Из ведомства

Осенью и зимой Заутишкович Евдоким привык просыпаться в темноте. Когда многие возвращались домой с работ, он только оживал, ел, собирался и отправлялся к месту, его нисколько не давившему; даже напротив, это место вело его к новому отдохновению и уединению. Место это называлось сторожкой.
Совершив всё привычное, он встал у двери, готовый отправиться на работу. Только вот достал свой документ и…
Заутишкович Евдоким с какой-то грустью заглядывал в паспорт, точно то было неким ритуалом. Видя дату рождения, он вздыхал, кончики глаз спускались к подбородку, щёки вздрагивали, потом снова вздыхал, иногда катились лёгкие слёзы, и всё заканчивалось покорным опусканием головы на плоскую грудь. Так он стоял в некотором времени, затем голову приподнимал, глаза его оживали, появлялось подобие улыбки, какой-то трепет его охватывал, и он бросал паспорт, словно ничего и не случилось.
Эта странность повторялась часто, чтобы о ней упомянуть, но объяснялась она достаточно прозаично. Заутишкович когда-то веровал, что добьётся в жизни небывалого успеха, что всё ему будет открыто в мире. Однако жизнь утвердила спор и начисто победила в нём. И все его треволнения были реквием по несбывшемуся, а следующие воодушевление и оставление печали объяснялись обыкновенным смирением, даже похвалой за то, что ничего так и не сделал в своей жизни. Он находил здесь нужные, неслышные, спрятанные слова: «А если бы я чего-то добился, я бы мог кому-то и жизнь сломать, что-то испортить, напортачить, извести и разрушить. Сейчас же всё в порядке, у всех всё хорошо». И в чём-то он даже упивался в гордости за собственные неудачи.
Кинув паспорт в отделение шкафчика, он собирался покинуть квартиру, как в неё резво постучали. Заутишкович замер, затем в испуге отошёл от двери. Привычный его уклад был надломлен. Он никогда никого в гости не ждал, никого не звал, сам ни к кому не ходил. А тут кто-то берёт и стучится.
В дверь продолжали настойчиво стучать. Заутишкович заворожённо смотрел на неё.
«Кто же это может быть?» – робко спрашивал он себя.
Он плохо соображал, за годы безволия и бездействия интеллектуальные способности утратили даже бытовую остроту, но сейчас ему удалось вырвать одну успокоившую его мысль: «Это моя жёнушка, она ключи потеряла, вернулась от матери, а должна была вернуться завтра только».
Заутишкович улыбнулся, приблизился к двери и хотел было открыть её, однако вновь его забрало сомнение. «Она бы никогда так не ломилась в дверь. Это не моя жёнушка».
Заутишкович с привычной нерешимостью отошёл от двери. Он надеялся, что люди, кем бы они ни были, постучат, устанут и уйдут. А потом и он отправится на работу. Но дверь продолжали осаждать.
«Да что же это такое?! – воскликнул про себя Евдоким. – Оставьте простого человека в покое, я вам зла не желал. Не трогайте меня».
Поняв окончательно, что за дверью человек вероломный, он сдался. Подошёл к двери и медленно открыл её. Перед ним встала плотная женщина в меховом пальто кричащего синего цвета. На голове виднелась нелепая шляпка того же цвета. За её спиной стояли два высоких мужика с невозмутимыми лицами. Казалось, они тут очутились случайно и вообще не понимают, где находятся.
– Ну чего вы так долго не отпирали? – уважительно-порицательно вопросила женщина.
Заутишкович замешкался.
– Простите, но я вас совершенно не знаю. И тем более не понимаю, почему должен отпирать каждому ломящемуся в мою квартиру.
Женщина вошла без всякого приглашения в квартиру. Двое мужчин зашли тоже и закрыли за собой дверь.
– Ну это уже слишком. Вы кто? – возмутился Заутишкович.
– Мы из ведомства, – властно ответила женщина.
С удивлением Заутишкович спросил:
– Из какого ещё ведомства?
– Весьма уважаемого.
Заутишкович и женщина из ведомства с минуту смотрели друг на друга неотрывными взглядами.
– И что вам надо… из ведомства?
– Это очень хороший вопрос. – Женщина улыбнулась. – Думаю всё же, что мы нужны вам больше, чем вы нам. Мы пришли оказать услугу.
Заутишкович помотал головой.
– Нет-нет, я не нуждаюсь ни в какой помощи из… как там?.. ведомства. Если это всё, то можете идти.
Женщина с сардонической улыбкой оглядела телесный фасон Заутишковича.
Тот был неуклюж и неказист. За длинные годы беспутной жизни конечности Евдокима утончились, брюшко раздулось, а реденькие волосы на широкой голове, неумело торчавшие в разные стороны, напоминали тараканьи усики. Весь его вид как бы возглашал: «Смотрите, я циррозный жучок».
– Но вы никуда не торопитесь, мы могли бы обсудить очень дельный вопрос, – заверила его женщина из ведомства.
Заутишкович засуетился от безвыходности. Может быть, одну бы женщину он и смог прогнать из квартиры, но двух мужчин, так он понял, призванных оберегать кабинетную душу, и нечего думать прогонять. Шансы его на успех в этом такие же ничтожные, как и с его победами в жизни на карьерной ниве.
– Послушайте, мне надо идти на работу, а вы задерживаете меня.
– Вы так спешили, что не успели пальто надеть? – женщина покачала головой. – Ну вы же простудитесь. Хотя это и не так важно уже.
– Мне нужно на работу! – настаивал Заутишкович. – А вы препятствуете.
– Вам больше не нужно на работу.
Заутишкович задрожал от беспокойства.
– Как это? Я честно тружусь сторожем, не препятствуйте!
Один из мужчин подал женщине из ведомства телефон. Она лихо набрала какой-то номер и протянула его Евдокиму.
Он неохотно его взял, поднёс к уху. На том конце послышалось:
– Алло! Говорите, алло!
Заутишкович медлил.
– Ну же, говорите, – начала женщина, – это же ваш начальник, не так ли?
Заутишкович заговорил дрожащим голосом:
– Пётр Валерьевич?
– Он. Говорите!
– А разве мне в сторожку не надо?
– Евдоким?
– Он самый, Пётр Валерьевич.
– Про сторожку забудьте, вам больше она не понадобится. Тут заходили из ведомства, всё объяснили. Мы вас оформили и отпустили.
– Но как же так, Пётр Валерьевич?..
Трубку на том конце повесили.
– Я же говорила. Поэтому давайте пройдём в кухню и обсудим важнейший вопрос.
Не дожидаясь приглашения, женщина вместе с двумя мужчинами проследовала в кухню. Заутишкович взял свой паспорт, предполагая оформление будущих бумаг (дама ведь из ведомства), и пошёл вслед за ними в кухню, думая: «Вот так, даже в неудаче я добился провала. Дожил».

 
 
Женщина и Заутишкович заумно сидели за столом, словно продумывали, как шахматные бретёры, шаги наперёд. Чуть поодаль от них, у окна, стояли мужчины с неизменными отстранёнными физиономиями.
– Теперь-то хоть вы мне скажете, из какого вы ведомства? – промямлил Заутишкович.
– А вы действительно хотите знать?
Заутишкович взглянул на женщину с какой-то пассивной злобой:
– Говоря откровенно, мне интересно только одно. Это вы поспособствовали тому, чтобы меня уволили?
Женщина поводила головой.
– Нет, это не мы. Мы всего лишь уведомили о том, что вас ждёт. И там заранее решили подготовиться.
– Подготовиться? Да к чему? Я обычный человек, незаметный, тихий, никому не нужный. О чём вы вообще толкуете? Вы так это преподносите, точно я какое-то важное звено в этой жизни.
– Для нас каждый человек важен. И статус его нам, хм, по большому счёту неинтересен, Евдя. Позвольте называть вас именно так.
Заутишкович заёрзал на стуле.
– Да называйте меня как угодно, мне-то что. Вы мне скажите уже просто, что тут случилось. Если не вы меня уволили, то кто? И как вы связаны, то есть ваше ведомство, ко мне, к моей жалкой работе? – До того он держал в руках свой паспорт, тщательно его мял, не зная, что с ним делать, куда деть. Теперь от нетерпения плюхнул его на стол: – Вот мой паспорт. Оформляйте всё, как считаете нужным, там… бумаги всякие, я не разбираюсь. Только скажите уже честно, зачем я вам нужен, для чего понадобился?
Женщина взяла паспорт, открыла его, взглянула на фотографию и сказала:
– У вас тут живые глаза. Жаль, что всё остальное погубили. Уже пятьдесят один год. С ума сойти.
Она хлопнула коренными сторонами паспорта и положила его на место. После она подняла руку ладонью кверху, словно ожидая, что в неё что-то положат. Один из мужчин подал ей планшет. Женщина открыла в нём блокнот и продолжила с материнской любовью, какой не слышалось до сих пор:
– Дорогой мой человек, вы прожили не так уж и много, надо признать. Однако есть люди, которые живут и того меньше. Это не плохо и не хорошо. Это данность, с которой мы считаемся. – Заутишкович хотел что-то вставить, возразить, но женщина из ведомства не дала сказать. – Не прерывайте. Вы же сами попросили ответа. Так вот. Вы пытались что-то сделать в жизни, мы это заметили. Когда-то поговаривали, что вы непременно добьётесь успеха, мы готовили для вас лучшие слова для кончины, но вы свернули с успешного пути и оказались в сторожке. И наши былые предложения ушли, они далеки от жизни, от актуальности. – Она манерно поправила волосы. – Остались варианты неказистые, как вы и ваша жизнь. И всё же мы хотим с вами договориться, посоветоваться по поводу того, какая эпитафия будет лучшей для надгробной плиты, под которую вас вскоре уложат.
Женщина резко умолкла. Заутишкович соображал в недоумении. Ему подумалось, что к нему ворвались сумасшедшие люди.
– Что вы только что сказали? Вы сами поняли? Какие слова для кончины? Какая эпитафия? Вы поехавшие, да?
Женщина снисходительно улыбнулась и покачала головой:
– Вижу, что вам непонятно. Это трудно принять, осознаю. Но вы должны, Евдя. Ради будущих людей, ради тех, кто взглянет в ваше лицо на кладбище. Вы должны им будете что-то сказать, задержать у своего нового дома, понимаете? Вы должны своей эпитафией возбудить в них воображение, принудить к размышлениям о жизни. Быть может, ваша удачная эпитафия пробудит кого-то к жизни, и он не закончит её в сторожке.
Заутишкович бурно встал и с гневом возразил:
– Я не собираюсь умирать, понятно? – Он сурово глядел и на мужчин, которые, впрочем, по-прежнему были безучастны ко всему. – Вы ворвались в мою квартиру, несёте бред, по сути, угрожаете смертью, уволили с работы, если это не шутка, я с последним ещё разберусь, а сейчас… а сейчас…
– Тише-тише, Евдя, присядьте.
Заутишкович сел. Он был в бессилии. Что ему делать? Как повлиять на этих людей, как выпроводить их отсюда?
– Послушайте, Евдя, я могу уйти, понимаете? Могу. Хоть сейчас, но будущего это не изменит. Вам нужна эпитафия, очень скоро нужна. Без вас мы не сможем точно отразить мысль.
Заутишкович терялся. Он чувствовал себя беззащитным. На него невероятно давили, почти не по-человечески, безрассудно, а ему нечего сказать.
– Ваша жена вас не любит и не уважает. Работа у вас была дрянная. Друзей нет, перспектив тоже, удовольствия от жизни, давайте прямо, тоже отсутствовали. Вы прожили своё и надо придумать эпитафию. Мы рождаемся с бездумным криком, так давайте же хотя бы уходить из жизни с чётким посланием живым, с какой-то мыслью. Это будет здравым завершением человеческого пути.
Заутишкович покорно вздохнул, словно внезапно принял всё, что доносила женщина из ведомства.
– Признаться, я порой думал о смерти.
– Вот, видите. Это ваше натуральное чувство. И оно появилось не просто так, а потому что…
– Мне больше нечего делать на этой земле, всё бесцельно, – прервав её, траурно произнёс он.
Женщина взялась за планшет и заговорила бодрее:
– У нас есть несколько вариантов эпитафий для вас. Поглядите. – Она принялась зачитывать: – «Я спал всю жизнь, сплю и дальше» или «Небо и земля – какая разница. Всё одно. Я тут». А вот ещё: «Никого не трогал и меня не трогали». Нет? Хм. Есть ещё парочка, конечно. «Не танцуйте рядом со мной, споткнётесь» и «Я верен был себе в своём безволии». Ну как вам? Что-нибудь понравилось?
– Нет, ничего.
Женщина ласково погладила рукой его руку.
– Ничего страшного, ничего. Для того я и тут. Мы можем вместе придумать.
Заутишкович подумал с опущенной головой.
– Вы напишете на моей плите то, что я вам скажу? Вы правда это сделаете?
Женщина умилённо на него взглянула.
– Ну конечно, мой дорогой. Конечно. Ну разве что я вас подправлю, но последнее слово за вами.
– Тогда я хочу, чтобы вы написали: «Не смотри на меня и не читай. Я не твой пример».
Женщина приоткрыла рот от удивления.
– Это бесподобно. – Она быстро записала его фразу. – Чудесно, какая фантазия, какая глубина, какой порыв. Если откровенно, то я бы, пройдя радом с вашей плитой, отдалась вам душой. Вы бы меня покорили.
– Спасибо, – уныло произнёс Заутишкович. – На этом всём?
Женщина из ведомства приподнялась, отдала планшет мужчине, пожала руку Евдокиму и ответила:
– Теперь всё. Ваш паспорт пока не понадобится. Можете глядеть в него и унывать, пока ещё есть время. – И она тут же пошла к выходу. За ней поплелись и мужчины. Дверь щёлкнула, и Заутишкович остался в квартире один.
Ощутив уединение, он сбросил с себя личину актёрского лицемерия и сквозь зубы произнёс:
– Ну мрази!..
Евдоким тут же бросился звонить начальнику, чтобы узнать, что случилось, но трубку никто не брал.
– Тут работает целая банда. Надо проверить, не сбегали ли из дурки. Неужели Пётр Валерьевич попался им, – ворчал он, – надо звонить в полицию, надо звонить в полицию.
Однако Заутишкович в полицию так и не позвонил, поскольку был до того взволнован, что тут же накинул пальто и выбежал из квартиры. Он мчался к Петру Валерьевичу, который засиживался в кабинете недалеко от его сторожки. Прибыв на место, он узнал, что Пётр Валерьевич уехал с некой дамой в неизвестном направлении, непонятно по какому делу.
– Проклятая дурочка! – чертыхнулся он и направился в сторожку.
Он стоял подле неё, пытаясь привычным своим ключом отпереть дверцу, но ничего не выходило. Кто-то сменил замок.
Весь в пылу нервов, он бил дверцу ногами и руками. У него отнимали то самое малое, что ещё было, и он не мог простить этого ни ведомству, пусть ему казавшемуся выдумкой, ни себе. Заутишкович пытался ворваться в былую ничтожную жизнь, его не пускали, про него забыли. Им нагло пренебрегли, и от неуважения, к нему обращённого, он зарыдал. Устав, он присел у самых колёс сторожки и долго терзался в слезах.
Наконец выбившись из сил, Заутишкович кое-как встал и побрёл обратно в квартиру. По несчастью, словно прописанному где-то на бумаге, лежащей в том самом ведомстве, он наступил на ржавый гвоздь, торчавший из деревянного обломка. Он вскрикнул от боли. Хромая, ковыляя в боли, он продолжал идти.
Через некоторое время Заутишкович поймал зловещий столбняк. Его не стало. А на надгробной плите была выбита эпитафия: «Не смотри на меня и не читай. Я не твой пример».