Генерал Ордена. Глава 6. На пороге аббатства

Глава 6.
На пороге аббатства.
Развязать шнурок, стягивающий пучок остро отточенных для письма перьев, что казалось бы проще. Тем паче, что слуга – каких-то жалких, почти юношеских шестидесяти лет, - завязывал его так, чтобы подслеповатый, с негнущимися уже пальцами, генерал мог легко ухватить длинный хвостик. Но уже и это дело превращалось в… дело. Эх-ма, дожил. С грехом пополам старик, в выражениях солдатских, смачных и образных не стесняясь, ухватил увёртливый, как мышиный хвост, конец шнурка. Как же он презирал собственную старческую немощь. Как он презирал себя, в ней пребывающего. И, в который уже раз, не считано, после того, как стукнуло ему по темечку семьдесят разудалых годочков, попросил он Господа умалить дни ему оставшиеся. Творец, на это его нытьё, внимания не обратил, и старику ничего не оставалось, как принять волю Его.
- С Богом… - произнёс он, тяжкий вздох подавив. – Приступаю, значится. Подвинь бумагу, пернатый.
«Окрылённый» таким насмешливо-пренебрежительным обращением, генеральский собеседник, скорчил злобную рожицу, но в помощи высушенному временем старцу решил не отказывать. Он повернулся к нему спиной, и, смешно косолапя, направился к внушительной стопке бумаги, отмеченной личным генеральским гербом. На это и был тонкий расчёт бывалого в ситуациях офицера. Недолго думая, дедок, высунув в предвкушении каверзы язык, воткнул в спину крылана гусиное перо. Хотел ниже, чтоб забавнее вышло, но сослепу промахнулся. «Эх, надо было сначала очки на нос нацепить, - с сожалением подумалось ему.  - Ну да ладно. Итак, неплохо вышло».
Вреднющий птах, сам гораздый на всякие пакости, в отношении собственной обожаемой персоны, таких неуважительных выходок не терпел, и, противно завизжав, обратил своё гневное рыльце к хохочущему престарелому шалуну.
- Ржёшь, да?.. Смешно тебе, огузка кусок!.. – истерично заверещал пернатый.
- Ещё как… - давясь от смеха, выдавил из себя генерал. – Ишь, как оно из твоего пуза торчит. – Перо пробило полуэфирное тельце насквозь и острый его конец торчал из пузика надменного существа, подобно пике. – Только не пытайся мне соврать, что, мол, тебе невыносимо больно. Обидно? Да-а… На то и расчёт. Сколько ты мне гадостей в жизни сделал? Хоть за малую толику расквитаться.
Грязно ругаясь – ну, тут с кем поведёшься – крылан скинул с себя плотскую форму, и, став прозрачным, почти до полной невидимости, вознёсся на уровень глаз придурковатого перестарка.
- Слышь, ты, сухофрукт, хорош уже дурью маяться. Начинай мемуар кропать, покуда не обозлил ты меня на свою окаянную личность сверх всякого предела.  Богом клянусь, доведёшь до греха, я тебе такую веселуху под конец жизни устрою, молодым козлёнком по крепостной стене скакать будешь. На потеху всему благородному рыцарству, солдатне и лакеям. Пиши, монстр! Кончилось моё терпение…
* * *
Странноприимный дом Ордена Святой Церкви был велик: на сколько акров раскинулся, кто бы сосчитал. А всё от того, что гостиным двором, в прямом смысле слова он не был. В разных зданиях, удалённых друг от друга на расстоянии приличном, но замкнутых двойной крепостной стеной  (а то – фортификационное сооружение – мама не горюй!) размещались гостиница, богадельня, госпиталь, службы, включая шорные мастерские и кузню, а так же большущиий трёхэтажный домина, больше похожий на мощный приземистый замок – место проживание монахинь и резиденция матушки- настоятельницы. Именно так предпочитали именовать себя игуменьи, железной хваткой ведя хозяйство в этом муравейнике. И в самом центре этого инженерно-архетектурного монстра – Церковь, чей шпиль, в ясную погоду, наверняка можно было разглядеть из самой столицы. Разлёгшийся на равнине монстр, не иначе.
В тот раз юному Элоизию осмотреться там не удалось. Пребывание его в доме сём было кратким, а сознание не совсем ясным. Сдали его служители Ордена с рук на руки. Пообещали вернуться дня через четыре. Матушка-настоятельница, что лично вышла встречать монаха и его сопровождающих – ого ж, какая честь, непростой, видать монашек прибыть изволил – было дело возмутилась, на измученного мальчишку глянувши. «Какие четыре дня, честной отче, ты с глузда-то не рухнувши? Головушкой-то о каменюки не приложившись?» Интересные, по всему выходило, про меж них отношения были. Вроде и уважительные, как про меж равных, но некоторой вольностью отдающие. Это что ж вырисовывалось? По всему – дядька в поношенной рясе, с простецким крестиком на шее, владетельнице столь великого хозяйства ровня. Это как же понимать? И к тому ж они ещё и друзья. Путано как-то всё выходило. Больной головой не охватить.
Монах перед матушкой голову склонил, без шутовства, с истинным почтением, но ответствовал, так, будто с соседской кумушкой на ярмарке балагурил. Ты, мол, мать, с охламоном этим особо не миндальничай. Не гляди, что сизарь сей летами юн. Убивец он, матушка. Как есть убивец. Так, что пусть сёстры его от казематной грязи отскребут, подошьют, если где шкурка попорчена, дадут отоспаться и покормят, чем Бог пошлёт, и будет с него. Через четыре дня я за ним пришлю.
Мать настоятельница глянула на Щупа с жалостью. «Ох, честной отче, жаль мне твоих неофитов, аж, сердце заходится».
Монах, башку в сторону отворотя, чтобы в глаза, осуждением полные не глядеть, прогундел, что господу каждый служить может и должен. Даже вот такие, грехом смертным сызмальства отмеченные.
- Так ведь тяжко ему будет. Сдюжает ли?
- Скоро увидим, - тускло сказал монах. Скоком одни гусарским махнул в седло, отвесил поклон монахине и дал коняге шпоры.
Расторопные монахини тут же подскочили к Щупу. Бережно, как бесценную тонкостенную вазу, сняли его со спины добрейшего пони и повлекли куда-то. Куда?.. Элоизию было всё равно. Но одно его беспокоило сильно:
- Коняжка… Коняжку мою не бросьте. Она хорошая. Покормить бы…
Настоятельница хмыкнула одобрительно; такая забота о животном ей потрафила, а монахини в несколько голосов уверили мальчишку, что уж скотинка подседельная точно без должного рачения не останется.
Собственно на том воспоминания о первом посещении обители у Элоизия и закончились. Усталость и напряжение последних дней своё взяли. Всё поплыло у него перед глазами и Щуп, не то чтобы сомлел, а как-то растворился в мире. Вроде бы и сознания не терял. А вроде пребывал, где-то не здесь. Откуда-то из далёкого далека, отстранённо и равнодушно, наблюдая за тем, что монахини-хлопотуньи делают с его измученной тушкой. Раздели его до нога. В каком-то большущем чане с горячей водой, пахнущей неизвестными ему травами, отмочили. Ох, и жгло всё тело. Особенно в местах, где были ссадины и рассечения. После уложили на кровать. Помнится – матрас там был не самый мягкий, зато с простынями. И подушка удобная. Элоизий тут же и уснул, едва её головой коснувшись. Уже он и не чувствовал – оно и к благу - то, как обрабатывали его повреждения, коих набралось немало. И многие уже воспалились и гноиться начали. И то, чего городских медикусов было тревожить, коли он, один бес, должен был станцевать в петле свой первый и последний в жизни танец.  Правдой оказалось и то, что его действительно подштопали. Вот и первые шрамы. Можно сказать – мужские, в бою добытые, украшения. Гордись ими, мальчик. Гордись всю жизнь. И помни, сукин сын, за какое преступление ты их получил.
Элоизий проспал долго: пару дней – не меньше. Потом ещё полдня в себя приходил, при помощи целебных отваров, муть липкую из головы вытравливая. И только на ноги поднялся, до пони своего, что на конюшне с удовольствием овсом хрупал, добрался, как явилась по его душу монахиня, лет средних, с глазами пусть и тёмными, как зимняя полночь, но наполненными такой теплотой, какую Щуп никогда доселе не видел.
- Прибыли за тобой, чадушко, - сказала ласково. – Ступай к главным воротам. Скакуна твоего сейчас оседлают и приведут. Поспешай на глаза солдату Ордена показаться. Промедления эти люди не терпят. – И обняла. Так обняла, как и родная матушка никогда Элоизия не обнимала. И прошептала на ухо тихонько: - Ты, дитя моё, на людей этих… солдат, рыцарей и честных отцов не озлись. Тяжек твой путь будет. Ой, и тяжек. Но, коли выдержишь, поймёшь, что всё, ими сделанное, будет тебе во благо. Ступай, чадо. И помоги тебе Отец наш небесный.
С тем и отпустила. С тем напутствием сердечным и ступил Щуп в свою новую жизнь.
У ворот, что в былые времена выдержали множество таранных поцелуев, ласковые лобызания смоляного пламени и разрушающие фейерверки разрушительных заклятий, Щупа дожидался  человек, лица которого он не помнил, но перчатки стальные, что если кулаки сжать в крест всесокрушающий складываются не узнать было трудно. Этот солдат… рыцарь?.. был тогда на площади. Он был одним из полудюжины, что спасли, на волоске подвешенную жизнь Элоизия Штармера. Сейчас этот человек стоял, сложив на груди руки, и, внимательно смотрел на подходившего к нему, явно робеющего мальчишку. Щуп вперил в него нахальный взгляд, трусил он там или нет, но куража терять не собирался. Тот усмехнулся в усы: не понять – одобрительно ли. Может, разумнее было бы таращиться на спасителя не так нагло. Да чего уж теперь. Теперь уж поздно. И Щуп продолжал пялиться, держа пацанский глупый фасон. Дядька оказался ростом не велик. У эшафота Элоизий, со страху, принял его за великана, что в самую высокую дверь мог протиснуться, только выю склонив, ан нет. Щуп, для своих невеликих годов, был мальчишкой рослым. Так вот, отряжённый ему в сопровождающие вояка, оказался на деле чуть выше его самого. На пару дюймов, разве что. Но зато в плечах… Господи, да разве такие люди бывают? Вот говорят иногда, мол, кругл, что с боков, что с груди, как бочка. В аккурат про такого и сказано. И это при плечах, такой ширины, что сразу, взглядом одним и не охватишь. Приходится буркалами из стороны в сторону водить. Во как!..  А ещё ж, весь камзол, кроя странного, полувоенного, будто изнутри распирается. И не жиром дурным, а мышцами. Видел Элоизий выступления цирковых борцов в светлые дни ярмарок. Многие мощью своей мальчишеское воображение потрясали. И силачей ему видывать доводилось. Папаша очень жаловал любоваться их фортелями. Но сей момент Щуп всем нутром своим осознал – могучим тем дядькам против вот этого, медвежьей природной силищей переполненного ни в жисть не устоять. Да, даже и двоим, если уж руку на сердце положить. Как такого обхватить – никаких же рук не хватит, чтоб в замок их на его спинище сомкнуть.
- Ой, - тихонько, почти беззвучно прошептал Элоизий, - мамоньки мои…
Боец осклабился. Такое впечатление он производил на многих, и чего греха таить, это ему было по душе.
Ни слова не говоря, он взял Щупа за подбородок и повернул его голову вправо и влево, внимательно осмотрев лиловые синяки и припухлости.
- Вы хорошо над ним поработали, сестра, - обратился он, к уже подошедшей монахине.
Та скромно опустила глаза долу:
- С божьей помощью. У него несколько ран зашиты. Пусть ваши лекари швы снимут… - помолчала и добавила с лёгкой укоризной: - Всё-таки рано вы его забираете. Не оправился он ещё…
- Ничего, - хохотнул здоровяк, - то ли ему ещё предстоит. Пусть привыкает. Боль, она штука такая; нет сил её одолеть, - и человек для нашего дела негож.
- Я не про боль, - монахиня взметнула наполненный, каким-то непонятным для Щупа смыслом взгляд. – Вернее, не про ту боль. Я про другую…
Усмешка сползла с широкого, грубоватого лица служителя Ордена:
- И я, сестра, про другую… Ежели он её выносить не научиться, ежели воли у него не достанет, то… - и тут он осёкся. – Заболтались мы с вами, сестра. Пора нам. До ночи, нужно быть в аббатстве.
Они обменялись взглядами, смысла которых Элоизий не понял, однако некоторую тревогу всё-таки ощутил.
- Неужели… - монахиня прикрыла рот пальцами.
- Мы ещё не уверены, но подозрения возникли. Мать-настоятельница извещена. Так что…
- Быть начеку… Я знаю. Не медлите теперь. В путь, в путь… Да сбережёт вас господь. Кто-то подвёл Элоизию его пони.
Что ж, снова в дорогу. Сколько их ещё будет этих дорог: кто бы знал.
 С попутчиком Щупу повезло. Несмотря  на свою грубую внешность, букой тот не оказался. Уже через пару минут пути, между ними начал завязывать разговор. Первый, если вдуматься нормальный разговор за неделю, как не больше. Допросы не в счёт. Что за беседа между подозреваемым в убийстве и дознавателями. А тут, на тебе, столь колоритный и многоопытный дядька не чурается общения с сопливым убивцем. Кажется, Элоизий дрогнул сердцем.
Говорить начал кругляш, правда, странно начал: имя своё не назвал, а сам Элоизий постеснялся спросить. Зато сопровождающий дозволил Щупу спрашивать его о чём угодно.
- О чём угодно, только не обо мне, - не забыл упредить он Щупа. – И, чтобы глупого непонимания не возникло, скажу тебе сразу – я солдат. Не рыцарь.  Может и стану когда. А может… Как Бог даст. И это всё, что тебе про меня, пока нужно знать. Усёк?.. Молодец. А теперь интересуйся.
- Чем? – задрав голову, всё-таки пони не кирасирский конь, задал свой первый вопрос Щуп.
Солдат Ордена равнодушно дёрнул плечом.
- Плевать, хоть погодой. Хотя, чего ей интересоваться? Какая уж есть, такой ей и быть. Не в нашей воле сие изменить.
Щуп пораскинул мозгами. Не-ет, погодой он интересоваться не станет, не такой уж он и дурак.
- Расскажи мне про аббатство?
Кругляш бросил на него быстрый взгляд.
- Не о том спрашиваешь, малец. Но если уж вопрос задал, то я тебе отвечу. Ты в странноприимном доме побывал? Побывал. Так вот – это, считай, самый порог нашего аббатства. Аббатство и владения… - тут он таинственно усмехнулся, - матушки-настоятельницы – одно тело. Можешь представлять, - я тебе разрешаю, - что всё это одно, огромное, живое тело. Тело из камней, душ и Веры. На порог ты ступил. А дальше пройдёшь ли, то мне неведомо. Но… вопрос ты, всё-таки задал не тот.
Элоизий с минуту подумал, хлюпнул носопыркой и удивил кругляша:
- Я должен был спросить, о причине, верно? О причине, по которой мы должны доехать до стен аббатства засветло.