Привет, Андрей

Все началось с черных кружевных трусов. В ту ночь умерла Василиса.

Еще вчера она была счастливой девочкой. Её мир был идеальным: папа — высокий красивый богатырь, мама — капризная фея. Папа гасил мамины вспышки шутками, никогда не поддавался, а только хвалил своих «девочек». Говорил, как ему повезло.

На фоне разводов родителей друзей их семья казалась крепостью.

А Василиса была папиной принцессой. Он баловал её: привозил дорогих кукол, огромный розовый кукольный дом. Но главное — он играл с ней, читал, рассказывал про рассветы в далеких странах. Маму эта их дружба, конечно, задевала.

В ту ночь они готовились ко сну после чудесного ужина, полного смеха. Папа рассказывал про своего нового начальника, Василиса — про экскурсию в музей Пушкина.

«Я вас любил… Любовь еще, быть может…» — продекламировал он голосом кота из Простоквашино.
Василиса хохотала до слёз.

Потом мама подошла к их с отцом кровати и сняла покрывало. Василиса в пижаме болталась рядом, папа сидел в кресле, дочитывая газету.

И тут мама засунула руку под подушку. Она собиралась всего лишь поправить её, как её пальцы наткнулись на что-то. Она замерла, вытащила и разжала пальцы. В руке лежали трусы. Чужие. Черные. Кружевные. Ношеные.

Она взвыла сиреной, подскочила к Василисе и сунула ей эти трусы прямо в лицо, в нос, вдохнув в неё запах чужого тела, пудры и порока.

— Видишь?! — прошипела она, как змея. — Видишь, что твой кобелюга-отец творит?!

А потом — раз! — подскочила к отцу, впрыгнула в кресло, впилась длинными ногтами в его лицо.

«Она выцарапает ему глаза!» — пронеслось в голове у девочки.

— Мамочка, остановись! — зарыдала Василиса.

Ее родители даже не ссорились при ней. А тут...
То, что случилось дальше, она не сможет забыть никогда.
Когда вырастет, потратит состояние на психотерапию и научится смотреть на это со стороны — как на чужой сон. Но стереть из памяти не сможет.

Кадры, которые горят на сетчатке:
Отец в кресле. Мать на нём — молотит его кулаками и воет. Страшно, по-звериному, как ведьма.
Василиса пытается оттащить её сзади, хватает за халат, тоненьким голоском повторяя: «Мамочка, мамочка...»
Потом отец встаёт. И они с матерью просто начинают драться. Драться. Её родители.

Василиса в ужасе выбежала на лестничную площадку, забарабанила в дверь к соседям: «Спасите! Помогите!»

Когда она вбежала обратно в комнату, то увидела, как её отец — её богатырь, её рыцарь — схватил мать за волосы и ударил её лицом о стену.
На светлых обоях осталось кровавое пятно. Отец сломал матери нос.
А сам стоял, с лицом, залитым кровью от её ногтей.

В комнату ворвался сосед, дядя Ваня. Он встал между ними, раскинув руки, не дал убить друг друга.

И тут Василиса упала в обморок.
И этого никто не заметил.
Последняя мысль была светлой и ясной: «Хорошо, что я умираю».

Но она открыла глаза уже через мгновение. Кошмар никуда не исчез.
 А в комнату уже вбежала жена дяди Вани, тётя Валя. Она схватила Василису, прижала к своей мягкой груди, крикнула взрослым: «Как вам не стыдно! При ребёнке!»
И начала укачивать, приговаривая быстро-быстро: «Пойдём, пойдём, моя хорошая, я тебя чаем напою...»

И увела её. Не дала сделать шаг к окну. Не дала спросить себя: а зачем жить, если на твоих глазах мир рухнул и превратился в кровь, вой и кровавое пятно на стене?

Тетя Валя спасла в ту ночь то, что осталось от девочки Василисы.

Её родители отправились в травмпункт — снимать побои. Дядя Ваня поехал с матерью.
А девочка сгорала от стыда. Потому что в её настоящей семье, в той, что была ещё вчера, не снимают побои. Там смотрят мультики и едят мороженое из большой упаковки, зачерпывая прямо ложками.

Тетя Валя схватила её в свои объятия — плотные, пахнущие пирогами и домашним покоем — и баюкала, приговаривая в затылок быстро-быстро, заговаривая боль:
«Тихо-тихо-тихо-тихо…»

Потом, когда Василиса вырастет и заведёт двух своих детей, она будет успокаивать их точно так же: хватать в охапку и шептать в тёплый затылок: «Тихо, тихо…» И чужих детей тоже.

И никогда, ни потом, ни сейчас, она уже не сможет пройти мимо чужой беды. Потому что тётя Валя когда-то не прошла мимо неё. И этот долг, этот навык сострадания, вбитый в самое сердце в ту ночь, стал главным законом её новой, после-той-ночи, жизни.

Потом всё случилось очень быстро.

Отец уходил. Стоял на пороге с одним чемоданом, вся его жизнь теперь умещалась в одну сумку. Он смотрел на Василису и спросил тихо, почти беззвучно:
— Идёшь?

Мать, не вставая с дивана, буднично, словно отдавала распоряжение о выносе мусора, бросила:
— Уйдёшь — прокляну.

Василиса застыла посередине комнаты, разорванная пополам этим выбором. Она была тем самым полем боя, на котором они сражались до конца.

Отец посмотрел на неё. Посмотрел в последний раз. В его взгляде не было ни злости, ни обиды — лишь усталое разочарование, которое режет больнее любого крика.
— Эх, ты... — выдохнул он.

И ушёл.

И дверь в прошлую жизнь захлопнулась. Не громко, а с тихим, бесповоротным щелчком.

А мать потом, долгие годы, будет попрекать её тем замешательством.
«Самое обидное, — говорила она с театрально-усталым вздохом, — что ты не бросилась за мной. Ты колебалась. Своего рыцаря выбирала. Предателя, который нам с тобой изменил.»

Они с мамой очень быстро уехали из той любимой квартиры, и того зелёного района, и той школы, которую она обожала.

Не уроки, конечно, а классную руководительницу — Людмилу Ильиничну. «Людочку», как они её звали за глаза. И подружек.

Позже, много позже, она узнает, что трусы под подушкой были её учительницы. Ведь ответственный папа так «любил ходить на родительские собрания». А мама-фея — ленилась.

Потом она вырастет и выйдет замуж. И её будущий муж, когда их общие дети будут чудить, станет говорить: «Это уже ни в какие ворота не лезет».

А то, что произошло с Василисой после переезда, и правда не лезло ни в какие ворота.

Мать бесконечно звонила. Подругам, знакомым, знакомым знакомых. И шептала в трубку горячим, влажным шёпотом: «Мерзавец... Подлец... Ребёнка хотел забрать...»
Василисе было за неё дико стыдно. Она предпочла бы, чтобы об их беде никто не знал. Стыд стал её второй кожей.

Мать перестала заботиться о Василисе. Сама она ужинала в столовой на работе и не спрашивала дочь, голодна ли та. А Василиса не умела готовить, да и еда толком не лезла в горло.
«Так я и умру, — думала она порой. — Просто перестану есть и исчезну. А мать так и будет звонить...»

Василиса очень скучала по Людочке. Та постоянно выделяла её, хвалила и часто говорила: «Мне бы такую доченьку, как ты».
Позже Людочка родит именно такую, как Василиса, — от Василисиного отца. Девочку, похожую на него как две капли воды.
Василиса сможет их простить. И сама будет изменять всем своим мужьям, пока третий муж не отведёт её в свингер-клуб «на здоровье и на легально». И она поймёт, что дело вообще не в сексе, а в поисках тепла. И потом научится давать его себе самой. С четвёртым уже мужем. Говорят, есть женщины-многостаночницы. А она станет женщиной-многомужницей.

Детей у неё будет только двое. Сладкая парочка, «Твикс» — Ника и Никитка. Но это — потом.

А пока маленькая Василиса пошла в пятый класс в новую школу. Где она поняла, что учительнице по кличке Цербер на неё плевать. И у неё образовался персональный враг.

До этого у неё не было врагов. А тут — мерзкий, долговязый, тощий рыжий мальчишка с визгливым голосом. Гена Генделев. Г.Г.
Он учуял в ней жертву. Потерянную, опустошённую, одинокую.
Была Василиса Квасникова — стала Васька-Квасит.
«Васька Квасит!» — орал он, и весь класс хохотал.

А Василиса была в тупике. Над ней никто и никогда не издевался. Да и кто бы посмел?
У неё был отец под два метра ростом. Кто посмел бы обижать девочку с таким папой?

И она не знала, что делать. Не жаловаться же Церберу, которая шипела: «Что я, за такие копейки, с вами нянькаюсь?..»

От отца не было вестей. Богатырь бросил свою маленькую принцессу. И теперь любой рыжий гадёныш мог её травить.

Она не реагировала на слова. Что ей этот дикий хохот класса по сравнению с оглушительной тишиной, в которую превратилась её жизнь?

Но слов было мало.

Он перешёл к делу. Стал толкать её в спину на лестнице. Пихать локтем, когда они строились. Больно щипать за предплечье, проходя мимо. Дёргать за длинные волосы и шипеть прямо в ухо, обжигая кожу:
— Васька... Васька... Васька...

Однажды, загнанная в угол между шкафом и подоконником, она спросила его, глядя в пол:
— За что? За что ты меня ненавидишь? Я же тебе ничего плохого не сделала...

Он отшатнулся, сделал удивлённое лицо и захохотал так, что слюни брызнули.
— Что?! Что ты там пищишь, Васька Квасит? — взвизгнул он, чтобы слышали все. — Ничего не слы-ы-шно!

Он не дал ей даже этого — права на вопрос. Права на смысл. В её рухнувшем мире не осталось ничего, кроме бессмысленной, воющей жестокости.

Она плакала по вечерам, заворачивалась с головой в одеяло, как в кокон, и замирала.
И думала: «Это всё неправда. Это странный, кошмарный сон. Я, наверное, просто болею, у меня жар. И вот я проснусь, и всё будет как прежде: папа, мама... семья».

А потом ей приснился Ангел. Серьёзно.
Какой-то молодой парень сказал ей: «Привет, меня зовут Андрей, и я твой персональный ангел. Всё наладится, я обещаю».
На лице его была надвинута бейсболка, и она не разглядела его.

Утром она проснулась... в ужасе.
«Я схожу с ума от горя, — подумала девочка. — Я же просто схожу с ума».

Но... она сама не знала, как, но стала беседовать с этим своим Ангелом Андреем по вечерам.
Не молилась, а говорила:
«Привет, Андрей...»

И тишина в ответ была не пугающей, а тёплой. Будто он и правда слушал.
Придумывают же дети себе воображаемых друзей? А у неё появился Андрей. Ангел. Персональный.

Она говорила ему обо всём. Вываливала в тишину весь свой груз:
об отце-предателе,
о чужих трусах под подушкой,
о кровавом пятне на стене,
о матери, которой на неё плевать, которая не кормит, а только звонит и шепчет в трубку,
о Цербере на уроках.

И чаще всего — о мерзком рыжем враге. О противном Генделе.
«Как жаль, что мне некому помочь, — жаловалась Василиса ангелу в темноту. — А ведь нам учиться вместе ещё так долго... Он же меня просто изведёт».

И ей становилось легче. Она выговаривала свою беду вслух, снова и снова, будто перебирала чётки. И в этих монологах рождалась её собственная сила.

Иногда он ей снился. В своей неизменной кепке, скрывающей лицо, он брал её за руку, и они гуляли вдоль по набережной — туда, где огни отражаются в тёмной воде, и нет никого, кто мог бы её обидеть.

А потом... потом вы, конечно, не поверите в то, что случилось. Но это чистая правда.

Дело было зимой. Она шла аккуратненько по льду домой, а сзади на неё висел Гендель, уцепившись за лямку её рюкзака, и орал как придурочный: «Васька-Васька идёт, ква-а-сит!»
Она шла и думала: «Вот сейчас мы упадем вместе, и он меня задавит».

И тут... она почувствовала, как взмывает в воздух.

Её рюкзак вдруг стал невесомым. Она резко обернулась и увидела:
Какой-то высокий парень в кепке (зимой! в кепке!) держал её обидчика, Генделя, над землёй — прямо за шиворот. И тряс его, как цуцика. Прямо как нассавшего в тапки кота.

У Василисы от изумления открылся рот.

А парень тряс его и приговаривал сквозь зубы:
— Ещё раз подойдёшь к ней — и я тебя придушу. Вот так. Понял? Я её старший брат. Был в командировке, на Северном полюсе, пингвинов спасал. Приезжаю домой — а тут такое безобразие! Какая-то тля мою сестру травит!

И он швырнул — буквально отшвырнул — Генделя в сугроб.

Снежная пыль поднялась фонтаном. Воцарилась тишина, оглушительная после воя и визга. Парень в кепке повернулся к Василисе. Лица его по-прежнему не было видно. Он поправил рюкзак на её плече, коротко кивнул:
— Иди домой. Больше он тебя не тронет.

А потом наклонился, прижал её к себе и сказал прямо в затылок быстрым, тёплым шёпотом:
— Маленькая моя, всё будет хорошо. Я всегда буду рядом с тобой. Всегда. А ты вырастешь... и будешь помогать людям.

И растворился между серых пятиэтажек, будто его и не было.
Гендель больше ни разу с ней не заговорит до самого выпускного.

Потом. В кабинете у Самого.
Марк Корф, сотрудник его отдела Андрей Орбан и Сам.
Сам хвалит Андрея за первую командировку на Землю.
— Не сильно он мальчишку тряс? — озабоченно спрашивает Марк. — У того зубы стучали, как кастаньеты.
— В самый раз, — отвечает Сам. — Иногда можно. И даже нужно.

А девочка Василиса выросла и стала детским психотерапевтом. Работала с теми, кто, как и она когда-то, потерял веру и голос.
Андрей Орбан, её персональный ангел, безумно ею гордился.
А она поднимала голову к небу и шептала в его бескрайнюю синеву:
— Привет, Андрей.
И он мигал ей звёздами в ответ.

Ибо связь между тем, кто нуждается в чуде, и тем, кто его совершает, — нерушима. И если маленькой девочке где-то очень одиноко и больно, помощь непременно придёт.

А сама Василиса тоже станет в своём роде ангелом — для потерявших надежду. Она будет прижимать их к сердцу и рассказывать свою историю про ангела в кепке и рыжего Генделя.

— Знаешь, мне тогда было так страшно, — говорила она. — И казалось, что помочь некому. Но вдруг…