Абрис их грядущего

Около десяти минут Книновский смирно сидел в тёмно-зелёном кресле при глухом свете лампы и старался полностью отдалиться от притуплённых споров за дверью. До него не долетали точные слова этого спора, но он отлично понимал, о чём там толкуют. Ему подумалось, что он не к месту и надо бы уйти; он уже было приподнялся, как дверь энергично распахнулась неким Гунивиловым, мужчиной тридцати пяти лет, ражим и суровым на вид, однако по душе тот слыл человеком сговорчивым и очень осторожным. Он до крайности не любил любые эмоциональные встряски, пусть даже те будут лакомыми, ведущими к страсти, потому и сейчас недовольно произнёс:
– И чего она взъелась? – Гунивилов сел в такое же тёмно-зелёное кресло рядом с Книновским. – Пришёл гость, очень важный гость, ставший некогда другом нашей малой семьи, а теперь взъелась. Ну что такое, ну вот как?
Книновский чуть улыбнулся и спокойно ответил, даже слишком спокойно, точно боялся, что его слова примут неверно:
– Ты не вини супругу. Она тебя любит, хочет внимания. Это так естественно для женского сердца. И нам нетрудно это дать. К тому же она беременна, а беременность рождает капризы.
– Это вот точно, это точно, Матвей. До беременности, ты же помнишь, она была так нежна и незлобива, а нынче бывает боевой. Но я её люблю, потому и пытался ей втолковать, что мы тут недолго посидим, что ты у нас на быструю руку. – Он подмигнул ему неряшливо и добавил: – Но я знаю ещё, что моя дама в это время засыпает, поэтому мы можем не заботиться о времени.
Книновский как-то внезапно схмурился.
– Я недолго тебя промучаю. Хотелось посмотреть на привычное с другого конца города. Ночами я не сплю, всё смотрю в окно, как сейчас у тебя, и думаю.
Гунивилов потянулся к столу, прочно обмершему перед ними, почти у окна, за пачкой сигарет, вытянул одну и закурил. Книновскому он не предложил, зная, что тот откажется. Пусть Матвей не курил, но без раздражения переносил дымный перегон посторонних, потому от него сейчас ни единого протеста не услышать было.
– О чём думаешь-то? – спросил Гунивилов, глядя на гостя лукавыми глазками сквозь пелену дыма.
– Как будто обо всём и ни о чём. Я даже и не уверен, что жив. Сижу в кухне, гляжу в окно, а за ним пустота. И всё размышляю: а во мне хоть что-нибудь есть?
– И сколько так уже длится?
На лице Книновского отобразилось громоздкое и отравленное следствие известных лишь ему подсчётов.
– Год и десять дней, – выдал он.
– Ты каждый день помнишь? – удивился Гунивилов, что гость так точно ответил на его вопрос.
– Разумеется, и ведь каждый день я страдал. Такие дни откладываются в душе.
Гунивилов закашлялся. Не дым его смутил, а то, о чём он намеревался спросить.
– А это всё… вследствие расставания с той девушкой? – осторожно начал он. – Ты ещё фотографии с ней показывал.
– Да, ты прав, Никита.
– Ты всё ещё её любишь?.. – Гунивилов снова закашлялся. Он невольно представил, что расстался со своей супругой, которую бесконечно любил. В нём поднималось болотистое волнение, и поэтому его горло било незатейливым спазмом.
– Ты снова прав. Оттого я счастлив, когда вижу, что ты, Никита, вместе с ней, со своей супругой, какой бы они ни была. К тому же у вас скоро появится ребёнок. Это ведь чудесно.
Книновский хотел придать чувство радости своим словам: молодой человек потянул уголки рта вверх, щёки его округлились, однако вышло это косо и уж чрезмерно неестественно.
Матвей не врал. Он правда радовался, но внутри. Говоря эти счастливые слова, он одолевал сухую пустыню разочарования, где существует один цвет: сентиментальность, обильная и горькая, похожая на отраву.
– Ты нисколько не изменился, Матвей, с тех пор, как мы познакомились с тобой. Всё те же молодые и взбалмошные кудри, как у праведного ангела. Всё те же ясные глаза, всё та же мягкая кожа. И ты нисколько не испортился в фигуре, не то что я… – Он хохотнул. – Я не сомневаюсь, что ты страдаешь, но смею признать, ты переносишь терзания невероятно стойко.
– Мучения мои плавно перешли в пустоту, Никита.
– Неужели ты сейчас ответил сам же на свой вопрос. В тебе пустота?
– Кажется, я дал ответ, это он и есть. Да, во мне пустота.
Гунивилов мял свой мощный подбородок, о чём-то вероломно думая. И наконец он произнёс:
– Может, если ты нормализуешь режим дня, то станет проще? Ты не спишь ночами. Полагаю, спишь днями. А сейчас лето, света много. Разве можно получить хороший сон при таком?..
– Мне противен день и его свет. Птицы щебечут, как сумасшедшие демоны, люди бесконечно болтают чепуху за окном, аккомпанируя первым, а чистый воздух нашего края только травит сердце. Я так сделаюсь больным однажды! Нет! Потому я сплю днём. Просыпаясь вечером, я вяло тяну до ночи, читаю книги, веду дневник, а затем гляжу в окно… за которым пустота.
– Но и так по кругу! – с негодованием воскликнул Гунивилов
– И так по кругу, – тихо, с чистым смирением ответил Книновский.
– Но разве это годится?
Матвей плавно повернул голову к Гунивилову. Сердечно глядя на него, он ответил:
– Годится. Другого у меня нет.
Гунивилов приподнялся и выключил свет, чтобы доставить больше комфорта гостю. Затем снова опустился в кресло.
Они оба смотрели в окно, в это чёрное полотно и молчали. Гунивилов не знал, как помочь Матвею, а Книновский, кажется, и не желал что-либо кардинально менять. Он уверялся, не говоря об этом вслух, что так проживёт весь остаток жизни. И на том великий и прекрасный конец!
– Быть может, тебе устроиться на работу? Коллектив, знаешь, рассасывает печали, как-то приводит в жизнь и вообще… – Никита приподнялся, чтобы вновь включить свет лампы. От густой черноты комнаты, апатии Матвея и общего молчания ему делалось не по себе.
Книновский скомкал лицо, будто его больно ударили.
– Мне они противны во многом. Они не понимают меня, а я их. И даже не хочу пытаться больше с ними сходиться. Я давно перестал видеть в окружающих меня телах нечто человеческое, миролюбивое и простое, что-то такое, что меня бы склонило к ним. Нет! Лишь отторжение и неприятие.
– И ты согласен жить на ренту со своих двух квартир? Тебе этого достаточно?
– О да, мне этого более чем достаточно, дорогой Никита. В этом году мне двадцать шесть… Родители были бы рады поглядеть на меня, но хорошо, что они не увидели, как я утонул в бездействии и безволии. Хотя отец всегда во мне чувствовал это аскетическое свойство, потому позаботился, чтобы я мог жить после их кончины без социальных страданий. Он знал, что я не перенесу этого и погибну. Спасибо им за всё.
– Прости, я не хотел задевать…
– Прекрати. Мы всего лишь в жизни. Такое случается.
– Извини. – Гунивилов встал и вышел из комнаты. Вернувшись через минуту, он сел обратно в кресло и, чуть нагнувшись к Книновскому, шёпотом и с задором произнёс:
– Я же сказал, она уснёт. – Он ободряюще похлопал приятеля по руке. – Можешь оставаться на ночь. Проговорим всю ночь.
Книновский резко встал, что привело Гунивилова в замешательство. Тот тут же встал вслед. Матвей твёрдо протянул руку, которую Никита неуверенно пожал. Тот боялся предстоящих слов.
– Мне нужно идти, – замявшись, сказал Матвей. – Ночь моя должна быть такой, как и раньше.
Гунивилов присмотрелся к Книновскому и, не веря себе, промолвил:
– А теперь ты выглядишь дурно. Как ты так быстро… или свет так падает?!
Никита потянулся к лампе на столе, чтобы верно направить свет, но Книновский его остановил, крепко схватив за руку:
– Иногда, почти внезапно, я начинаю выглядеть плохо. Это не свет, тебе не кажется. – Он помолчал, подыскивая нужные слова. – Моё лицо то умирает, то оживает. Молодость борется с пустотой, понимаешь? И пока молодость будет брать верх.
– Ла-а-а-дно… – неспешно и недоверчиво произнёс Гунивилов, мимолётно подумав о том, что Матвей переживает свой ум. – Ты почаще приходи к нам, я буду с тобой сидеть, разговаривать. Не дело сидеть ночами одному, и так уже целый год.
– Я справлюсь, – благодарно ответил Книновский.
В полутьме Гунивилов краем взгляда уловил слёзную влагу на щеках гостя и испугался.
– Нет, ты всё же послушай меня, приходи в любое время, не думай о моей супруге. Я с ней договорюсь, как сегодня. Ты только помни обо мне, договорились?
Книновский бросился в объятия щедрого человека. Гунивилов обнял его в ответ.
– Слышишь? Приходи, не стесняйся! – с любовью говорил Никита. – Мы года три жили в твоей квартире, сколько ты нам помогал и как иногда прощал задолженность! Время и нам тебе отплатить. Чем можем.
Книновский оголил зубы, воодушевился, и всё в каком-то нездоровом рвении. Он утёр лицо рукавами рубашки и воскликнул:
– Теперь у вас своё жильё, вы стали полноценной семьёй, и всё у вас будет хорошо, я в это верю.
Тут Гунивилов насторожился серьёзно. «С этим парнем что-то не так. Если и пустота в нём, то крайне опасная и разрушительная. Мне очень кажется, что он врёт. Парень страдает, и всё у него разрывается внутри, а о пустоте говорит, чтобы смягчить состояние и судьбу!» – думал он в тот миг.
– Ты приходи, Матвей.
– Приду. А сейчас иди к своей любви. Она в тебе нуждается.
И Книновский так рванул из квартиры, что Гунивилов даже не успел по-человечески с ним попрощаться.
Находясь уже в своей квартире, выпачканной всюду ржавчиной замкнутости, Книновский бросился к кухне, сел подле окна, упёр взгляд на луну, пробивавшуюся через раздутую листву, и так сидел, как умалишённый, поглощённый одному ему доступными и понятными размышлениями, от которых едва двигались губы.

Поспелело утро, и Книновский уснул от усталости. Но для Полины Плилавиной всё начиналось. Они жили в разное время, попеременно удерживая мир, чем, кажется, противопоставляли себя друг другу. Однако между ними была одна общая черта – они были несчастны. Если Книновский мучился ядовитыми и преющими страданиями, то Плилавина изводилась истериками и семейными драмами. В её жизни было слишком много силы и буйства, что напоминало океанический шторм. И эта непогода творилась руками тех, кому следовало бы направлять, а не крушить. Мать, несчастная в действующем супружестве, вымещала недовольство на дочь. Плотная, решительная до губительности, бранящая и упрекающая, она подавляла Полину. Плилавина слыла, к удивлению, своенравной и неслабой, потому принимала всё злое с боем. Невзирая на крепкую натуру, способную защищаться, она всё же устала. А матери того и надо было; она с умыслом задевала дочь, компенсировала внутреннее неудовлетворение пустыми схватками с ней, не забывая сказать лицемерное слово: «Это я не со зла, я тебя люблю, да и вообще ты придираешься и ничего не понимаешь». Полине хотелось почувствовать себя хотя бы день спокойно, но женское вероломство матери, взращённое мужем, совершенно пьющим и не любившим её, неустанно точило. Она любила мать, хотела позабыть об их драках, даже пыталась быть милой и уступчивой, однако такое самопожертвование оценено не было. Напротив, мать, казалось, чуя кровь, давила сильнее, и Полина вновь внутри вся сжималась, делаясь колючей. И с каждым днём такой глупой борьбы Плилавина приближалась к мысли, что надо бы съезжать. Но были трудности: хватит ли своих денег на жизнь? Она была творческим человеком, рисовала иллюстрации и продавала их. Когда-то успешно, когда-то и вовсе нет. Этот труд приносил ей радость, однако лишь в том случае, когда дверь в её комнату была заперта, тем оберегая от дурных ветров семейных манипуляций и придирок. Часто мать вламывалась в комнату без разрешения, плюя на её комфортное пространство. Так случилось и сегодня.
– Мы с отцом в магазин. Приберёшься?
Плилавина собиралась сесть за стол, который аккуратно украшали широкий монитор компьютера и графический планшет.
– Я сейчас не могу. Мне надо кое-что нарисовать. У меня есть заказ, – небрежным тоном, не глядя на мать, говорила Полина. – К тому же в моей комнате не грязно. Я вчера прибиралась.
– А я говорю тебе про всю квартиру, – раздражалась мать, чувствуя, что может насладиться противоборством с дочерью. – Или тебе плевать на семью? Ты будешь убираться лишь у себя?
Плилавина решила, что постарается отделаться малыми затратами, потому удерживала растущее внутри раздражение. Она утомлённо поглядела на мать и ответила:
– Он опять насвинячил? Пусть не гадит в доме, где живёт, а потом он может и сам за собой прибраться. Мне на него плевать, как и ему на меня.
Мать убеждённо осознала, что получит сегодня своё.
– Как ты можешь говорить так про своего отца? Без него не было бы и тебя!
– Я это уже слышала, но мой ответ прежний. Пожалуйста, оставь меня в покое. – Полина наконец села за стол и оживила после сна технику. – Правда, оставь меня.
Мать сделала несколько шагов вперёд, и эти движения сравнивали её с бешеным собачьим извергом, намертво вцепившимся в жертву; и теперь, чтобы отступить, ему нужны её молящие визги.
– А я тебе говорю – приберись! Отец захотел пива. Ну и я тоже была бы не против глотнуть стаканчик. Может, и тебе купим чего-нибудь вкусного, но приберись!
Сдерживаться становилось труднее. Полина повысила голос:
– Может, хватит уже потакать его дурными привычкам? Да и ты тоже хороша. Что ты делаешь со своей жизнью? С каких пор ты выпивать стала? Что на тебя нашло?
Мать улыбнулась от удовольствия.
– Мы люди рабочие, обеспечиваем себя, можем позволить. А вот ты, моя дорогая, тебе девятнадцать лет и…
Терпение, которое Плилавина преданно хранила, рассеялось. Она вознегодовала:
– А я тоже тружусь! Да, я получаю нерегулярно деньги, да, я завишу всё ещё от вас, но это не повод вытирать об меня ноги! Сколько можно повторять это? Я занимаюсь любимым делом, но вы мне пакостите, гнобите меня, унижаете. Для чего?
Мать, не думая, ответила. Многие ответы у неё уже были заготовлены, что лишь украшало удовольствие от дрязг.
– Мы хотим, чтобы ты стала, как мы, обычными людьми. Устройся куда-нибудь, и знакомые у тебя появятся, а то ты одна постоянно сидишь. Когда ты с парнем была в последний раз, если вообще была?!
Плилавина вспылила ярче:
– Тебе какое дело до моих связей? Да чтобы ты знала, мне не плевать на то, с кем я буду, в отличие от тебя. И лучше уж я буду одна, чем с отвратительным персонажем, который превратит мою жизнь в кошмар. С этим справляетесь вы сами. Не хочу передавать эстафету. Просто оставьте меня в покое, это так трудно? В который раз прошу! – И от натяжения чувств Полина разрыдалась.
Мать, получив своё, вздохнула и сказала, как бы протирая нож от крови для закола:
– Мы тебя любим, что бы ты ни думала о нас. Мы не такие плохие. – Она почти покинула комнату и добавила: – И приберись всё же. Нас не будет несколько часов. Зайдём ещё в магазин одежды. Он хотел новую рубашку и часы. – И она скрылась.
Мать и отец ушли, дверь щёлкнула. Плилавина продолжала сидеть за столом и рыдать. Она сгорбилась, а руки были прижаты к глазам. Ей так хотелось затолкать слёзы обратно, вернуть самообладание, но было поздно. Она дала отпор, как и всегда, но и показала слабость. Это было поражение. И от этой горькой мысли она резко встала, отлепила руки от глаз и схватила планшет, а после швырнула его со всей силы, на которую была способна, об пол. Тот грохнулся, издав крик перелома. Ей захотелось сломать и компьютер, но силы её точно покинули, и она упала на кровать. Так Плилавина пролежала с час, потом позвонила единственной подруге и договорилась о встрече в парке, носившем достаточно символичное название «Надежда».

 
 
Нас часто смешит обыденность чужой жизни. Поглощённые радостью и даже счастьем, мы свысока глядим на чужие беды и страдания, называя всё это мурой. «Как предсказуемо и банально», – с бесформенной простотой выходят из нас слова. Однако стоит и нам распрощаться со счастьем и угодить в «банальную» беду, и мы унываем, думая, что мир рушится. Потому многие, кто прочёл сцену ругательства между дочерью и матерью, непременно воскликнули про себя: «Да сколько можно о таком говорить, каждый день кто-то ссорится, да и как это всё надоело, ведь прозаично». Но Плилавиной так не казалось. Она мучилась от пытки, которую ей уготовила семья. Это был персональный котёл, доставленный из ада. Дешёвый и компактный, размером с комнату. И она плавилась в нём, хотя была молода. Ей бы жить и видеть мечты перед собой. Подруга, на которую уповала душа Плилавиной, отнеслась легковесно к её трагедии, ведь эта история была затёрта, а старые вещи редко взрывают в человеческом существе подобие восторга. Она слушала Плилавину, растёкшуюся в слезах, страдающую и разваливавшуюся, нуждавшуюся в поддержке, в понимании её горя, в эмпатическом утешении, однако оставалась безучастной. Её лицо выражало насмешку, в глазах сквозили отчуждение и надменность. Плилавина так увлеклась своим упадком, что не видела деталей, которые бы её остановили в излиянии чувств, охладили и бросили прочь. Она всё упорно говорила о себе, намекая, что устала, а посему, если не удастся ей решить беду, без раздумий бросится с крыши. Подруга, поняв жуткий намёк, чуть расхохоталась, обняла её и сказала:
– У тебя всё выйдет, моя безупречная, вытри слёзы, с крыши прыгать не придётся. – Плилавина прекратила плакать. Подруга так упорно молчала всю прогулку, что сейчас её слова произвели невероятный эффект. Она замерла в ожидании. Подруга продолжила: – У меня есть некоторые деньги. Вместе с твоими удастся снять жильё на первое время. На скромную квартирку хватит. А дальше решим, хорошо?
Она помогала не из сердечия, а из какой-то женской осознанности. Душа её была умиротворённой, но ум твердил: «Нельзя бросать человека в такой беде. Я помогу ей, она мне дорога». Такая привязанность, пусть многие и поспорят с автором, куда более плотная и увесистая. Для натур чувственных это покажется почти оскорблением, такая помощь, но Плилавину трогала лишь одна мысль – убежать поскорее из семьи, где её разодели в животное, которое ничего не стоит, а потому его можно и убить.
Плилавина растрогалась и кинулась подруге на шею, крепко сжала её тоненькими ручонками и вновь заплакала, зашептав:
– Ты так мне помогаешь, так помогаешь… я благодарна тебе за дружбу!
Восторг несчастной девушки наконец задел мизинцем твёрдую натуру подруги, и у той увлажнились глаза.
– Я не могу тебя бросить.
Они долго ещё жались друг к другу и говорили верные слова. Когда Плилавиной полегчало, подруга ей восторженно заявила:
– Приходи сюда вечером, при сумерках. Этот парк в это время особенно чудесен. Мало кто про него знает, и очень странно, что ты про него вспомнила вообще. Ты приходи, погуляй здесь, посиди на скамейке, взгляни на небо, и ты поймёшь, как всё налаживается прямо сейчас.
Плилавина опечаленно спросила:
– Ты не будешь со мной?
Подруга вздохнула:
– Мне бы хотелось, но матери надо помочь. Я и так вырвалась от неё, чтобы увидеться с тобой сейчас.
– Тогда я обожду следующего раза, и мы вместе сделаем то, о чём ты советовала.
Подруга возразила:
– Нет-нет, сделай это одна. Я лишь помешаю чувству.
Плилавина с горечью ответила:
– Ладно. Я сделаю так, как ты просила.
Ещё немного погуляв по ровным дорожкам, тонувшим в ядрёных красках цветов, они попрощались.

 
 
Ближе к вечеру Матвей открыл глаза. Он чувствовал себя разбито, словно и не спал вовсе. Успев выпить воды и умыться, Книновский услышал, как ему звонят. Он ответил.
– Здравствуйте, Матвей. Это съёмщик вас беспокоит. Могли бы вы заехать к нам?
– Сейчас? – забыв поздороваться, удивился Матвей.
– Желательно.
Книновский тут же спросил:
– Что-то случилось?
– Эм… так вы приедете? Я вам тут же всё и расскажу.
– Буду сейчас же.
Книновский предполагал, что стряслось что-то непременно с квартирой. Его опасения не оправдались. Квартира была цела, впрочем, как и снимавший её тоненький человечек с пухлыми глазами, острыми рёбрами лица, таким же носом и редкой кучкой волос на голове, которая напоминала поношенную с год зубную щётку. Как только дверь отперлась и Книновский вошёл, съёмщик вежливо пригласил в комнату, точно был подлинным хозяином квартиры.
– Ну что же случилось, не томите меня?! – не терпел Книновский.
Съёмщик мялся, поправляя свою чёрную с маленькими дырочками футболку.
– Я хочу съехать, Матвей.
– И что же? Через месяц, два?
– Сегодня же.
– Сегодня? – не поверил Книновский. – Но как так? Я не успею так скоро найти людей.
Съёмщик махнул рукой.
– Нам срочно надо уезжать. Жена и дочь уже вещи собрали. Это их решение было, правда. Я говорил, что надо бы договориться с Матвеем, не подставлять его, но они были непреклонны, и вот…
– Как же так, ну!
– Ей-богу, простите. Решил лично предупредить. Вы не сердитесь?
Матвей задумчиво месил лицо вялой рукой.
– Ну уж если надо, конечно. Съезжайте. Тут ничего не поделать. – И потом чуть слышно добавил: – Новая беда на голову… снова искать людей…
– Что-что? – участливо спросил съёмщик.
Матвей ничего не ответил и протянул руку, которая тут же была лихорадочно и почтительно пожата.
– Спасибо за понимание, Матвей. И всё же я вижу, что вы до крайности расстроены. Я знаю один парк, он великолепен. Прогуляйтесь там, нам в трудные минуты он всегда помогал. Прекрасный город, жаль, его пришло время покинуть.
Книновский посчитал совет фамильярным, потому нахмурил брови. Съёмщик сделал жалостливое лицо и на всякий ещё раз извинился.
– Оставите ключи у соседей. Я заберу, – бросил Книновский и вышел.
Пусть совет жалкого съёмщика и был грубоват и не к месту, но Матвей всё же отправился туда. Он слышал про уютный парк, но редко бывал в этом районе.
Темнело, и он ходил по дорожкам, пытаясь рассмотреть свет цветов, чтобы отвлечься. Однако свет их лишь раздражал его. «Снова искать, снова искать», – бубнил Матвей под нос. Ещё с полчаса он проходил по асфальтированным тропинкам, а потом вышел из парка, направившись к дому.
Чуть позже покинула парк и Плилавина. Нажимая на одну землю, они не заметили друг друга. Их взоры неспособны были оценить печаль друг друга. Мешали сумрак и замкнутость на себе. И оба они не испытали благостных чувств, какие пророчили им подруга и съёмщик. Лёгкое разочарование обняло их сердца. И они тихо, для самих себя, пообещали, что одни сюда никогда не вернутся, ибо тут обман.

Вернувшись домой, Плилавина почти с порога столкнулась с обвинением:
– Ты совсем чокнулась? Ты не ценишь вещи, которые тебе покупают. – Мать говорила про разбитый планшет.
Плилавина настолько утомилась за день, настолько она истощила оборонительный потенциал, что осталась глуха к горьким словам матери. Она даже не взглянула на неё.
– Куда ты пошла? – сердилась мать сильнее. – Я с тобой говорю! Не смей игнорировать!
Ни одно лицо не дрогнуло у Плилавиной. Она дошла до своей комнаты, закрыла дверь и легла спать. Мать не пыталась разбушеваться окончательно, поскольку муж крепко спал, и она не хотела его будить. Она пообещала, что завтра же с утра устроит скандал. Ей нравилась мысль, что добьёт дочь, так хотелось ей в который раз выйти победителем.
Плилавина быстро уснула. Сон её был глубоким.
Книновский же, вернувшись домой, выложил объявление о сдаче в аренду квартиры. Далось ему это с трудом. Он мучился, не зная, куда себя деть, к чему прилепить. Вся его жизнь казалась бессмысленным скитанием среди тех, кто вечно в движении, кто знает (так казалось со стороны), чего хочет от этой короткой жизни.
Покончив с объявлением, он выдохнул с облегчением, хоть и понимал, что вся тяжесть ещё впереди. Звонки, анализ гостей. Как ему хотелось, чтобы квартиру заняли люди достойные, прилежные, однако до таких добираться всегда невыносимо, и он это знал наверняка.
Матвей немного поел и сел подле окна, на излюбленное место. В кухне было темно. Луна затянулась плёнкой вялых облаков. И ему оставалось одно – глупо смотреть в пустоту. Страха он не испытывал, зато чувствовал в себе томящую боль, горечь и обиду, но за что, на кого – не мог сказать. Видимо, это он считал пустотой. Так он просидел, как человек почти мёртвый, до утра, пока не приблизился рассвет. И уснул.
Плилавина проснулась намного раньше матери. И первое, что она сделала, – просмотрела объявления. Она обзвонила нескольких людей, но многие показались ей грубыми и хамоватыми. Одна женщина проявила заботу и учтивость, и Плилавина обрадовалась, что так скоро нашла понравившуюся квартиру, однако выяснилось, что до неё уже звонила семья, и хозяйка дала добро на съём. Она извинилась перед Полиной. Плилавина огорчилась.
Огорчение было увесистым, и потому оно таким было, что Полина не могла и представить, что хоть ещё сутки проведёт рядом с родными, которые готовы, кажется, её издевательски погубить. Она вновь просмотрела все объявления, что были выложены, думая, что, возможно, что-то пропустила, и так оказалось. Объявление Книновского она не увидела.
Она позвонила ему. Звонок поднял едва заснувшего Матвея.
Их разговор был кротким, словно они знали друг друга годы. Такое чувство часто создаёт проявленное уважение.
– Прошу извинить за столь ранний звонок…
– Ничего-ничего, я не спал, – слукавил Матвей. Голос девушки ему понравился. Он почувствовал, что она может лишить его мучений долгого поиска съёмщика.
– Надеюсь, квартиру вы ещё не успели сдать… – голос её был сейчас просящим, но сдержанным.
– Нет, вы первая мне позвонили, – совсем уже проснувшись, сказал Книновский.
– Мы можем встретиться у вас, я посмотрю квартиру, и я готова буду снять её.
– Разумеется. Что насчёт… – Матвей поглядел на часы. Он подумал, что было бы неплохо ещё поспать, но решил в итоге, что не станет мучить девушку. Книновский ответил:
– Давайте через час, вас устроит?
– Конечно! – обрадовалась Плилавина.
Матвей ожидал Полину в квартире. Надо заметить, съехавшие люди, невзирая на свою очевидную бестактность, компенсировали её чистотой, которую здесь навели. Книновский боялся, что девушка, приехав сюда, разочаруется и откажется от квартиры. Но ему сделалось легче, когда он обнаружил, что здесь всё в сияющем порядке.
Плилавина вошла в дом в приподнятом настроении. От её горестей не осталось и следа, будто никогда не унывала и не убивалась. Чёрные волосы, замершие небрежной очаровательной волной на её головке, чудно дополняли лоснящиеся молодостью глаза. Она спешила подняться, потому запыхалась, и её приятно пухлые губы были приоткрыты, а грудь вздымалась, как ласкающий холм, обещавший даровитое утешение после злого переживания.
Плилавина была красива, но Книновский не выспался, и потому всё он видел через туман. Сознание его дрожало. Но сам Матвей произвёл на неё впечатление. Он был так угрюм, так меланхоличен и даже подавлен, что его вид её тронул с первых мгновений. Его молодые и чёткие черты вкупе с кудрявыми волосами окончательно определили симпатию к нему. И она помнила его голос, такой мерный и обволакивающий. Такой голос хотелось слушать и слушать. Потому она сейчас же заговорила, чтобы услышать его вновь.
– Я так рада вас застать. Я почему-то думала, что вы откажетесь… – Она врала, но с невольным намерением одурманить его своей боязнью. Натура желала, пренебрегая мыслями хозяйки, заполучить его доверие. И она тянулась к нему, пусть и так осторожно.
– Нисколько. Проходите, осмотритесь, – учтиво предложил Книновский, вставая с дивана.
Плилавина кивнула, но ей желалось делать одно – смотреть на него. С квартирой всё было ясно.
– Скажите, вы берёте плату сразу? Или я могу оплатить в конце месяца? – спросила она.
Девушка произвела на него приятное впечатление культурой и участливым обращением, потому Книновский интуитивно не сомневался в прочности её чести, и он ответил:
– Необязательно платить сразу же. Я не спешу.
Эти слова привлекли Полину бодрее.
– Вы так добры со мной. Мне лестно. – И она представилась.
Представился и он.
– Ну что, вам нравится квартира? – спросил Книновский. – Будете здесь жить?
Плилавина, ничего почти не осмотрев, решительно ответила:
– Буду! Конечно буду!
Книновский был рад, что так скоро нашёл человека. И ему виделось, что Полина надёжна. Но его мысли о её надёжности были куда более глубокими и чувственными на деле, чем ему самому могло показаться.
– Тогда я пойду за ключами к соседу. И мы заключим договор.
Полина послушно кивнула.
Когда он вышел из квартиры, ей хотелось затопать ногами от радости, но всеми трудами силилась подавить почти восторг. Она зацепила себя на мысли, что давно не чувствовала эмоционального подъёма, исключительно положительного и воодушевляющего. Полина ждала его с нетерпением.
Когда Книновский вернулся, они формально скрепили сделку.
Он передал ей ключи, а она охотно приняла их.
– Ну что, я поздравляю вас. И себя тоже. – Он легонько хохотнул. – Теперь можем и расстаться.
Он быстро поклонился, развернулся и пошёл к выходу. Плилавина затрепетала. В ней рвалась тревога потери. И она воскликнула:
– А знаете, здесь есть парк один… я была там недавно, он мне не понравился, и я пообещала себе, что никогда там не появлюсь, но…
Книновский удивился её обещанию. Матвей понял намёк и избавил от неловкости предложения заполнившуюся чувством девушку.
– Хотите пойти со мной?
Шквалистый ветер счастья шваркнул в душе Полины. Она улыбнулась свежей улыбкой и ответила:
– Конечно! Пойдёмте сейчас?!
Книновский притягательно кивнул. Он не подозревал, что эта улыбка – предтеча счастью, которое хочет и может ему подарить Полина.

 
 
Ещё было светло. Они сидели друг подле друга на скамье на краю аллеи. Тела их волнительно касались, пробуждая радостные всполохи в сердце. По этой ли причине, но никто из них не спешил сказать слово. От стеснения им вспоминались образы встречи в квартире, и они всё разглядывали их в уме. Настоящие же их глаза смотрели куда-то вдаль: на других людей и деревья.
Женское сердце чаще бывает более чутким и мягким, а потому, просидев так почти с час, не умея более сдерживать желание, Полина медленно опустила голову на плечо Книновского и сказала:
– Мне так удобнее.
Книновский ничего не ответил на это, а только, неожиданно для Плилавиной, взял её руку и заботливо сжал в своих. Ничуть не противясь, она улыбнулась.
Напротив них скамья до того пустовала, но, когда стемнело, её заняла пожилая пара. Скрюченные, тонкие, люди кое-как расположились на ней. Старушка обхватила руку избранника, а на коленях лежал букет полевых цветов, являвший символ их любви, пронесённой чрез года.
Они говорили о своём, но разговор их как-то со временем стих. Они обратили глаза на пару – Книновского и Плилавину. Молодость, искренность и неловкость чувств, которые увидели в них, тронули почти почившие сердца.
– Они будут чудесной семьёй, – кротко проговорила старушка.
– Да, это видно уже сейчас. Они непременно будут счастливы.
Пожилая пара была довольна общим видением. Но радость их возросла сильнее оттого, что видели перед собой знакомые картины, словно вынутые из их прошлого. Они точно смотрели на самих себя. Чувства пары поднялись высоко, однако нашлось в их иссушённых душах место и для грусти. Было жаль осознавать, что никогда они не вернутся в прошлое, которое наблюдали перед собой. А так хотелось…
– Нет, ничего не выйдет, – тихо и подавленно прозвучал голос незнакомого человека, подсевшего к старикам. – Они не будут вместе. Напрасно вы упиваетесь их видом.
Пожилые люди удивились, но роптать за наглость не стали. Старушка смело поддержала беседу:
– А вам с чего бы это известно было? Вы их знаете?
– Кажется, нет, – безразлично ответил он.
– Кажется или нет?
Незнакомец внимательно посмотрел на старушку, разгладил паузу и ответил:
– Я не уверен.
Старушка не прощалась с удивлением:
– Но как же так может быть? Люди знакомы либо нет. Другого не дано!
– Ох, уж поверьте, ещё как дано. Я помню тот день…
Слово сказал старик после того, как заметил некоторую схожесть во внешности двух незнакомцев (сидящего с девушкой и сидящего с ними):
– Вы братья, не так ли?
– Полагаю, что ближе, – печально ответил незнакомец.
– Значит, вы точно знакомы, – вновь заговорила старушка. – Пойдите к ним и сами скажите. Нехорошо про людей со стороны говорить, портить их счастье.
– Они сами всё испортят, – резво отвечал незнакомец.
– Но откуда ж вам знать? Взгляните на них! Они счастливы, робки, но счастливы же. – Старушка и старик с умилением посмотрели на Книновского и Плилавину, наслаждавшихся временем друг друга и уже ничего не замечавших, кажется, кроме собственных сказочных ощущений. Один незнакомец не посмотрел на них. Он поднял взгляд к чистой луне, тянувшейся к мысли о солнце. – Да даже на нас взгляните, мы прожили вместе столько лет, и мы действительно любили друг друга.
– Верю, но у них не выйдет.
– Да почему вы так судите? – не успокаивалась старушка. Она воспринимала драматичные слова незнакомца близко, словно он говорил не о молодых людях напротив, а о её персональной несостоятельности в любви. – Я гляжу на них и понимаю, что они справятся. Если мы смогли, значит, и они сумеют. Ручаюсь!
Незнакомец ехидно улыбнулся и покачал головой:
– Поверьте и мне, что ничего не выйдет. Продлится долго, но не выйдет.
Старушка стояла на своём:
– Вас бросила девушка, да? И вы перестали верить в белое чувство?
– Простите, я задержался. Не хочу делать себе больнее. Я должен уйти. Наверное, зря я вообще сюда пришёл.
Старушка хотела было ещё что-то сказать, но не успела. Незнакомец поднялся и пошёл прочь.
– Вот даёт, а! – сказал новое слово старик. – Если у него не вышло, ещё не значит, что и у них не выйдет. Откуда такое неверие?
– Точно, мой родной.
И они тепло обнялись, представляя, что ещё молоды.
Это представление дало им силы бодро подняться, оставив наедине юные сердца.
Аллеи пустели. Комары рвали чесоткой кожу. Оставаться здесь было невыносимо, и Книновский предложил Полине:
– Пойдёшь ко мне в гости?
Плилавина ответила сразу:
– С тобой хоть куда. – Она смолкла, а потом добавила: – Я ничего не знаю о тебе, но никогда ещё так не доверяла человеку, как сейчас.
Они поднялись и пошли по асфальту. Их шаг сопровождал сверчковый оркестр, и природа исполняемой ими мелодии доносила: «Будьте вольны и смелы. Определите сами свои судьбу и жизнь. От вас двоих и зависят они, молодые люди!»