Дом 13 или семейная фотография, семьёй не бывших

«И еще сказал Он, обращаясь к тому фарисею, который пригласил Его. «Когда устраиваешь званый обед или ужин, не приглашай одних только друзей или братьев, или родственников, или богатых соседей, надеясь на ответное приглашение, чтобы они воздали тем же. Но когда созываешь гостей, приглашай к себе бедных и увечных, хромых и слепых, и благословен будешь, ибо нет у них средств, чтобы вознаградить тебя в ответ. Вознаградит тебя Бог в тот час, когда все праведные восстанут из мертвых».

От Луки. 14-12-35.

Предисловие как воспоминание

На этой фотографии, которой больше полувека, с трудом узнаешь персонажей, даже самого себя. Удивляешься, как бы знакомясь с ними заново. И если вспоминаешь, то только что-то смешное, нелепое, связанное с ними. Но улыбаешься уже совсем не обидно, тем более не зло – время и, надеюсь,  пришедшая с этим временем житейская мудрость, не дают права на осуждение этих простых людей.

        Людей разных: вредных, и не очень, но почти родных, ведь они соседи по моему детству, людей, у которых я многому научился, хотя они никогда не претендовали на роль учителей. Они просто жили, даже, точнее, выживали, потому что это были времена, когда до конца войны оставались еще два года. Но и с ее окончанием в их жизни изменилось немногое. И числом прибавилось их совсем немного, буквально на единицы.

        В нашем доме, в котором скучилось на двух этажах около ста человек, с войны вернулось трое. Но все личности, ярким пятном выделяющиеся на блеклой семейной фотографии  жильцов дома № 13 по Синицынскому проезду в Москве. Но и другие персонажи запомнились не только своими физическими недостатками (глухонемые, их было большинство среди обитателей, хромые, горбатые), но своими особенностями, которые имеет каждый нормальный человек. Между прочим, инвалиды – тоже.

   «Квартирки такие тесные, что здесь можно либо драться, либо обнимать друг друга», писал в «Дневнике» французский писатель Жюль Ренар. Он не видел коммунальных клетушек в нашем доме, но что в них делали, угадал: в них постоянно ссорились, нередко дрались. По каждому поводу,  а чаще без повода. Дрались чаще всего по пьяни. Дрались от отчаяния жизни. Дрались от скуки и даже ради забавы.  Дрались злобно, не жалея себя, тем более врага. Но через какие-то минуты после утихнувшей драки, сидели за одним столом, смеялись собственной глупости, клялись в вечной дружбе и даже любви, сдабривая пожелания водкой стаканами. Почему- то на водку хватало даже тех скупых денег, которые они зарабатывали адским трудом на заводах и фабриках. Работая с раннего утра до позднего вечера, практически до ночи.  А на другой день, ближе  к вечеру, снова дрались или ругались. Ругались так грязно и обидно, что лучше бы дрались.


И об этих людях – наш рассказ. Практически о каждом обитателе дома на улице, на которой этот дом  был единственным. Зато тринадцатым! То ли в наказание живущим в нем, то ли в назидание всем окружающим жителям микрорайона.   Рассказ о таких людях, какими они запомнились автору.  Для чего? А кто еще о них вспомнит – нет большинства обитателей дома, нет самого дома, нет даже и улицы, на которой он стоял,  на нынешних картах Москвы.  Но сначала о доме в целом, редком экземпляре среди столичных строений, доме для инвалидов.

                Дом инвалидов


         Из разговора моего любимого Жюля Ренара со священником:
Священник: «Как-то в проповеди я говорил об идеале. В тот же вечер двое моих прихожан повздорили в харчевне. Один обозвал другого «идеалом». Тот обозлился: «Зови меня как угодно, но я запрещаю тебе обзывать меня «идеалом»!»

         Можно было бы, прочитав, улыбнуться. Меня понесло по волнам
памяти: Граф Спиридожкин, незаконный ребенок безвестного тульского графа, так он себя на полном серьезе называл. Сергей Миронович Спиридожкин. Для меня просто дядя Сережа. Он дружит с моим отцом и ко мне, несмышленышу, относится как к взрослому, что для меня  было загадкой, неразгаданной до конца до сих пор.
Ему многое не нравилось в советской действительности. От его суждений о вождях, жизни, которой все жили,  меня пробирало страхом.

         Он, по-моему, единственный из всего дома выписывал газету. Конечно, газету «Правда». И тщательно ее прочитывал. Но толковал прочитанное по-своему, далеко не так, на что рассчитывали головастые авторы статей, чем сильно удивлял мужиков, которые те же новости слышали по радио. Он и споры затевал  гораздо масштабней, чем писалось в газетах или передавалось по черной картонной тарелке.
Запомнился один из них: будет ли применено атомное оружие, которое только-только было испытано американцами, а вскоре и нами. Кстати, эта проблема на мировом уровне станет обсуждаться намного позже.
 
         В этом споре поражает уверенный вывод дяди  Сережи: если атомное оружие и будет когда-либо применено, то случится такое не в Европе, не в Америке, а в каком-нибудь глухом углу Африки. Сойдутся ядерные державы. Сбросят друг на друга по бомбочке, выяснят, чья мощнее. И разойдутся – один, чувствуя себя победителем, другой побежденным. И такое положение будет сохраняться до тех пор, пока одна из сторон не почувствует, что стала уж совсем сильной, что пора показать эту новую силу.

         Охочий на прозвища граф Спиридожкин Сашку Кочепасова, в семье которого кроме мата другого языка не знали, а водку хлестали и в будни, и в праздники, с утра, днем и ночью, оппортунистом. Хорошо помню, Сашка, десятилетний оборвыш, услышав такое в свой адрес, кинулся на графа с кулаками.

Граф задавался и таким вопросом: что такое партия? Партия хочет,
партия считает…
        «Я тоже член партии гордо заявлял он. Коммунист военного призыва.  Но меня никто не спросил, чего я хочу, что я считаю правильным, а что нет. Откуда же появилось, что партия так считает?»
Этим вопросом задавался не один дядя Сережа, многие
рядовые члены  партии. Но или боялись вслух его высказать, то ли по иным причинам, неведомым мне. Но, уверен, и невысказанным вопрос хорошо был слышен в высоких партийных кабинетах. И напрочь проигнорированным слепыми поводырями.   Когда же стало возможным без боязни быть расстрелянным или сосланным, этот вопрос превратился в обвинительный постулат  монстру, называемому партией коммунистов, этой иллюзии, за ширмой которой сидели преступники и властолюбцы. Но до этого времени размышляющие и задающие неудобные вопросы с точки зрения партийных злодеев, дожили немногие.
 
Жизнь в детстве, на Синицынском проезде, вспоминается
необыкновенно бурной, живой. Все окружавшие меня, и прежде всего я сам, к чему-то стремились, старались чего-то достичь. Одни были бы счастливы, будь у них  обыкновенная еда и одежда. О том и мечтали.  Но  не было ни того, ни другого.  Мечтали наесться  досыта, об одежде без дыр и заплат, одежде, купленной в магазине, а не перешитой в сотый раз из немецкого трофейного мундира или советской солдатской  гимнастерки, из заводской спецодежды, из старых бабушкиных платьев.
 
        Безответственные и глупые, вроде меня, мечтали  выбиться в люди, перенестись в иную жизнь, неизвестную и загадочную и совсем непохожую на ту, которую видели изо дня в день.

        Как ни странно, мечта медленно, незаметно для меня и
обнаруженная мною лишь  сквозь прожитое время, все же осуществлялась. Складывалась она, прежде всего, жизнью школьной, знакомством с семьями одноклассников, людей совсем другого слоя и интеллекта. Потом и вовсе многое изменилось, радикально, очевидно – прощание с улицей, суворовское училище, книги, много книг, культура, становилась реальностью жизни, её составляющей. И  культура,  книги стали жизненной необходимостью, тем хлебом насущным, который не просто дополняет  хлеб привычный, но порой заменяет его.