторг, тот самый алчный восторг, который заставляет нестись за человеком, будь он на том свете даже, с одной целью – увидеть живую легенду. В том, что Степан был именно таким человеком, гением и живой легендой, она не смела даже и сомневаться. Как-то раз один из её педагогов выкинул несколько скабрезных шуток в адрес молодого художника, – он, по-видимому, попросту вызвал у насмешника предельное чувство зависти, – и Мявнона, плюя на приличия и возраст педагога, взъерошилась то до такой крайней степени, что вышел скандал. К вечеру того же дня, запершись в своей комнате, она подумала даже о том, что влюбилась в человека, не зная его самого. Быть может, то была исключительно любовь к его творениям? Но тогда зачем она заступилась за самого человека? Эти вопросы её подвели к размышлениям о самом Степане. Она разглядела его физически. Он был так молод, так красив и статен, даже властен. Кода он улыбался на фотографиях, ей казалось, что не он это делает, а сам дьявол дёргает за его мускульные ниточки. Приняв во внимание, что он опрятен и приятен, она уверенно заявила себе, что любит его. К чему её приведёт эта любовь, она, конечно же, не предполагала. Она была слишком юна и юрка, чтобы думать о чём-то постороннем. Её интересовала одна прямая любовь к нему, пусть ему и не выраженная. Но она же любила? Естественно. А о большем её женское сердце знать не желало. Сегодня ей уже было двадцать два года, и она с той же бурной силой его любила.
Она чуть опоздала. К выставке, проводившейся в этом году в огромном светлом зале, осыпанном чистотой и помпезностью, впрочем, как и всегда, уже допускали людей. Но каково было удивление Кристины, когда она заметила, что ни одной души ещё не прибыло. Что ещё сильнее её ужаснуло, так это отсутствие картин. Поначалу она подумала, что ошиблась адресом, но стоявший у входа мужчина, уважительно одетый и заметивший её стеснение, предложил помощь. Он объяснил ей, что она нисколько не ошиблась.
– Вы уверены всё же, что я в том самом месте? Тут выставка Ромповского?
– Именно так. И никак иначе, – елейно улыбаясь, вновь подтвердил мужчина.
– Что ж, хорошо, – произнесла она неуверенно, точно до конца не доверяя, и прошла в глубь зала.
Её пробрала дрожь, когда она наконец заметила, что вместо картин повсюду на чёрных прямоугольных и толстых подставках стояли урны, похожие на те, в которые опускают прах сожжённого человека. Она сглотнула, когда новая деталь бросилась ей в глаза. Под урнами имелись записи – кто это был и откуда. Даже имелись фотографии этих людей.
Понимая, что всё же ошиблась, что мужчина, её встретивший, из одной лишь вежливости к ней угодил ей с ответом на вопрос, она вернулась к нему в чрезвычайном переживании. Она схватила его за руку и попросила объяснить ещё раз, что здесь происходит. Мужчина, улыбаясь той же приторной улыбкой, повторил свои первые слова.
– Но какая же эта выставка Ромповского, если повсюду прах на прахе? – вдруг воспламенилась она. – Хватит улыбаться и успокаивать меня! Я желаю одного – чтобы мне объяснили, и всё. Если же меня хотят обмануть, то выпустите меня сейчас же отсюда.
Мужчина вновь заговорил, только в этот раз он пытался быть более широким в объяснении, но его слова никак не спасали положения. Мявнона оставалась в тревоге. И она бы покинула зал, так и не получив вразумительного ответа, но её окликнул голос. Она резко обернулась. Перед ней стоял Степан Ромповский. Он был в чёрном костюме, идеально шедшем ему по фигуре, с такого же цвета бабочкой. На его лице шевелилась лукавая улыбка.
– Прошу вас, – обратился он к ней, указывая рукой на глубину зала. – Не бойтесь. Это моё детище, и я ручаюсь, что сегодня вам ничего не грозит. Всё, что вы видели, люди мёртвые, и уж они точно вам ничего не сделают.
Первые минуты она стояла неподвижно. Она посетила множество его выставок, но ни на одной она не могла его отбить от других людей. Вся её уверенность спадала. Что она могла ему дать? Внимание, похвалу, любовь? Но это давали и тысячи других людей. Да, её любовь была искренна, но она не чувствовала, что представляет собой исключение. Чем она его привлечёт, как отобьёт от надоедливой гурьбы? И вот теперь он перед ней, зал пуст; впереди душевный разговор.
– Простите, но я пришла к вам на выставку, а тут… – говорила она, медленно приближаясь к Ромповскому. Подойдя вплотную, она разглядела его лицо, и оно показалось ей ещё более прекрасным. – Может, теперь вы мне расскажете, что тут происходит?
Ромповский склонил голову, дав понять, что примет это за честь.
– Прошу, всё же пройдёмся, – предложил он ей и ступил вперёд. Она двинулась за ним.
– Видите ли, моя жизнь мне наскучила, и я решил разнообразить свою выставку. Вместо картин изумительные люди со всего света… – продолжил Ромповский. Голос его был твёрд, учтив и приятен. Он был сделан из убеждённости, уверенности и воли. Изумительный представитель человечества! – Да, они мертвы, но что с того? Они великолепны, ведь были полезны нашему обществу. Тут все: Азия, Америка, Европа. Они прибыли ко мне отовсюду. Как же рад я их видеть.
– Но картины… они ведь шедевры! – сделала комплимент Мявнона, а в следующий миг поняла, что сказала глупость. Такой банальный комплимент он слышал, думала она, столько раз, что его, должно быть, воротит сейчас от её слов, как от сырых яиц.
Она сделала попытку оправдаться.
– Нет-нет, не стоит, всё в полном порядке, – остановил он её. – Мои работы… да, они хороши, это бесспорно, но, говорю же, мне наскучила эта суета, понимаете ли, всё какая-то бурлящая, кипящая, а что из себя в самом деле представляющая? А? Всего лишь пустота.
Кто-то вошёл в зал. Мявнона обернулась. Глядя вдаль, она внимательно следила за вошедшим человеком. Увидев, что картин нет, он что-то невнятное пробормотал, развернулся и покинул зал.
– Людей можно понять, – произнесла Кристина, снова взглянув на Ромповского. – Они приходят за искусством, а получают…
– Смерть?
Она сконфузилась.
– Да, точнее, её плоды.
– Это ведь тоже искусство.
– В чём же искусство? Всё одно. Прах, и только.
Ромповский хмыкнул.
– Это на первый взгляд так. Попробуйте представить, что это были за люди при жизни! И начинается великолепие. Жизнь пишет картины, смерть придаёт им изящество и гениальность. Не я придумал это. Я всего лишь решил это показать.
– Но люди пришли именно к вам. То, что вы сегодня сделали, больше наводит на мысли об обмане. Люди чувствуют, что вы их обвели вокруг пальца. Боюсь, ваша репутация померкнет после такого. И вас, возможно, даже обвинят в…
– Пренебрежении? – перебил Ромповский.
– Пусть даже и в нём.
– И даже вы… меня возненавидели за эту выходку? – Он смеющимся взглядом обрушился на её глаза, бывшие в эту минуту жалобными и покорными.
– Кто угодно, но не я. Я от вас без ума с давних пор. Я даже вас… люблю! – воскликнула она, пряча глаза.
– Вы моя преданная фанатка, – тихо произнёс он.
Многих женщин оскорбила бы эта фраза, но Мявнона ей даже обрадовалась. Он её не отверг. И это было важнее всякого поощрения её чувства к нему.
– Если вам так угодно, да, я ваша преданная фанатка.
Они несколько минут походили в молчании, стуча каблуками туфель.
– Вы сказали, что вам всё наскучило… Откуда столько апатии?
Она предположила, что он ухмыльнётся, как это часто делал, но на сей раз он сделался серьёзным.
– Я не могу себя простить.
Ощущая, что пред ней открывается человеческая душа человека, которым она восхищалась и которого любила, Мявнона спешно спросила:
– Чего же вы не можете себе простить?
– Я принял свою мать, – коротко и скорбно ответил он.
Степан вкратце поведал ей историю ранней своей жизни.
– Мне сложно судить, ведь моя семья была иной, но всякий человек заслуживает прощения, пусть он и совершил в жизни множество грешных поступков, – вывела она искренне.
– Но вы не заметили важного! Я пообещал себе более никогда не впускать её к себе, но я пустил, и сам не знаю, почему так поступил. А мне стоило бы выкинуть её из дома, настолько мне мерзко глядеть в её лживые глаза!
Он озлился, но его грубое чувство было сдержанным, оттого оно не казалось гадким.
– Ведь это мать!.. – сказала она, представив свою женщину, а не ту, о которой говорил Степан. – Ей-то простительно многое, может, даже и всё.
Не реагируя на её замечание, Ромповский произнёс:
– Теперь моя жизнь мне не принадлежит. Я предал себя, чего она теперь стоит? Ничего. Ни капли ценности, понимаете? И эта выставка – тому подтверждение. Я должен был выставить свои картины, но я не сделал этого. Я недостоин жизни, она больше мне не нужна. И ничего не исправить. Я создал каламбур, при котором один зритель – потерянный человек, и он я!
– А кто же я? – вдруг спросила Мявнона.
Ромповский недолго подумал, и с его лица полностью исчезло чёрное напряжение.
– Моя преданная фанатка, – ответил он ей, на сей раз по-доброму улыбнувшись.
Мявнона хотела было что-то ещё сказать, но вдруг ощутила, что её язык вяжет, и вся она чувствует себя противно и побито. Ноги её задрожали, словно на неё накинули десяток лишних килограммов, и её сознание начало растворяться в тумане небытия. Скоро настал момент, когда она полностью ему отдалась.

Она проснулась от ударов, летевших в её руку.
– Хватит спать, а! – слышала она женский голос. – Мы почти приехали.
Автобус мерно двигался по дороге. Мявнона выпрямилась в кресле, потирая глаза.
– Так сильно желаешь попасть на очередную выставку к Ромповскому, что засыпаешь на ходу?
К ней обращалась подруга, с которой она ехала на выставку.
– Я даже и не поняла, что уснула, – объяснила Кристина.
– После такого фанаткой тебя не назовёшь, – бросила подруга и рассмеялась.
Мявнона вздрогнула от услышанной фразы. Она ничего не ответила. Только криво улыбнулась.
В зале было много людей. Оказавшись среди них, Мявнона глазами стала искать Ромповского. Её до сих пор не отпускал сон. Теперь у неё был повод подойти к нему, ведь ей есть с чего начать разговор. Но Степана нигде не было. Одни лишь гости, да и те сплетничали о том, куда подевался юный гений.
Подруга таскала её от картины к картине, что-то говорила, шутила и смеялась, а иногда была крайне серьёзной, но Мявнона всё ещё была задумчива. Её глазам картины уже были не нужны. Она искала его одного – свою любовь!
– Товарищи! Товарищи! – неожиданно донёсся крик дородного мужчины, вбежавшего в зал. – Люди, что же это происходит, а?! Вы скажите мне!
Толпа зашепталась, и всё слышны были слабые вопросы: «Что случилось?», «Кто этот человек?», «Что за повод для повышенных тонов?».
– Люди! – продолжал кричать мужчина, бегая по лицам гостей своими выпуклыми глазами, полными слёз. – Ромповский умер!
– Как умер? – кто-то спросил.
– Правильно ли я услышала? – спросил женский голос.
– Не может быть! – воспротивился иной голос.
– Умер! – крича, повторял мужчина. – Уверенно умер! С полчаса назад. Нашли в своей спальне. Говорят… отравился. Самоубийца! – истошно вырвалось из его груди, и он упал без сознания.
Услышав об этом, Кристина остолбенела. Она не поверила, как и многие, в чувства неизвестного мужчины, до того виделись его эмоции напыщенными, и всё до такого неприличия!
Вокруг какой-то женщины столпились люди, принявшиеся всё расспрашивать её о случившемся. Она не удалилась. Сев на стул, который ей тут же принесли, она начала о чём-то спокойно рассказывать людям.
Мявнона спросила у стоявшего рядом с ними мужчины, кем была эта женщина, на что тот ответил просто:
– Мать.
Кристина пристально глядела на неё, в особенности на её лицо, и оно ей казалось холодным, чёрствым, лишённым даже призрака любви к сыну. Не так повела бы себя любящая мать, узнав о смерти сына. Та бы упала в землю вслед за ним в могилу, потеряла бы сердце в буквальном смысле, здесь и сейчас, но эта оставалась безмятежной и даже радостной. Как дипломат, она вела дискуссию с людьми, и ей было лестно, что они к ней проявили своё внимание.
Вспомнив слова Ромповского о себе, о своей жизни и сопоставив время, когда всё это произошло, её сон и его смерть, Мявнона уверилась в том, что он предстал единственно пред ней. Из сотен душ, ему подчинявшихся, он выбрал её. Она убеждена была, что так случилось их знакомство.
Покинув зал в ту же минуту, как это поняла, она бешено заплакала. А в голове её всё металась мысль, как свирепая оса: «И ничего не изменилось, ничего! Из любви к тебе я навсегда останусь твоей фанаткой».